Страница:
"Я хотел бы передать вам, как мы там, подданные коммунистических стран, воспринимаем ваши слова, действия, проекты и осуществленные резолюции, разносимые мировым радио, - иногда с горячим одобрением, иногда с ужасом и отчаянием, - но никогда не имеем возможности крикнуть об этом вслух. Может быть некоторые из вас, сами для себя, еще чувствуют себя всего лишь представителями своего штата или своей партии, - но мы оттуда, издали, не видим этих различий, мы воспринимаем вас не как демократов и не как республиканцев, не как представителей Восточного побережья, или Тихоокеанского, или Среднего Запада, - мы воспринимаем вас как деятелей, от каждого из которых в близком будущем зависит трагический или спасительный ход мировой истории" (I, стр. 254. Разрядка Солженицына).
У Солженицына тоже большой опыт общения с советскими людьми: война, тюрьма, лагерь, ссылка, провинция, Москва, интенсивнейшие личные и письменные контакты времен известности. Неужели за 10 лет положение так разительно изменилось? Откуда у Солженицына ощущение, что социалистические и коммунистические иллюзии основной массой советских людей изжиты, а у Орлова впечатление, что последние в большинстве своем остаются социалистами? Решусь нарушить еще один устоявшийся стереотип. Утонченный интеллектуал Ю. Орлов свои последние годы на родине провел в такой первозданной глубинке, что его живые впечатления от самых близких во времени встреч и бесед относятся, вероятно, чаще всего к людям, духовно, умственно и социально инертным, наименее (если иметь в виду полноценную информацию) осведомленным о происходящем в мире, о прошлом и настоящем своей страны. Солженицын же, демонстративный народник и суровый критик интеллигенции, последние годы жизни на родине провел в столичной, духовно напряженной и умственно чрезвычайно активной интеллигентной среде, генерирующей Самиздат и наиболее активно потребляющей Тамиздат, и представляет одно из ее настроений. Я не берусь судить о том, какая из двух сред: мировоззренчески конформистская масса или духовно (по-разному) очнувшиеся меньшинства - сыграет бoльшую роль в будущем СССР, потому что не представляю себе отчетливо этого будущего. 1987 год - очень трудный момент для каких-то прогнозов. Но, по-видимому, Солженицын 1975 года в США представляет часть подсоветского общества, полностью утратившую социалистические иллюзии, тогда как Орлов 1986 года то в одном, то в другом своем высказывании демонстрирует достаточно массовую (все еще!) плененность социалистическими предрассудками. Может быть, в его готовности на компромисс с этими предрассудками играет существенную роль убежденность в том, что демократизующие преобразования советского общества и хозяйства должны быть постепенными, - чего бы лучше? Но когда о такой постепенности мечтает Солженицын, ему приписываются авторитарные наклонности(.
На 1974-1975 годы приходится количественный и эмоциональный пик публицистических выступлений Солженицына на Западе. В 1976 году их число начинает уменьшаться. В 1980-е годы они становятся все малочисленней и чаще представляют собой интервью, чем статьи или речи. Скорее всего дело не только во все большей погруженности писателя в его работу над "Красным колесом", но и в чувстве горечи, порожденном неодолимостью капитулянтского элемента западного мышления. Несмотря на отдельные личностные флуктуации трезвости и зоркости в среде политиков, ученых, публицистов и других активных деятелей Запада, несмотря на возникающие в этой среде волевые импульсы к самозащите и к отстаиванию своих духовных и юридических ценностей, ведущее настроение "media", парламентов и кабинетов министров остается односторонне детантным. Оно таково по отношению и к террористам, и ко всем внешним и внутренним деструктивным и агрессивным силам, угрожающим демократии. Один из примеров - отмена американскими парламентариями обеих палат вето, наложенного президентом Рейганом на санкции против ЮАР (1986 г.). Или победа демократической партии на выборах в Сенат осенью 1986 года (несмотря на все усилия Рейгана обеспечить победу более твердым и прозорливым республиканцам). Или отказ по-настоящему помогать повстанцам Никарагуа и партизанам Афганистана и пр. Ссылки на Солженицына нередко встречаются в тех западных научных или публицистических работах и выступлениях, в которых находят свое выражение отмеченные выше флуктуации прозорливости и твердости. Но коренного поворота от детанта к противодействию тоталитарной экспансии в настроенности средств массовой информации Запада нет, и поэтому часты иронические и неприязненные отклики на обращения Солженицына к своему новому окружению. Первоисточниками этих откликов служат нередко неадекватные толкования позиции Солженицына эмигрантскими авторами. Все это не располагает писателя к публицистической активности. Как уже было сказано, выступления, сравнительно частые в 1974-м (17) и в 1975-м (19) годах, после 1976 года становятся все более редкими. Некоторый взлет публицистической активности наблюдается в 1980 году (10), после чего число выступлений резко падает(. До соотечественников на родине докричаться нельзя, а Запад, по ощущению Солженицына, слышит лишь то, что для него утешительно слышать. Но в 1975 году стремление воздействовать на миропонимание Запада владеет Солженицыным еще достаточно сильно. И он откликается на политические события в западном мире, в частности - в США, так заинтересованно и горячо, как можно откликнуться только на свое, глубоко личное дело.
1 декабря 1975 года Солженицын публикует в "Нью-Йорк Таймс" короткую статью "Шлессинджер и Киссинджер" (II, стр. 231-234). Речь в ней идет о внезапном смещении президентом Фордом министра обороны США Шлессинджера и о слухах о назначении на этот пост Г. Киссинджера. И опять Солженицын чувствует себя говорящим от имени обширных слоев своих соотечественников, которым, как и ему, чужды антиамериканские настроения:
"Никогда не забуду ту боль за Америку (так все называют у нас Соединенные Штаты), то недоумение и разочарование, которое пережили мы, множество бывших солдат Второй мировой войны и бывших советских зэков, при убийстве президента Кеннеди, хуже - при неспособности или нежелании американских судебных органов открыть преступников и объяснить преступление. Такое у нас было ощущение, что сильной, щедрой, великодушной Америке, столь бескрайне пристрастной к свободе, - шлепнули грязью в лицо, и так осталось.
