Страница:
Но это было не просто книга обо мне. А скорее скрупулезный, я бы сказал, точный и правдивый, даже научный, в тоже время художественный анализ моих поступков. За которые я не расплачивался и за которые мне не было стыдно. Но которые привели меня к неизбежности убийства, даже если оно и выглядело случайным. Самое страшное в том, что я искренно признал: эта книга очень талантлива. И ее успех не просто неизбежен, он, безусловно, оправдан и никакая реклама тут ни при чем. Я, похоже, сегодня расплатился сполна. И никакие монастырские стены меня не укроют ни от позора, ни от своего прошлого, ни от своей совести. Смирнов отомстил мне с того света. Умно, блестяще, виртуозно. И если бы я умел умирать, то бы непременно бы сейчас умер.
Я в оцепенении, так и не раздевшись, сидел на кровати, уставившись в одну точку на оконном стекле, по которому расползались дождевые капли. Дрожащими руками я налил себе полстакана водки и залпом выпил. Впору было разбить головой стекло и вылететь из него, и упасть в мокрую траву, и физически завершить свое падение. Но умирать я так и не научился.
Стук голубя в мокрое окно заставил меня вздрогнуть и очнуться. Я подсыпал ему крошек, он благодарно на меня посмотрел. И мне так захотелось поменяться с ним местами. Он умеют летать, как когда-то летал и я. Часто они раненые падают на землю. Но только не по своей вине. В отличие от меня. Я сам виноват. Макс прав. Меня никогда не мучила совесть. Я умел забывать свои ошибки, боль, причиненную людям. Я никогда ни за что не хотел платить. И в итоге совершил преступление. И по собственной воле решил за него расплатиться, и сам себе назначил плату, коренным образом изменив жизнь. Оказалось, что плату уже давно за меня назначили. И пришла она только вчера. Но почему Макс? И откуда он мог все знать? Такие вещи, которые знал только я и моя мама. И никто, никто на свете!..
И тут я похолодел от неожиданной догадки. Он был знаком с моей матерью. Ну, конечно. Только этим можно объяснить такое доскональное знание и исследование моей жизни. Только этим! Но мама! Как она могла довериться этому напыщенному, самоуверенному, лощеному бездарю! Впрочем, это было вполне в ее духе. И Макс вполне был в ее вкусе. Вполне возможно, он и привозил ей дорогие шмотки, а мне джинсы, за которые я однажды продал память о своем любимом голубе.
В дверь позвонили. Я прекрасно знал, что это полуслепой старик с собакой, по доброй воле разносящий газеты. Но все равно от неожиданности вздрогнул. И как всегда раздраженно бурча про себя пошел открывать.
Это был не старик. Это была Надежда Андреевна. Я некоторое время тупо смотрел на нее. Она дрожала на пороге. Ее тушь была размазана по лицу, помада расплылась, капли с вульгарной одежды а-ля Диана стекали на пол. Господи! До меня, наконец, дошло, что ее всю ночь не было дома, а я даже этого не заметил. Впрочем, этой ночью я ничего не замечал. Этой ночью я не по своей воле посетил прошлое.
— Надежда Андреевна…
— Да, да, да, — она повторяла это заученно, мне стало не по себе и я наконец сообразил и втащил ее в дом.
— Вы же совсем промокли. Где вы были? Скажите же что-нибудь, ну скажите!
Ее плечи дернулись, она, обмякнув, упала на диван и, наконец, разрыдалась.
Я понятия не имел, что мне делать и с надеждой посмотрел на дверь. Мне вдруг так захотелось, чтобы пришел полуслепой старик, я бы непременно бросился ему открывать, увидел бы его лицо, посмотрел в его неживые глаза, пожал руку и потрепал по взлохмаченной шерсти его дворовую собаку. Ну почему он не звонит, его визит сейчас выглядел бы спасением. Я понимал, что со Смирновой что-то произошло страшное. Страшное произошло и со мной. Я не был психологом, но я отлично знал, что когда у двоих беда, необходим третий, не имеющий к нам никакого отношения, совсем незнакомый, пришедший из реальности и не знающий в этот миг трагедии. Возможно, тот, который разносит рекламные газеты по утрам и заводит разговор о погоде и бездомных животных.
Но старика не было. И я вдруг сообразил, что его не было и вчера. И некстати подумал, что уже скучаю по этим ранним звонкам и бессмысленным газетам, которые сразу же отправляются в урну.
Старика не было. И мы с Надеждой Андреевной оставались в своей реальности, несчастливой, пугающей и непонятной.
Вообще бы я предпочел, чтобы сегодня утешали меня. Но это было невозможно. Утешить меня могла только мама. И ни кто, ни одна живая душа даже понятия не имела, что я и есть этот самоуверенный парень с золотой клюшкой в руке с лощеным лицом с лощеной обложки. Мама! Мое сердце заныло от боли. Мамаё только она могла дать вразумительное объяснение всему происходящему. Только она бы трагедию могла превратить в фарс и пустяк. Потрепала бы меня по щеке, как в детстве и беспечно сказала:
— Талик, Талечка, вот видишь, что с тобой делает память. Она разрушает тебя, твою жизнь. А ведь я учила тебя забывать. Память нас тянет назад, как в болото, засасывает наши надежды и стремления. Если бы ты все забыл, ничего бы этого не произошло, разве не так?
Так, мама, так. Но иногда память помогает вновь возродиться. Хотя и очень дорогой ценой. Во всяком случае, я ни о чем не жалею. И если бы я не забывал свои ошибки, свои подлые поступки с самого детства, возможно, этой страшной трагедии со мной бы не произошло. Отсутствие памяти спасало меня от боли. Но память могла спасти от трагедии. И кто меня научил все забывать. Ты, мама?…
Надежда Андреевна по-прежнему плакала. Я налил ей немного вина. Она залпом выпила. И шумно вздохнула.
— Если бы вы знали, как мне плохо. Словно я во второй раз похоронила мужа. Нет, словно я его убила.
Ну, уж нет, право на убийство Смирнова принадлежит мне.
— Не преувеличивайте, Надя. Никого вы не похоронили и никого не убили.
— Что вы знаете! Что вы вообще можете знать, — ее накрашенные губы скривились.
— Вы имеете в виду это? — я показал ей книжку с моей лощеной физиономией.
Интересно, сможет она теперь узнать во мне убийцу ее мужа. Я, конечно, очень отличаюсь от этого красавчика с обложки. Но не настолько же. И мне вдруг захотелось все ей рассказать, объяснить, оправдаться. И я лишь удивился, почему не сделал это сразу. Возможно, просто потому, что она не приняла бы помощь от убийцы своего мужа. Примет ли теперь? Теперь. Теперь так много изменилась. Да и она, судя по ее несчастному виду, по ее растрепанным волосам, дрожащим рукам. Влюблена совсем в другого. И причина ее слез, похоже, тоже в другом.
