Страница:
И - никто из плюралистов не возразит, не остановит. Да ведь - истины же нет, и никто не знает, "как надо" и "как не надо".
...Наш плюрализм до того не имеет объемного взгляда, что, вместе с Западом, не видит, как коммунизм шагает через горные хребты и океаны, с каждым ступом раздавливает новые народы, скоро придушит и все человечество вместе с плюрализмом, - нет! У наших плюралистов: то злокозненный мессианизм, которым якобы пылала масса русского народа от XV века до XX; то темное православие; то гнилость русской истории (обновленная лишь идеалистическими ленинскими годами); мракобесие всех национальных течений и учений, извечная скотскость народа; и новая опасность для всего человечества - русского выздоровления, которое непременно станет еще страшнейшим тоталитаризмом" (X, стр. 148-150. Курсив и разрядка Солженицына).
"Либо миру быть живу, либо России" - мудрено ли, что это высказывание пугает и отвращает от себя Солженицына? Здесь, в этой точке, может быть, наиболее выпукло проступает опасность отождествления двух альтернативных понятий - России и СССР. Если жить России по Солженицыну - такой, какой выступает она в "Письме вождям", в "Раскаянии и самоограничении" и др. (отказавшейся от коммунистической идеологии, от любых форм экспансии, от своего зарубежного военного присутствия, сохраняющей только оборонительный потенциал, никого при себе насильно не удерживающей), то быть и миру живу. Если закоснеть, устоять, остаться СССР - такому, каким мы знаем его все семьдесят лет, - страшная опасность продолжит угрожать миру. По Солженицыну, неразличение этих альтернатив крайне опасно.
Писатель отмечает еще одну особенность социальных интересов большинства своих оппонентов: предпочтительное внимание к проблемам свобод политических перед фундаментальными экономическими проблемами.
"Преувеличением столичного диссиденства и эмиграционного движения отвратили внимание мира от коренных условий народного бытия в нашей стране, а лишь: соблюдает ли этот режим-убийца свои собственные лживые законы? После своевременной эмиграции их забота теперь: возликует ли неограниченная свобода слова на другой день после того, как кто-то (кто??) сбросит нынешний режим. Их забота - над какими просторами будет завтра порхать их свободная мысль. Даже не одумаются предусмотрительно: а как же устроить дом для этой мысли! А будет ли крыша над головой? (И: будет ли в магазинах не подделанное сливочное масло?)" (X, стр. 151-152. Разрядка Солженицына).
Об этих "приземленных" вопросах думают, как представляется Солженицыну, немногие. Поэтому (добавлю уже от себя) так околдовывает значительную часть подсоветской интеллигенции, да и эмигрантов, современное существенное раскрепощение в СССР слова и зрелищ, несмотря на отсутствие принципиальной экономической, да и политической реконструкции строя. Не будем умалять значения даже частичного освобождения мысли, но согласимся с Солженицыным в том, что самое время - задуматься "предусмотрительно: а как же устроить дом для этой мысли?" Дом добротный, зажиточный, без внутренней смуты и внешней свары. Позволит ли государство обществу над этим всерьез, гласно, без ограничений задуматься - вот в чем вопрос. И что делать обществу, если не позволит?
Мы уже приводили (в главе "Солженицын и демократия") просьбу Солженицына к "плюралистам" (X, стр. 152) - выдвинуть "конкретные социальные предложения" ("да разумными давно бы нас убедили!") - о том, какой демократический механизм из множества существующих на Западе они хотели бы рекомендовать "для будущей России". Солженицын сжато, но со знанием дела перечисляет функционирующие на Западе разновидности этих механизмов и ставит дополнительные вопросы:
"А степень децентрализации? Какие вопросы относятся к областному ведению, какие к центральному? Да множество этих подробностей демократии и ни об одной из них мы еще не слышали. Ни одного реального предложения, кроме всеобщих прав человека" (X, стр. 152. Курсив Солженицына).
Солженицын (и это для него характерно) не говорит о том, какую конкретную форму государственного устройства для будущей России предпочитает сам. Свою просьбу к "плюралистам" - конкретизировать их представления о будущей российской демократии - он завершает (напомню) вопросом вопросов:
"А - переходный период? Любую из западных систем - как именно перенять? через какую процедуру? - так, чтоб страна не перевернулась, не утонула? А если начнутся (как с марта 1917, а теперь-то еще скорей начнутся) разбои и убийства - то надо ли будет разбойников останавливать? или - оберегать права бандитов? может, они невменяемы?) и - кто это будет делать? с чьей санкции? и какими силами? А шире того - будут вспыхивать стихийные волнения, массовые столкновения? как и кто успокоит их и спасет людей от резни?
Ни о чем об этом наши плюралисты не выражают забот" (X, стр. 152, Разрядка Солженицына).
На фоне того, что происходит сегодня в СССР, можно задать, еще и еще раз, и другие вопросы: кто инициирует и осуществит переход к одному из возможных вариантов неподдельной экономической, идеологической и политической демократии? Разрешит ли иерархия власти этому переходу начаться, если определятся силы, способные его наметить, возглавить, осуществить? Но Солженицын занят в "Наших плюралистах" не этими вопросами. По его словам, "опыт Семнадцатого года" пылает у него "под пальцами" (X, стр. 152) и подсказывает ему, что могут неожиданно развалиться и твердыни, казалось бы, нерушимые. Вот на этот случай страшат его путаные, расплывчатые, бедные патриотизмом и народолюбием суждения "плюралистов". За ними видится ему призрак нового Временного правительства, неспособного противостоять разбою и смуте, а потом неминуемое новое рабство. А если не само Временное правительство, то стихия, которая его породила, безответственная и нетерпеливая. И поэтому забота Солженицына в этой части его статьи - пробудить ответственность, убедить повернуться сердцем к России, заставить своих адресатов почувствовать значительность каждого сказанного о России слова в эти судьбоносные для мира годы.
