Страница:
— Я им не стану, — я громко поцеловал маму в щеку. — Обещаю тебе.
Всегда обожал маму за то, что она отвечала на вопрос теми словами, которые я и желал от нее услышать. Может, моя совесть пыталась сказать мне что-то другое, но я быстро ее успокоил. Потому что моя мама знала гораздо больше моей совести. С этого дня я окончательно перестал думать о военруке…
Тогда я так и не узнал — как не любят меня ребята с нашего класса. Хотя был уверен, многие меня уважали или боялись. Впрочем, я считал, то это одно и то же. После окончания спортинтерната все мы разбежались в разные стороны. И лишь по нелепой случайности попали в одну команду с Санькой. И почти наладили наши отношения. Потому что Санька ходил в благородных, многое списывал на ошибки молодости и даже «списал» мне военрука. Я это понял по тому, что о Ласточкине мы никогда не говорили.
А однажды я встретил Альку. Прошло уже несколько лет с окончания школы. И вновь это случилось в новогодние праздники.
Оставалось совсем чуть-чуть до Нового года. Я стоял в очереди за абхазскими мандаринами. Их привезли свежими, румяными, и мама сказала, что только здесь и нужно покупать мандарины. Я стоял в очереди последним, а мандарины уже походили к концу. Но я все равно стоял, надеясь на чудо. Меня попросила мама.
— Я же сказала, очередь не занимать, — буркнула девушка в фуфайке и шапке-ушанке, похлопав грубыми рукавицами перед моими носом. Я не мог рассмотреть ее лицо. Впрочем, торгующим мандаринами лица не нужны.
Не знаю почему, но я вдруг разозлился и ляпнул.
— А я очередь занимал не за мандаринами.
— А за чем? — опять же грубые слова вынырнули из-под ушанки.
— За вами.
От растерянности она сдвинула ушанку на затылок, и ее золотистые волосы (я до сих пор не знаю, бывает ли в природе такой цвет волос) рассыпались по грубой, черной солдатской фуфайке. Я никогда не видел такие волосы, разве в кино — такой контраст золотистого и черного.
— Вы краситесь «Гарнье-Париж»? — ляпнул я от удивления.
— В парижах я не была, но парик ношу. Попробуйте, — она стянула свою ушанку, и я наконец увидел ее лицо. Это было красивое лицо. Или не очень. Но мне оно очень и очень понравилось своей нестандартностью. Широкоскулое, румяное, с россыпью веснушек на неровном носу.
Неожиданно для себя я дернул ее за волосы. Так дергают за косичку понравившуюся девчонку.
— Это не парик, — только и сказал я.
— И не краска, — ответила она. — Я не могу себе позволить ни Гарньер, ни Париж. Я могу позволить другое.
— М-да? И что же? Если это не секрет, конечно.
— Конечно, не секрет. Какие могут быть секреты от случайного покупателя? Секреты бывают только от близких. От мамы, например.
— У меня, к вашему сведению, нет секретов от мамы, — вызывающе заметил я.
— Ну да? — она и впрямь удивилась. — Все равно. Значит, еще будут. Ты совсем молоденький.
— Не думаю, что будут. И все-таки раскройте свой секрет, что вы можете себе позволить?
— Например, торговать фруктами на улице.
Я был разочарован.
— И это все?
— А тебе этого мало? Ты же себе такого не можешь позволить, — она бесцеремонно, оценивающе оглядела меня с ног до головы.
По сравнению с ней я будто только что вышел из лондонского ресторана Julie\'s — длинное темное пальто в серую клетку, белый шарф, небрежно заброшенный за плечо, лаковые ботинки на толстой подошве, недавно привезенные из Англии очередным маминым поклонником. Пожалуй, она права. Торговать фруктами я себе позволить не мог.
— И это себе не можешь позволить, судя по твоей здоровой, ухоженной физиономии, — она достала из-под прилавка початую бутылку дешевой водки, проворно налила в одноразовый стаканчик и протянула мне. — Ну, как? Позволишь?
Я отрицательно покачал головой. Я был тверд, как лондонский денди, вышедший из ресторана, в котором не подают спиртное.
Продавщица расхохоталась во весь голос. Чуть грубоватым, хриплым смехом. И все равно у нее была красивая улыбка. Она залпом осушила стаканчик и выбросила в сугроб.
— Нехорошо мусорить на своем рабочем месте.
— А я и не мусорю. Просто хотела проверить, красавчик, ты бы поднял стакан? Так нет, похоже, побрезговал. Только советы, вижу, умеешь давать. Но ничего, мой друг подберет. Он ничем не брезгует. Он настоящий друг.
— И он вас любит? — мое сердце предательски кольнуло.
— Просто обожает! Не веришь? Сейчас сам узнаешь. Мишка! Мишка! Куда ты, подлец, пропал! — она закричала на всю улицу, как истинная продавщица, торгующая абхазскими мандаринами.
Я поежился, представив, как из-за угла вынырнет здоровенный лысый бугай с татуировкой на запястье. Этакий местный грузчик. Только такого парня я мог себе вообразить рядом с этой рыжей девченкой. Я уже даже собрался ретироваться. Но передумал. В конце концов, я умел отражать удары. Хотя мне меньше всего хотелось участвовать в уличной драке. Мне не хотелось огорчать маму перед праздниками.
— Ми-ша! Ау! — продолжала орать девушка. Наконец, из-за угла показался ее друг. Я слегка опешил. А она бросилась к нему и поцеловала в черную лохматую дворняжью морду.
— Привет, мой дружок. Ну, Мишка, покажи этому чистюле, на что ты способен, — она кивнула на стаканчик.
Мишка чинно приблизился к сугробу, подтолкнул к себе мордой стакан, вылизал остатки водки и, ухватив зубищами, ловко бросил его в мусорное ведро.
— Вот это называется дружбой! — ликовала девушка. — Ты можешь похвастаться таким другом?
Нет, я не мог. Поскольку у меня друзей вообще не было. Разве что когда-то Санька.
— И это все, на что вы с ним способны? — я нарочито безразлично повел плечами.
— Нет, еще мы с ним способны сегодня встретить Новый год на улице, под елкой.
— Ну, на улице под елкой сегодня будут справлять тысячи людей. Это не достижение. Всего лишь та же тусовка, которая из квартиры переметнется на свежий воздух.
— Может, и переметнется. Только на площадь. А под нашей елкой. Вон той, — она указала большой рукавицей на кривую потрепанную елку у поворота. — Там вообще никого не будет. Только я и Мишка.
Она ласково потрепала дворнягу по загривку. И выжидающе на меня посмотрела. Мишка взглянул на меня, и в его круглых печальных глазах застыл вопрос.
— Только я и Мишка! — девушка сердито топнула валенком по замерзшему снегу.
— И я!