— Надя, Надежда, Надежда Андреевна, — мой голос охрип от бессонницы и водки. И я, как на трибуне, откашлялся. — Я бы хотел, именно сегодня, хотя нужно было это сделать сразу. Но я хотел бы, чтобы вы знали всю правду.
— Правду? — она недоуменно на меня посмотрела. И еще больше задрожала. И я заметил, что капли дождя по-прежнему стекают с ее одежды на пол, превращаясь в мутную лужицу. — Правду? Неужели есть большая правда, чем та. Которую я знаю?
Она осторожно, двумя пальчиками взяла из моих рук книжку, словно заразную вещь.
— Вы ее прочитали? — почему-то шепотом спросила Смирнова.
— Увы. И, насколько я понял, вы тоже. И что вы думаете об этом парне? — я пристально посмотрел в ее глаза. — Отвратительный тип, заслуживающий виселицы.
— Скорее сочувствия. Виселицы сегодня заслуживают те, кто стоит на Олимпе. Хотя это они думают, что это Олимп. А вполне возможно это всего лишь эшафот. И просто их очередь еще не пришла. А этот парень и так наказан, гораздо больше, чем он этого заслуживает.
— Вы считаете монастырь наказанием?
— Причем тут монастырь?
— Ну, остаток жизни, насколько я знаю, он проведет в монастыре.
— Значит, вы не дочитали до конца?
— Конец? Нет, не дочитал. Его все-таки повесили? Честно говоря, на конец у меня уже нет сил, просто нет сил.
Я откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Надежда Андреевна налила мне полстакана водки и поднесла к губам.
— Вы должны сделать последнее усилие. Вы должны прочесть. Выпейте, это возможно поможет. Всего лишь одна глава.
— От этой главы не снесет голову?
— Если у меня не снесло… А вы, пожалуй, сильнее. Хотя, как знать.
Надежда Андреевна сама раскрыла книжку на нужной странице и настойчиво вложила в мои руки. И даже сцепила на ней мои пальцы, чтобы я не передумал. Почему-то отключила телефон. А сама закрылась в ванной, и вскоре я услышал, как льется вода.
Как только она перестала литься, я завершил чтение. Так быстро, всего лишь десяток минут, пока набиралась полная ванна. И некстати подумал, что в этот промежуток так много может случиться. Кто-то может умереть, кто-то родиться, кто-то влюбиться, кто-то разойтись. Да мало ли что. Всего лишь в десяток минут, когда набирается ванна.
У меня за этот промежуток не снесло голову. Я даже за нее схватился, чтобы убедиться на месте ли она. На месте. Я прикрыл глаза. И вдруг подумал, как устал за последнее время от неожиданностей. И как мне хочется отдохнуть. И даже впервые без страха вспомнил о море, солнце, загорелых девушках, тропических пальмах. И даже успел подумать о Тонечке. Ей бы так пошел южный загар. Словно я нашел ключ от камеры хранения для моих чувств и желаний, но еще не решался ее открыть.
Последняя глава завершала мое окончательное падение. Я слишком хорошо думал о Максе, раз предположил, что он в эпилоге отправит меня в монастырь. Все оказалось подлее, отвратительнее, но в целом правдивее. Просто правда была перевернута с ног на голову. Да и написана была бездарно, словно последнюю главу писал совсем другой человек.
А правда заключалась в том, что я — как истинный убийца — пришел на похороны своей жертвы. И там, воспользовался несчастьем убитой горем вдовы, познакомился с ней, влез в ее доверие, поселился у нее дома, даже почти влюбил в себя (о господи!), рылся в бумагах жертвы и, наверняка, нашел какой-то важнейший труд его жизни, чтобы возможно (конечно, это лишь гипотеза) перепродать заграницей… Вообще подлее человека я лично в своей жизни не встречал. Конечно, Макс бы с удовольствием бы приписал мне даже преднамеренное убийство Смирнова с целью похищения гениального открытия и жены. Это бы уж точно тянуло на мировой бестселлер, сенсацию, но, увы, так точно рассчитать полет шайбы, чтобы она попала в голову конкретному человеку, растворившемуся в толпе, было не реально. В это бы не поверил и младенец. А вот в остальное… Почему бы и нет?
И все же, по логике, у меня должна быть ужасающая реакция на подобное чтиво. Но, как ни странно, несмотря на всю ложь, мерзость, подлость происходящего, я вдруг впервые за последнее время почувствовал себя свободным. Словно вновь возвращался к себе. Словно после затяжного спектакля, наконец, мог снять с себя театральный костюм, очки, смыть грим. И главное получить за него деньги и расплатиться с долгами. Правда спектакль был позорный, и вместо цветов в меня полетят плевки и гнилые помидоры. Но это я смогу пережить… Я становился собой. Я не хотел больше быть актером. Но так ли мудро это все может пережить Надежда Андреевна? Вряд ли. Она не зря отключила телефон. Самое отвратительное в этой истории — правда. Правда в том, что мы жили в одном доме. Вдова и убийца ее мужа. Представляю, этих стервятников, которые вот-вот бросятся на нас. Да уж, тут и монастырь не поможет.
Я включил телефон и быстро набрал нужный номер. Трубку долго не брали, но я был терпелив. Наконец услышал небрежный, успевший устать от славы и поклонников, голос Макса.
— Слушаю.
— Ты слушай, слушай, сволочь, — я говорил спокойно, хотя пальцы мои впились в колено. — Я допускаю, что можешь меня ненавидеть. Не знаю почему. Конечно, не потому, что я убил твоего друга, которого ты ненавидел не меньше. Не потому что живу под одной крышей с его женой, тебе на нее наплевать. Не потому что у тебя было что-то с моей матерью, это травой поросло. Просто ты ненавидишь меня потому, что ненавидишь весь мир. Нормальный честный порядочный мир. Ты хотел, чтобы он был совсем другим. Глупым и продажным. Безропотным и убогим. Не похожим, ни на мою мать, ни на Смирнова и его жену, ни даже на меня. Ты хотел, чтобы по миру ползали одни гады, с твоим лицом и умишкой. Что ж, ты можешь не волноваться. Твои мечты скоро сбудутся. Настоящих людей уже мало. И этих вы истребите, вы же умеете истреблять. Вашим обычным оружием — смердящим словом. Которое, в отличие от оружия, и дешевле обходится. Вы все просчитали. И все же… Ладно, я пойму твою ненависть к Смирнову, ко мне, ко всему человечеству. Но Надежду Андреевну. Ее… Ее ты же мог пощадить. Ты знаешь, самые редкие подонки обижают женщин, которые в них влюблены. Зачем ты это сделал? Допустим, я — негодяй, обманул ее, втерся в доверие. Но зачем… Зачем тебе марать ее имя?