"Чем крупней народ, тем свободней он сам над собой смеется. И русские всегда, русская литература и все мы, - свою страну высмеивали, бранили беспощадно, почитали у нас все на свете худшим, но, как и классики наши, Россией болея, любя. А вот - открывают нам, как это делается ненавидя. И по открывшимся антипатиям и напряжениям, по этим, вот здесь осмотренным, мы можем судить и о многих, копящихся там. В Союзе все пока вынуждены лишь в кармане показывать фигу начальственной политучебе, но вдруг отвались завтра партийная бюрократия - эти культурные силы тоже выйдут на поверхность - и не о народных нуждах, не о земле, не о вымираньи мы услышим их тысячекратный рев, не об ответственности и обязанностях каждого, а о правах, правах... - и разгрохают наши останки в еще одном Феврале, в еще одном развале.
И в последней надежде я это все написал и взываю, и к этим и к тем, и к открывшимся и к скрытым: господа, товарищи, очнитесь же! Россия - не просто же географическое пространство, колоритный фон для вашего "самовыражения". Если вы продолжаете изъясняться на русском языке, то народу, создавшему этот язык, несите же и что-нибудь доброе, сочувственное, хоть сколько-нибудь любви и попытки понять, а не только возвышайте образ, как ("Синтаксис" № 3, стр. 73) "у пивной, размазывая сопли по небритым щекам, мычит"... - а мат оставляю докончить вашим авангардным бестрепетным перьям" (X, стр. 154. Курсив Солженицына).
Вторая, меньшая часть статьи посвящена тому, что написали "плюралисты" (до 1983 года) лично о Солженицыне. Трудно измерить горечь, которой проникнуты эти страницы. И возмущение Солженицына - ложью, несправедливостью, недобросовестными приемами скорее травли, чем спора.
"Теперь вот читаю, что понаписали за эти годы лично против меня редко встретишь честную полемику, то и дело выверт, натяжка, ложь. Вот видный культуртрегер ("культура - это религия нашего времени") дважды или трижды приписывает мне в западной прессе то желание "восстановить византизм Третьего Рима" (с какого бреху?), то иметь в России теократию, то "православного аятоллу". И это - не ошибка одного ума или натяжка одного полемиста, но от одного к другому так и потекло и все указуют: "Солженицын предлагает теократию". Да - где же, когда? - да перетрясите мои десять вышедших томов и найдите подобную цитату! Ни один не приводит. Значит, заведомо знают, что лгут? Да, вкруговую знают, что лгут, - и лгут!" (X, стр. 155. Разрядка Солженицына).
Вышло уже шестнадцать томов - и нет подобной цитаты. Нет ни одного намека ни в публицистике, ни в "Красном колесе", ни в других работах на желание облечь церковь светскими политическими полномочиями. Говорится только (и то - нечасто) о необходимости, по мнению Солженицына, роста нравственного влияния религии на общество. Неоднократно подчеркнуто: влияния без средневековых крайностей. Именно как реакция на эти крайности, подавлявшие и презиравшие все земное и плотское в природе человека, видится Солженицыну агрессивный атеизм последующей эпохи. Он неоднократно говорит о вере, не перечеркивающей земные заботы и радости человека, но открывающей в нас и над нами высший духовный источник, позволяющий соотносить быстротекущее с вечным. И Солженицын хочет, чтобы люди учились такому соотнесению с детства. Ничего исступленно-фанатического, агрессивного ("хомейнистского") в этом его призыве нет. И никогда не зовет он отказаться от заботы о благе, свободе и справедливости в этом мире. Его лишь отталкивает и страшит отказ от ответственности перед людьми и Богом за наши толкования блага, свободы и справедливости. Поэтому так задела его кличка "аятоллы", бездумно и безответственно к нему приклеенная (Е. Эткинд и др.). Он говорит:
"На "аятоллу" мне пришлось все-таки ответить, исключение, уже заврались за пределы. Ответил - абзацем в 80 слов (считая предлоги и союзы). Мне в ответ - 1300 (пропорция неуверенности), и притом ни тени извинения, что я публично оболган, а взамен - новая ложь: будто я "учу", что "критерий нации предки, то есть кровь". Да - где же это я так "учил", что "критерий нации кровь"? Откуда это "то есть"? Цитаты - не ждите, и не дождетесь, ибо ее не существует. Очередная подтасовка, а литературовед мог бы прочесть "Ленина в Цюрихе" потоньше. Наши предки - да, это прежде всего наше духовное наследство, ими определяется оно, и из того вырастает нация, и из душевной связи с родной землей, а не с любой случайной, где досталось расти. И у Ленина - душевной связи с Россией мы не видим нигде, ни в чем, никогда. И если в Соединенных Штатах в польской, теперь и вьетнамской, семье растет ребенок - то каким бы образцовым гражданином Штатов он ни вырос, и даже если он никогда своей родины не видел, - все же к сердцу его с наибольшим отзывом прикладывается боль его дальней родины. Отчего же иначе все поляки, вот уже и в четырех поколениях живущие в Штатах, так бурно и больно отозвались на события именно в Польше, а не в Камбодже или в Эритрее? И кто же настаивает, что это - "кровь"? Это - предки, духовное воспитание, национальная традиция. И вот отчего Соединенные Штаты и за 200 лет еще не спаялись в единую нацию, но раздираемы сильными национальными лобби" (X, стр. 155. Курсив Солженицына).
Мне случалось уже писать о "Ленине в Цюрихе", в котором антагонисты Солженицына ухитрились увидеть антисемитизм, потому что им раскрыты партийные псевдонимы евреев - персонажей его повествования. Но там же раскрыты и партийные клички русских революционеров. Солженицын во всей своей эпопее раскрывает партийные псевдонимы. Национальная принадлежность персонажей исторической эпопеи - факт, который не может быть обойден. В "Ленине в Цюрихе" на сорок восемь связанных с Лениным радикалов (большевиков и европейских левых социал-демократов) приходится двенадцать евреев - пропорция вполне реалистическая, и, главное, не придуманная, не подтасованная Солженицыным. Высокий процент евреев в интернационалистских социалистических движениях - легко объяснимый исторический факт: кому, как не им, было первыми искать в этих движениях справедливости и спасения от своего изгойства? Солженицын подчеркивает в своих героях-марксистах не еврейство евреев (они ушли от своей национальной стихии и традиций) и не русскость русских, а их общий космополитизм, безнациональность. Исключение - разве что Александр Шляпников, питерский рабочий, не порвавший со своей исходной средой. В "Ленине в Цюрихе" Парвус говорит Ленину, что никогда не вернется в Россию, ибо чувствует себя немцем теперь. Интересно, что в массе работ разных жанров, в том числе и еврейских авторов, при положительном отношении к социализму и революции активное участие в них евреев засчитывается последним в заслугу. Солженицын относится к революции негативно. Естественно, что тень этого отношения падает и на ее участников. Тем не менее каждое существенное высказывание Ленина в Цюрихе строго документально: мне удалось найти для них всех аналоги в переписке и сочинениях Ленина. Сделать Парвуса неевреем или умалить его роль в перекачке немецких денег большевикам писатель не мог. К слову замечу: Солженицын не антисемит, но и не семитофил. Его Воротынцев в "Красном колесе" говорит, что не считает возможным относиться к евреям плохо только потому, что они евреи, или хорошо - только по той же причине: отношение к человеку должно зависеть от его, этого человека, действительных качеств. Это позиция и самого Солженицына, бесспорная в совокупности им написанного. И меня такое отношение удовлетворяет - в отличие от семитофилии, столь же беспочвенной и унизительной, сколь и антисемитизм.