Мой голос прозвучал с вызовом. И первая мысль, промелькнувшая после отрезвления от предновогодних чар, была довольно стандартна: что скажет мама? Пожалуй, я совершал первое безрассудство в своей жизни. Безрассудные люди чемпионами не становятся. Разве что поэтами. Или торговцами абхазских мандаринов.
— Тебя-то как зовут, джентельмен? — в глазах девушки промелькнула нескрываемая грусть. — Вдруг никогда больше не свидимся.
— Во-первых, свидимся. А во-вторых, меня зовут Виталий.
— Но мама-то тебя по-другому называет.
В ее словах проскользнула ирония. И я впервые не обиделся за маму.
— По-другому, — с готовностью ответил я. — Ласково, как все мамы. Талик, Талька, Таля.
— Вот чудно! — девушка расхохоталась, встряхнув рыжими волосами. Несмотря на мороз, шапку-ушанку она так и не надела. Может, ради меня. — А я Аля, Алька, Алик. Как все просто. Стоит у тебя отобрать одну букву, и получусь я.
Пожалуй, на имени наше сходство с Алькой заканчивалось. Но об этом я решил умолчать.
В этот предновогодний вечер я впервые солгал своей маме, заявив, что праздную у Саньки Шмырева. Мама мгновенно поверила и не опечалилась, поскольку из Дании вернулся ее очередной дружок. И мама собиралась с ним встретить Новый год в ресторане, в новом блестящем платье, которое он успел ей подарить. Мама, конечно, ради приличия несколько раз печально вздохнула и потрепала меня по светлым волосам.
— Как жаль, сыночек, что ты не сможешь с нами пойти в ресторан. С ровесниками, оно, конечно, веселее, Хотя твой Санька, думаю, не тот случай. А девочки там будут? Сам понимаешь, какие нынче пошли девицы. Так что, будь осторожнее.
В том же длинном пальто с небрежно переброшенным белым шарфом я направился на встречу Нового года. И чувствовал себя полным дураком, так до конца и не понимая, зачем нужно так легкомысленно губить праздник. Лондонские денди не справляют Новый год на улице, как бездомные бродяги. Им больше подходят шикарные рестораны. Поэтому, когда я увидел общипанную елку с редкими мигающими огнями и ни души вокруг, то с облегчением вздохнул. Даже подумал, что успею еще до двенадцати в ресторан. И резко повернул обратно. Но звонкий голос меня остановил.
— Эй, денди! Ты куда? Испугался?
Я обернулся.
Алька и ее лохматый приятель Мишка вызывающе смотрели на меня. Алька не удосужилась даже переодеться перед праздником. Тот же ватник, шапка-ушанка и джинсы, заправленные в большие валенки. Правда вместо водки в ее толстых рукавицах была бутылка шампанского.
— Стрельнем? — она направила на меня шампанское, как автомат.
«И что я делаю здесь?» — подумалось мне в очередной раз. Если бы меня увидела мама рядом с этой продавщицей, да еще под елкой, она бы, наверное, сошла с ума. Я подходил Альке так же, как ее дворняга в интерьеры Эдинбургского замка.
— А я думала, что ты испугаешься, — захохотала девушка, показав свои белые безупречные зубы.
— К твоему сведению, я хоккеист. А трус не играет в хоккей.
— Ну да? — Алька притворно вытаращила глаза. — А похож на артиста. Я думала, хоккеисты другие.
— Ты так говоришь потому, что хоккей видела только по телевизору.
— А что, вне телевизора все спортсмены так любят наряжаться?
— Только те, у кого есть вкус, — с достоинством парировал я.
— А-а-а, — восхищенно протянула Алька. Это восхищение прозвучало как откровенное издевательство. — А что, для того, чтобы махать клюшкой, нужен особенный вкус? Я-то думала, глупенькая, что нужна всего лишь сноровка.
— Вообще-то, нужен талант. Но вкус и сноровка не помешают.
Алька посмотрела на свои большие мужские часы и звонко присвистнула:
— Чуть Новый год не прозевали. Так и остались бы куковать в старом.
— Лучше бы, какие часы прокуковали, — хмуро ответил я. — Что это за Новый год без часов.
Алька вновь взглянула на часы. И громко крикнула своей дворняге:
— Ну, Мишка, пора! Новый год!
Мишка по команде громко гавкнул. Один раз, два, три… Он гавкал равномерно, с интервалом, словно отсчитывал секундные стрелки. Как положено. Ровно двенадцать раз. В это время Алька разлила шампанское по пластиковым стаканчикам и один протянула мне.
— С Новым годом, хоккеист! Не забудь загадать желание!
Мы залпом выпили, едва Мишка гавкнул двенадцатый раз.
— С Новым годом, Алька!
Мы символически поцеловались три раза. Щеки Альки горели от мороза. И меньше всего в солдатском ватнике она напоминала Снегурочку. Но моя голова почему-то пошла кругом. И я свое головокружение списал на шампанское.
— Ну что, хоккеист, не жалеешь, что пришел под елку? Разве ты когда-нибудь так справлял Новый год?
— Нет, и наверняка больше уже не буду. Но это не значит, что он не получился скучным.
— А это и есть самый скучный праздник для взрослых, потому что они слишком много от него ждут. А дожидаются только в детстве. Потому что мало хотят.
Я огляделся кругом. Народ уже высыпал на улицу. Кое-где раздавались песни и крики, взрывались петарды, и пестрое конфетти падало прямо в снег.
— И что дальше? — я притворно зевнул.
Алька зевнула вслед за мной.
— Откуда мне знать? Я ведь сама впервые здесь встречаю Новый год. Просто хотела над тобой подшутить. Но, видимо ничего не получилось.
— Не получилось, Алька, не получилось.
Я сдвинул ее шапку ушанку на затылок. И ее волосы, золотистые, мягкие рассыпались по черной фуфайке. Их тут же проворно запорошили снежинки. И я легонько прикоснулся губами к ее волнистым заснеженным волосам.
— Но ведь это не значит, что ничего не получилось вообще.
Всю новогоднюю ночь мы бродили по улицам. Я так и не понял, что делаю рядом с этой продавщицей в солдатском ватнике и ее беспородистым псом. Общих тем для разговора у нас фактически не было, и мы просто молчали.
Чтобы наше молчание, в конце концов, не превратилось в пытку, я пригласил девушку в ночной бар. Пожалуй, это было ошибкой. Здоровый мордатый охранник вежливо пропустил меня вперед и встал стеной перед Алькой.
— Рабочие понадобятся только к утру, перед закрытием бара, — резко заявил он.
Алька не обиделась, не возмутилась. Она скривила страшную гримасу и прохрипела.
— А грабители вам не понадобятся?
Охранник машинально схватился за оружие. И я поспешил увести девушку от греха подальше.
— Не хватало, чтобы нас еще повязали, — зло бросил я в ее смеющееся лицо.