— Ты все сказал, праведник?
Голос этого подонка был насмешлив и горд. После успеха, похоже, он вообще потерял ориентацию. Таким слава противопоказана. Для таких слава — орудие очередного убийства. И прикрытие. Но, к сожалению, таким слава сегодня и достается. По предписанию. В порядке очереди. В зависимости от количества гормонов ненависти и подлости в их бездушных душонках.
— Знаешь, у меня нет времени, хоккеист, толпа репортеришек на пороге. А им еще ох как много нужно сказать. Поэтому быстро разберусь с тобой, — он на секунду замолчал.
— Не ты бы мне указывал, как жить. Не я убил Смирнова, ты это, надеюсь, помнишь? На счет твоей матери сообразить не могу, что ты там мямлил. А по поводу Смирновой… Еще одна невинная душонка выискалась. Ты у нее спрашивал, зачем она притворялась, что не узнала тебя? А? В дом впустила, стол накрыла, постель расстелила. По доброте душевной? Или просто потому, чтобы ты расплатился по полной? Нет, расплатился не муками совести. Все гораздо проще. Зелененькими, которые можно потрогать, пощупать, понюхать. И за которые можно еще неплохо пожить. Видишь, и дачка у нее есть. И счет в банке. Все как положено. А ты где теперь? Где твои деньги, где твое имущество и где твоя слава? У тебя даже будущего нет. Ничего. И кто в этом виноват? Моя книжка? Мелко мыслишь. Моя книжка всего лишь итог. И ты за нее спасибо должен сказать, мученик. Ты мне в ноги должен кланяться, что я тебя от этих мук и избавил. Согласись, легче на душе стало? Молчишь. Правильно делаешь. Благодаря мне ты расплатился морально и даже свободным себя почувствовал. Уже можешь делать все что хочешь, и любить кого хочешь, и жить как хочешь. Правда, благодаря именно твоей подзащитной Смирновой начало твоей новой жизни начнется с нуля, с бедности. Но, извини, я здесь ни при чем. Ни я у тебя вытянул деньги. Так что сам и расхлебывай свое благородство. А меня уволь. Кстати, могу дать тебе мудрый и бесплатный совет. Не играй в совесть. Для тебя это уже роскошь. А лучше воспользуйся сложившейся ситуацией. Сделай из этого скандала покаяние. Раздавай интервью налево направо. Деньги сами потекут в руки. Да и вспомнят тебя, поверь. Может, даже какую должность предложат. У нас любят мучеников со скандальной репутацией. Так что ты еще мне спасибо скажешь. Ну, пока, хоккеист.
В трубке послышались короткие гудки. И я со злостью выдернул шнур телефона. Так и не успев ему ответить. Скорее, не хотел отвечать. Я был полностью раздавлен. Надежда Андреевна изначально знала, кто я, и постоянно вела эту игру.
Я не мог всего этого здраво осмыслить. И налил себе еще. Все к черту! Может, Макс где-то прав? В подлом мире нужно играть по подлым законам. Благородство все равно не ценится. И ничего не стоит. Впрочем, разве я ждал, что оценят мое раскаяние. Или просил за него плату? Нет, просто хотел с чистой совестью вернуться к себе. Не к тому эгоисту Тальке. А к себе, которым я уже мог, имел право стать. И, похоже, путь к себе уже найден.
На моих устах застыли гневные, нет, скорее презрительные слова, которые я непременно выскажу Смирновой. Деньги! Я бы и подумать не мог, что они так много для нее значат. И после смерти мужа она провела ловкий расчет, как бухгалтер, профессионально высчитав — сколько стоит смерть ее мужа, а сколько стоила его жизнь, и сколько я должен и за жизнь, и за смерть. Одного она не смогла понять — в силу своего приземленного характера. Что я и сам, без всякой игры, от чистого сердца хотел с ней рассчитаться. Нет, ей не просто понадобились мои деньги, ей понадобилась и моя жизнь, мое будущее, которого у меня уже никогда не будет.
Но когда Смирнова появилась в дверях комнаты, слова так и застыли на моих холодных, пропахших спиртом, губах. Я молча смотрел на нее, прежнюю. Ту, которую когда-то впервые увидел. Очень невзрачную женщину в выцветшем ситцевом халатике. В тогдашнем черном платке, зализанными волосами, без грамма косметики на лице. От образа вампирши Дианы ничего не осталось. Он так просто был смыт в ванной за короткое время. В которое у меня вновь перевернулась жизнь. И жалость предательски прокралась к моему сердцу. И я молча смотрел и смотрел на нее. Я ждал, что скажет она. Она сказала неожиданно, некстати.
— А почему не прозвенел звонок? Хотела кофе сделать. А звонка нет. Неужели он опять не придет?
— Кто? — не понял я.
— Ну, старичок с собакой. Вчера как-то целое утро неуютно себя чувствовала. Даже кофе не сделала. Конечно, он очень надоедал. И какой-то бессмысленный был. Бессмысленное дело делал. Никому его газеты не были нужны. Все впустую. А вот не пришел — и тоже пусто. Вы не находите?
— Я нахожу, что мы слишком поспешно даем определение ценности того или иного явления, и быстро ставим клеймо на человека. Иногда в самых бессмысленных делах скрывается наивысший смысл и оказывается высшей ценностью. Но обычно мы это понимаем, когда уже поздно и некого благодарить. Человек вообще существо неблагодарное.
— Вы очень расстроились? — она кивнула на книжку, валяющуюся на полу.
— Из-за чего? Из-за того, что я — подлец, жизнь которого состоит из одних ошибок. И эти ошибки я легко, как картонные кубики, всегда отшвыриваю от себя подальше и тут же про них забываю, чтобы наделать новых? Или я расстроился из-за того, что тайно пробрался в ваш дом, чтобы украсть научные труды вашего мужа, в которых ни черта не смыслил? Или все же…
Я запнулся, махнул рукой и перевел взгляд за окно.
— Или все же, — утвердительно сказала Надежда Андреевна.
— Вы знали, кто я, и впустили в дом. Понимаю, вы жили не богато, в отличие от меня. Но зато не могу понять: как все можно было так хладнокровно рассчитать, сразу же после похорон человека, которого вы любили? Или я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Очень любила. И только вчера поняла, что буду любить всегда. Но вы ошиблись в моих расчетах.
— Неужели вы прогадали в сумме? — мои губы скривились в презрительной усмешке.