При несхожести событий - очень сходное чувство испытал я при внезапном смещении министра Шлессинджера - столь твердого прозорливого ума. Ощущение снова - оскорбили Америку" (II, стр. 231).
Дефицит твердости и прозорливости в мире заставляет Солженицына очень дорожить этими качествами в политических деятелях Запада и особенно - США:
"...ведь министр обороны Соединенных Штатов не просто член американского правительства, он - фактически отвечает за оборону всего свободного мира" (II, стр. 231).
Так самооборона свободного мира, в эффективности которой Солженицын кровно заинтересован, предстает в его освещении как единый многонациональный процесс, неизбежно возглавляемый США. Именно поэтому столь существенно для Солженицына все то, что происходит в этой стране. Он не сомневается в конституционности и юридической законности действий президента Форда по смещению Шлессинджера. Но ему, как всегда, чисто юридические обоснования государственной политики представляются поверхностными и недостаточными: "Есть и выше юрисдикции - благородство. Есть и кроме юридической правоты - благоразумие" (II, стр. 231). Неблагородным, по мнению Солженицына, является необоснованное смещение достойного человека, да еще без одобрения всеми союзниками США.
"...Благоразумие - о ходе дел: чехарда лиц на таком посту может только расшатывать оборону страны. (Было замечено, кто радовался событию.)" (II, стр. 231. Курсив Солженицына).
И еще одна примета вопиющего неблагоразумия: обсуждение "media" намерения Форда назначить на место Шлессинджера архитектора Парижских соглашений о Вьетнаме Г. Киссинджера, в непостижимом ослеплении распорядителей поспешно награжденного Нобелевской премией мира за узаконение капитуляции США во Вьетнаме, за предательство интересов Юга.
Для Солженицына, как и для многих из нас, Киссинджер 1973-1975 гг. символ и воплощение наиболее губительной для себя политики Запада по отношению к мировому коммунизму. И не только в связи с Вьетнамской войной. По своей дипломатической бездарности, историческому невежеству и политической близорукости (парадоксально не замечаемыми теми, от кого зависят его полномочия) Киссинджер сделался слепым орудием советского ядерного шантажа, который Солженицын считает не более чем блефом:
"Г-н Киссинджер все глушит нас угрозой "а иначе - ядерная война!", затемняя, что та же самая ядерная война равно (пока еще сегодня, до новых успехов г. Киссинджера) висит и над его противниками - и в этой равной обстановке, под той же угрозой, его противники все время выигрывают, а он все время только уступает. Поучился бы он у своих противников: как же они в ядерную эпоху - да так успешно действуют? Ответ был бы: изучают психологию г. Киссинджера.
Какой поворот: США первые ввели ядерное оружие в мир - и от этого стали слабей и от этого должны теперь отдавать мировые позиции?" (II, стр. 232. Курсив Солженицына).
Все заслоняющий страх перед ядерным конфликтом заставил Запад пренебречь неядерными видами вооружения и далеко отстать в них от СССР. Между тем, вероятность применения Советским Союзом неядерного оружия (пока - на западноевропейском плацдарме) гораздо выше, чем вероятность применения им же оружия ядерного, обоюдно уничтожительного. Западная Европа, гораздо хуже обеспечившая себя конвенциональными видами вооружения, чем СССР и его сателлиты, непосредственно граничит с потенциальным агрессором и очень далека от своего единственного защитника - США. Да и защитник этот, ослепленный ядерным шантажом СССР, давно утратил свое превосходство в обычном вооружении. В случае неядерного нападения СССР на Западную Европу США не успеют изготовить и вовремя доставить союзникам нужное количество неядерного же оружия. А ядерный зонт утратил свою эффективность, когда появился у обеих сторон конфликта. Заметим, что СССР упорно стремится войти в непосредственное соприкосновение с границами США (Куба, Никарагуа, атаки внутри Сальвадора, виды на Мексику, единственный провал - на Гренаде), чтобы и на этих границах сосредоточить массивные людские резервы и достаточное количество обычных видов вооружения.
Солженицын очень рано увидел и постулировал опасность загипнотизированности Запада, в частности - США, советским ядерным шантажом, - без достаточного внимания к угрозе неядерной загипнотизированность, одним из мощнейших генераторов которой явился Киссинджер.
Примечательно, что президент Рейган, не надеясь, по-видимому, психологически избавить свою страну от парализующей устрашенности ядерной угрозой, решил осуществить это технологически, создав систему противоракетной обороны космического базирования(. Реакция СССР на эту инициативу показывает, как боится последний утратить орудие ядерного шантажа. Напомним, что Р. Рейган обещал передать СССР технологию СОИ (стратегической оборонительной инициативы) как только она будет освоена Соединенными Штатами, но это не успокоило Кремль, потому что снимает с повестки дня ядерное запугивание и все с ним связанное.
Статья Солженицына, о которой мы говорим (1975 г.), относится к тому времени, когда, в отличие от середины 1980-х гг., США еще не утратили, во всяком случае - так явно, своего военного перевеса над Советским Союзом. Тем важнее был в ту пору для СССР психологический выигрыш посредством эксплуатации призрака ядерного конфликта. Солженицын, в противоположность Киссинджеру, видит это с такой отчетливость, что вполне вправе сказать:
"Я - отказываю г. Киссинджеру не только в жизненном опыте, дающем знание психологии коммунистических деятелей, отчего за столом переговоров он - как бы с завязанными глазами. Я - отказываю ему и в том высоком дипломатическом интеллектуальном уровне, который ему приписывается. Это не дипломатия, если приходить с перевесом сил за спиной, с избытком материальных средств в кармане, во всех переговорах уступать, всем платить и так создавать неравновесные временные площадки для перехода к дальнейшим уступкам. Знаменитое соглашение о Вьетнаме, величайшее дипломатическое поражение Запада за 30 лет, лицемерно и очень удобно для агрессора подготовило беззвучную сдачу трех стран Индокитая, - неужели крупный дипломат мог бы не видеть, какой карточный домик он строит? (Советская пресса, в ярости против Сахарова, обругала его Нобелевскую премию "верхом политической порнографии". Она промахнулась направлением и опоздала на три года: эта ругань была бы применительна к Нобелевской премии, разделенной между агрессором и капитулянтом в Парижских соглашениях.) Сходное тревожное ощущение шаткости производят и ближневосточные соглашения г. Киссинджера, хотя тут нет той открытой капитуляции, которой был обречен Вьетнам под тем же пером" (II, стр. 232-233).