— А это было бы здорово! — Алька всплеснула руками. — Представляешь, мы с тобой, наедине, проводим новогоднюю ночь в обезьяннике. Когда еще выпадет такой шанс? Это тебе не четыре стены, телевизор и салат оливье. Скукотище!
Мне вдруг до ужаса захотелось оказаться в четырех стенах у телевизора. Уплетая за обе щеки салат оливье. И уже от всей души жалел, что поддался на эту авантюру, не будучи даже по натуре авантюристом. Поэтому оказавшись у старенького, четырехэтажного дома с единственным расписанным на все лады подъездом, я поспешил ретироваться. Мысленно поздравляя себя, что не родился в таком доме и никогда не окажусь на месте этой продавщицы.
— Пока, Алька. Как-нибудь увидимся, — как можно беспечнее бросил я ей на прощание.
— Ага, приходи за мандаринами. Я тебе без очереди отоварю — лучшим товаром. Не волнуйся, гнилье не подсуну.
Едва отдалившись на несколько метров от подъезда, я услышал позади себя звонкий лай, какой-то шум, напоминающий шлепок о землю и хрип, похожий на вздох.
Я мигом очутился у подъезда. И увидел растрепанную Альку. Ее шапка ушанка и рукавицы валялись в стороне, а она двумя руками удерживала рвущегося Мишку. У ног девушки, прямо в сугробе, лежал здоровый парень, он тихо стонал и держался за глаз.
— Учись, хоккеист! — Алька гордо встряхнула пышными волосами. — Я его одной левой. Ну и Мишка, конечно, не растерялся, — она ласково потрепала собаку по лохматой морде.
— Извини, Алька, извини. Я как-то не сообразил. Конечно, тебя следовало провести до квартиры. Вон, у вас даже в подъезде выкручена лампочка.
— Еще чего! — фыркнула Алька. — Я, если хочешь знать, вообще ничего не боюсь! И никого! Вот так.
И она для убедительности топнула ногой.
— А вот тебя действительно следует провести. Сейчас знаешь, сколько швали на улицах! Пошли, хоккеист! — и она подтолкнула меня вперед.
Это меня окончательно взбесило. Я со всей силы схватил ее за руку и потащил в подъезд. Там была такая кромешная темень, что я тут же споткнулся о что-то твердое, не удержался на ногах и упал, потащив за собой Альку. Ее волосы, мягкие, пушистые рассыпались по моему лицу, и я почувствовал ее холодное, замерзшее дыхание. И нашел ее губы.
Алька жила на первом этаже. Ничего не соображая, мы, целуясь и спотыкаясь в темноте, добрались до ее квартиры, открыли дверь и упали на высокую кровать. Я успел подумать, что на такой высокой кровати, скрипящей железными пружинами, спал только в далеком детстве. У бабушки. Как это было давно. И бабушка тогда еще была, и железная кровать, и общипанный голубь, и я, такой маленький, такой другой. Как легко, как хорошо все было тогда.
Как легко и хорошо мне было с Алькой сейчас…
Я проснулся от солнца, стреляющего лучами мне в лицо. За окном падали большие хлопья снега. И переливались в солнечном свете. Маленький снегирь на заснеженном подоконнике клевал хлебные крошки. Я потянулся. Я хорошо помнил новогоднюю ночь. Я о ней думал. И впервые забыл подумать о маме.
Когда я огляделся, то меня ничего не удивило в этой однокомнатной клетушке. Я так и знал, что Алька должна жить именно так. Старая железная кровать, дешевенькие обои в мелкие розочки, круглый старомодный стол, белый буфетик. А на кухне свистит чайник. Наверняка в горошек, промелькнула у меня мысль, когда я босиком направлялся туда.
Чайник был не в горошек, а в клеточку. Но не это меня удивило. Вместо девушки там нахально восседал здоровый парень с фингалом под глазом, который ему вчера и поставила Алька.
От возмущения я лишь невнятно пробормотал:
— А где Алька?
Парень проворно снял с плиты чайник и налил себе крепкого чаю.
— В коридоре, — он кивнул на входную дверь.
Я выскочил в коридор и увидел Альку, стоящую на трех табуретах и ловко вкручивающую лампочку. Сделав все, она, словно акробатка, проворно соскочила с этой пирамиды и оказалась у меня в объятиях.
— Это, чтобы ты не спотыкался в темноте, хоккеист.
Она нажала на выключатель. И от яркого света я зажмурил глаза.
— Алька, там, на твоей кухне вчерашний бандит. Кто его посмел впустить, Алька.
Девушка звонко расхохоталась. У нее был подкупающий, заразительный смех.
— Нас было только двое. Но, похоже, что впустил не ты. Кто остается?
Я встряхнул Альку за плечи.
— Но зачем? Я не понимаю!
— А что, по-твоему, ему нужно было ночевать на улице? В мороз? Он бы просто умер в сугробе. Вот, когда ты уснул, я его и впустила. На кухне он согрелся и отоспался. Разве я сделала что-то не правильно?
Я не на шутку разозлился.
— Ты или дура… Или… — я махнул рукой. — Как можно впустить в дом неизвестно кого! Нет, известно! Он ведь на тебя напал вчера!
Я решительно распахнул дверь. И крикнул.
— Эй ты, а ну, вали отсюда! Быстро, пока я тебе второй фингал не поставил.
Парень суетливо надел куртку и бочком попятился к двери.
— Спасибо, Алька, — пробормотал он. — Ты хорошая девушка. Без тебя я бы просто погиб.
И он пулей выскочил за дверь.
— Хорошо, что у тебя красть нечего, наверняка бы обчистил, — по-деловому заключил я.
— А бутылку водки он все же прихватил с собой. Ну, да Бог с ним. Неизвестно, где ему придется ночевать, пусть согреется.
Я заметил на столе открытую соломенную шкатулку.
— Похоже, не только водку он у тебя прихватил, дурочка.
Алька мигом очутилась возле стола.
— Что-нибудь ценное? — я нахмурился.
Алька вздохнула.
— Да как сказать. За два червонца он может ее продать. Больше не дадут.
— Что продать?
— Брошку. Ну, такая в виде бабочки, с белым стеклянным глазком.
— Стеклянным глазком… — протянул я. — Да Бог с ней. Разве это вещь.
— Да, дешевка, — вздохнула Алька. — Но единственное, что мне досталось от бабушки. У меня же не было родителей, только она. Да черт с ней, с этой брошкой! Все равно я бы ее не носила. А вот парня жалко.
— Дура ты, Алька. Брошку не жалко, бабушку не жалко. А какого-то ворюгу жалко.