— Я вас не понимаю, — лицо Надежды Андреевны побелело. И она стала выглядеть еще старше. Гораздо старше своих лет. — О какой сумме идет речь?
— О той, которую совсем недавно, — я посмотрел машинально на часы, — мне назвал Макс.
— Макс? — Смирнова не вскрикнула, а как-то простонала и плавно, обессилено опустилась на диван. — Ему мало того, что он сделал? Мало? Господи, что это за человек. И почему я… И как я могла… Мне некого винить, я сама себя наказала.
— Тем, что его полюбили?
— Полюбила? — серые глаза надежды Андреевны заволокла красная пелена. Лучше бы она заплакала. Но глаза оставались красными и сухими, что еще больше подчеркивало ее боль и заставляло в эту боль верить. — Полюбила… Да нет, теперь я уже понимаю, что это было что угодно, но только не любовь. Навязчивая идея… Нет. Желание обладать таким непохожим на меня и мою жизнь человеком, таким, про которых говорят — он не для тебя. Нет, пожалуй, нет. Может, желание измениться, изменить свою жизнь и вырваться из этой монотонной повседневности, рутины? Ближе к правде… А может, все гораздо проще. Месть. Элементарная, бытовая, самая низменная месть. Но месть никогда осчастливить не может.
— Месть? — я удивленно пожал плечами. — Кому? Максу? Мне? Себе самой? Своей жизни?
— Не угадали. Месть своему мужу.
— А уж ему-то за что? За то, что он не был удачлив, как Макс? Красив, как Макс? Богат, как Макс?
— То же не угадали. Ведь, по сути, он мог быть и удачливым, и красивым, и богатым. Но по собственной воле от всего отказался. Проделывал над своей жизнью эксперимент. И я догадывалась об этом. Он даже на мне женился только поэтому. И все же я смела надеяться, что он меня полюбит.
— Я уверен, что он вас любил, — неуверенно сказал я.
— Снова и снова и снова не угадали. Он всю жизнь любил другую. А я была всего лишь частью его эксперимента, его подопытным кроликом. И вот этого я ему не смогла простить. Хотя и сам был он очень несчастен. Сам был подопытным кроликом. Но разве так можно? Спрогнозировать и рассчитать свою жизнь, доказать, что ее можно сделать своими руками, все в ней предугадать. Стоит только идти по прямой дороге, которую расчертил, жениться на нужной женщине, распланировать каждый шаг, отказаться от чувств, ошибок, желаний, от своего характера, данного Богом, отказаться. Которые, по его мнению, заносят в ту сторону, за которой может быть трагедия или смерть… Ведь он был совсем другим. По натуре это не просто романтик, бунтарь, про каких говорят — отчаянный. Это бесшабашный человек, готовый отчаянно броситься в любовь, в дружбу, в подвиг, и погибнуть там бесстрашно. Или не погибнуть, а загубить свою жизнь. Но кто знает, правда или нет? Ведь Юра своей смертью перечеркнул этот эксперимент. А, возможно, этот эксперимент и удался, но с обратным знаком. Ведь в итоге я поняла, что человеческий характер, данный с рождения, — это и есть судьба. И нельзя его перечеркивать. Это означает перечеркивать свою судьбу. Юра перечеркнул. И поэтому так рано погиб. Он не мог не погибнуть. Если бы он жил, как хотел, любил того, кого хотел, дружил с тем, с кем хотел, возможно, жизнь бы его была не очень правильной, не очень красивой, не очень долгой. Но это была бы его жизнь. Его и никого другого. А теперь… Получается жил он или нет, я так и не знаю. Ведь я жила не с настоящим Смирновым, а с актером по фамилии Смирнов, который так из своей роли и не вышел. Если бы я раньше это поняла, или захотела понять… Я бы просто ушла от него, ведь я его очень любила. Но я закрывала на все глаза, и мне казалось, что жизнь можно себе подчинить, и чувства тоже. И обманывала себя, что он все-таки меня любит. Что ему хорошо со мной, и спокойно. Но все оказалось не так. Он меня никогда не любил. И когда я это поняла окончательно…
— Когда вы это поняли окончательно?
— Когда нашла эту проклятую синюю папку.
— Так вы все-таки ее нашли? А я думал, грешным делом, это Макс ее украл. Это было бы логичнее и вполне соответствовало моему представлению о нем. А так он по-прежнему чистый и безукоризненный.
— Да уж. Он всегда будет безукоризнен. Он знает, как совершать подлости без улик, без пятен крови. Он всегда работает в перчатках. И сам себе адвокат. Он ни за что не расплачивается. И знаете почему? Потому что все умеет забывать. Его подлости — для него норма, образ жизни. Ну, словно мы едим мясо и не мучаемся из-за убитых животных. А даже если на секунду задумались, съели и тут же забыли. И завтра опять уплетаем за обе щеки поросенка или курицу. Вот такое опять гастрономическое сравнение.
— Вы прекрасно готовите, — неудачно пошутил я. — Самые удачные сравнения — взятые из собственного опыта.
— Лучше бы мой опыт был другим. Например, опыт слушать свое сердце, прислушиваться к своей интуиции. Ведь я прекрасно знала, кто такой Макс. И все-таки совершила эту сделку. Может, мое горе после смерти мужа может оправдать мою непоправимую ошибку.
— Вы отдали эту папку Максу?
— Мне некому больше было ее отдать. Хотя я поначалу хотела передать вам, но когда узнала, кто вы…
— Так вы не сразу меня узнали?
— Ну, конечно! Как вы могли подумать! Я бы вообще вас никогда не узнала, поверьте! Для меня спортсмены — все на одно лицо. К тому же я даже не хотела видеть человека, убившего мужа. Я искренне верила, что наша встреча на кладбище была случайной. И искренне хотела, чтобы вы мне помогли разобраться в записях мужа и найти пропавшую синюю папку. Но все случилось иначе. Глупое стечение обстоятельств. Я нашла папку именно в тот момент, когда вы впервые познакомились с Максом. То, что я прочитала, меня… не скажу, что шокировало. Внутренне я даже была готова, что Юра от меня прячет что-то очень ему дорогое. Ведь у него не было от меня тайн. Значит, эта тайна была очень личной.
— И что за личная тайна была в этой папке, если, конечно, не секрет?
— Вы так и не поняли? — Надежда Андреевна с искренним недоумением на меня посмотрела. — Вы так ничего и не поняли…
— Если честно, нет. Я понятия не имею, о каком секрете идет речь.
— Этот секрет уже растиражирован в сотни тысяч экземпляров, продается на каждом углу и валяется в этой комнате на полу, — она пнула ногой книжку с моей лощеной физиономией.
Похоже, сюрпризы еще не закончены. И когда же, наконец, они исчерпают себя. К черту, как мне все надоело.