Несколько слов о соотношении крови и духа в национальной самоидентификации человека. Если бы Солженицын считал критерием национальной принадлежности только национальность физических предков ("кровь"), он бы не смог назвать своих сыновей "русские мальчики": в них есть кровь, по меньшей мере, трех народов. Между тем, они, несомненно, русские мальчики, ибо определяющее духовное начало их бытия - русское.
Парадокс нашего существования таков, что "наше духовное наследство", "духовное воспитание" часто дает нам, помимо физиологических предков и их генов, еще и предков духовных, духовную родину. Хорошо, когда физиологическое и духовное начала совпадают. А если нет? Человек самоидентифицируется (мы говорим - ассимилируется) в другой, нефизиологической преемственности. И счастье, если эта преемственность его принимает в себя. А если отталкивает, а подчас и убивает как чужака? Одна моя приятельница-еврейка, русский критик и публицист, заметила как-то, что интеллигентные ассимилированные питерские евреи считают себя прямыми потомками лицейских друзей Пушкина. Горькая шутка: этим ленинградским интеллектуалам, должно быть, становится очень больно, когда им напоминают, что те, кого они ощущают своими предками, не пустили бы их на свой порог. Или когда современники в родной стране дают им почувствовать их инородчество. Повторяю: счастье, когда физиологические и духовные предки совпадают. Если же нет, - возникают драматические коллизии. Но для Солженицына, несомненно, важнее второе: "наше духовное наследство", "душевная связь с родной землей", "духовное воспитание, национальная традиция", наследуемая духовно, а не физиологически (выд. Д. Ш.). Так что выделенное им "то есть кровь" приписано ему совершенно безответственно и бесчестно.
Я уже говорила, что один из самых распространенных приемов обличителей Солженицына - недобросовестная мировоззренческая экстраполяция на него взглядов националистов-ксенофобов, антисемитов, национал-большевиков, совершенно Солженицыну чуждых. Начав читать все, что написали за эти годы лично против него, он тотчас столкнулся с этим трюком:
"Или вот распространенный прием плюралистов: выхватить удобную цитату, но не из меня, а из кого-нибудь - В. Осипова, Н. Осипова, Краснова, Удодова, Скуратова, Шиманова, Антонова - я может быть тех авторов и в глаза не видел, не переписывался, тем более в одни сборники не входил - неважно, дери цитату и лепи ее Солженицыну, он ведь на лай не отгавкивается, значит - прилепится. Раз тот так написал - значит и Солженицын так думает!
И этим нехитрым приемом не брезгуют многие плюралисты - начиная от "примкнувшего" Михайлова. И журнал, претендующий кажется стать эталоном нашего эстетического вкуса и утонченного мышления, - в первом же номере своем громит некоего Шиманова, преградившего дорогу всей свободной русской мысли, - разоблачитель-предупредитель мечется, мечется по шимановской конструкции, и выясняется, зачем: вот он собрал и выкладывает, чтo нашел "общего" у Шиманова с Солженицыным: всякий нехристианский народ варварский, а Китай - особенно; оплот секулярного человечества - именно Запад, даже не марксизм; задача русского народа - охранить христианство от "желтой опасности"; говоря об "образованщине", конечно имеют в виду "сионских мудрецов" и именно они должны быть устранены как главное препятствие на пути русской нации.
Какие сотрясательные выводы о Солженицыне! И насколько же бы они прогремели, если бы взять цитаты да прямо из Солженицына - и о варварских народах, и о желтой расовой опасности, и о сионских мудрецах.
Да - нету таких цитат. Да - неоткуда их взять. Только вот - соскрести с Шиманова, местами?" (X, стр. 155-156. Курсив Солженицына).
И соскребают. И не только с Шиманова, а со всех, кто отталкивает и пугает своими нацистскими комплексами. И вот уже прозвучал угрожающий термин - "солженицынщина" - о взглядах и настроениях, ничего общего со взглядами и настроениями Солженицына не имеющих. Зачем же реконструировать убеждения Солженицына по взглядам его мнимых или даже действительных эпигонов? Он весь напечатан, опубликован; прощупан десятками интервью. Он сам об этом и говорит:
"Да ведь вот мой десяток томов, да ведь вот дюжина исторических глав критикуйте! разносите! раздолье! Тут и целая желанная программа есть для разноса - Шипова (пока поглубже, чем все предложенное нашими плюралистами), петит ли мелок, глаза не берут? Нет! Спорят со мной как с партийным публицистом. Накидываются со всеми трубами на какой-нибудь один абзац какого-нибудь интервью" (X, стр. 156. Курсив Солженицына).