— Ничего ты не понимаешь, хоккеист, ничегошеньки! Если бы у меня не было бабушки, я вполне бы могла оказаться на его месте. И не уверена, впустил бы меня кто-нибудь согреться в новогоднюю ночь. При чем тут брошка? А бабуля, думаю, мной гордится. Она никому в помощи не отказывала, и даже не задумывалась, что ей отказывают почти все…
Мама сразу же поняла мое настроение. Она весело вглядывалась в мое повзрослевшее лицо и, глубоко затянувшись тонкой английской сигаретой, дыхнула на меня сладковатым дымом.
— Ну, Таличек, расскажи про свою девушку поподробнее.
Я замахал руками.
— Ты с чего взяла, мамуля! Какую еще девушку! Некогда мне думать о девушках! У меня на носу решающий матч турнира.
— Это ты Шмыреву можешь сказки рассказывать, а меня, мой мальчик, не проведешь. Он из хорошей семьи?
Я никогда не лгал маме. Мне не нравилось ей лгать. Но я, слегка покраснев, пробубнил.
— Из очень хорошей, мама.
Мама небрежно потрепала меня по щеке.
— Уж я-то знаю, что ты способен выиграть любой матч. И любовь не исключение. Ты нас познакомишь?
— Позднее, мамуля, позднее, — я поцеловал маму в щеку. — Чего напрасно девушку обнадеживать? Я же не собираюсь жениться?
— Но если из очень хорошей семьи… Почему бы и нет?
— Мало ли хороших семей на свете? И мало ли у них дочек? А я у тебя один, мамуля. Неужели ты так легко готова отдать меня в чужие руки?
Мама прижала мою голову к своей груди и взъерошила мои волосы.
— Моя воля, я бы тебя никогда никому не отдала. Но моей воли так мало…
Мне стало стыдно, что я так нагло соврал своей любимой маме. И сам не ожидал, что лгать так легко. Гораздо легче, чем говорить правду.
Впрочем, я был уверен, что для лжи отпущено очень мало времени. Ровно столько, сколько продлится моя связь с Алькой. Мимолетная связь, поскольку я совсем не был влюблен в эту продавщицу мандаринов. Просто даже логически я не мог в нее влюбиться. Это выглядело бы, по меньшей мере, неуважением ни к моей маме, ни к себе, ни к своему блестящему будущему. Об уважении к Альке я не задумывался.
И все же после каждой тренировки, первым делом бежал в ее маленькую квартирку, пропитанную запахами старой мебели и абхазских мандаринов, продающихся за соседним углом.
С Алькой было очень просто. Она не нагружала сложностями, много смеялась и мало думала. Когда я был рядом с ней, мне казалось, что на свете вообще не существует проблем. Разве что маленькие недоразумения, которые легко решались.
— Представляешь! — возмущалась Алька, и ее круглые щечки краснели от негодования. — Есть ненормальные, которые готовы наложить на себя руки! Какая неслыханная наглость! Ему разрешено каждый день просыпаться, бесплатно наблюдать снег за окном, любоваться солнцем, слышать чириканье воробьев. А он, видите ли, ничего этого не хочет. Видите ли, устал от всего! Как все-таки испорчены люди! Вот ты хоть раз встречал животное, готовое добровольно уйти из жизни?
— Встречал, Алька, — улыбался я. — Лебеди, например.
— Ну, лебеди это другое, — не сдавалась Алька. — Там любовь настоящая. И они лишь этой любовью живут. А люди живут многим-многим другим. У людей гораздо больше прав на жизнь. А они этими правами не пользуются. Вон, я сегодня прочитала, как один выбросился из окна, с девятого этажа, между прочим. И причин у него не было никаких! И жена не ушла. И на работе повышение. Недавно из кругосветного путешествия вернулся. И шикарную дачу недавно приобрел. Все отлично!
— Может, поэтому и выбросился?
Алька подозрительно на меня покосилась.
— А ты прав, хоккеист, может быть. Если бы он оказался на моем месте, у него и мысли такой бы не возникло. Слишком много бы пришлось доказывать в этой жизни. А ему, похоже, доказывать уже было нечего. Вот сейчас такой шанс и представится.
— Где, там? — я показал пальцем вверх, где должно быть небо.
— Да нет, здесь. Судьба оказалась мудрее его. Представляешь, с девятого этажа — и не разбился. За дерево зацепился. Но все равно здорово поранился. Похоже, уже не поднимется. Вот теперь и придется бороться за жизнь. И жена может уйти, и работы никакой не будет, и путешествие не светит, и дача уже не нужна. Знаешь, легко умереть тоже дано не каждому. Наверное, нужны причины.
Я крепко прижимал Алькину голову к своей груди. Целовал ее в ухо и шептал.
— Не знаю, Алька, не знаю. Во всяком случае, я умирать не собираюсь. Я очень люблю жизнь, просто не люблю жизненные обстоятельства. А они зачастую на моей стороне. У меня нет причин умирать.
— У меня тоже, хоккеист, а жизненные обстоятельства я принимаю, хоть они играют на другой стороне. Наверное, на твоей, хоккеист. Пусть будет так, пусть будет… — Алька в ответ целовала меня. С большой страстью, хотя ни о страсти, ни о любви мы никогда не говорили. Мы понимали, что по всей логике вещей, это просто невозможно. Поэтому для нас все было просто.
На следующий вечер я прятался за поворотом, ожидая, когда Алька наконец-то расторгуется мандаринами. Был сильный мороз, в темноте кружили большие ватные хлопья снега. Я подпрыгивал от холода на месте, проклиная любителей мандарин. Их, похоже, было не мало. И мороз их не пугал. Как и Альку. До меня доносился ее веселый, бодрый голос.
— Приходите еще! Мои мандарины самые лучшие.
— Спасибо, девушка.
— У вас так приятно покупать, не то что за соседним углом.
— И не обсчитываете.
— И гнилых не подсовываете.
Я решительно завернул за угол. Я изрядно замерз и уже собирался разогнать этих ярых поклонников мандарин и продавщицы. Как вдруг услышал визгливый голос, показавшийся мне знакомым. И в ответ — Алькин возмущенный крик. Похоже, не все любили Альку, в отличие от мандарин. Разгоралась потасовка, но я был уверен, что Алька в ней непременно выиграет. Я вплотную приблизился к очереди.
Алькина шапка ушанка сбилась на затылок. Ее круглое личико пылало от негодования. И пухлые губы дрожали.
— Я? — Алька сжала кулачки. — Я вас обсчитала? Да как вы смеете! Я в жизни никого не обсчитывала! Скорее меня…
Я уже было рванул к девушке на помощь, как знакомый властный голос тут же меня остановил.
— Да! Обсчитала! И я это при всех заявляю! И не исключено, что подам жалобу!
Моя мама. В новой дубленке с беличьим воротником, привезенной из Голландии ее другом, стояла напротив Альки и, сощурив свои красивые раскосые глаза, вызывающе смотрела на нее. Я уже было решил смыться от греха подальше, как вдруг одновременно и она, и Алька заметили меня.