— Вы хотите сказать, что исследование характера хоккеиста Белых, его эгоизма, который и привел к преступлению, принадлежит не Максу, а вашему мужу?
— О, Боже! — Надежда Андреевна резко поднялась с дивана, налила себе водки, глубоко затянулась с сигаретой и сделала несколько решительных шагов по комнате.
Я в оцепенении, так и не раздевшись, сидел на кровати, уставившись в одну точку на оконном стекле, по которому расползались дождевые капли. Дрожащими руками я налил себе полстакана водки и залпом выпил. Впору было разбить головой стекло и вылететь из него, и упасть в мокрую траву, и физически завершить свое падение. Но умирать я так и не научился.
Стук голубя в мокрое окно заставил меня вздрогнуть и очнуться. Я подсыпал ему крошек, он благодарно на меня посмотрел. И мне так захотелось поменяться с ним местами. Он умеют летать, как когда-то летал и я. Часто они раненые падают на землю. Но только не по своей вине. В отличие от меня. Я сам виноват. Макс прав. Меня никогда не мучила совесть. Я умел забывать свои ошибки, боль, причиненную людям. Я никогда ни за что не хотел платить. И в итоге совершил преступление. И по собственной воле решил за него расплатиться, и сам себе назначил плату, коренным образом изменив жизнь. Оказалось, что плату уже давно за меня назначили. И пришла она только вчера. Но почему Макс? И откуда он мог все знать? Такие вещи, которые знал только я и моя мама. И никто, никто на свете!..
И тут я похолодел от неожиданной догадки. Он был знаком с моей матерью. Ну, конечно. Только этим можно объяснить такое доскональное знание и исследование моей жизни. Только этим! Но мама! Как она могла довериться этому напыщенному, самоуверенному, лощеному бездарю! Впрочем, это было вполне в ее духе. И Макс вполне был в ее вкусе. Вполне возможно, он и привозил ей дорогие шмотки, а мне джинсы, за которые я однажды продал память о своем любимом голубе.
В дверь позвонили. Я прекрасно знал, что это полуслепой старик с собакой, по доброй воле разносящий газеты. Но все равно от неожиданности вздрогнул. И как всегда раздраженно бурча про себя пошел открывать.
Это был не старик. Это была Надежда Андреевна. Я некоторое время тупо смотрел на нее. Она дрожала на пороге. Ее тушь была размазана по лицу, помада расплылась, капли с вульгарной одежды а-ля Диана стекали на пол. Господи! До меня, наконец, дошло, что ее всю ночь не было дома, а я даже этого не заметил. Впрочем, этой ночью я ничего не замечал. Этой ночью я не по своей воле посетил прошлое.
— Надежда Андреевна…
— Да, да, да, — она повторяла это заученно, мне стало не по себе и я наконец сообразил и втащил ее в дом.
— Вы же совсем промокли. Где вы были? Скажите же что-нибудь, ну скажите!
Ее плечи дернулись, она, обмякнув, упала на диван и, наконец, разрыдалась.
Я понятия не имел, что мне делать и с надеждой посмотрел на дверь. Мне вдруг так захотелось, чтобы пришел полуслепой старик, я бы непременно бросился ему открывать, увидел бы его лицо, посмотрел в его неживые глаза, пожал руку и потрепал по взлохмаченной шерсти его дворовую собаку. Ну почему он не звонит, его визит сейчас выглядел бы спасением. Я понимал, что со Смирновой что-то произошло страшное. Страшное произошло и со мной. Я не был психологом, но я отлично знал, что когда у двоих беда, необходим третий, не имеющий к нам никакого отношения, совсем незнакомый, пришедший из реальности и не знающий в этот миг трагедии. Возможно, тот, который разносит рекламные газеты по утрам и заводит разговор о погоде и бездомных животных.
Но старика не было. И я вдруг сообразил, что его не было и вчера. И некстати подумал, что уже скучаю по этим ранним звонкам и бессмысленным газетам, которые сразу же отправляются в урну.
Старика не было. И мы с Надеждой Андреевной оставались в своей реальности, несчастливой, пугающей и непонятной.
Вообще бы я предпочел, чтобы сегодня утешали меня. Но это было невозможно. Утешить меня могла только мама. И ни кто, ни одна живая душа даже понятия не имела, что я и есть этот самоуверенный парень с золотой клюшкой в руке с лощеным лицом с лощеной обложки. Мама! Мое сердце заныло от боли. Мамаё только она могла дать вразумительное объяснение всему происходящему. Только она бы трагедию могла превратить в фарс и пустяк. Потрепала бы меня по щеке, как в детстве и беспечно сказала:
— Талик, Талечка, вот видишь, что с тобой делает память. Она разрушает тебя, твою жизнь. А ведь я учила тебя забывать. Память нас тянет назад, как в болото, засасывает наши надежды и стремления. Если бы ты все забыл, ничего бы этого не произошло, разве не так?
Так, мама, так. Но иногда память помогает вновь возродиться. Хотя и очень дорогой ценой. Во всяком случае, я ни о чем не жалею. И если бы я не забывал свои ошибки, свои подлые поступки с самого детства, возможно, этой страшной трагедии со мной бы не произошло. Отсутствие памяти спасало меня от боли. Но память могла спасти от трагедии. И кто меня научил все забывать. Ты, мама?…
Надежда Андреевна по-прежнему плакала. Я налил ей немного вина. Она залпом выпила. И шумно вздохнула.
— Если бы вы знали, как мне плохо. Словно я во второй раз похоронила мужа. Нет, словно я его убила.
Ну, уж нет, право на убийство Смирнова принадлежит мне.
— Не преувеличивайте, Надя. Никого вы не похоронили и никого не убили.
— Что вы знаете! Что вы вообще можете знать, — ее накрашенные губы скривились.
— Вы имеете в виду это? — я показал ей книжку с моей лощеной физиономией.
Интересно, сможет она теперь узнать во мне убийцу ее мужа. Я, конечно, очень отличаюсь от этого красавчика с обложки. Но не настолько же. И мне вдруг захотелось все ей рассказать, объяснить, оправдаться. И я лишь удивился, почему не сделал это сразу. Возможно, просто потому, что она не приняла бы помощь от убийцы своего мужа. Примет ли теперь? Теперь. Теперь так много изменилась. Да и она, судя по ее несчастному виду, по ее растрепанным волосам, дрожащим рукам. Влюблена совсем в другого. И причина ее слез, похоже, тоже в другом.
— Надя, Надежда, Надежда Андреевна, — мой голос охрип от бессонницы и водки. И я, как на трибуне, откашлялся. — Я бы хотел, именно сегодня, хотя нужно было это сделать сразу. Но я хотел бы, чтобы вы знали всю правду.