Приводимый им ниже пример - с неправильно истолкованным его высказыванием о татарах - мы уже цитировали (см. гл. "Солженицын и национальный вопрос"). Здесь упоминается также о программе земского деятеля и осторожного либерала-эволюциониста Д. И. Шипова, активного в 1900-е годы. Подробно Солженицын пишет о нем в "Октябре Шестнадцатого" (Собрание сочинений, т. 13, стр. 76-102). В этой (петитом набранной) части "Узла II" писатель говорит о мерцающих в прошлом России теплых обнадеживающих огоньках - моментах, событиях, течениях мысли, с которых могло бы начаться мирное, плодотворное, эволюционное сотрудничество между властью и обществом. Он скорбит об этих нереализованных возможностях, пренебрегнутых то властью, то обществом, то обеими сторонами одновременно. Одной из таких роковых потерь представляется Солженицыну отказ и власти, и радикалов от широкой земской программы Шипова. Программа эта, привлекшая Солженицына и своими этическими основаниями, предусматривала сотрудничество исторически сложившейся власти и широких (снизу доверху и по всей стране) конструктивных элементов земской общественности. Она предполагала существенную децентрализацию полномочий власти при бережном и уважительном к ней отношении. С реализации этой программы могла начаться, по Солженицыну, глубокая демократизация страны без посягательства на деятельное существование монархии. Но система Шипова осталась в архиве нереализованных конструктивных возможностей, стоявших перед Россией в XIX-XX веках и ею проигнорированных или отвергнутых.
Рассказав о том, как из-за одной, вкривь истолкованной (согласимся, что неловкой), реплики была приписана ему антитатарская шовинистическая позиция, Солженицын разражается рядом вопросов:
"Какие же цели ставит себе эта бесчестная дискуссия? Что доброе ею надеются построить в русском будущем? Почему нашему гордому интеллектуальному плюрализму с первых же шагов понадобилась ложь? Неужели без нее не выстраивается аргументация? Самые дотошные книгоеды из них беззастенчиво сочиняют, не приводя ни единой цитаты, - потеряли всякую осмотрительность.
И насколько можно верить последовательности плюралистов? "Права человека" относятся ко всем людям или только к ним самим? Вот я воспользовался самым скромным из прав человека - не поехать по приглашению на завтрак. И какой же это вызвало гнев плюралистов: я должен был поехать! (Так желал коллектив!) И некто Любарский пишет задыхательную статью (и снова пропорция неуверенности: в три раза длиннее, чем мое письмо президенту). И снова: чтo в моем письме главное, существенно, - то обмолчать или вывернуть, "не понять", зато нравоучительно втолковывать, кем из диссидентов (кроме почему-то Синявского) я пренебрег - хотя в моем письме ясно сказано, что состав участников от меня тщательно скрывали, и Любарский знает, что он был объявлен лишь вослед. С привычным советским вывертом втискивает меня в компанию Брежнева, "Литгазеты", обвиняет в безответственном повторении "бредовых мнений" "какого-то генерала" из "какой-то американской газеты", - извольте: "Вашингтон пост", ведущая столичная, генерал Тейлор, командовавший объединенной группой начальников штабов, а стратегическую идею избирательно уничтожать русских ядерными ударами ему подали из университетских кругов, профессор Гертнер.
С таким гневом свободные плюралисты никогда не осуждали коммунизм, а меня эти годы дружно обливали помоями - в таком множестве и с такой яростью, как вся советская дворняжная печать не сумела наворотить на меня за двадцать лет. Очень помогло им, что западная пресса, особенно в Штатах, в руках левых - и легко, и охотно это травлю переняла и усвоила.
Сколько лет в бессильном кипении советская образованщина шептала друг другу на ухо свои язвительности против режима. Кто бы тогда предсказал, что писателя, который первый и прямо под пастью все это громко вызвездит режиму в лоб, - эта образованщина возненавидит лютее, чем сам режим?" (X, стр. 157-158. Курсив Солженицына).
Интересны здесь последние слова Солженицына: он "громко вызвездил режиму в лоб" именно то, что "советская образованщина шептала друг другу на ухо". Заметим: не только "на ухо", но и в Самиздате; есть среди самых резких противников Солженицына и бывшие зэки (он сам говорит об этом в начале статьи). И К. Любарский в правозащитной деятельности далеко не "некто": говорил громко и отсидел срок за свои убеждения. Но вот вопрос вопросов: откуда такая ненависть, толкающая нарушать полемическую этику и клеветать на Солженицына, не затрудняясь опорой на несуществующие цитаты (как на них обопрешься?)? Легче всего было бы списать травлю на происки КГБ. Но Солженицына изображает в качестве взошедшего на российский престол новоявленного Ивана Грозного романист, который никак не может даже косвенно, опосредованно управляться из КГБ. Правда, при встрече с читателями автор пасквиля утверждал, что его герой вовсе не Солженицын. И кое-кто даже злорадствовал: сами узнали - значит есть сходство. Сходство есть и между карикатурой и оригиналом, но карикатура может подчеркивать истинные черты оригинала, а может быть насквозь лживой, как это имеет место в данном случае. И таких нападающих (язык не поворачивается назвать их оппонентами: они не спорят, не затрудняют себя текстологическими доказательствами) много. Об одном из истоков такого неприятия Солженицына частью диссидентов мною сказано в предисловии к этой книге. Когда прогремели новомировские публикации Солженицына и его обращения к съезду писателей, к руководству писательского союза и пр., оппозиционно настроенная подсоветская интеллигенция увидела в нем своего глашатая. Каждый ждал, что он будет и впредь выразителем мнений, преобладающих в кругах существенно космополитизированной подсоветской интеллигенции с ее неизжитыми демосоциалистическими сентиментами. А он в "Образованщине" предъявил счет интеллигенции, дал ей презрительную кличку, повернулся к "Вехам", проявил почвеннические симпатии, ретроспективные интересы. Он в "Письме вождям" попытался вступить в диалог с правящими (не единственный и не первый: в 1950-е-1960-е, после XX и XXII съездов, годы интеллигенция забрасывала "вождей" петициями). Но он соглашался оставить за властью некоторую авторитарность и не требовать сразу всей полноты демократии, чего ему не простили. Тем более, что требования к интеллигенции (в том числе - к себе) были бескомпромиссны: "Жить не по лжи". Далее: как мы уже не раз говорили, вокруг просвещенного либерального почвенничества лежит в СССР агрессивная и весьма обширная область ксенофобийного национализма, достаточно страшно о себе заявившего и заявляющего в XX веке во многих странах. На Солженицына стали распространять идеологию и психологию этой области - тем более, что ее идеологи порой спекулируют его именем, а их направление мысли и деятельности отнюдь не лишено будущего в раздираемой непримиримыми или трудно примиримыми противоречиями стране.
...Наш плюрализм до того не имеет объемного взгляда, что, вместе с Западом, не видит, как коммунизм шагает через горные хребты и океаны, с каждым ступом раздавливает новые народы, скоро придушит и все человечество вместе с плюрализмом, - нет! У наших плюралистов: то злокозненный мессианизм, которым якобы пылала масса русского народа от XV века до XX; то темное православие; то гнилость русской истории (обновленная лишь идеалистическими ленинскими годами); мракобесие всех национальных течений и учений, извечная скотскость народа; и новая опасность для всего человечества - русского выздоровления, которое непременно станет еще страшнейшим тоталитаризмом" (X, стр. 148-150. Курсив и разрядка Солженицына).
"Либо миру быть живу, либо России" - мудрено ли, что это высказывание пугает и отвращает от себя Солженицына? Здесь, в этой точке, может быть, наиболее выпукло проступает опасность отождествления двух альтернативных понятий - России и СССР. Если жить России по Солженицыну - такой, какой выступает она в "Письме вождям", в "Раскаянии и самоограничении" и др. (отказавшейся от коммунистической идеологии, от любых форм экспансии, от своего зарубежного военного присутствия, сохраняющей только оборонительный потенциал, никого при себе насильно не удерживающей), то быть и миру живу. Если закоснеть, устоять, остаться СССР - такому, каким мы знаем его все семьдесят лет, - страшная опасность продолжит угрожать миру. По Солженицыну, неразличение этих альтернатив крайне опасно.
Писатель отмечает еще одну особенность социальных интересов большинства своих оппонентов: предпочтительное внимание к проблемам свобод политических перед фундаментальными экономическими проблемами.
"Преувеличением столичного диссиденства и эмиграционного движения отвратили внимание мира от коренных условий народного бытия в нашей стране, а лишь: соблюдает ли этот режим-убийца свои собственные лживые законы? После своевременной эмиграции их забота теперь: возликует ли неограниченная свобода слова на другой день после того, как кто-то (кто??) сбросит нынешний режим. Их забота - над какими просторами будет завтра порхать их свободная мысль. Даже не одумаются предусмотрительно: а как же устроить дом для этой мысли! А будет ли крыша над головой? (И: будет ли в магазинах не подделанное сливочное масло?)" (X, стр. 151-152. Разрядка Солженицына).
Об этих "приземленных" вопросах думают, как представляется Солженицыну, немногие. Поэтому (добавлю уже от себя) так околдовывает значительную часть подсоветской интеллигенции, да и эмигрантов, современное существенное раскрепощение в СССР слова и зрелищ, несмотря на отсутствие принципиальной экономической, да и политической реконструкции строя. Не будем умалять значения даже частичного освобождения мысли, но согласимся с Солженицыным в том, что самое время - задуматься "предусмотрительно: а как же устроить дом для этой мысли?" Дом добротный, зажиточный, без внутренней смуты и внешней свары. Позволит ли государство обществу над этим всерьез, гласно, без ограничений задуматься - вот в чем вопрос. И что делать обществу, если не позволит?
Мы уже приводили (в главе "Солженицын и демократия") просьбу Солженицына к "плюралистам" (X, стр. 152) - выдвинуть "конкретные социальные предложения" ("да разумными давно бы нас убедили!") - о том, какой демократический механизм из множества существующих на Западе они хотели бы рекомендовать "для будущей России". Солженицын сжато, но со знанием дела перечисляет функционирующие на Западе разновидности этих механизмов и ставит дополнительные вопросы:
"А степень децентрализации? Какие вопросы относятся к областному ведению, какие к центральному? Да множество этих подробностей демократии и ни об одной из них мы еще не слышали. Ни одного реального предложения, кроме всеобщих прав человека" (X, стр. 152. Курсив Солженицына).
Солженицын (и это для него характерно) не говорит о том, какую конкретную форму государственного устройства для будущей России предпочитает сам. Свою просьбу к "плюралистам" - конкретизировать их представления о будущей российской демократии - он завершает (напомню) вопросом вопросов:
"А - переходный период? Любую из западных систем - как именно перенять? через какую процедуру? - так, чтоб страна не перевернулась, не утонула? А если начнутся (как с марта 1917, а теперь-то еще скорей начнутся) разбои и убийства - то надо ли будет разбойников останавливать? или - оберегать права бандитов? может, они невменяемы?) и - кто это будет делать? с чьей санкции? и какими силами? А шире того - будут вспыхивать стихийные волнения, массовые столкновения? как и кто успокоит их и спасет людей от резни?
Ни о чем об этом наши плюралисты не выражают забот" (X, стр. 152, Разрядка Солженицына).
На фоне того, что происходит сегодня в СССР, можно задать, еще и еще раз, и другие вопросы: кто инициирует и осуществит переход к одному из возможных вариантов неподдельной экономической, идеологической и политической демократии? Разрешит ли иерархия власти этому переходу начаться, если определятся силы, способные его наметить, возглавить, осуществить? Но Солженицын занят в "Наших плюралистах" не этими вопросами. По его словам, "опыт Семнадцатого года" пылает у него "под пальцами" (X, стр. 152) и подсказывает ему, что могут неожиданно развалиться и твердыни, казалось бы, нерушимые. Вот на этот случай страшат его путаные, расплывчатые, бедные патриотизмом и народолюбием суждения "плюралистов". За ними видится ему призрак нового Временного правительства, неспособного противостоять разбою и смуте, а потом неминуемое новое рабство. А если не само Временное правительство, то стихия, которая его породила, безответственная и нетерпеливая. И поэтому забота Солженицына в этой части его статьи - пробудить ответственность, убедить повернуться сердцем к России, заставить своих адресатов почувствовать значительность каждого сказанного о России слова в эти судьбоносные для мира годы.
"Чем крупней народ, тем свободней он сам над собой смеется. И русские всегда, русская литература и все мы, - свою страну высмеивали, бранили беспощадно, почитали у нас все на свете худшим, но, как и классики наши, Россией болея, любя. А вот - открывают нам, как это делается ненавидя. И по открывшимся антипатиям и напряжениям, по этим, вот здесь осмотренным, мы можем судить и о многих, копящихся там. В Союзе все пока вынуждены лишь в кармане показывать фигу начальственной политучебе, но вдруг отвались завтра партийная бюрократия - эти культурные силы тоже выйдут на поверхность - и не о народных нуждах, не о земле, не о вымираньи мы услышим их тысячекратный рев, не об ответственности и обязанностях каждого, а о правах, правах... - и разгрохают наши останки в еще одном Феврале, в еще одном развале.
И в последней надежде я это все написал и взываю, и к этим и к тем, и к открывшимся и к скрытым: господа, товарищи, очнитесь же! Россия - не просто же географическое пространство, колоритный фон для вашего "самовыражения". Если вы продолжаете изъясняться на русском языке, то народу, создавшему этот язык, несите же и что-нибудь доброе, сочувственное, хоть сколько-нибудь любви и попытки понять, а не только возвышайте образ, как ("Синтаксис" № 3, стр. 73) "у пивной, размазывая сопли по небритым щекам, мычит"... - а мат оставляю докончить вашим авангардным бестрепетным перьям" (X, стр. 154. Курсив Солженицына).
Вторая, меньшая часть статьи посвящена тому, что написали "плюралисты" (до 1983 года) лично о Солженицыне. Трудно измерить горечь, которой проникнуты эти страницы. И возмущение Солженицына - ложью, несправедливостью, недобросовестными приемами скорее травли, чем спора.
"Теперь вот читаю, что понаписали за эти годы лично против меня редко встретишь честную полемику, то и дело выверт, натяжка, ложь. Вот видный культуртрегер ("культура - это религия нашего времени") дважды или трижды приписывает мне в западной прессе то желание "восстановить византизм Третьего Рима" (с какого бреху?), то иметь в России теократию, то "православного аятоллу". И это - не ошибка одного ума или натяжка одного полемиста, но от одного к другому так и потекло и все указуют: "Солженицын предлагает теократию". Да - где же, когда? - да перетрясите мои десять вышедших томов и найдите подобную цитату! Ни один не приводит. Значит, заведомо знают, что лгут? Да, вкруговую знают, что лгут, - и лгут!" (X, стр. 155. Разрядка Солженицына).
Вышло уже шестнадцать томов - и нет подобной цитаты. Нет ни одного намека ни в публицистике, ни в "Красном колесе", ни в других работах на желание облечь церковь светскими политическими полномочиями. Говорится только (и то - нечасто) о необходимости, по мнению Солженицына, роста нравственного влияния религии на общество. Неоднократно подчеркнуто: влияния без средневековых крайностей. Именно как реакция на эти крайности, подавлявшие и презиравшие все земное и плотское в природе человека, видится Солженицыну агрессивный атеизм последующей эпохи. Он неоднократно говорит о вере, не перечеркивающей земные заботы и радости человека, но открывающей в нас и над нами высший духовный источник, позволяющий соотносить быстротекущее с вечным. И Солженицын хочет, чтобы люди учились такому соотнесению с детства. Ничего исступленно-фанатического, агрессивного ("хомейнистского") в этом его призыве нет. И никогда не зовет он отказаться от заботы о благе, свободе и справедливости в этом мире. Его лишь отталкивает и страшит отказ от ответственности перед людьми и Богом за наши толкования блага, свободы и справедливости. Поэтому так задела его кличка "аятоллы", бездумно и безответственно к нему приклеенная (Е. Эткинд и др.). Он говорит:
"На "аятоллу" мне пришлось все-таки ответить, исключение, уже заврались за пределы. Ответил - абзацем в 80 слов (считая предлоги и союзы). Мне в ответ - 1300 (пропорция неуверенности), и притом ни тени извинения, что я публично оболган, а взамен - новая ложь: будто я "учу", что "критерий нации предки, то есть кровь". Да - где же это я так "учил", что "критерий нации кровь"? Откуда это "то есть"? Цитаты - не ждите, и не дождетесь, ибо ее не существует. Очередная подтасовка, а литературовед мог бы прочесть "Ленина в Цюрихе" потоньше. Наши предки - да, это прежде всего наше духовное наследство, ими определяется оно, и из того вырастает нация, и из душевной связи с родной землей, а не с любой случайной, где досталось расти. И у Ленина - душевной связи с Россией мы не видим нигде, ни в чем, никогда. И если в Соединенных Штатах в польской, теперь и вьетнамской, семье растет ребенок - то каким бы образцовым гражданином Штатов он ни вырос, и даже если он никогда своей родины не видел, - все же к сердцу его с наибольшим отзывом прикладывается боль его дальней родины. Отчего же иначе все поляки, вот уже и в четырех поколениях живущие в Штатах, так бурно и больно отозвались на события именно в Польше, а не в Камбодже или в Эритрее? И кто же настаивает, что это - "кровь"? Это - предки, духовное воспитание, национальная традиция. И вот отчего Соединенные Штаты и за 200 лет еще не спаялись в единую нацию, но раздираемы сильными национальными лобби" (X, стр. 155. Курсив Солженицына).
Мне случалось уже писать о "Ленине в Цюрихе", в котором антагонисты Солженицына ухитрились увидеть антисемитизм, потому что им раскрыты партийные псевдонимы евреев - персонажей его повествования. Но там же раскрыты и партийные клички русских революционеров. Солженицын во всей своей эпопее раскрывает партийные псевдонимы. Национальная принадлежность персонажей исторической эпопеи - факт, который не может быть обойден. В "Ленине в Цюрихе" на сорок восемь связанных с Лениным радикалов (большевиков и европейских левых социал-демократов) приходится двенадцать евреев - пропорция вполне реалистическая, и, главное, не придуманная, не подтасованная Солженицыным. Высокий процент евреев в интернационалистских социалистических движениях - легко объяснимый исторический факт: кому, как не им, было первыми искать в этих движениях справедливости и спасения от своего изгойства? Солженицын подчеркивает в своих героях-марксистах не еврейство евреев (они ушли от своей национальной стихии и традиций) и не русскость русских, а их общий космополитизм, безнациональность. Исключение - разве что Александр Шляпников, питерский рабочий, не порвавший со своей исходной средой. В "Ленине в Цюрихе" Парвус говорит Ленину, что никогда не вернется в Россию, ибо чувствует себя немцем теперь. Интересно, что в массе работ разных жанров, в том числе и еврейских авторов, при положительном отношении к социализму и революции активное участие в них евреев засчитывается последним в заслугу. Солженицын относится к революции негативно. Естественно, что тень этого отношения падает и на ее участников. Тем не менее каждое существенное высказывание Ленина в Цюрихе строго документально: мне удалось найти для них всех аналоги в переписке и сочинениях Ленина. Сделать Парвуса неевреем или умалить его роль в перекачке немецких денег большевикам писатель не мог. К слову замечу: Солженицын не антисемит, но и не семитофил. Его Воротынцев в "Красном колесе" говорит, что не считает возможным относиться к евреям плохо только потому, что они евреи, или хорошо - только по той же причине: отношение к человеку должно зависеть от его, этого человека, действительных качеств. Это позиция и самого Солженицына, бесспорная в совокупности им написанного. И меня такое отношение удовлетворяет - в отличие от семитофилии, столь же беспочвенной и унизительной, сколь и антисемитизм.
Несколько слов о соотношении крови и духа в национальной самоидентификации человека. Если бы Солженицын считал критерием национальной принадлежности только национальность физических предков ("кровь"), он бы не смог назвать своих сыновей "русские мальчики": в них есть кровь, по меньшей мере, трех народов. Между тем, они, несомненно, русские мальчики, ибо определяющее духовное начало их бытия - русское.
Парадокс нашего существования таков, что "наше духовное наследство", "духовное воспитание" часто дает нам, помимо физиологических предков и их генов, еще и предков духовных, духовную родину. Хорошо, когда физиологическое и духовное начала совпадают. А если нет? Человек самоидентифицируется (мы говорим - ассимилируется) в другой, нефизиологической преемственности. И счастье, если эта преемственность его принимает в себя. А если отталкивает, а подчас и убивает как чужака? Одна моя приятельница-еврейка, русский критик и публицист, заметила как-то, что интеллигентные ассимилированные питерские евреи считают себя прямыми потомками лицейских друзей Пушкина. Горькая шутка: этим ленинградским интеллектуалам, должно быть, становится очень больно, когда им напоминают, что те, кого они ощущают своими предками, не пустили бы их на свой порог. Или когда современники в родной стране дают им почувствовать их инородчество. Повторяю: счастье, когда физиологические и духовные предки совпадают. Если же нет, - возникают драматические коллизии. Но для Солженицына, несомненно, важнее второе: "наше духовное наследство", "душевная связь с родной землей", "духовное воспитание, национальная традиция", наследуемая духовно, а не физиологически (выд. Д. Ш.). Так что выделенное им "то есть кровь" приписано ему совершенно безответственно и бесчестно.
Я уже говорила, что один из самых распространенных приемов обличителей Солженицына - недобросовестная мировоззренческая экстраполяция на него взглядов националистов-ксенофобов, антисемитов, национал-большевиков, совершенно Солженицыну чуждых. Начав читать все, что написали за эти годы лично против него, он тотчас столкнулся с этим трюком:
"Или вот распространенный прием плюралистов: выхватить удобную цитату, но не из меня, а из кого-нибудь - В. Осипова, Н. Осипова, Краснова, Удодова, Скуратова, Шиманова, Антонова - я может быть тех авторов и в глаза не видел, не переписывался, тем более в одни сборники не входил - неважно, дери цитату и лепи ее Солженицыну, он ведь на лай не отгавкивается, значит - прилепится. Раз тот так написал - значит и Солженицын так думает!
И этим нехитрым приемом не брезгуют многие плюралисты - начиная от "примкнувшего" Михайлова. И журнал, претендующий кажется стать эталоном нашего эстетического вкуса и утонченного мышления, - в первом же номере своем громит некоего Шиманова, преградившего дорогу всей свободной русской мысли, - разоблачитель-предупредитель мечется, мечется по шимановской конструкции, и выясняется, зачем: вот он собрал и выкладывает, чтo нашел "общего" у Шиманова с Солженицыным: всякий нехристианский народ варварский, а Китай - особенно; оплот секулярного человечества - именно Запад, даже не марксизм; задача русского народа - охранить христианство от "желтой опасности"; говоря об "образованщине", конечно имеют в виду "сионских мудрецов" и именно они должны быть устранены как главное препятствие на пути русской нации.
Какие сотрясательные выводы о Солженицыне! И насколько же бы они прогремели, если бы взять цитаты да прямо из Солженицына - и о варварских народах, и о желтой расовой опасности, и о сионских мудрецах.
Да - нету таких цитат. Да - неоткуда их взять. Только вот - соскрести с Шиманова, местами?" (X, стр. 155-156. Курсив Солженицына).
И соскребают. И не только с Шиманова, а со всех, кто отталкивает и пугает своими нацистскими комплексами. И вот уже прозвучал угрожающий термин - "солженицынщина" - о взглядах и настроениях, ничего общего со взглядами и настроениями Солженицына не имеющих. Зачем же реконструировать убеждения Солженицына по взглядам его мнимых или даже действительных эпигонов? Он весь напечатан, опубликован; прощупан десятками интервью. Он сам об этом и говорит:
"Да ведь вот мой десяток томов, да ведь вот дюжина исторических глав критикуйте! разносите! раздолье! Тут и целая желанная программа есть для разноса - Шипова (пока поглубже, чем все предложенное нашими плюралистами), петит ли мелок, глаза не берут? Нет! Спорят со мной как с партийным публицистом. Накидываются со всеми трубами на какой-нибудь один абзац какого-нибудь интервью" (X, стр. 156. Курсив Солженицына).
Приводимый им ниже пример - с неправильно истолкованным его высказыванием о татарах - мы уже цитировали (см. гл. "Солженицын и национальный вопрос"). Здесь упоминается также о программе земского деятеля и осторожного либерала-эволюциониста Д. И. Шипова, активного в 1900-е годы. Подробно Солженицын пишет о нем в "Октябре Шестнадцатого" (Собрание сочинений, т. 13, стр. 76-102). В этой (петитом набранной) части "Узла II" писатель говорит о мерцающих в прошлом России теплых обнадеживающих огоньках - моментах, событиях, течениях мысли, с которых могло бы начаться мирное, плодотворное, эволюционное сотрудничество между властью и обществом. Он скорбит об этих нереализованных возможностях, пренебрегнутых то властью, то обществом, то обеими сторонами одновременно. Одной из таких роковых потерь представляется Солженицыну отказ и власти, и радикалов от широкой земской программы Шипова. Программа эта, привлекшая Солженицына и своими этическими основаниями, предусматривала сотрудничество исторически сложившейся власти и широких (снизу доверху и по всей стране) конструктивных элементов земской общественности. Она предполагала существенную децентрализацию полномочий власти при бережном и уважительном к ней отношении. С реализации этой программы могла начаться, по Солженицыну, глубокая демократизация страны без посягательства на деятельное существование монархии. Но система Шипова осталась в архиве нереализованных конструктивных возможностей, стоявших перед Россией в XIX-XX веках и ею проигнорированных или отвергнутых.
Рассказав о том, как из-за одной, вкривь истолкованной (согласимся, что неловкой), реплики была приписана ему антитатарская шовинистическая позиция, Солженицын разражается рядом вопросов:
"Какие же цели ставит себе эта бесчестная дискуссия? Что доброе ею надеются построить в русском будущем? Почему нашему гордому интеллектуальному плюрализму с первых же шагов понадобилась ложь? Неужели без нее не выстраивается аргументация? Самые дотошные книгоеды из них беззастенчиво сочиняют, не приводя ни единой цитаты, - потеряли всякую осмотрительность.
И насколько можно верить последовательности плюралистов? "Права человека" относятся ко всем людям или только к ним самим? Вот я воспользовался самым скромным из прав человека - не поехать по приглашению на завтрак. И какой же это вызвало гнев плюралистов: я должен был поехать! (Так желал коллектив!) И некто Любарский пишет задыхательную статью (и снова пропорция неуверенности: в три раза длиннее, чем мое письмо президенту). И снова: чтo в моем письме главное, существенно, - то обмолчать или вывернуть, "не понять", зато нравоучительно втолковывать, кем из диссидентов (кроме почему-то Синявского) я пренебрег - хотя в моем письме ясно сказано, что состав участников от меня тщательно скрывали, и Любарский знает, что он был объявлен лишь вослед. С привычным советским вывертом втискивает меня в компанию Брежнева, "Литгазеты", обвиняет в безответственном повторении "бредовых мнений" "какого-то генерала" из "какой-то американской газеты", - извольте: "Вашингтон пост", ведущая столичная, генерал Тейлор, командовавший объединенной группой начальников штабов, а стратегическую идею избирательно уничтожать русских ядерными ударами ему подали из университетских кругов, профессор Гертнер.
С таким гневом свободные плюралисты никогда не осуждали коммунизм, а меня эти годы дружно обливали помоями - в таком множестве и с такой яростью, как вся советская дворняжная печать не сумела наворотить на меня за двадцать лет. Очень помогло им, что западная пресса, особенно в Штатах, в руках левых - и легко, и охотно это травлю переняла и усвоила.
Сколько лет в бессильном кипении советская образованщина шептала друг другу на ухо свои язвительности против режима. Кто бы тогда предсказал, что писателя, который первый и прямо под пастью все это громко вызвездит режиму в лоб, - эта образованщина возненавидит лютее, чем сам режим?" (X, стр. 157-158. Курсив Солженицына).
Интересны здесь последние слова Солженицына: он "громко вызвездил режиму в лоб" именно то, что "советская образованщина шептала друг другу на ухо". Заметим: не только "на ухо", но и в Самиздате; есть среди самых резких противников Солженицына и бывшие зэки (он сам говорит об этом в начале статьи). И К. Любарский в правозащитной деятельности далеко не "некто": говорил громко и отсидел срок за свои убеждения. Но вот вопрос вопросов: откуда такая ненависть, толкающая нарушать полемическую этику и клеветать на Солженицына, не затрудняясь опорой на несуществующие цитаты (как на них обопрешься?)? Легче всего было бы списать травлю на происки КГБ. Но Солженицына изображает в качестве взошедшего на российский престол новоявленного Ивана Грозного романист, который никак не может даже косвенно, опосредованно управляться из КГБ. Правда, при встрече с читателями автор пасквиля утверждал, что его герой вовсе не Солженицын. И кое-кто даже злорадствовал: сами узнали - значит есть сходство. Сходство есть и между карикатурой и оригиналом, но карикатура может подчеркивать истинные черты оригинала, а может быть насквозь лживой, как это имеет место в данном случае. И таких нападающих (язык не поворачивается назвать их оппонентами: они не спорят, не затрудняют себя текстологическими доказательствами) много. Об одном из истоков такого неприятия Солженицына частью диссидентов мною сказано в предисловии к этой книге. Когда прогремели новомировские публикации Солженицына и его обращения к съезду писателей, к руководству писательского союза и пр., оппозиционно настроенная подсоветская интеллигенция увидела в нем своего глашатая. Каждый ждал, что он будет и впредь выразителем мнений, преобладающих в кругах существенно космополитизированной подсоветской интеллигенции с ее неизжитыми демосоциалистическими сентиментами. А он в "Образованщине" предъявил счет интеллигенции, дал ей презрительную кличку, повернулся к "Вехам", проявил почвеннические симпатии, ретроспективные интересы. Он в "Письме вождям" попытался вступить в диалог с правящими (не единственный и не первый: в 1950-е-1960-е, после XX и XXII съездов, годы интеллигенция забрасывала "вождей" петициями). Но он соглашался оставить за властью некоторую авторитарность и не требовать сразу всей полноты демократии, чего ему не простили. Тем более, что требования к интеллигенции (в том числе - к себе) были бескомпромиссны: "Жить не по лжи". Далее: как мы уже не раз говорили, вокруг просвещенного либерального почвенничества лежит в СССР агрессивная и весьма обширная область ксенофобийного национализма, достаточно страшно о себе заявившего и заявляющего в XX веке во многих странах. На Солженицына стали распространять идеологию и психологию этой области - тем более, что ее идеологи порой спекулируют его именем, а их направление мысли и деятельности отнюдь не лишено будущего в раздираемой непримиримыми или трудно примиримыми противоречиями стране.