Кроме односторонней эксплуатации ядерной угрозы, эффективнейшим инструментом психологического разрушения Запада, идеологической инфильтрации в его сознание является для СССР его агентура влияния и ее пропагандная активность. Эта же пропагандная активность при соответствующих акцентах и создает определенное настроение и внутри Союза. Поэтому Солженицын считает обязательным условием действительного детанта между Западом и СССР прекращение последним его антизападной пропаганды вне и внутри социалистического лагеря. Но Киссинджеру непонятно и это. Более того:
"Г-н Киссинджер не признает, что уступки вообще делаются. Оказывается, "западные страны и не ставили задачи идеологической разрядки" (то есть и не пытались устранить холоднейшую из холодных войн - а что же тогда?). Или (15 авг. 75): "не мы занимали оборонительные позиции в Хельсинки". Прошло три месяца, спросим: а кто же?..
Сам процесс сдачи мировых позиций таков, что носит характер лавинный: на каждом следующем рубеже трудней удержаться и надо сдавать все больше. Это видно по новой обстановке на целых континентах, по небывалому вылазу СССР в юго-западную Африку, по голосованиям в ООН" (II, стр. 233. Разрядка Солженицына).
Если в ближайшие годы чудом и непритворно не изменятся фундаментальные цели и принципы советской политики, внешней и внутренней, оправдается еще один мрачный прогноз Солженицына (как оправдались его самые ранние прогнозы, связанные с Парижскими соглашениями о Вьетнаме):
"Сам г. Киссинджер всегда имеет запасной выход - перейти в университет читать юнцам лекции об искусстве дипломатии. Но у государства США (как и у тех юношей) - запасного выхода не будет" (II, стр. 233).
Прошло более десяти лет с тех пор, как прозвучало это предостережение, но его актуальность, к сожалению, не ослабела.
Солженицын не устает говорить об эфемерности мира (отсутствия прямых боевых действий) на фоне чудовищного внутреннего деспотизма одной из противостоящих друг другу сторон. Его не колеблет в этом убеждении псевдомиротворческая морализаторская демагогия Киссинджера. Он констатирует:
"Есть еще излюбленный аргумент Г. Киссинджера: "В ядерную эпоху, говорит он, - не забудем, что и мир - нравственная категория". Да это справедливо и не только в ядерную эпоху, уж вот далась она г. Киссинджеру! - но если верно понимать мир как противоположность насилию, а не считать достижением мира камбоджийский геноцид и вьетнамские лагеря. А мир, который терпит любые свирепые формы насилия и любые массовые дозы его над миллионами, лишь бы это еще несколько лет не касалось бы нас самих, - такой мир, увы, не имеет нравственной высоты даже и в ядерную эпоху" (II, стр. 233-234. Курсив Солженицына).
Отметим, что во второй половине 1980-х гг. это утверждение стало на Западе общим местом во многих официальных и неофициальных речах и документах. Но многие ли помнят, что одним из первых его сформулировал и повторил многократно Солженицын?
Неоднозначность, неполная определенность ответа на вопрос о том, как практически Западу следует вести себя по отношению к его тоталитарным антагонистам, присутствует в интервью Солженицына журналу "Лэ пуэн" (Цюрих, декабрь 1975 года; II, стр. 238-249). Интервью взял Жорж Сюфер.
Не впервые вопросы интервьюера демонстрируют совершенно определенное отношение к Солженицыну некоторых достаточно массовых контингентов его новой среды. Характерно, что эти контингенты определяют себя как олицетворение всего "Запада", а свое восприятие Солженицына как всеобщее:
"То, что вы пишете, будет проникать в Советский Союз. Однако странно, что Запад, который принял Вас как героя, начинает потихоньку подозревать, что Вы - реакционер, что Ваши взгляды устарели и так далее" (II, стр. 246).
Мировосприятие Солженицына всегда многопланово. Постоянно имея перед своим внутренним взором сложнейшую трагическую живую картину российского прошлого, Солженицын с трепетом видит фрагменты этой картины в западном настоящем и устрашен вероятностью для Запада обрести в качестве обозримого будущего советскую ситуацию. Все, что он понял в прошлом, видит в настоящем и прозревает как возможность в будущем, он стремится сделать достоянием человечества, а не только своего народа. Он говорит:
"Русские знают, что я прав; люди на Западе этого еще не знают. Я, сам того не задумав, выполняю двойную задачу. Рассказывая историю России, я в то же время говорю Западу, что это может стать и его историей. Но такое предсказание будущего всем неприятно" (II, стр. 246).
Я надеюсь, что "русские" означают здесь не только этнических русских, но и представителей всех народов, прошедших сквозь российский и продолжающих идти сквозь советский опыт. К великому сожалению, и среди них далеко не все понимают побуждения и опасения Солженицына. Русский Синявский, еврей Померанц, метисы Наврозов и Войнович и многие другие одинаково глухи к тому, что говорит Солженицын, или слышат его не полностью и извращенно, а за каждым из них стоят многочисленные единомышленники.
Опасения Солженицына неприятны как Западу, так и части русских и русскокультурных западников; эти опасения психологически, а также идеологически дискомфортны. Они часто противоречат преобладающим взглядам и настроениям. Это понятно не только Солженицыну, но и его интервьюеру. Приведу большой и очень насыщенный отрывок из их диалога:
- "Действительно, Вам это ставят в вину. Что Вы считаете, будто история повторяется, будто Западную Европу может постичь участь России двадцатых, тридцатых, сороковых годов.