— Правду? — она недоуменно на меня посмотрела. И еще больше задрожала. И я заметил, что капли дождя по-прежнему стекают с ее одежды на пол, превращаясь в мутную лужицу. — Правду? Неужели есть большая правда, чем та. Которую я знаю?
Она осторожно, двумя пальчиками взяла из моих рук книжку, словно заразную вещь.
— Вы ее прочитали? — почему-то шепотом спросила Смирнова.
— Увы. И, насколько я понял, вы тоже. И что вы думаете об этом парне? — я пристально посмотрел в ее глаза. — Отвратительный тип, заслуживающий виселицы.
— Скорее сочувствия. Виселицы сегодня заслуживают те, кто стоит на Олимпе. Хотя это они думают, что это Олимп. А вполне возможно это всего лишь эшафот. И просто их очередь еще не пришла. А этот парень и так наказан, гораздо больше, чем он этого заслуживает.
— Вы считаете монастырь наказанием?
— Причем тут монастырь?
— Ну, остаток жизни, насколько я знаю, он проведет в монастыре.
— Значит, вы не дочитали до конца?
— Конец? Нет, не дочитал. Его все-таки повесили? Честно говоря, на конец у меня уже нет сил, просто нет сил.
Я откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Надежда Андреевна налила мне полстакана водки и поднесла к губам.
— Вы должны сделать последнее усилие. Вы должны прочесть. Выпейте, это возможно поможет. Всего лишь одна глава.
— От этой главы не снесет голову?
— Если у меня не снесло… А вы, пожалуй, сильнее. Хотя, как знать.
Надежда Андреевна сама раскрыла книжку на нужной странице и настойчиво вложила в мои руки. И даже сцепила на ней мои пальцы, чтобы я не передумал. Почему-то отключила телефон. А сама закрылась в ванной, и вскоре я услышал, как льется вода.
Как только она перестала литься, я завершил чтение. Так быстро, всего лишь десяток минут, пока набиралась полная ванна. И некстати подумал, что в этот промежуток так много может случиться. Кто-то может умереть, кто-то родиться, кто-то влюбиться, кто-то разойтись. Да мало ли что. Всего лишь в десяток минут, когда набирается ванна.
У меня за этот промежуток не снесло голову. Я даже за нее схватился, чтобы убедиться на месте ли она. На месте. Я прикрыл глаза. И вдруг подумал, как устал за последнее время от неожиданностей. И как мне хочется отдохнуть. И даже впервые без страха вспомнил о море, солнце, загорелых девушках, тропических пальмах. И даже успел подумать о Тонечке. Ей бы так пошел южный загар. Словно я нашел ключ от камеры хранения для моих чувств и желаний, но еще не решался ее открыть.
Последняя глава завершала мое окончательное падение. Я слишком хорошо думал о Максе, раз предположил, что он в эпилоге отправит меня в монастырь. Все оказалось подлее, отвратительнее, но в целом правдивее. Просто правда была перевернута с ног на голову. Да и написана была бездарно, словно последнюю главу писал совсем другой человек.
А правда заключалась в том, что я — как истинный убийца — пришел на похороны своей жертвы. И там, воспользовался несчастьем убитой горем вдовы, познакомился с ней, влез в ее доверие, поселился у нее дома, даже почти влюбил в себя (о господи!), рылся в бумагах жертвы и, наверняка, нашел какой-то важнейший труд его жизни, чтобы возможно (конечно, это лишь гипотеза) перепродать заграницей… Вообще подлее человека я лично в своей жизни не встречал. Конечно, Макс бы с удовольствием бы приписал мне даже преднамеренное убийство Смирнова с целью похищения гениального открытия и жены. Это бы уж точно тянуло на мировой бестселлер, сенсацию, но, увы, так точно рассчитать полет шайбы, чтобы она попала в голову конкретному человеку, растворившемуся в толпе, было не реально. В это бы не поверил и младенец. А вот в остальное… Почему бы и нет?
И все же, по логике, у меня должна быть ужасающая реакция на подобное чтиво. Но, как ни странно, несмотря на всю ложь, мерзость, подлость происходящего, я вдруг впервые за последнее время почувствовал себя свободным. Словно вновь возвращался к себе. Словно после затяжного спектакля, наконец, мог снять с себя театральный костюм, очки, смыть грим. И главное получить за него деньги и расплатиться с долгами. Правда спектакль был позорный, и вместо цветов в меня полетят плевки и гнилые помидоры. Но это я смогу пережить… Я становился собой. Я не хотел больше быть актером. Но так ли мудро это все может пережить Надежда Андреевна? Вряд ли. Она не зря отключила телефон. Самое отвратительное в этой истории — правда. Правда в том, что мы жили в одном доме. Вдова и убийца ее мужа. Представляю, этих стервятников, которые вот-вот бросятся на нас. Да уж, тут и монастырь не поможет.
Я включил телефон и быстро набрал нужный номер. Трубку долго не брали, но я был терпелив. Наконец услышал небрежный, успевший устать от славы и поклонников, голос Макса.
— Слушаю.
— Ты слушай, слушай, сволочь, — я говорил спокойно, хотя пальцы мои впились в колено. — Я допускаю, что можешь меня ненавидеть. Не знаю почему. Конечно, не потому, что я убил твоего друга, которого ты ненавидел не меньше. Не потому что живу под одной крышей с его женой, тебе на нее наплевать. Не потому что у тебя было что-то с моей матерью, это травой поросло. Просто ты ненавидишь меня потому, что ненавидишь весь мир. Нормальный честный порядочный мир. Ты хотел, чтобы он был совсем другим. Глупым и продажным. Безропотным и убогим. Не похожим, ни на мою мать, ни на Смирнова и его жену, ни даже на меня. Ты хотел, чтобы по миру ползали одни гады, с твоим лицом и умишкой. Что ж, ты можешь не волноваться. Твои мечты скоро сбудутся. Настоящих людей уже мало. И этих вы истребите, вы же умеете истреблять. Вашим обычным оружием — смердящим словом. Которое, в отличие от оружия, и дешевле обходится. Вы все просчитали. И все же… Ладно, я пойму твою ненависть к Смирнову, ко мне, ко всему человечеству. Но Надежду Андреевну. Ее… Ее ты же мог пощадить. Ты знаешь, самые редкие подонки обижают женщин, которые в них влюблены. Зачем ты это сделал? Допустим, я — негодяй, обманул ее, втерся в доверие. Но зачем… Зачем тебе марать ее имя?
— Ты все сказал, праведник?