Всегда обожал маму за то, что она отвечала на вопрос теми словами, которые я и желал от нее услышать. Может, моя совесть пыталась сказать мне что-то другое, но я быстро ее успокоил. Потому что моя мама знала гораздо больше моей совести. С этого дня я окончательно перестал думать о военруке…
Тогда я так и не узнал — как не любят меня ребята с нашего класса. Хотя был уверен, многие меня уважали или боялись. Впрочем, я считал, то это одно и то же. После окончания спортинтерната все мы разбежались в разные стороны. И лишь по нелепой случайности попали в одну команду с Санькой. И почти наладили наши отношения. Потому что Санька ходил в благородных, многое списывал на ошибки молодости и даже «списал» мне военрука. Я это понял по тому, что о Ласточкине мы никогда не говорили.
А однажды я встретил Альку. Прошло уже несколько лет с окончания школы. И вновь это случилось в новогодние праздники.
Оставалось совсем чуть-чуть до Нового года. Я стоял в очереди за абхазскими мандаринами. Их привезли свежими, румяными, и мама сказала, что только здесь и нужно покупать мандарины. Я стоял в очереди последним, а мандарины уже походили к концу. Но я все равно стоял, надеясь на чудо. Меня попросила мама.
— Я же сказала, очередь не занимать, — буркнула девушка в фуфайке и шапке-ушанке, похлопав грубыми рукавицами перед моими носом. Я не мог рассмотреть ее лицо. Впрочем, торгующим мандаринами лица не нужны.
Не знаю почему, но я вдруг разозлился и ляпнул.
— А я очередь занимал не за мандаринами.
— А за чем? — опять же грубые слова вынырнули из-под ушанки.
— За вами.
От растерянности она сдвинула ушанку на затылок, и ее золотистые волосы (я до сих пор не знаю, бывает ли в природе такой цвет волос) рассыпались по грубой, черной солдатской фуфайке. Я никогда не видел такие волосы, разве в кино — такой контраст золотистого и черного.
— Вы краситесь «Гарнье-Париж»? — ляпнул я от удивления.
— В парижах я не была, но парик ношу. Попробуйте, — она стянула свою ушанку, и я наконец увидел ее лицо. Это было красивое лицо. Или не очень. Но мне оно очень и очень понравилось своей нестандартностью. Широкоскулое, румяное, с россыпью веснушек на неровном носу.
Неожиданно для себя я дернул ее за волосы. Так дергают за косичку понравившуюся девчонку.
— Это не парик, — только и сказал я.
— И не краска, — ответила она. — Я не могу себе позволить ни Гарньер, ни Париж. Я могу позволить другое.
— М-да? И что же? Если это не секрет, конечно.
— Конечно, не секрет. Какие могут быть секреты от случайного покупателя? Секреты бывают только от близких. От мамы, например.
— У меня, к вашему сведению, нет секретов от мамы, — вызывающе заметил я.
— Ну да? — она и впрямь удивилась. — Все равно. Значит, еще будут. Ты совсем молоденький.
— Не думаю, что будут. И все-таки раскройте свой секрет, что вы можете себе позволить?
— Например, торговать фруктами на улице.
Я был разочарован.
— И это все?
— А тебе этого мало? Ты же себе такого не можешь позволить, — она бесцеремонно, оценивающе оглядела меня с ног до головы.
По сравнению с ней я будто только что вышел из лондонского ресторана Julie\'s — длинное темное пальто в серую клетку, белый шарф, небрежно заброшенный за плечо, лаковые ботинки на толстой подошве, недавно привезенные из Англии очередным маминым поклонником. Пожалуй, она права. Торговать фруктами я себе позволить не мог.
— И это себе не можешь позволить, судя по твоей здоровой, ухоженной физиономии, — она достала из-под прилавка початую бутылку дешевой водки, проворно налила в одноразовый стаканчик и протянула мне. — Ну, как? Позволишь?
Я отрицательно покачал головой. Я был тверд, как лондонский денди, вышедший из ресторана, в котором не подают спиртное.
Продавщица расхохоталась во весь голос. Чуть грубоватым, хриплым смехом. И все равно у нее была красивая улыбка. Она залпом осушила стаканчик и выбросила в сугроб.
— Нехорошо мусорить на своем рабочем месте.
— А я и не мусорю. Просто хотела проверить, красавчик, ты бы поднял стакан? Так нет, похоже, побрезговал. Только советы, вижу, умеешь давать. Но ничего, мой друг подберет. Он ничем не брезгует. Он настоящий друг.
— И он вас любит? — мое сердце предательски кольнуло.
— Просто обожает! Не веришь? Сейчас сам узнаешь. Мишка! Мишка! Куда ты, подлец, пропал! — она закричала на всю улицу, как истинная продавщица, торгующая абхазскими мандаринами.
Я поежился, представив, как из-за угла вынырнет здоровенный лысый бугай с татуировкой на запястье. Этакий местный грузчик. Только такого парня я мог себе вообразить рядом с этой рыжей девченкой. Я уже даже собрался ретироваться. Но передумал. В конце концов, я умел отражать удары. Хотя мне меньше всего хотелось участвовать в уличной драке. Мне не хотелось огорчать маму перед праздниками.
— Ми-ша! Ау! — продолжала орать девушка. Наконец, из-за угла показался ее друг. Я слегка опешил. А она бросилась к нему и поцеловала в черную лохматую дворняжью морду.
— Привет, мой дружок. Ну, Мишка, покажи этому чистюле, на что ты способен, — она кивнула на стаканчик.
Мишка чинно приблизился к сугробу, подтолкнул к себе мордой стакан, вылизал остатки водки и, ухватив зубищами, ловко бросил его в мусорное ведро.
— Вот это называется дружбой! — ликовала девушка. — Ты можешь похвастаться таким другом?
Нет, я не мог. Поскольку у меня друзей вообще не было. Разве что когда-то Санька.
— И это все, на что вы с ним способны? — я нарочито безразлично повел плечами.
— Нет, еще мы с ним способны сегодня встретить Новый год на улице, под елкой.
— Ну, на улице под елкой сегодня будут справлять тысячи людей. Это не достижение. Всего лишь та же тусовка, которая из квартиры переметнется на свежий воздух.
— Может, и переметнется. Только на площадь. А под нашей елкой. Вон той, — она указала большой рукавицей на кривую потрепанную елку у поворота. — Там вообще никого не будет. Только я и Мишка.
Она ласково потрепала дворнягу по загривку. И выжидающе на меня посмотрела. Мишка взглянул на меня, и в его круглых печальных глазах застыл вопрос.
— Только я и Мишка! — девушка сердито топнула валенком по замерзшему снегу.
— И я!