- Я не специалист по Западу. Я наблюдаю Запад изнутри всего лишь два года. Я мог бы и не высказываться о нем. Но раз навсегда я положил себе всюду говорить то, что считаю правдой. И вот она: западный мир подошел к решающему моменту. В ближайшие годы станет на карту существование цивилизации, которую Запад создал. Думаю, что он не отдает себе в этом отчета.
- На чем Вы основываете такое мнение?
- Не на экономических трудностях, которые Вы переживаете. Вы их преодолеете. И даже не на политическом кризисе, который Вы предчувствуете и который я резюмировал бы так: что станет с народами, у которых нет цели? Но я имею в виду то, что называется духовным кризисом. У вас уверенность, что демократии выживут. Но демократии - это острова, потерянные в необъятном потоке истории. Вода все время поднимается. Самые простые законы истории не благоприятствуют демократическим обществам. И эта очевидность не бросается Западу в глаза.
- Предположим, что Вы правы. В таком случае, ничего поделать нельзя, игра уже потеряна?
- Нет, она еще не потеряна. Но она может быть будет проиграна, потому что вы забыли значение свободы. Когда Европа взялась установить ее впервые, это было священное понятие, непосредственно вышедшее из христианского мировоззрения. Та свобода - служила возвеличению человеческого существа. Она обещала обеспечить выявление ценностей. Та свобода открывала путь добродетели и героизму. Но это все забыто. Время подточило ваше понимание свободы. Вы сохранили термин, но изготовили другое понятие: маленькую свободу, которая лишь карикатура большой; свободу без ответственности и без чувства долга, которая вывела вас, правда, на путь всеобщего благополучия. Но никто не готов умереть за эту свободу. Она полна трубных звуков, богатства и - пуста. Вы вступили в эпоху расчета - и не в состоянии бороться, жертвовать, способны только на компромиссы. Вы готовы уступить территорию, лишь бы ваше счастье продержалось там, куда еще не дошел противник.
- Должен ли Запад идти на риск большой войны ради свободы других?
- Не других - скоро своей собственной".
Казалось бы, здесь все ясно. Тем более, что ранее было сказано четко: "...в наш век без танков, самолетов и снарядов никаким духом не возьмешь" (II, стр. 178). Сила духа должна подвигать к сопротивлению, а не только к готовности умереть. Но тут же некий смысловой поворот, заслоняющий неутешительную, но простую и ясную мысль о том, что профессионального экспансиониста в конечном счете без готовности драться не остановить. И что драться лучше на возможно более ранних рубежах экспансии. По отношению к тоталитаризму и к терроризму попустительство приводит к тому, что неудержимо нарастает необратимость мирового историко-политического процесса, угрожающего демократии и всей западной цивилизации бесславной гибелью. Прежде, чем пробьет последний роковой час, следует собраться мыслями, духом и силами и защищать себя, защищая других. Но дальнейшее рассуждение Солженицына эту жестокую, неприятную для его западной аудитории ясность снимает:
"Но я сейчас говорю о духовной воле, а не о стратегии. Ни у моих друзей, ни у меня нет атомной бомбы, нет танков, нет пистолетов, ничего нет. Но в тот момент, когда сила воли в нас побеждает, когда мы рискуем жизнью, - мы наносим удар по огромной машине советской власти. Ни политические комбинации, ни военные не спасут вас. Внутренняя сила воли важнее любой политики. Если бы лидеры Востока почувствовали в вас хоть малейшее горение, хоть малейший жизненный порыв в защиту свободы, если бы они поняли, что вы готовы идти на смерть, чтобы эта свобода выжила и распространялась, - в эту минуту у них опустились бы руки. Каждый раз, когда вы выступали решительно - в Берлине, в Корее, вокруг Кубы, - каждый раз советское руководство отступало. Борьба происходит не между вами и ими, но внутри вас самих" (II, стр. 247-248).
Да, у инакомыслящих в тоталитарных странах ни атомной бомбы, ни танков, ни пистолетов (добавим сюда: чаще всего - ни организации, ни соответствующей задачам численности, ни опоры в массах) - "ничего нет". Только готовность погибнуть, но не изменить себе. Но у демократий Запада есть все, кроме решимости не отступать перед направленной (где бы она ни разворачивалась) на их уничтожение экспансией. Можно ли смешивать два столь различных феномена, как сопротивление одиночек или маленьких групп государственному тоталитарному деспотизму внутри своей страны и сопротивление государств агрессорам?
"Ни политические комбинации, ни военные не спасут вас..." А что же спасет?! Что должно вытекать из твердости, прозорливости и силы духа (все это - лишь предпосылки действия, а не действия), если не реальные и действенные политические и военные комбинации? "Лидеры Востока" должны почувствовать в лидерах и народах Запада не готовность пассивно "идти на смерть" (угандийцы готовно стояли в очереди к череподробильному молоту во времена Иди Амина), а готовность драться не на жизнь, а на смерть на рубежах нетоталитарного мира.
"Каждый раз, когда вы выступали решительно - в Берлине, в Корее, вокруг Кубы, - каждый раз советское руководство отступало." Несомненно. "Выступали решительно", однако с военной угрозой, с определенной военно-политической комбинацией, с готовностью драться. И Солженицын не приводит других примеров: невозможен пример чисто духовного, не подкрепленного готовностью сопротивляться физически государственного противостояния агрессии. Не исключено, что писатель не может позволить себе декларативной однозначности в этом вопросе, чтобы не прослыть подстрекателем. Но это вносит существенный элемент неопределенности в его позицию.