Голос этого подонка был насмешлив и горд. После успеха, похоже, он вообще потерял ориентацию. Таким слава противопоказана. Для таких слава — орудие очередного убийства. И прикрытие. Но, к сожалению, таким слава сегодня и достается. По предписанию. В порядке очереди. В зависимости от количества гормонов ненависти и подлости в их бездушных душонках.
— Знаешь, у меня нет времени, хоккеист, толпа репортеришек на пороге. А им еще ох как много нужно сказать. Поэтому быстро разберусь с тобой, — он на секунду замолчал.
— Не ты бы мне указывал, как жить. Не я убил Смирнова, ты это, надеюсь, помнишь? На счет твоей матери сообразить не могу, что ты там мямлил. А по поводу Смирновой… Еще одна невинная душонка выискалась. Ты у нее спрашивал, зачем она притворялась, что не узнала тебя? А? В дом впустила, стол накрыла, постель расстелила. По доброте душевной? Или просто потому, чтобы ты расплатился по полной? Нет, расплатился не муками совести. Все гораздо проще. Зелененькими, которые можно потрогать, пощупать, понюхать. И за которые можно еще неплохо пожить. Видишь, и дачка у нее есть. И счет в банке. Все как положено. А ты где теперь? Где твои деньги, где твое имущество и где твоя слава? У тебя даже будущего нет. Ничего. И кто в этом виноват? Моя книжка? Мелко мыслишь. Моя книжка всего лишь итог. И ты за нее спасибо должен сказать, мученик. Ты мне в ноги должен кланяться, что я тебя от этих мук и избавил. Согласись, легче на душе стало? Молчишь. Правильно делаешь. Благодаря мне ты расплатился морально и даже свободным себя почувствовал. Уже можешь делать все что хочешь, и любить кого хочешь, и жить как хочешь. Правда, благодаря именно твоей подзащитной Смирновой начало твоей новой жизни начнется с нуля, с бедности. Но, извини, я здесь ни при чем. Ни я у тебя вытянул деньги. Так что сам и расхлебывай свое благородство. А меня уволь. Кстати, могу дать тебе мудрый и бесплатный совет. Не играй в совесть. Для тебя это уже роскошь. А лучше воспользуйся сложившейся ситуацией. Сделай из этого скандала покаяние. Раздавай интервью налево направо. Деньги сами потекут в руки. Да и вспомнят тебя, поверь. Может, даже какую должность предложат. У нас любят мучеников со скандальной репутацией. Так что ты еще мне спасибо скажешь. Ну, пока, хоккеист.
В трубке послышались короткие гудки. И я со злостью выдернул шнур телефона. Так и не успев ему ответить. Скорее, не хотел отвечать. Я был полностью раздавлен. Надежда Андреевна изначально знала, кто я, и постоянно вела эту игру.
Я не мог всего этого здраво осмыслить. И налил себе еще. Все к черту! Может, Макс где-то прав? В подлом мире нужно играть по подлым законам. Благородство все равно не ценится. И ничего не стоит. Впрочем, разве я ждал, что оценят мое раскаяние. Или просил за него плату? Нет, просто хотел с чистой совестью вернуться к себе. Не к тому эгоисту Тальке. А к себе, которым я уже мог, имел право стать. И, похоже, путь к себе уже найден.
На моих устах застыли гневные, нет, скорее презрительные слова, которые я непременно выскажу Смирновой. Деньги! Я бы и подумать не мог, что они так много для нее значат. И после смерти мужа она провела ловкий расчет, как бухгалтер, профессионально высчитав — сколько стоит смерть ее мужа, а сколько стоила его жизнь, и сколько я должен и за жизнь, и за смерть. Одного она не смогла понять — в силу своего приземленного характера. Что я и сам, без всякой игры, от чистого сердца хотел с ней рассчитаться. Нет, ей не просто понадобились мои деньги, ей понадобилась и моя жизнь, мое будущее, которого у меня уже никогда не будет.
Но когда Смирнова появилась в дверях комнаты, слова так и застыли на моих холодных, пропахших спиртом, губах. Я молча смотрел на нее, прежнюю. Ту, которую когда-то впервые увидел. Очень невзрачную женщину в выцветшем ситцевом халатике. В тогдашнем черном платке, зализанными волосами, без грамма косметики на лице. От образа вампирши Дианы ничего не осталось. Он так просто был смыт в ванной за короткое время. В которое у меня вновь перевернулась жизнь. И жалость предательски прокралась к моему сердцу. И я молча смотрел и смотрел на нее. Я ждал, что скажет она. Она сказала неожиданно, некстати.
— А почему не прозвенел звонок? Хотела кофе сделать. А звонка нет. Неужели он опять не придет?
— Кто? — не понял я.
— Ну, старичок с собакой. Вчера как-то целое утро неуютно себя чувствовала. Даже кофе не сделала. Конечно, он очень надоедал. И какой-то бессмысленный был. Бессмысленное дело делал. Никому его газеты не были нужны. Все впустую. А вот не пришел — и тоже пусто. Вы не находите?
— Я нахожу, что мы слишком поспешно даем определение ценности того или иного явления, и быстро ставим клеймо на человека. Иногда в самых бессмысленных делах скрывается наивысший смысл и оказывается высшей ценностью. Но обычно мы это понимаем, когда уже поздно и некого благодарить. Человек вообще существо неблагодарное.
— Вы очень расстроились? — она кивнула на книжку, валяющуюся на полу.
— Из-за чего? Из-за того, что я — подлец, жизнь которого состоит из одних ошибок. И эти ошибки я легко, как картонные кубики, всегда отшвыриваю от себя подальше и тут же про них забываю, чтобы наделать новых? Или я расстроился из-за того, что тайно пробрался в ваш дом, чтобы украсть научные труды вашего мужа, в которых ни черта не смыслил? Или все же…
Я запнулся, махнул рукой и перевел взгляд за окно.
— Или все же, — утвердительно сказала Надежда Андреевна.
— Вы знали, кто я, и впустили в дом. Понимаю, вы жили не богато, в отличие от меня. Но зато не могу понять: как все можно было так хладнокровно рассчитать, сразу же после похорон человека, которого вы любили? Или я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Очень любила. И только вчера поняла, что буду любить всегда. Но вы ошиблись в моих расчетах.
— Неужели вы прогадали в сумме? — мои губы скривились в презрительной усмешке.
— Я вас не понимаю, — лицо Надежды Андреевны побелело. И она стала выглядеть еще старше. Гораздо старше своих лет. — О какой сумме идет речь?
— О той, которую совсем недавно, — я посмотрел машинально на часы, — мне назвал Макс.
— Макс? — Смирнова не вскрикнула, а как-то простонала и плавно, обессилено опустилась на диван. — Ему мало того, что он сделал? Мало? Господи, что это за человек. И почему я… И как я могла… Мне некого винить, я сама себя наказала.