Мой голос прозвучал с вызовом. И первая мысль, промелькнувшая после отрезвления от предновогодних чар, была довольно стандартна: что скажет мама? Пожалуй, я совершал первое безрассудство в своей жизни. Безрассудные люди чемпионами не становятся. Разве что поэтами. Или торговцами абхазских мандаринов.
— Тебя-то как зовут, джентельмен? — в глазах девушки промелькнула нескрываемая грусть. — Вдруг никогда больше не свидимся.
— Во-первых, свидимся. А во-вторых, меня зовут Виталий.
— Но мама-то тебя по-другому называет.
В ее словах проскользнула ирония. И я впервые не обиделся за маму.
— По-другому, — с готовностью ответил я. — Ласково, как все мамы. Талик, Талька, Таля.
— Вот чудно! — девушка расхохоталась, встряхнув рыжими волосами. Несмотря на мороз, шапку-ушанку она так и не надела. Может, ради меня. — А я Аля, Алька, Алик. Как все просто. Стоит у тебя отобрать одну букву, и получусь я.
Пожалуй, на имени наше сходство с Алькой заканчивалось. Но об этом я решил умолчать.
В этот предновогодний вечер я впервые солгал своей маме, заявив, что праздную у Саньки Шмырева. Мама мгновенно поверила и не опечалилась, поскольку из Дании вернулся ее очередной дружок. И мама собиралась с ним встретить Новый год в ресторане, в новом блестящем платье, которое он успел ей подарить. Мама, конечно, ради приличия несколько раз печально вздохнула и потрепала меня по светлым волосам.
— Как жаль, сыночек, что ты не сможешь с нами пойти в ресторан. С ровесниками, оно, конечно, веселее, Хотя твой Санька, думаю, не тот случай. А девочки там будут? Сам понимаешь, какие нынче пошли девицы. Так что, будь осторожнее.
В том же длинном пальто с небрежно переброшенным белым шарфом я направился на встречу Нового года. И чувствовал себя полным дураком, так до конца и не понимая, зачем нужно так легкомысленно губить праздник. Лондонские денди не справляют Новый год на улице, как бездомные бродяги. Им больше подходят шикарные рестораны. Поэтому, когда я увидел общипанную елку с редкими мигающими огнями и ни души вокруг, то с облегчением вздохнул. Даже подумал, что успею еще до двенадцати в ресторан. И резко повернул обратно. Но звонкий голос меня остановил.
— Эй, денди! Ты куда? Испугался?
Я обернулся.
Алька и ее лохматый приятель Мишка вызывающе смотрели на меня. Алька не удосужилась даже переодеться перед праздником. Тот же ватник, шапка-ушанка и джинсы, заправленные в большие валенки. Правда вместо водки в ее толстых рукавицах была бутылка шампанского.
— Стрельнем? — она направила на меня шампанское, как автомат.
«И что я делаю здесь?» — подумалось мне в очередной раз. Если бы меня увидела мама рядом с этой продавщицей, да еще под елкой, она бы, наверное, сошла с ума. Я подходил Альке так же, как ее дворняга в интерьеры Эдинбургского замка.
— А я думала, что ты испугаешься, — захохотала девушка, показав свои белые безупречные зубы.
— К твоему сведению, я хоккеист. А трус не играет в хоккей.
— Ну да? — Алька притворно вытаращила глаза. — А похож на артиста. Я думала, хоккеисты другие.
— Ты так говоришь потому, что хоккей видела только по телевизору.
— А что, вне телевизора все спортсмены так любят наряжаться?
— Только те, у кого есть вкус, — с достоинством парировал я.
— А-а-а, — восхищенно протянула Алька. Это восхищение прозвучало как откровенное издевательство. — А что, для того, чтобы махать клюшкой, нужен особенный вкус? Я-то думала, глупенькая, что нужна всего лишь сноровка.
— Вообще-то, нужен талант. Но вкус и сноровка не помешают.
Алька посмотрела на свои большие мужские часы и звонко присвистнула:
— Чуть Новый год не прозевали. Так и остались бы куковать в старом.
— Лучше бы, какие часы прокуковали, — хмуро ответил я. — Что это за Новый год без часов.
Алька вновь взглянула на часы. И громко крикнула своей дворняге:
— Ну, Мишка, пора! Новый год!
Мишка по команде громко гавкнул. Один раз, два, три… Он гавкал равномерно, с интервалом, словно отсчитывал секундные стрелки. Как положено. Ровно двенадцать раз. В это время Алька разлила шампанское по пластиковым стаканчикам и один протянула мне.
— С Новым годом, хоккеист! Не забудь загадать желание!
Мы залпом выпили, едва Мишка гавкнул двенадцатый раз.
— С Новым годом, Алька!
Мы символически поцеловались три раза. Щеки Альки горели от мороза. И меньше всего в солдатском ватнике она напоминала Снегурочку. Но моя голова почему-то пошла кругом. И я свое головокружение списал на шампанское.
— Ну что, хоккеист, не жалеешь, что пришел под елку? Разве ты когда-нибудь так справлял Новый год?
— Нет, и наверняка больше уже не буду. Но это не значит, что он не получился скучным.
— А это и есть самый скучный праздник для взрослых, потому что они слишком много от него ждут. А дожидаются только в детстве. Потому что мало хотят.
Я огляделся кругом. Народ уже высыпал на улицу. Кое-где раздавались песни и крики, взрывались петарды, и пестрое конфетти падало прямо в снег.
— И что дальше? — я притворно зевнул.
Алька зевнула вслед за мной.
— Откуда мне знать? Я ведь сама впервые здесь встречаю Новый год. Просто хотела над тобой подшутить. Но, видимо ничего не получилось.
— Не получилось, Алька, не получилось.
Я сдвинул ее шапку ушанку на затылок. И ее волосы, золотистые, мягкие рассыпались по черной фуфайке. Их тут же проворно запорошили снежинки. И я легонько прикоснулся губами к ее волнистым заснеженным волосам.
— Но ведь это не значит, что ничего не получилось вообще.
Всю новогоднюю ночь мы бродили по улицам. Я так и не понял, что делаю рядом с этой продавщицей в солдатском ватнике и ее беспородистым псом. Общих тем для разговора у нас фактически не было, и мы просто молчали.
Чтобы наше молчание, в конце концов, не превратилось в пытку, я пригласил девушку в ночной бар. Пожалуй, это было ошибкой. Здоровый мордатый охранник вежливо пропустил меня вперед и встал стеной перед Алькой.
— Рабочие понадобятся только к утру, перед закрытием бара, — резко заявил он.
Алька не обиделась, не возмутилась. Она скривила страшную гримасу и прохрипела.
— А грабители вам не понадобятся?
Охранник машинально схватился за оружие. И я поспешил увести девушку от греха подальше.
— Не хватало, чтобы нас еще повязали, — зло бросил я в ее смеющееся лицо.