"Борьба происходит не между вами и ими, но внутри вас самих". Эта фраза соответствует действительности лишь постольку, поскольку борьба носит преимущественно односторонний характер: тоталитаризм наступает физически и (может быть, это - главное) идеологически, а демократия почти что не защищается ни в одной из этих двух плоскостей. Внутри разноречивого демократического общественного сознания борются две тенденции: сопротивляться (а, возможно, даже и наступать) или не сопротивляться тоталитаризму в обеих плоскостях: физической и пропагандистской. Но волей-неволей в разных аспектах своего существования демократия уже втянута в эту борьбу. И Солженицыну это ясно. Кому он желает победы - самоочевидно. Несколько раньше интервьюер говорит:
У Солженицына тоже большой опыт общения с советскими людьми: война, тюрьма, лагерь, ссылка, провинция, Москва, интенсивнейшие личные и письменные контакты времен известности. Неужели за 10 лет положение так разительно изменилось? Откуда у Солженицына ощущение, что социалистические и коммунистические иллюзии основной массой советских людей изжиты, а у Орлова впечатление, что последние в большинстве своем остаются социалистами? Решусь нарушить еще один устоявшийся стереотип. Утонченный интеллектуал Ю. Орлов свои последние годы на родине провел в такой первозданной глубинке, что его живые впечатления от самых близких во времени встреч и бесед относятся, вероятно, чаще всего к людям, духовно, умственно и социально инертным, наименее (если иметь в виду полноценную информацию) осведомленным о происходящем в мире, о прошлом и настоящем своей страны. Солженицын же, демонстративный народник и суровый критик интеллигенции, последние годы жизни на родине провел в столичной, духовно напряженной и умственно чрезвычайно активной интеллигентной среде, генерирующей Самиздат и наиболее активно потребляющей Тамиздат, и представляет одно из ее настроений. Я не берусь судить о том, какая из двух сред: мировоззренчески конформистская масса или духовно (по-разному) очнувшиеся меньшинства - сыграет бoльшую роль в будущем СССР, потому что не представляю себе отчетливо этого будущего. 1987 год - очень трудный момент для каких-то прогнозов. Но, по-видимому, Солженицын 1975 года в США представляет часть подсоветского общества, полностью утратившую социалистические иллюзии, тогда как Орлов 1986 года то в одном, то в другом своем высказывании демонстрирует достаточно массовую (все еще!) плененность социалистическими предрассудками. Может быть, в его готовности на компромисс с этими предрассудками играет существенную роль убежденность в том, что демократизующие преобразования советского общества и хозяйства должны быть постепенными, - чего бы лучше? Но когда о такой постепенности мечтает Солженицын, ему приписываются авторитарные наклонности(.
На 1974-1975 годы приходится количественный и эмоциональный пик публицистических выступлений Солженицына на Западе. В 1976 году их число начинает уменьшаться. В 1980-е годы они становятся все малочисленней и чаще представляют собой интервью, чем статьи или речи. Скорее всего дело не только во все большей погруженности писателя в его работу над "Красным колесом", но и в чувстве горечи, порожденном неодолимостью капитулянтского элемента западного мышления. Несмотря на отдельные личностные флуктуации трезвости и зоркости в среде политиков, ученых, публицистов и других активных деятелей Запада, несмотря на возникающие в этой среде волевые импульсы к самозащите и к отстаиванию своих духовных и юридических ценностей, ведущее настроение "media", парламентов и кабинетов министров остается односторонне детантным. Оно таково по отношению и к террористам, и ко всем внешним и внутренним деструктивным и агрессивным силам, угрожающим демократии. Один из примеров - отмена американскими парламентариями обеих палат вето, наложенного президентом Рейганом на санкции против ЮАР (1986 г.). Или победа демократической партии на выборах в Сенат осенью 1986 года (несмотря на все усилия Рейгана обеспечить победу более твердым и прозорливым республиканцам). Или отказ по-настоящему помогать повстанцам Никарагуа и партизанам Афганистана и пр. Ссылки на Солженицына нередко встречаются в тех западных научных или публицистических работах и выступлениях, в которых находят свое выражение отмеченные выше флуктуации прозорливости и твердости. Но коренного поворота от детанта к противодействию тоталитарной экспансии в настроенности средств массовой информации Запада нет, и поэтому часты иронические и неприязненные отклики на обращения Солженицына к своему новому окружению. Первоисточниками этих откликов служат нередко неадекватные толкования позиции Солженицына эмигрантскими авторами. Все это не располагает писателя к публицистической активности. Как уже было сказано, выступления, сравнительно частые в 1974-м (17) и в 1975-м (19) годах, после 1976 года становятся все более редкими. Некоторый взлет публицистической активности наблюдается в 1980 году (10), после чего число выступлений резко падает(. До соотечественников на родине докричаться нельзя, а Запад, по ощущению Солженицына, слышит лишь то, что для него утешительно слышать. Но в 1975 году стремление воздействовать на миропонимание Запада владеет Солженицыным еще достаточно сильно. И он откликается на политические события в западном мире, в частности - в США, так заинтересованно и горячо, как можно откликнуться только на свое, глубоко личное дело.
1 декабря 1975 года Солженицын публикует в "Нью-Йорк Таймс" короткую статью "Шлессинджер и Киссинджер" (II, стр. 231-234). Речь в ней идет о внезапном смещении президентом Фордом министра обороны США Шлессинджера и о слухах о назначении на этот пост Г. Киссинджера. И опять Солженицын чувствует себя говорящим от имени обширных слоев своих соотечественников, которым, как и ему, чужды антиамериканские настроения:
"Никогда не забуду ту боль за Америку (так все называют у нас Соединенные Штаты), то недоумение и разочарование, которое пережили мы, множество бывших солдат Второй мировой войны и бывших советских зэков, при убийстве президента Кеннеди, хуже - при неспособности или нежелании американских судебных органов открыть преступников и объяснить преступление. Такое у нас было ощущение, что сильной, щедрой, великодушной Америке, столь бескрайне пристрастной к свободе, - шлепнули грязью в лицо, и так осталось.
При несхожести событий - очень сходное чувство испытал я при внезапном смещении министра Шлессинджера - столь твердого прозорливого ума. Ощущение снова - оскорбили Америку" (II, стр. 231).