— Тем, что его полюбили?
— Полюбила? — серые глаза надежды Андреевны заволокла красная пелена. Лучше бы она заплакала. Но глаза оставались красными и сухими, что еще больше подчеркивало ее боль и заставляло в эту боль верить. — Полюбила… Да нет, теперь я уже понимаю, что это было что угодно, но только не любовь. Навязчивая идея… Нет. Желание обладать таким непохожим на меня и мою жизнь человеком, таким, про которых говорят — он не для тебя. Нет, пожалуй, нет. Может, желание измениться, изменить свою жизнь и вырваться из этой монотонной повседневности, рутины? Ближе к правде… А может, все гораздо проще. Месть. Элементарная, бытовая, самая низменная месть. Но месть никогда осчастливить не может.
— Месть? — я удивленно пожал плечами. — Кому? Максу? Мне? Себе самой? Своей жизни?
— Не угадали. Месть своему мужу.
— А уж ему-то за что? За то, что он не был удачлив, как Макс? Красив, как Макс? Богат, как Макс?
— То же не угадали. Ведь, по сути, он мог быть и удачливым, и красивым, и богатым. Но по собственной воле от всего отказался. Проделывал над своей жизнью эксперимент. И я догадывалась об этом. Он даже на мне женился только поэтому. И все же я смела надеяться, что он меня полюбит.
— Я уверен, что он вас любил, — неуверенно сказал я.
— Снова и снова и снова не угадали. Он всю жизнь любил другую. А я была всего лишь частью его эксперимента, его подопытным кроликом. И вот этого я ему не смогла простить. Хотя и сам был он очень несчастен. Сам был подопытным кроликом. Но разве так можно? Спрогнозировать и рассчитать свою жизнь, доказать, что ее можно сделать своими руками, все в ней предугадать. Стоит только идти по прямой дороге, которую расчертил, жениться на нужной женщине, распланировать каждый шаг, отказаться от чувств, ошибок, желаний, от своего характера, данного Богом, отказаться. Которые, по его мнению, заносят в ту сторону, за которой может быть трагедия или смерть… Ведь он был совсем другим. По натуре это не просто романтик, бунтарь, про каких говорят — отчаянный. Это бесшабашный человек, готовый отчаянно броситься в любовь, в дружбу, в подвиг, и погибнуть там бесстрашно. Или не погибнуть, а загубить свою жизнь. Но кто знает, правда или нет? Ведь Юра своей смертью перечеркнул этот эксперимент. А, возможно, этот эксперимент и удался, но с обратным знаком. Ведь в итоге я поняла, что человеческий характер, данный с рождения, — это и есть судьба. И нельзя его перечеркивать. Это означает перечеркивать свою судьбу. Юра перечеркнул. И поэтому так рано погиб. Он не мог не погибнуть. Если бы он жил, как хотел, любил того, кого хотел, дружил с тем, с кем хотел, возможно, жизнь бы его была не очень правильной, не очень красивой, не очень долгой. Но это была бы его жизнь. Его и никого другого. А теперь… Получается жил он или нет, я так и не знаю. Ведь я жила не с настоящим Смирновым, а с актером по фамилии Смирнов, который так из своей роли и не вышел. Если бы я раньше это поняла, или захотела понять… Я бы просто ушла от него, ведь я его очень любила. Но я закрывала на все глаза, и мне казалось, что жизнь можно себе подчинить, и чувства тоже. И обманывала себя, что он все-таки меня любит. Что ему хорошо со мной, и спокойно. Но все оказалось не так. Он меня никогда не любил. И когда я это поняла окончательно…
— Когда вы это поняли окончательно?
— Когда нашла эту проклятую синюю папку.
— Так вы все-таки ее нашли? А я думал, грешным делом, это Макс ее украл. Это было бы логичнее и вполне соответствовало моему представлению о нем. А так он по-прежнему чистый и безукоризненный.
— Да уж. Он всегда будет безукоризнен. Он знает, как совершать подлости без улик, без пятен крови. Он всегда работает в перчатках. И сам себе адвокат. Он ни за что не расплачивается. И знаете почему? Потому что все умеет забывать. Его подлости — для него норма, образ жизни. Ну, словно мы едим мясо и не мучаемся из-за убитых животных. А даже если на секунду задумались, съели и тут же забыли. И завтра опять уплетаем за обе щеки поросенка или курицу. Вот такое опять гастрономическое сравнение.
— Вы прекрасно готовите, — неудачно пошутил я. — Самые удачные сравнения — взятые из собственного опыта.
— Лучше бы мой опыт был другим. Например, опыт слушать свое сердце, прислушиваться к своей интуиции. Ведь я прекрасно знала, кто такой Макс. И все-таки совершила эту сделку. Может, мое горе после смерти мужа может оправдать мою непоправимую ошибку.
— Вы отдали эту папку Максу?
— Мне некому больше было ее отдать. Хотя я поначалу хотела передать вам, но когда узнала, кто вы…
— Так вы не сразу меня узнали?
— Ну, конечно! Как вы могли подумать! Я бы вообще вас никогда не узнала, поверьте! Для меня спортсмены — все на одно лицо. К тому же я даже не хотела видеть человека, убившего мужа. Я искренне верила, что наша встреча на кладбище была случайной. И искренне хотела, чтобы вы мне помогли разобраться в записях мужа и найти пропавшую синюю папку. Но все случилось иначе. Глупое стечение обстоятельств. Я нашла папку именно в тот момент, когда вы впервые познакомились с Максом. То, что я прочитала, меня… не скажу, что шокировало. Внутренне я даже была готова, что Юра от меня прячет что-то очень ему дорогое. Ведь у него не было от меня тайн. Значит, эта тайна была очень личной.
— И что за личная тайна была в этой папке, если, конечно, не секрет?
— Вы так и не поняли? — Надежда Андреевна с искренним недоумением на меня посмотрела. — Вы так ничего и не поняли…
— Если честно, нет. Я понятия не имею, о каком секрете идет речь.
— Этот секрет уже растиражирован в сотни тысяч экземпляров, продается на каждом углу и валяется в этой комнате на полу, — она пнула ногой книжку с моей лощеной физиономией.
Похоже, сюрпризы еще не закончены. И когда же, наконец, они исчерпают себя. К черту, как мне все надоело.
— Вы хотите сказать, что исследование характера хоккеиста Белых, его эгоизма, который и привел к преступлению, принадлежит не Максу, а вашему мужу?
— О, Боже! — Надежда Андреевна резко поднялась с дивана, налила себе водки, глубоко затянулась с сигаретой и сделала несколько решительных шагов по комнате.