— А это было бы здорово! — Алька всплеснула руками. — Представляешь, мы с тобой, наедине, проводим новогоднюю ночь в обезьяннике. Когда еще выпадет такой шанс? Это тебе не четыре стены, телевизор и салат оливье. Скукотище!
Мне вдруг до ужаса захотелось оказаться в четырех стенах у телевизора. Уплетая за обе щеки салат оливье. И уже от всей души жалел, что поддался на эту авантюру, не будучи даже по натуре авантюристом. Поэтому оказавшись у старенького, четырехэтажного дома с единственным расписанным на все лады подъездом, я поспешил ретироваться. Мысленно поздравляя себя, что не родился в таком доме и никогда не окажусь на месте этой продавщицы.
— Пока, Алька. Как-нибудь увидимся, — как можно беспечнее бросил я ей на прощание.
— Ага, приходи за мандаринами. Я тебе без очереди отоварю — лучшим товаром. Не волнуйся, гнилье не подсуну.
Едва отдалившись на несколько метров от подъезда, я услышал позади себя звонкий лай, какой-то шум, напоминающий шлепок о землю и хрип, похожий на вздох.
Я мигом очутился у подъезда. И увидел растрепанную Альку. Ее шапка ушанка и рукавицы валялись в стороне, а она двумя руками удерживала рвущегося Мишку. У ног девушки, прямо в сугробе, лежал здоровый парень, он тихо стонал и держался за глаз.
— Учись, хоккеист! — Алька гордо встряхнула пышными волосами. — Я его одной левой. Ну и Мишка, конечно, не растерялся, — она ласково потрепала собаку по лохматой морде.
— Извини, Алька, извини. Я как-то не сообразил. Конечно, тебя следовало провести до квартиры. Вон, у вас даже в подъезде выкручена лампочка.
— Еще чего! — фыркнула Алька. — Я, если хочешь знать, вообще ничего не боюсь! И никого! Вот так.
И она для убедительности топнула ногой.
— А вот тебя действительно следует провести. Сейчас знаешь, сколько швали на улицах! Пошли, хоккеист! — и она подтолкнула меня вперед.
Это меня окончательно взбесило. Я со всей силы схватил ее за руку и потащил в подъезд. Там была такая кромешная темень, что я тут же споткнулся о что-то твердое, не удержался на ногах и упал, потащив за собой Альку. Ее волосы, мягкие, пушистые рассыпались по моему лицу, и я почувствовал ее холодное, замерзшее дыхание. И нашел ее губы.
Алька жила на первом этаже. Ничего не соображая, мы, целуясь и спотыкаясь в темноте, добрались до ее квартиры, открыли дверь и упали на высокую кровать. Я успел подумать, что на такой высокой кровати, скрипящей железными пружинами, спал только в далеком детстве. У бабушки. Как это было давно. И бабушка тогда еще была, и железная кровать, и общипанный голубь, и я, такой маленький, такой другой. Как легко, как хорошо все было тогда.
Как легко и хорошо мне было с Алькой сейчас…
Я проснулся от солнца, стреляющего лучами мне в лицо. За окном падали большие хлопья снега. И переливались в солнечном свете. Маленький снегирь на заснеженном подоконнике клевал хлебные крошки. Я потянулся. Я хорошо помнил новогоднюю ночь. Я о ней думал. И впервые забыл подумать о маме.
Когда я огляделся, то меня ничего не удивило в этой однокомнатной клетушке. Я так и знал, что Алька должна жить именно так. Старая железная кровать, дешевенькие обои в мелкие розочки, круглый старомодный стол, белый буфетик. А на кухне свистит чайник. Наверняка в горошек, промелькнула у меня мысль, когда я босиком направлялся туда.
Чайник был не в горошек, а в клеточку. Но не это меня удивило. Вместо девушки там нахально восседал здоровый парень с фингалом под глазом, который ему вчера и поставила Алька.
От возмущения я лишь невнятно пробормотал:
— А где Алька?
Парень проворно снял с плиты чайник и налил себе крепкого чаю.
— В коридоре, — он кивнул на входную дверь.
Я выскочил в коридор и увидел Альку, стоящую на трех табуретах и ловко вкручивающую лампочку. Сделав все, она, словно акробатка, проворно соскочила с этой пирамиды и оказалась у меня в объятиях.
— Это, чтобы ты не спотыкался в темноте, хоккеист.
Она нажала на выключатель. И от яркого света я зажмурил глаза.
— Алька, там, на твоей кухне вчерашний бандит. Кто его посмел впустить, Алька.
Девушка звонко расхохоталась. У нее был подкупающий, заразительный смех.
— Нас было только двое. Но, похоже, что впустил не ты. Кто остается?
Я встряхнул Альку за плечи.
— Но зачем? Я не понимаю!
— А что, по-твоему, ему нужно было ночевать на улице? В мороз? Он бы просто умер в сугробе. Вот, когда ты уснул, я его и впустила. На кухне он согрелся и отоспался. Разве я сделала что-то не правильно?
Я не на шутку разозлился.
— Ты или дура… Или… — я махнул рукой. — Как можно впустить в дом неизвестно кого! Нет, известно! Он ведь на тебя напал вчера!
Я решительно распахнул дверь. И крикнул.
— Эй ты, а ну, вали отсюда! Быстро, пока я тебе второй фингал не поставил.
Парень суетливо надел куртку и бочком попятился к двери.
— Спасибо, Алька, — пробормотал он. — Ты хорошая девушка. Без тебя я бы просто погиб.
И он пулей выскочил за дверь.
— Хорошо, что у тебя красть нечего, наверняка бы обчистил, — по-деловому заключил я.
— А бутылку водки он все же прихватил с собой. Ну, да Бог с ним. Неизвестно, где ему придется ночевать, пусть согреется.
Я заметил на столе открытую соломенную шкатулку.
— Похоже, не только водку он у тебя прихватил, дурочка.
Алька мигом очутилась возле стола.
— Что-нибудь ценное? — я нахмурился.
Алька вздохнула.
— Да как сказать. За два червонца он может ее продать. Больше не дадут.
— Что продать?
— Брошку. Ну, такая в виде бабочки, с белым стеклянным глазком.
— Стеклянным глазком… — протянул я. — Да Бог с ней. Разве это вещь.
— Да, дешевка, — вздохнула Алька. — Но единственное, что мне досталось от бабушки. У меня же не было родителей, только она. Да черт с ней, с этой брошкой! Все равно я бы ее не носила. А вот парня жалко.
— Дура ты, Алька. Брошку не жалко, бабушку не жалко. А какого-то ворюгу жалко.
— Ничего ты не понимаешь, хоккеист, ничегошеньки! Если бы у меня не было бабушки, я вполне бы могла оказаться на его месте. И не уверена, впустил бы меня кто-нибудь согреться в новогоднюю ночь. При чем тут брошка? А бабуля, думаю, мной гордится. Она никому в помощи не отказывала, и даже не задумывалась, что ей отказывают почти все…
Мама сразу же поняла мое настроение. Она весело вглядывалась в мое повзрослевшее лицо и, глубоко затянувшись тонкой английской сигаретой, дыхнула на меня сладковатым дымом.
— Ну, Таличек, расскажи про свою девушку поподробнее.
Я замахал руками.
— Ты с чего взяла, мамуля! Какую еще девушку! Некогда мне думать о девушках! У меня на носу решающий матч турнира.
— Это ты Шмыреву можешь сказки рассказывать, а меня, мой мальчик, не проведешь. Он из хорошей семьи?
Я никогда не лгал маме. Мне не нравилось ей лгать. Но я, слегка покраснев, пробубнил.
— Из очень хорошей, мама.
Мама небрежно потрепала меня по щеке.
— Уж я-то знаю, что ты способен выиграть любой матч. И любовь не исключение. Ты нас познакомишь?
— Позднее, мамуля, позднее, — я поцеловал маму в щеку. — Чего напрасно девушку обнадеживать? Я же не собираюсь жениться?
— Но если из очень хорошей семьи… Почему бы и нет?
— Мало ли хороших семей на свете? И мало ли у них дочек? А я у тебя один, мамуля. Неужели ты так легко готова отдать меня в чужие руки?
Мама прижала мою голову к своей груди и взъерошила мои волосы.
— Моя воля, я бы тебя никогда никому не отдала. Но моей воли так мало…
Мне стало стыдно, что я так нагло соврал своей любимой маме. И сам не ожидал, что лгать так легко. Гораздо легче, чем говорить правду.
Впрочем, я был уверен, что для лжи отпущено очень мало времени. Ровно столько, сколько продлится моя связь с Алькой. Мимолетная связь, поскольку я совсем не был влюблен в эту продавщицу мандаринов. Просто даже логически я не мог в нее влюбиться. Это выглядело бы, по меньшей мере, неуважением ни к моей маме, ни к себе, ни к своему блестящему будущему. Об уважении к Альке я не задумывался.
И все же после каждой тренировки, первым делом бежал в ее маленькую квартирку, пропитанную запахами старой мебели и абхазских мандаринов, продающихся за соседним углом.
С Алькой было очень просто. Она не нагружала сложностями, много смеялась и мало думала. Когда я был рядом с ней, мне казалось, что на свете вообще не существует проблем. Разве что маленькие недоразумения, которые легко решались.
— Представляешь! — возмущалась Алька, и ее круглые щечки краснели от негодования. — Есть ненормальные, которые готовы наложить на себя руки! Какая неслыханная наглость! Ему разрешено каждый день просыпаться, бесплатно наблюдать снег за окном, любоваться солнцем, слышать чириканье воробьев. А он, видите ли, ничего этого не хочет. Видите ли, устал от всего! Как все-таки испорчены люди! Вот ты хоть раз встречал животное, готовое добровольно уйти из жизни?
— Встречал, Алька, — улыбался я. — Лебеди, например.
— Ну, лебеди это другое, — не сдавалась Алька. — Там любовь настоящая. И они лишь этой любовью живут. А люди живут многим-многим другим. У людей гораздо больше прав на жизнь. А они этими правами не пользуются. Вон, я сегодня прочитала, как один выбросился из окна, с девятого этажа, между прочим. И причин у него не было никаких! И жена не ушла. И на работе повышение. Недавно из кругосветного путешествия вернулся. И шикарную дачу недавно приобрел. Все отлично!
— Может, поэтому и выбросился?
Алька подозрительно на меня покосилась.
— А ты прав, хоккеист, может быть. Если бы он оказался на моем месте, у него и мысли такой бы не возникло. Слишком много бы пришлось доказывать в этой жизни. А ему, похоже, доказывать уже было нечего. Вот сейчас такой шанс и представится.
— Где, там? — я показал пальцем вверх, где должно быть небо.
— Да нет, здесь. Судьба оказалась мудрее его. Представляешь, с девятого этажа — и не разбился. За дерево зацепился. Но все равно здорово поранился. Похоже, уже не поднимется. Вот теперь и придется бороться за жизнь. И жена может уйти, и работы никакой не будет, и путешествие не светит, и дача уже не нужна. Знаешь, легко умереть тоже дано не каждому. Наверное, нужны причины.
Я крепко прижимал Алькину голову к своей груди. Целовал ее в ухо и шептал.
— Не знаю, Алька, не знаю. Во всяком случае, я умирать не собираюсь. Я очень люблю жизнь, просто не люблю жизненные обстоятельства. А они зачастую на моей стороне. У меня нет причин умирать.
— У меня тоже, хоккеист, а жизненные обстоятельства я принимаю, хоть они играют на другой стороне. Наверное, на твоей, хоккеист. Пусть будет так, пусть будет… — Алька в ответ целовала меня. С большой страстью, хотя ни о страсти, ни о любви мы никогда не говорили. Мы понимали, что по всей логике вещей, это просто невозможно. Поэтому для нас все было просто.
На следующий вечер я прятался за поворотом, ожидая, когда Алька наконец-то расторгуется мандаринами. Был сильный мороз, в темноте кружили большие ватные хлопья снега. Я подпрыгивал от холода на месте, проклиная любителей мандарин. Их, похоже, было не мало. И мороз их не пугал. Как и Альку. До меня доносился ее веселый, бодрый голос.
— Приходите еще! Мои мандарины самые лучшие.
— Спасибо, девушка.
— У вас так приятно покупать, не то что за соседним углом.
— И не обсчитываете.
— И гнилых не подсовываете.
Я решительно завернул за угол. Я изрядно замерз и уже собирался разогнать этих ярых поклонников мандарин и продавщицы. Как вдруг услышал визгливый голос, показавшийся мне знакомым. И в ответ — Алькин возмущенный крик. Похоже, не все любили Альку, в отличие от мандарин. Разгоралась потасовка, но я был уверен, что Алька в ней непременно выиграет. Я вплотную приблизился к очереди.
Алькина шапка ушанка сбилась на затылок. Ее круглое личико пылало от негодования. И пухлые губы дрожали.
— Я? — Алька сжала кулачки. — Я вас обсчитала? Да как вы смеете! Я в жизни никого не обсчитывала! Скорее меня…
Я уже было рванул к девушке на помощь, как знакомый властный голос тут же меня остановил.
— Да! Обсчитала! И я это при всех заявляю! И не исключено, что подам жалобу!
Моя мама. В новой дубленке с беличьим воротником, привезенной из Голландии ее другом, стояла напротив Альки и, сощурив свои красивые раскосые глаза, вызывающе смотрела на нее. Я уже было решил смыться от греха подальше, как вдруг одновременно и она, и Алька заметили меня.