Дефицит твердости и прозорливости в мире заставляет Солженицына очень дорожить этими качествами в политических деятелях Запада и особенно - США:
"...ведь министр обороны Соединенных Штатов не просто член американского правительства, он - фактически отвечает за оборону всего свободного мира" (II, стр. 231).
Так самооборона свободного мира, в эффективности которой Солженицын кровно заинтересован, предстает в его освещении как единый многонациональный процесс, неизбежно возглавляемый США. Именно поэтому столь существенно для Солженицына все то, что происходит в этой стране. Он не сомневается в конституционности и юридической законности действий президента Форда по смещению Шлессинджера. Но ему, как всегда, чисто юридические обоснования государственной политики представляются поверхностными и недостаточными: "Есть и выше юрисдикции - благородство. Есть и кроме юридической правоты - благоразумие" (II, стр. 231). Неблагородным, по мнению Солженицына, является необоснованное смещение достойного человека, да еще без одобрения всеми союзниками США.
"...Благоразумие - о ходе дел: чехарда лиц на таком посту может только расшатывать оборону страны. (Было замечено, кто радовался событию.)" (II, стр. 231. Курсив Солженицына).
И еще одна примета вопиющего неблагоразумия: обсуждение "media" намерения Форда назначить на место Шлессинджера архитектора Парижских соглашений о Вьетнаме Г. Киссинджера, в непостижимом ослеплении распорядителей поспешно награжденного Нобелевской премией мира за узаконение капитуляции США во Вьетнаме, за предательство интересов Юга.
Для Солженицына, как и для многих из нас, Киссинджер 1973-1975 гг. символ и воплощение наиболее губительной для себя политики Запада по отношению к мировому коммунизму. И не только в связи с Вьетнамской войной. По своей дипломатической бездарности, историческому невежеству и политической близорукости (парадоксально не замечаемыми теми, от кого зависят его полномочия) Киссинджер сделался слепым орудием советского ядерного шантажа, который Солженицын считает не более чем блефом:
"Г-н Киссинджер все глушит нас угрозой "а иначе - ядерная война!", затемняя, что та же самая ядерная война равно (пока еще сегодня, до новых успехов г. Киссинджера) висит и над его противниками - и в этой равной обстановке, под той же угрозой, его противники все время выигрывают, а он все время только уступает. Поучился бы он у своих противников: как же они в ядерную эпоху - да так успешно действуют? Ответ был бы: изучают психологию г. Киссинджера.
Какой поворот: США первые ввели ядерное оружие в мир - и от этого стали слабей и от этого должны теперь отдавать мировые позиции?" (II, стр. 232. Курсив Солженицына).
Все заслоняющий страх перед ядерным конфликтом заставил Запад пренебречь неядерными видами вооружения и далеко отстать в них от СССР. Между тем, вероятность применения Советским Союзом неядерного оружия (пока - на западноевропейском плацдарме) гораздо выше, чем вероятность применения им же оружия ядерного, обоюдно уничтожительного. Западная Европа, гораздо хуже обеспечившая себя конвенциональными видами вооружения, чем СССР и его сателлиты, непосредственно граничит с потенциальным агрессором и очень далека от своего единственного защитника - США. Да и защитник этот, ослепленный ядерным шантажом СССР, давно утратил свое превосходство в обычном вооружении. В случае неядерного нападения СССР на Западную Европу США не успеют изготовить и вовремя доставить союзникам нужное количество неядерного же оружия. А ядерный зонт утратил свою эффективность, когда появился у обеих сторон конфликта. Заметим, что СССР упорно стремится войти в непосредственное соприкосновение с границами США (Куба, Никарагуа, атаки внутри Сальвадора, виды на Мексику, единственный провал - на Гренаде), чтобы и на этих границах сосредоточить массивные людские резервы и достаточное количество обычных видов вооружения.
Солженицын очень рано увидел и постулировал опасность загипнотизированности Запада, в частности - США, советским ядерным шантажом, - без достаточного внимания к угрозе неядерной загипнотизированность, одним из мощнейших генераторов которой явился Киссинджер.
Примечательно, что президент Рейган, не надеясь, по-видимому, психологически избавить свою страну от парализующей устрашенности ядерной угрозой, решил осуществить это технологически, создав систему противоракетной обороны космического базирования(. Реакция СССР на эту инициативу показывает, как боится последний утратить орудие ядерного шантажа. Напомним, что Р. Рейган обещал передать СССР технологию СОИ (стратегической оборонительной инициативы) как только она будет освоена Соединенными Штатами, но это не успокоило Кремль, потому что снимает с повестки дня ядерное запугивание и все с ним связанное.
Статья Солженицына, о которой мы говорим (1975 г.), относится к тому времени, когда, в отличие от середины 1980-х гг., США еще не утратили, во всяком случае - так явно, своего военного перевеса над Советским Союзом. Тем важнее был в ту пору для СССР психологический выигрыш посредством эксплуатации призрака ядерного конфликта. Солженицын, в противоположность Киссинджеру, видит это с такой отчетливость, что вполне вправе сказать:
"Я - отказываю г. Киссинджеру не только в жизненном опыте, дающем знание психологии коммунистических деятелей, отчего за столом переговоров он - как бы с завязанными глазами. Я - отказываю ему и в том высоком дипломатическом интеллектуальном уровне, который ему приписывается. Это не дипломатия, если приходить с перевесом сил за спиной, с избытком материальных средств в кармане, во всех переговорах уступать, всем платить и так создавать неравновесные временные площадки для перехода к дальнейшим уступкам. Знаменитое соглашение о Вьетнаме, величайшее дипломатическое поражение Запада за 30 лет, лицемерно и очень удобно для агрессора подготовило беззвучную сдачу трех стран Индокитая, - неужели крупный дипломат мог бы не видеть, какой карточный домик он строит? (Советская пресса, в ярости против Сахарова, обругала его Нобелевскую премию "верхом политической порнографии". Она промахнулась направлением и опоздала на три года: эта ругань была бы применительна к Нобелевской премии, разделенной между агрессором и капитулянтом в Парижских соглашениях.) Сходное тревожное ощущение шаткости производят и ближневосточные соглашения г. Киссинджера, хотя тут нет той открытой капитуляции, которой был обречен Вьетнам под тем же пером" (II, стр. 232-233).
Кроме односторонней эксплуатации ядерной угрозы, эффективнейшим инструментом психологического разрушения Запада, идеологической инфильтрации в его сознание является для СССР его агентура влияния и ее пропагандная активность. Эта же пропагандная активность при соответствующих акцентах и создает определенное настроение и внутри Союза. Поэтому Солженицын считает обязательным условием действительного детанта между Западом и СССР прекращение последним его антизападной пропаганды вне и внутри социалистического лагеря. Но Киссинджеру непонятно и это. Более того:
"Г-н Киссинджер не признает, что уступки вообще делаются. Оказывается, "западные страны и не ставили задачи идеологической разрядки" (то есть и не пытались устранить холоднейшую из холодных войн - а что же тогда?). Или (15 авг. 75): "не мы занимали оборонительные позиции в Хельсинки". Прошло три месяца, спросим: а кто же?..
Сам процесс сдачи мировых позиций таков, что носит характер лавинный: на каждом следующем рубеже трудней удержаться и надо сдавать все больше. Это видно по новой обстановке на целых континентах, по небывалому вылазу СССР в юго-западную Африку, по голосованиям в ООН" (II, стр. 233. Разрядка Солженицына).
Если в ближайшие годы чудом и непритворно не изменятся фундаментальные цели и принципы советской политики, внешней и внутренней, оправдается еще один мрачный прогноз Солженицына (как оправдались его самые ранние прогнозы, связанные с Парижскими соглашениями о Вьетнаме):
"Сам г. Киссинджер всегда имеет запасной выход - перейти в университет читать юнцам лекции об искусстве дипломатии. Но у государства США (как и у тех юношей) - запасного выхода не будет" (II, стр. 233).
Прошло более десяти лет с тех пор, как прозвучало это предостережение, но его актуальность, к сожалению, не ослабела.
Солженицын не устает говорить об эфемерности мира (отсутствия прямых боевых действий) на фоне чудовищного внутреннего деспотизма одной из противостоящих друг другу сторон. Его не колеблет в этом убеждении псевдомиротворческая морализаторская демагогия Киссинджера. Он констатирует:
"Есть еще излюбленный аргумент Г. Киссинджера: "В ядерную эпоху, говорит он, - не забудем, что и мир - нравственная категория". Да это справедливо и не только в ядерную эпоху, уж вот далась она г. Киссинджеру! - но если верно понимать мир как противоположность насилию, а не считать достижением мира камбоджийский геноцид и вьетнамские лагеря. А мир, который терпит любые свирепые формы насилия и любые массовые дозы его над миллионами, лишь бы это еще несколько лет не касалось бы нас самих, - такой мир, увы, не имеет нравственной высоты даже и в ядерную эпоху" (II, стр. 233-234. Курсив Солженицына).
Отметим, что во второй половине 1980-х гг. это утверждение стало на Западе общим местом во многих официальных и неофициальных речах и документах. Но многие ли помнят, что одним из первых его сформулировал и повторил многократно Солженицын?
Неоднозначность, неполная определенность ответа на вопрос о том, как практически Западу следует вести себя по отношению к его тоталитарным антагонистам, присутствует в интервью Солженицына журналу "Лэ пуэн" (Цюрих, декабрь 1975 года; II, стр. 238-249). Интервью взял Жорж Сюфер.
Не впервые вопросы интервьюера демонстрируют совершенно определенное отношение к Солженицыну некоторых достаточно массовых контингентов его новой среды. Характерно, что эти контингенты определяют себя как олицетворение всего "Запада", а свое восприятие Солженицына как всеобщее:
"То, что вы пишете, будет проникать в Советский Союз. Однако странно, что Запад, который принял Вас как героя, начинает потихоньку подозревать, что Вы - реакционер, что Ваши взгляды устарели и так далее" (II, стр. 246).
Мировосприятие Солженицына всегда многопланово. Постоянно имея перед своим внутренним взором сложнейшую трагическую живую картину российского прошлого, Солженицын с трепетом видит фрагменты этой картины в западном настоящем и устрашен вероятностью для Запада обрести в качестве обозримого будущего советскую ситуацию. Все, что он понял в прошлом, видит в настоящем и прозревает как возможность в будущем, он стремится сделать достоянием человечества, а не только своего народа. Он говорит:
"Русские знают, что я прав; люди на Западе этого еще не знают. Я, сам того не задумав, выполняю двойную задачу. Рассказывая историю России, я в то же время говорю Западу, что это может стать и его историей. Но такое предсказание будущего всем неприятно" (II, стр. 246).
Я надеюсь, что "русские" означают здесь не только этнических русских, но и представителей всех народов, прошедших сквозь российский и продолжающих идти сквозь советский опыт. К великому сожалению, и среди них далеко не все понимают побуждения и опасения Солженицына. Русский Синявский, еврей Померанц, метисы Наврозов и Войнович и многие другие одинаково глухи к тому, что говорит Солженицын, или слышат его не полностью и извращенно, а за каждым из них стоят многочисленные единомышленники.
Опасения Солженицына неприятны как Западу, так и части русских и русскокультурных западников; эти опасения психологически, а также идеологически дискомфортны. Они часто противоречат преобладающим взглядам и настроениям. Это понятно не только Солженицыну, но и его интервьюеру. Приведу большой и очень насыщенный отрывок из их диалога:
- "Действительно, Вам это ставят в вину. Что Вы считаете, будто история повторяется, будто Западную Европу может постичь участь России двадцатых, тридцатых, сороковых годов.
- Я не специалист по Западу. Я наблюдаю Запад изнутри всего лишь два года. Я мог бы и не высказываться о нем. Но раз навсегда я положил себе всюду говорить то, что считаю правдой. И вот она: западный мир подошел к решающему моменту. В ближайшие годы станет на карту существование цивилизации, которую Запад создал. Думаю, что он не отдает себе в этом отчета.
- На чем Вы основываете такое мнение?
- Не на экономических трудностях, которые Вы переживаете. Вы их преодолеете. И даже не на политическом кризисе, который Вы предчувствуете и который я резюмировал бы так: что станет с народами, у которых нет цели? Но я имею в виду то, что называется духовным кризисом. У вас уверенность, что демократии выживут. Но демократии - это острова, потерянные в необъятном потоке истории. Вода все время поднимается. Самые простые законы истории не благоприятствуют демократическим обществам. И эта очевидность не бросается Западу в глаза.
- Предположим, что Вы правы. В таком случае, ничего поделать нельзя, игра уже потеряна?
- Нет, она еще не потеряна. Но она может быть будет проиграна, потому что вы забыли значение свободы. Когда Европа взялась установить ее впервые, это было священное понятие, непосредственно вышедшее из христианского мировоззрения. Та свобода - служила возвеличению человеческого существа. Она обещала обеспечить выявление ценностей. Та свобода открывала путь добродетели и героизму. Но это все забыто. Время подточило ваше понимание свободы. Вы сохранили термин, но изготовили другое понятие: маленькую свободу, которая лишь карикатура большой; свободу без ответственности и без чувства долга, которая вывела вас, правда, на путь всеобщего благополучия. Но никто не готов умереть за эту свободу. Она полна трубных звуков, богатства и - пуста. Вы вступили в эпоху расчета - и не в состоянии бороться, жертвовать, способны только на компромиссы. Вы готовы уступить территорию, лишь бы ваше счастье продержалось там, куда еще не дошел противник.
- Должен ли Запад идти на риск большой войны ради свободы других?
- Не других - скоро своей собственной".
Казалось бы, здесь все ясно. Тем более, что ранее было сказано четко: "...в наш век без танков, самолетов и снарядов никаким духом не возьмешь" (II, стр. 178). Сила духа должна подвигать к сопротивлению, а не только к готовности умереть. Но тут же некий смысловой поворот, заслоняющий неутешительную, но простую и ясную мысль о том, что профессионального экспансиониста в конечном счете без готовности драться не остановить. И что драться лучше на возможно более ранних рубежах экспансии. По отношению к тоталитаризму и к терроризму попустительство приводит к тому, что неудержимо нарастает необратимость мирового историко-политического процесса, угрожающего демократии и всей западной цивилизации бесславной гибелью. Прежде, чем пробьет последний роковой час, следует собраться мыслями, духом и силами и защищать себя, защищая других. Но дальнейшее рассуждение Солженицына эту жестокую, неприятную для его западной аудитории ясность снимает:
"Но я сейчас говорю о духовной воле, а не о стратегии. Ни у моих друзей, ни у меня нет атомной бомбы, нет танков, нет пистолетов, ничего нет. Но в тот момент, когда сила воли в нас побеждает, когда мы рискуем жизнью, - мы наносим удар по огромной машине советской власти. Ни политические комбинации, ни военные не спасут вас. Внутренняя сила воли важнее любой политики. Если бы лидеры Востока почувствовали в вас хоть малейшее горение, хоть малейший жизненный порыв в защиту свободы, если бы они поняли, что вы готовы идти на смерть, чтобы эта свобода выжила и распространялась, - в эту минуту у них опустились бы руки. Каждый раз, когда вы выступали решительно - в Берлине, в Корее, вокруг Кубы, - каждый раз советское руководство отступало. Борьба происходит не между вами и ими, но внутри вас самих" (II, стр. 247-248).
Да, у инакомыслящих в тоталитарных странах ни атомной бомбы, ни танков, ни пистолетов (добавим сюда: чаще всего - ни организации, ни соответствующей задачам численности, ни опоры в массах) - "ничего нет". Только готовность погибнуть, но не изменить себе. Но у демократий Запада есть все, кроме решимости не отступать перед направленной (где бы она ни разворачивалась) на их уничтожение экспансией. Можно ли смешивать два столь различных феномена, как сопротивление одиночек или маленьких групп государственному тоталитарному деспотизму внутри своей страны и сопротивление государств агрессорам?
"Ни политические комбинации, ни военные не спасут вас..." А что же спасет?! Что должно вытекать из твердости, прозорливости и силы духа (все это - лишь предпосылки действия, а не действия), если не реальные и действенные политические и военные комбинации? "Лидеры Востока" должны почувствовать в лидерах и народах Запада не готовность пассивно "идти на смерть" (угандийцы готовно стояли в очереди к череподробильному молоту во времена Иди Амина), а готовность драться не на жизнь, а на смерть на рубежах нетоталитарного мира.
"Каждый раз, когда вы выступали решительно - в Берлине, в Корее, вокруг Кубы, - каждый раз советское руководство отступало." Несомненно. "Выступали решительно", однако с военной угрозой, с определенной военно-политической комбинацией, с готовностью драться. И Солженицын не приводит других примеров: невозможен пример чисто духовного, не подкрепленного готовностью сопротивляться физически государственного противостояния агрессии. Не исключено, что писатель не может позволить себе декларативной однозначности в этом вопросе, чтобы не прослыть подстрекателем. Но это вносит существенный элемент неопределенности в его позицию.
"Борьба происходит не между вами и ими, но внутри вас самих". Эта фраза соответствует действительности лишь постольку, поскольку борьба носит преимущественно односторонний характер: тоталитаризм наступает физически и (может быть, это - главное) идеологически, а демократия почти что не защищается ни в одной из этих двух плоскостей. Внутри разноречивого демократического общественного сознания борются две тенденции: сопротивляться (а, возможно, даже и наступать) или не сопротивляться тоталитаризму в обеих плоскостях: физической и пропагандистской. Но волей-неволей в разных аспектах своего существования демократия уже втянута в эту борьбу. И Солженицыну это ясно. Кому он желает победы - самоочевидно. Несколько раньше интервьюер говорит: