Страница:
Насколько я могу судить, и Божья истина, которой зовет руководствоваться Солженицын, антиномична, как антиномичен созданный Богом мир. Достаточно коснуться одного, но основополагающего вопроса - о непротивлении злу насилием, чтобы увидеть, что во многих конкретных случаях абсолютизация этого принципа для посюсторонней жизни самоубийственна. Тайна теодицеи (оправдания наличия зла в мире, еще и в до человеческом, а не только в людях) тоже не имеет (на мой, возможно, ошибочный взгляд) исчерпывающего непротиворечивого обоснования.
Даже при наличии самого четкого ощущения "различий между положениями истинными и ложными, между несомненным Добром и несомненным Злом", при самой искренней жажде "приблизиться, прикоснуться" к Истине, каждый шаг в ее сторону чреват напряженнейшей (конкретизирующей) работой мысли и совести и требует диалога с единомышленниками и с оппонентами, требует выбора, то есть ситуации плюрализма. Не Солженицыным ли (повторим) было сказано: "...но Бог не вмешивается так просто в человеческую историю. Он действует через нас и предлагает нам самим найти выход?" Искать же можно лишь сообща, исследуя не только свою точку зрения, но и чужие. Но преимущества в этом поиске остаются за тем, кто, подобно Солженицыну, руководствуется как идеалом системой абсолютных нравственных координат. Я говорю не о сиюминутных прагматических преимуществах выигрыша в борьбе, который в данных конкретных обстоятельствах может достаться и беспринципности, и злу, но о преимуществе правоты. Если бы только знать, что правоте обеспечена в конечном счете победа и земная, а не только, как в то, несомненно, верует Солженицын, в жизни вечной. Каждый раз, когда мы сталкиваемся с проблемами систем отсчета добра и зла, истинности и ложности, победы и поражения, мы видим, какими преимуществами в их решении располагают люди религиозные. Но куда деть разноверных хомейни, террористов и камикадзе?..
Чрезвычайно важный вопрос, которого мы уже касались в главе о Солженицыне и демократии: подлежит ли законодательному ограничению плюрализм высказываний? Об ограничении уголовным кодексом плюрализма действий при их посягательстве на свободу и благо окружающих, да и самих субъектов действия спорят лишь по отдельным поводам (проституция, половые извращения, наркомания, алкоголизм и пр.). Порнография, мазохизм и садизм на экранах и на печатных страницах - это высказывания или действия духовное членовредительство, от которого один шаг до применения увиденного и вычитанного на практике? Может ли общество, оставаясь удовлетворительно свободным, посредством демократической правовой процедуры (законно) запрещать в каждом конкретном случае подобную кино- и телепродукцию и прессу, оставляя за оппонентами право спорить с таким запретом? Это очень сложный вопрос. Идеальным было бы такое воспитание детей и юношества, чтобы люди сами отказывались от подобных товаров, убивая предложение отсутствием спроса. Но в людях есть струны, которым эти извращения импонируют. И запрещена же (пока что!) торговля наркотиками. Так, может быть, приемлема и цензура нравов с правом обжалования и демократическим контролем?
Самые крайние релятивисты в области нравственности соглашаются же зачастую с тем, что пропаганда расизма должна быть запрещена. И кое-где запрещают ее (хотя бы посредством карательной цензуры). Но попробуйте заикнуться об ограничениях против коммунистической пропаганды - и "плюралисты" (Солженицын, впрочем, не настаивает на этом определении, предлагая его лишь как рабочий термин) подвергнут вас остракизму. Расизм откровенен во зле - коммунизм прикровенен: его декларации соблазнительны и некоторые постулаты красивы. Те, кого Солженицын имеет в виду как своих оппонентов, особо нетерпимы к спектру высказываний, расположенных, как им представляется, справа от их воззрений. Когда посягают на их воззрения, как им видится, справа (слева они снисходительно терпят, хотя сколько уж раз их оппоненты слева, добившись полновластия, их первыми же и уничтожают), куда девается их терпимость (их плюрализм)? Здесь возникает особенность солженицынских "плюралистов", позволяющая все время слышать вокруг этого определения не поставленные автором кавычки. На самом деле "плюралисты" скорее мономаны, чем действительные поборники многообразия, ибо варьируют в массе своих работ несколько излюбленных ими тезисов. И в основе этого набора мнений в данном конкретном случае лежит мысль, с которой Солженицын, буквально мгновение за мгновением перебравший, рассмотревший, изучивший российскую историю конца XIX и особенно начала XX века, согласиться никак не может. Он пишет:
"Странно, вот уже несколько лет ширяет крыльями на Западе наш ничем не стесненный плюрализм (уж ни на кого не кивнешь, что не дали "самовыразиться") - и где же вереница его освежающих спасительных открытий? Всего лишь несколько поверхностно-пленочных, да еще и наследованных убеждений. И первейшее из них - о русской истории. Разумеется - "в целом", в самой общей сводке, а не в конкретном анализе.
Когда я попал в Швейцарию и услышал от тамошних радикалов (есть и там радикалы, а как же?), что "это у вас такой плохой социализм, а у нас будет хороший", - я изумился, но и снисходительно: сытые, неразвитые умы, вы ж еще не испытали на себе всей этой мерзости! Но вот приезжают на Запад "живые свидетели" из СССР, и вместо распутывания западных предрассудков вдруг начинают облыжно валить коммунизм на проклятую Россию и на проклятый русский народ. Тем усугубляя и западное ослепление, и западную беспомощность против коммунизма. И здесь-то и лежит вся растрава между нами" (X, стр. 135. Курсив Солженицына).
Заметим: и здесь, как и во всей публицистике Солженицына, для него огорчительно "усугубление" посредством внедрения ложной концепции "и западного ослепления, и западной беспомощности против коммунизма". Для него нравственный долг публично заявляющей о себе части эмиграции из СССР "распутывание западных предрассудков". Главнейшие из последних: глобальная приверженность к социализму; непонимание того, что коммунизм это и есть наиболее полно осуществленный социализм, а не отклонение от такового, что иначе воплотить в жизнь утопию марксизма нельзя; отнесение пороков многонационального коммунизма, опробованного во всех частях света, за счет неполноценности русского народа и уродств русской (российской) истории. Это ослепление и делает как свободный, так и "третий" миры беспомощными против коммунизма.
Особенностью "Наших плюралистов" является почти полное отсутствие библиографических ссылок при цитировании. При этом Солженицын делает оговорку, что в его тетради все ссылки присутствуют. Его жена и сотрудница, Н. Д. Солженицына, уже давала печатно необходимую библиографическую справку к оспоренной цитате и заметила, что в книге, отрывком из которой являются "Наши плюралисты", вся библиография будет приведена. В любом случае подлинность цитат не вызывает сомнений; зато отсутствие тормозящих внимание ссылок, во всяком тексте вызывающих ощущение заикания, резко повышает эмоциональность солженицынского монолога и усиливает впечатление от него. Реплики "плюралистов" текут и взрываются одна за другой ошеломляющим потоком:
"Марксистская опричнина - частный случай российской опричнины". "Сталинское варварство - прямое продолжение варварства России". - "Царизм и коммунизм - один и тот же противник". - "Все перешло в руки деспотизма не в 1917, а в 1689" (по другому варианту - в 1564). - "Русский мессианизм под псевдонимом марксизма". - "Разделение русской истории на дооктябрьскую и послеоктябрьскую - под сомнением..." - "Коммунизм - идеологическая рационализация русской империалистической политики, - более универсальная, чем славянофильство или православие". - "Нет изменения в русской политике с 1917 года". - "Преувеличенное отношение к октябрьскому перевороту: ...уничтожение первоначальной модели (революции), возврат русской истории на круги своя". - "Семена социализма погибли в русской почве". (Тут соглашусь: почва оказалась для социализма крепенькая, пришлось киркой добавлять.) - "Как до революции господствовало зло и подавлялось добро, так и после революции". - "Между царизмом и советизмом прямая преемственность в угнетении", "качественное сходство".
Господа, опомнитесь! В своем недоброжелательстве к России какой же вздор вы несете Западу? зачем же вы его дурачите?" (X, стр. 135-136. Разрядка Солженицына).
И здесь равно удручают автора "недоброжелательство к России" и дезориентация Запада. Солженицын пишет о предреволюционной России:
"Не было ЧК, не было ГУЛага, массового захвата невинных, ни системы всеобщей присяги лжи, проработок, отречений от родителей, наказаний за родство, люди свободно избирали вид занятий, и труд их был оплачен, городские жены не работали, один отец кормил семью в 5 и 7 детей, жители свободно переезжали с места на место, и, самое дорогое, - в эмиграцию тотчас, кто хотел, - и философ нам говорит, что тут качественное сходство?" (X, стр. 136. Курсив Солженицына).
Здесь я позволю себе напомнить, что был народ, представители которого не переезжали свободно с места на место вне "черты оседлости", - народ, по отношению к которому были допущены во время первой мировой войны "массовые захваты невинных". Но тут же замечу, что бешеная борьба велась против этого в российском же обществе, в том числе - и со стороны неевреев, и неизбежно в ближайшем будущем эта борьба должна была увенчаться успехом. Вспомним хотя бы трехкратное представление Столыпиным царю законопроектов, сводящих на нет большинство ограничений против евреев. А движение интеллигенции в их защиту? А финансовое давление извне, которое сегодня назвали бы не иначе, как международной борьбой за права человека? Солженицын приводит целую череду нелепых высказываний о русском народе и о России разных времен, отмечая общую черту "плюралистской" публицистики в этой плоскости: цитируют как правило не по историческим первоисточникам, которых самоочевидно не знают, а "из уже нахватанных кем-то обзоров, да все ревдемов или радикалов, а уж как там они отбирали?" (X, стр. 137). Вот один из примеров характеристики русского народа с обозначенным источником ("Синтаксис"):
"О самом народе: "Русские - сильный народ, только голова у них слабая", "умственная слабость". "Широкая русская натура Подонка". И о России в целом: "Что это за девушка, которую все, кому не лень, насилуют?" А один глубокий их мыслитель открыл: все нации - существительные, только "русский" - прилагательное! Так вы что, усмехается, сами себя за людей не считаете? Боже, как это проницательно! Только не подумал ни мыслитель, ни редактор журнала, что ведь "Пинский" и "Синявский" - тоже прилагательные. Да ведь какой "ученый" - а то тоже прилагательное. (Эта мысль до того показалась им глубока, что в двух смежных номерах журнала приводят ее от двух разных лиц, оба претендуют на авторство.)" (X, стр. 137).
Солженицын неустанно подчеркивает: характерная особенность большинства поверхностных рассуждений новейших критиков российской истории состоит в том, что возникают эти рассуждения "'в целом', в самой общей сводке, а не в конкретном анализе" (X, стр. 135). Между тем (замечу не в первый раз) анализ необходим не только конкретный, но и конкретно-сравнительный истории России и стран Запада, по соответствующим стадиям их развития, по отдельным царствованиям, по законодательствам, по действовавшим социальным институтам, по реальной внешней и внутренней политике. И тогда станет ясно, что Русь, Россия вовсе не выпадает в область особенно интенсивной несвободы и тирании из общего поля европейской истории. Начала такого сравнительного анализа есть в книгах "Родословная большевизма" В. Варшавского и "Социализм как явление мировой истории" И. Шафаревича. Но этого явно недостаточно для ответственного сопоставления элементов права, гнета, тирании, свободы и тяготения к ней, борьбы за нее в истории всех европейских народов, включая русский. В свое время отдав некоторую, весьма малую, дань этой проблематике, я беру на себя смелость предсказать, что детальное сопоставление докажет: соотношение права и тирании, проявлений независимости и гнета в российской истории тождественно западноевропейскому. Не следует только забывать: русская история началась, когда западная имела за собой века развития. Россия намного моложе Запада. Кроме того, она перенесла татаро-монгольское иго. В 1914 году она лишь подходила при бурном нетерпении общества к уровню уже устоявшихся на Западе свобод. Сложнейшее переплетение обстоятельств, внутренних и внешних, которые исследует в "Красном колесе" Солженицын, свалило ее первой в мире в тоталитарную пропасть. Это было не продолжение естественного развития страны, а катастрофическое крушение ее прежней эволюции.
Когда Солженицын отрицает "качественное сходство" "между царизмом и советизмом", постулируемое "плюралистами", он говорит о проявлениях гнета, которые принес советизм и которых не было при царизме. Их достаточно много. Но стoит еще раз подчеркнуть главное качественное различие дофевральской и послеоктябрьской (о восьми месяцах между ними - особо) эволюции - их прямо противоположную направленность. И до правления Александра II, но особенно отчетливо при нем и затем - после событий 1905-1907 гг. и до 1914 года (потом события потекли особым образом и могут рассматриваться лишь конкретно, шаг за шагом, как это делается в трагическом "Марте Семнадцатого") жизнь России либерализовалась. Со скрипом, с рецидивами реактивного отката назад в страхе перед нажимом общества (правление Александра III, отдельные акции Николая II, еврейский вопрос, другие национальные проблемы), но в итоге в России развивалась разноаспектная либерализация в классическом общеевропейском значении термина. И ее можно было легально углублять и стабилизировать. Но власть опасалась углублять, а общество не хотело, не давало стабилизировать. С октября 1917 года процесс потек в обратном направлении: период невиданного Россией гнета сменился короткой паллиативной либерализацией НЭПа, затем снова - десятилетия чудовищного террора, после смерти Сталина - флуктуация некоторого облегчения и оживления, за ней последовала эпоха тоталитарной стагнации без ленинско-сталинского - потоками - кровопролития, но с жесточайшими выборочными репрессиями, с общим застоем и разложением. О горбачевской "перестройке" говорить еще рано. До сих пор фундаментальные основания тирании, неизвестные дореволюционной России, остаются нетронутыми. Это, прежде всего, однопартийная диктатура - моноидеократия, огосударствление экономики, полицейское регулирование выбора местожительства, идеологически предопределенная мировая экспансия, физическая и мировоззренческая. На все это Горбачев пока что не посягнул.
Солженицын в "Красном колесе" и говорит о том, как сорвался в тоталитарную бездну российский мир, не сумевший в ходе своей либерализации оптимально сочетать реформирующие и стабилизирующие тенденции. Сорвался не без помощи Запада и уж во всяком случае - под завораживающим натиском западной по своему происхождению утопии. Российское пиршество "свободы" (как видим в "Марте Семнадцатого" - народной неуправляемости и произвола, беззащитности лиц перед правом сильного и правом толпы) с марта по октябрь 1917 года угрожающе перекликается в сознании писателя с издержками, излишествами свободы в западных демократиях современности: он боится их "раскачки" до уровня российского февраля и затем - октября, о чем не устает напоминать. Боится он нового февраля и для современного СССР - чтобы после раскрепощения всех страстей и стадно-разрушительных инстинктов, после резни и разгрома всего и вся не свалиться в яму нового, омоложенного рабства.
Вот что говорит Солженицын о российской демократии 1917 года в "Наших плюралистах":
"И как ни обтрагивают мертвое тело старой России равнодушные пальцы наших исследователей - все вот так, одно омерзение к ней. А потому вперед! к перспективе! к октябрьской революции!
Рвут к Октябрю, объяснить нам скоренько и Октябрь - но я умоляю остановиться: а Февраль?? Разрешите же хронологически: а что с Февралем?
Вот удивительно! Столько отвращения к этой стране, такая решительность в суждениях, в осуждениях порочного народа - а слона-то и не приметили! Самая крупная революция XX века, взорвавшая Россию, а затем и весь мир, и так недалеко ходить по времени, это же не Филофей с "Третьим Римом", и единственная истинная революция в России (ибо 1905 - только неудавшаяся раскачка, а Октябрь - легкий переворот уже сдавшегося режима), - такая революция никем из наших оппонентов не упоминается, не то что уж не исследуется. Да почему же так?
Да откровенно: нечего сказать. Трудно объяснить в благоприятном смысле для либералов, радикалов и интеллигенции. А во-вторых, не менее главное, снижу голос: не знают. Вот так, всё учили, до, и после, и вокруг, и XVI век, а Февраля - не знают. Отчасти потому, что и большевицкие пропагандисты и учащие профессора всегда спешили вперед - к Октябрю и к интернациональному счастью народов, освободившихся из российской тюрьмы. Отчасти - и сами промарщивают эти неприятные 8 месяцев, трудные к оправданию.
А между тем, господа, вот тут-то и был взрыв! Вот тут-то и выхвачен бомбовый черный ров - а вы как легко облетаете его на крылышках.
А я - взялся напомнить. Я годами копил, копил - не цитаты из чьих-то обзоров, а самые первичные факты: в каком городе, на какой улице, в каком доме, в какой день и в котором часу, и несколько сотен важнейших деятелей всех направлений, всех видов общественной жизни, и каждого жизнь осматривается, когда доходит до описания его действий, и повествование без главного героя, ибо не бывает их в истории миллионных передвижений. И начал из тех Узлов публиковать главы, обильные фактами и цитатами из жизни, сгущенный, объективный исторический материал, открытый для суждения всем, дюжина глав, страниц уже до 400, да петита.
И что же? Вот поразительно! Обмолчали! Любую фразу моей публицистики (десятая часть написанного мной) - выворотили, обнюхали, истолковали, испровергли с 10 сторон. А эти главы - как не заметили. Отчего же их перья не клюют вот это? Казалось бы: философу Шрагину с его искренней "тоской по истории" (перепечатывает из книги в книгу, и как верно требует - помнить! вспоминать!) - вот бы и брать историю! разведать, оценить, указать на ошибки, раскритиковать, разнести вдрызг? Нет!.. Во-вторых опять-таки: это не та доступная обзорная либеральная культура, нарастающая сама на себе слоями - вторично, третично, где уже до нас потрудились многие просвещенные умы, а мы только - хвать пример из XV века, хвать из XVIII, - а здесь труда много класть, и здесь потребно собственное вживание в обнаженную историю, стать и ощутить себя в ее трясении беспомощным стебельком. Куда легче порассуждать "вообще". Но и, во-первых, это все - крайне неприятный материал, идущий в противоречие с теориями и желаниями, непривлекательное знание. И - смолчали, обошли, как нет, как не было!
Не все, отдадим справедливость. Один профессор, из самых пламенных плюралистов, окрикнул (это место и другие все заметили): зачем я в думском заседании цитирую крайне правого Маркова 2-го? (А он держал там речь больше полутора часов, ему продляли, как же мне отобрать? я там не председатель. Значит - вычеркнуть, переписать историю по оруэлловскому рецепту?) А главное, окрикнул: "Нет смысла задним числом устраивать суды над Милюковым или, скажем, Парвусом (над Сталиным - нужно, это вопрос иной)." А - почему иной? а как насчет Ленина? - не указал. И еще один историк: "нас не интересует роль Парвуса в русской революции".
Вот так так! Вот это "тоска по истории"! Да ведь и пишут: "что пользы расчесывать язвы, и без того зудящие нестерпимо"?
Ба! Так от демократических плюралистов я слышу то же самое, что слышал от коммунистических верзил с дубинами, когда прорвался "Иван Денисович" (не пускали меня дальше, к "Архипелагу"): не надо вспоминать! зачем ворошить прошлое? - это так больно, это сыпать соль на старые раны!
Так тем опаснее станет для нас Февраль в будущем, если его не вспоминать в прошлом. И тем легче будет забросать Россию в ее новый роковой час - пустословием. Вам - не надо вспоминать? А нам - надо! - ибо мы не хотим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 месяцев развалившего страну. Мы предпочитаем ответственность перед ее судьбой, человеческому существованию - не расхлябанную тряску, а устойчивость" (X, стр. 138-140. Курсив и разрядка Солженицына).
Это высказывание порождает серьезнейшие вопросы.
Первый: грозит ли нынешнему СССР при долгожданном для многих крушении (именно крушении, а не медленном снятии и постепенной замене другим способом само регуляции) гнета "этот бушующий кабак"? Осмелюсь согласиться с Солженицыным, что грозит. Горбачевская "оттепель" лишь слегка облегчила гнет, а какие возникли уже антагонизмы? Бесчисленные "неформальные группы" молодежи, в том числе - "люберы" и "афганцы" с агрессивностью, кем-то умело направляемой и поощряемой; раскачка и без того слабых моральных устоев; черносотенные тенденции; движения, тяготеющие к либерализму и углублению гласности; религиозная полифония (от православия до кришнаитов); националистические выступления; нарастающая активизация разнородных претензий к властям; разгоняемые и неразгоняемые демонстрации разного рода и т.д. и т.п... Разом снимите гнетущее присутствие власти - и как бы не полилась кровь. Усильте самозащитную реакцию правящих - и начнется верховный репрессивный погром. Нужна очень сильная, очень мудрая, очень целеустремленная к медленным, но однозначным раскрепостительным преобразованиям власть, чтобы не вернуться снова к мертвящей тоталитарной стагнации и одновременно не породить хаос похлеще февральского, что приведет в итоге к прежнему или еще худшему рабству. Преобразования жизненно необходимы, но и невероятно опасны. Эта власть едва ли окажется достаточно мудрой, сильной и прозорливой для плавного преобразования страны в настоящую демократию. Пока что Горбачев ищет рецептов для снятия своих затруднений у Ленина, что заводит его только глубже в тупик.
А в случае очень мало вероятного крушения коммунистической власти где структура, способная ее перенять? В феврале 1917 года такая структура как будто была наготове, но оказалась беспомощной и безвольной, до полной своей призрачности. Все знают, к чему это привело. Если (во что я пока не верю) нынешняя власть рухнет, перехват ее (до, после или в ходе нового "февральского кабака") с целью ее ужесточения куда вероятнее, чем то же - с целью ее осмотрительной, осторожной, но последовательной и необратимой демократизации. Силы, способные к последнему, пока что о себе не заявляют. Может быть, нынешняя непоследовательная и паллиативная либерализация позволит им определиться, проявиться, объединиться, сорганизоваться и стать реалистической и плодотворной альтернативой власти ЦК КПСС, - не знаю. Не лишне заметить, что для действительно органического превращения социализма в сбалансированную демократию нужно воссоздание, по меньшей мере, двух уничтоженных большевиками классов: свободного крестьянства и предпринимателей. Одного только послабления в вопросах цензуры, воодушевляющего современную советскую интеллигенцию, да и часть эмиграции до состояния экстаза, для этого мало. Создать крестьянина из колхозника и предпринимателя из совслужащего труднее, чем то, к чему шел Столыпин (создание фермера из члена сельской общины). Да власть пока что и не хочет этого.
Второй вопрос - "не расхлябанную тряску, а устойчивость" какого рода предпочитает Солженицын? Как показал исторический опыт, устойчивость предфевральская была мнимой; иначе так фантастически быстро не развалилась бы российская монархия. Большевики создали устойчивость с, по-видимому, очень высоким запасом прочности. Но это устойчивость режима, а не "человеческого существования", - Солженицын же хочет устойчивости именно последнего. "Человеческие существования" до 1953 году уничтожались миллионами, затем - выборочно. До самого недавнего времени в советских условиях индивидуальная человеческая жизнь покупала свою устойчивость (если отмести экологические, алкогольные и прочие неполитические угрожающие воздействия на нее) лишь ценой абсолютной лояльности к режиму, входящему в восьмое десятилетие своей стабильности. Сегодня лица и группы пробуют, как далеко они могут зайти в своих попытках влиять на режим или существовать по своему разумению. И режим, приглядывающийся к этим попыткам, не слишком последователен в своих реакциях: то вроде бы пассивен и терпелив, то властен и агрессивен. Солженицын же хочет хорошо сбалансированных взаимоотношений, когда общество может разрешать свои затруднения, не впадая в хаос, а "человеческое существование" - сохранять устойчивость, не подвергаясь гнету, но и не доходя до самоубийственного своеволия. Не случайно его, как и А. П. Федосеева, привлекает "бесшумная" (Солженицын) швейцарская демократия.
Даже при наличии самого четкого ощущения "различий между положениями истинными и ложными, между несомненным Добром и несомненным Злом", при самой искренней жажде "приблизиться, прикоснуться" к Истине, каждый шаг в ее сторону чреват напряженнейшей (конкретизирующей) работой мысли и совести и требует диалога с единомышленниками и с оппонентами, требует выбора, то есть ситуации плюрализма. Не Солженицыным ли (повторим) было сказано: "...но Бог не вмешивается так просто в человеческую историю. Он действует через нас и предлагает нам самим найти выход?" Искать же можно лишь сообща, исследуя не только свою точку зрения, но и чужие. Но преимущества в этом поиске остаются за тем, кто, подобно Солженицыну, руководствуется как идеалом системой абсолютных нравственных координат. Я говорю не о сиюминутных прагматических преимуществах выигрыша в борьбе, который в данных конкретных обстоятельствах может достаться и беспринципности, и злу, но о преимуществе правоты. Если бы только знать, что правоте обеспечена в конечном счете победа и земная, а не только, как в то, несомненно, верует Солженицын, в жизни вечной. Каждый раз, когда мы сталкиваемся с проблемами систем отсчета добра и зла, истинности и ложности, победы и поражения, мы видим, какими преимуществами в их решении располагают люди религиозные. Но куда деть разноверных хомейни, террористов и камикадзе?..
Чрезвычайно важный вопрос, которого мы уже касались в главе о Солженицыне и демократии: подлежит ли законодательному ограничению плюрализм высказываний? Об ограничении уголовным кодексом плюрализма действий при их посягательстве на свободу и благо окружающих, да и самих субъектов действия спорят лишь по отдельным поводам (проституция, половые извращения, наркомания, алкоголизм и пр.). Порнография, мазохизм и садизм на экранах и на печатных страницах - это высказывания или действия духовное членовредительство, от которого один шаг до применения увиденного и вычитанного на практике? Может ли общество, оставаясь удовлетворительно свободным, посредством демократической правовой процедуры (законно) запрещать в каждом конкретном случае подобную кино- и телепродукцию и прессу, оставляя за оппонентами право спорить с таким запретом? Это очень сложный вопрос. Идеальным было бы такое воспитание детей и юношества, чтобы люди сами отказывались от подобных товаров, убивая предложение отсутствием спроса. Но в людях есть струны, которым эти извращения импонируют. И запрещена же (пока что!) торговля наркотиками. Так, может быть, приемлема и цензура нравов с правом обжалования и демократическим контролем?
Самые крайние релятивисты в области нравственности соглашаются же зачастую с тем, что пропаганда расизма должна быть запрещена. И кое-где запрещают ее (хотя бы посредством карательной цензуры). Но попробуйте заикнуться об ограничениях против коммунистической пропаганды - и "плюралисты" (Солженицын, впрочем, не настаивает на этом определении, предлагая его лишь как рабочий термин) подвергнут вас остракизму. Расизм откровенен во зле - коммунизм прикровенен: его декларации соблазнительны и некоторые постулаты красивы. Те, кого Солженицын имеет в виду как своих оппонентов, особо нетерпимы к спектру высказываний, расположенных, как им представляется, справа от их воззрений. Когда посягают на их воззрения, как им видится, справа (слева они снисходительно терпят, хотя сколько уж раз их оппоненты слева, добившись полновластия, их первыми же и уничтожают), куда девается их терпимость (их плюрализм)? Здесь возникает особенность солженицынских "плюралистов", позволяющая все время слышать вокруг этого определения не поставленные автором кавычки. На самом деле "плюралисты" скорее мономаны, чем действительные поборники многообразия, ибо варьируют в массе своих работ несколько излюбленных ими тезисов. И в основе этого набора мнений в данном конкретном случае лежит мысль, с которой Солженицын, буквально мгновение за мгновением перебравший, рассмотревший, изучивший российскую историю конца XIX и особенно начала XX века, согласиться никак не может. Он пишет:
"Странно, вот уже несколько лет ширяет крыльями на Западе наш ничем не стесненный плюрализм (уж ни на кого не кивнешь, что не дали "самовыразиться") - и где же вереница его освежающих спасительных открытий? Всего лишь несколько поверхностно-пленочных, да еще и наследованных убеждений. И первейшее из них - о русской истории. Разумеется - "в целом", в самой общей сводке, а не в конкретном анализе.
Когда я попал в Швейцарию и услышал от тамошних радикалов (есть и там радикалы, а как же?), что "это у вас такой плохой социализм, а у нас будет хороший", - я изумился, но и снисходительно: сытые, неразвитые умы, вы ж еще не испытали на себе всей этой мерзости! Но вот приезжают на Запад "живые свидетели" из СССР, и вместо распутывания западных предрассудков вдруг начинают облыжно валить коммунизм на проклятую Россию и на проклятый русский народ. Тем усугубляя и западное ослепление, и западную беспомощность против коммунизма. И здесь-то и лежит вся растрава между нами" (X, стр. 135. Курсив Солженицына).
Заметим: и здесь, как и во всей публицистике Солженицына, для него огорчительно "усугубление" посредством внедрения ложной концепции "и западного ослепления, и западной беспомощности против коммунизма". Для него нравственный долг публично заявляющей о себе части эмиграции из СССР "распутывание западных предрассудков". Главнейшие из последних: глобальная приверженность к социализму; непонимание того, что коммунизм это и есть наиболее полно осуществленный социализм, а не отклонение от такового, что иначе воплотить в жизнь утопию марксизма нельзя; отнесение пороков многонационального коммунизма, опробованного во всех частях света, за счет неполноценности русского народа и уродств русской (российской) истории. Это ослепление и делает как свободный, так и "третий" миры беспомощными против коммунизма.
Особенностью "Наших плюралистов" является почти полное отсутствие библиографических ссылок при цитировании. При этом Солженицын делает оговорку, что в его тетради все ссылки присутствуют. Его жена и сотрудница, Н. Д. Солженицына, уже давала печатно необходимую библиографическую справку к оспоренной цитате и заметила, что в книге, отрывком из которой являются "Наши плюралисты", вся библиография будет приведена. В любом случае подлинность цитат не вызывает сомнений; зато отсутствие тормозящих внимание ссылок, во всяком тексте вызывающих ощущение заикания, резко повышает эмоциональность солженицынского монолога и усиливает впечатление от него. Реплики "плюралистов" текут и взрываются одна за другой ошеломляющим потоком:
"Марксистская опричнина - частный случай российской опричнины". "Сталинское варварство - прямое продолжение варварства России". - "Царизм и коммунизм - один и тот же противник". - "Все перешло в руки деспотизма не в 1917, а в 1689" (по другому варианту - в 1564). - "Русский мессианизм под псевдонимом марксизма". - "Разделение русской истории на дооктябрьскую и послеоктябрьскую - под сомнением..." - "Коммунизм - идеологическая рационализация русской империалистической политики, - более универсальная, чем славянофильство или православие". - "Нет изменения в русской политике с 1917 года". - "Преувеличенное отношение к октябрьскому перевороту: ...уничтожение первоначальной модели (революции), возврат русской истории на круги своя". - "Семена социализма погибли в русской почве". (Тут соглашусь: почва оказалась для социализма крепенькая, пришлось киркой добавлять.) - "Как до революции господствовало зло и подавлялось добро, так и после революции". - "Между царизмом и советизмом прямая преемственность в угнетении", "качественное сходство".
Господа, опомнитесь! В своем недоброжелательстве к России какой же вздор вы несете Западу? зачем же вы его дурачите?" (X, стр. 135-136. Разрядка Солженицына).
И здесь равно удручают автора "недоброжелательство к России" и дезориентация Запада. Солженицын пишет о предреволюционной России:
"Не было ЧК, не было ГУЛага, массового захвата невинных, ни системы всеобщей присяги лжи, проработок, отречений от родителей, наказаний за родство, люди свободно избирали вид занятий, и труд их был оплачен, городские жены не работали, один отец кормил семью в 5 и 7 детей, жители свободно переезжали с места на место, и, самое дорогое, - в эмиграцию тотчас, кто хотел, - и философ нам говорит, что тут качественное сходство?" (X, стр. 136. Курсив Солженицына).
Здесь я позволю себе напомнить, что был народ, представители которого не переезжали свободно с места на место вне "черты оседлости", - народ, по отношению к которому были допущены во время первой мировой войны "массовые захваты невинных". Но тут же замечу, что бешеная борьба велась против этого в российском же обществе, в том числе - и со стороны неевреев, и неизбежно в ближайшем будущем эта борьба должна была увенчаться успехом. Вспомним хотя бы трехкратное представление Столыпиным царю законопроектов, сводящих на нет большинство ограничений против евреев. А движение интеллигенции в их защиту? А финансовое давление извне, которое сегодня назвали бы не иначе, как международной борьбой за права человека? Солженицын приводит целую череду нелепых высказываний о русском народе и о России разных времен, отмечая общую черту "плюралистской" публицистики в этой плоскости: цитируют как правило не по историческим первоисточникам, которых самоочевидно не знают, а "из уже нахватанных кем-то обзоров, да все ревдемов или радикалов, а уж как там они отбирали?" (X, стр. 137). Вот один из примеров характеристики русского народа с обозначенным источником ("Синтаксис"):
"О самом народе: "Русские - сильный народ, только голова у них слабая", "умственная слабость". "Широкая русская натура Подонка". И о России в целом: "Что это за девушка, которую все, кому не лень, насилуют?" А один глубокий их мыслитель открыл: все нации - существительные, только "русский" - прилагательное! Так вы что, усмехается, сами себя за людей не считаете? Боже, как это проницательно! Только не подумал ни мыслитель, ни редактор журнала, что ведь "Пинский" и "Синявский" - тоже прилагательные. Да ведь какой "ученый" - а то тоже прилагательное. (Эта мысль до того показалась им глубока, что в двух смежных номерах журнала приводят ее от двух разных лиц, оба претендуют на авторство.)" (X, стр. 137).
Солженицын неустанно подчеркивает: характерная особенность большинства поверхностных рассуждений новейших критиков российской истории состоит в том, что возникают эти рассуждения "'в целом', в самой общей сводке, а не в конкретном анализе" (X, стр. 135). Между тем (замечу не в первый раз) анализ необходим не только конкретный, но и конкретно-сравнительный истории России и стран Запада, по соответствующим стадиям их развития, по отдельным царствованиям, по законодательствам, по действовавшим социальным институтам, по реальной внешней и внутренней политике. И тогда станет ясно, что Русь, Россия вовсе не выпадает в область особенно интенсивной несвободы и тирании из общего поля европейской истории. Начала такого сравнительного анализа есть в книгах "Родословная большевизма" В. Варшавского и "Социализм как явление мировой истории" И. Шафаревича. Но этого явно недостаточно для ответственного сопоставления элементов права, гнета, тирании, свободы и тяготения к ней, борьбы за нее в истории всех европейских народов, включая русский. В свое время отдав некоторую, весьма малую, дань этой проблематике, я беру на себя смелость предсказать, что детальное сопоставление докажет: соотношение права и тирании, проявлений независимости и гнета в российской истории тождественно западноевропейскому. Не следует только забывать: русская история началась, когда западная имела за собой века развития. Россия намного моложе Запада. Кроме того, она перенесла татаро-монгольское иго. В 1914 году она лишь подходила при бурном нетерпении общества к уровню уже устоявшихся на Западе свобод. Сложнейшее переплетение обстоятельств, внутренних и внешних, которые исследует в "Красном колесе" Солженицын, свалило ее первой в мире в тоталитарную пропасть. Это было не продолжение естественного развития страны, а катастрофическое крушение ее прежней эволюции.
Когда Солженицын отрицает "качественное сходство" "между царизмом и советизмом", постулируемое "плюралистами", он говорит о проявлениях гнета, которые принес советизм и которых не было при царизме. Их достаточно много. Но стoит еще раз подчеркнуть главное качественное различие дофевральской и послеоктябрьской (о восьми месяцах между ними - особо) эволюции - их прямо противоположную направленность. И до правления Александра II, но особенно отчетливо при нем и затем - после событий 1905-1907 гг. и до 1914 года (потом события потекли особым образом и могут рассматриваться лишь конкретно, шаг за шагом, как это делается в трагическом "Марте Семнадцатого") жизнь России либерализовалась. Со скрипом, с рецидивами реактивного отката назад в страхе перед нажимом общества (правление Александра III, отдельные акции Николая II, еврейский вопрос, другие национальные проблемы), но в итоге в России развивалась разноаспектная либерализация в классическом общеевропейском значении термина. И ее можно было легально углублять и стабилизировать. Но власть опасалась углублять, а общество не хотело, не давало стабилизировать. С октября 1917 года процесс потек в обратном направлении: период невиданного Россией гнета сменился короткой паллиативной либерализацией НЭПа, затем снова - десятилетия чудовищного террора, после смерти Сталина - флуктуация некоторого облегчения и оживления, за ней последовала эпоха тоталитарной стагнации без ленинско-сталинского - потоками - кровопролития, но с жесточайшими выборочными репрессиями, с общим застоем и разложением. О горбачевской "перестройке" говорить еще рано. До сих пор фундаментальные основания тирании, неизвестные дореволюционной России, остаются нетронутыми. Это, прежде всего, однопартийная диктатура - моноидеократия, огосударствление экономики, полицейское регулирование выбора местожительства, идеологически предопределенная мировая экспансия, физическая и мировоззренческая. На все это Горбачев пока что не посягнул.
Солженицын в "Красном колесе" и говорит о том, как сорвался в тоталитарную бездну российский мир, не сумевший в ходе своей либерализации оптимально сочетать реформирующие и стабилизирующие тенденции. Сорвался не без помощи Запада и уж во всяком случае - под завораживающим натиском западной по своему происхождению утопии. Российское пиршество "свободы" (как видим в "Марте Семнадцатого" - народной неуправляемости и произвола, беззащитности лиц перед правом сильного и правом толпы) с марта по октябрь 1917 года угрожающе перекликается в сознании писателя с издержками, излишествами свободы в западных демократиях современности: он боится их "раскачки" до уровня российского февраля и затем - октября, о чем не устает напоминать. Боится он нового февраля и для современного СССР - чтобы после раскрепощения всех страстей и стадно-разрушительных инстинктов, после резни и разгрома всего и вся не свалиться в яму нового, омоложенного рабства.
Вот что говорит Солженицын о российской демократии 1917 года в "Наших плюралистах":
"И как ни обтрагивают мертвое тело старой России равнодушные пальцы наших исследователей - все вот так, одно омерзение к ней. А потому вперед! к перспективе! к октябрьской революции!
Рвут к Октябрю, объяснить нам скоренько и Октябрь - но я умоляю остановиться: а Февраль?? Разрешите же хронологически: а что с Февралем?
Вот удивительно! Столько отвращения к этой стране, такая решительность в суждениях, в осуждениях порочного народа - а слона-то и не приметили! Самая крупная революция XX века, взорвавшая Россию, а затем и весь мир, и так недалеко ходить по времени, это же не Филофей с "Третьим Римом", и единственная истинная революция в России (ибо 1905 - только неудавшаяся раскачка, а Октябрь - легкий переворот уже сдавшегося режима), - такая революция никем из наших оппонентов не упоминается, не то что уж не исследуется. Да почему же так?
Да откровенно: нечего сказать. Трудно объяснить в благоприятном смысле для либералов, радикалов и интеллигенции. А во-вторых, не менее главное, снижу голос: не знают. Вот так, всё учили, до, и после, и вокруг, и XVI век, а Февраля - не знают. Отчасти потому, что и большевицкие пропагандисты и учащие профессора всегда спешили вперед - к Октябрю и к интернациональному счастью народов, освободившихся из российской тюрьмы. Отчасти - и сами промарщивают эти неприятные 8 месяцев, трудные к оправданию.
А между тем, господа, вот тут-то и был взрыв! Вот тут-то и выхвачен бомбовый черный ров - а вы как легко облетаете его на крылышках.
А я - взялся напомнить. Я годами копил, копил - не цитаты из чьих-то обзоров, а самые первичные факты: в каком городе, на какой улице, в каком доме, в какой день и в котором часу, и несколько сотен важнейших деятелей всех направлений, всех видов общественной жизни, и каждого жизнь осматривается, когда доходит до описания его действий, и повествование без главного героя, ибо не бывает их в истории миллионных передвижений. И начал из тех Узлов публиковать главы, обильные фактами и цитатами из жизни, сгущенный, объективный исторический материал, открытый для суждения всем, дюжина глав, страниц уже до 400, да петита.
И что же? Вот поразительно! Обмолчали! Любую фразу моей публицистики (десятая часть написанного мной) - выворотили, обнюхали, истолковали, испровергли с 10 сторон. А эти главы - как не заметили. Отчего же их перья не клюют вот это? Казалось бы: философу Шрагину с его искренней "тоской по истории" (перепечатывает из книги в книгу, и как верно требует - помнить! вспоминать!) - вот бы и брать историю! разведать, оценить, указать на ошибки, раскритиковать, разнести вдрызг? Нет!.. Во-вторых опять-таки: это не та доступная обзорная либеральная культура, нарастающая сама на себе слоями - вторично, третично, где уже до нас потрудились многие просвещенные умы, а мы только - хвать пример из XV века, хвать из XVIII, - а здесь труда много класть, и здесь потребно собственное вживание в обнаженную историю, стать и ощутить себя в ее трясении беспомощным стебельком. Куда легче порассуждать "вообще". Но и, во-первых, это все - крайне неприятный материал, идущий в противоречие с теориями и желаниями, непривлекательное знание. И - смолчали, обошли, как нет, как не было!
Не все, отдадим справедливость. Один профессор, из самых пламенных плюралистов, окрикнул (это место и другие все заметили): зачем я в думском заседании цитирую крайне правого Маркова 2-го? (А он держал там речь больше полутора часов, ему продляли, как же мне отобрать? я там не председатель. Значит - вычеркнуть, переписать историю по оруэлловскому рецепту?) А главное, окрикнул: "Нет смысла задним числом устраивать суды над Милюковым или, скажем, Парвусом (над Сталиным - нужно, это вопрос иной)." А - почему иной? а как насчет Ленина? - не указал. И еще один историк: "нас не интересует роль Парвуса в русской революции".
Вот так так! Вот это "тоска по истории"! Да ведь и пишут: "что пользы расчесывать язвы, и без того зудящие нестерпимо"?
Ба! Так от демократических плюралистов я слышу то же самое, что слышал от коммунистических верзил с дубинами, когда прорвался "Иван Денисович" (не пускали меня дальше, к "Архипелагу"): не надо вспоминать! зачем ворошить прошлое? - это так больно, это сыпать соль на старые раны!
Так тем опаснее станет для нас Февраль в будущем, если его не вспоминать в прошлом. И тем легче будет забросать Россию в ее новый роковой час - пустословием. Вам - не надо вспоминать? А нам - надо! - ибо мы не хотим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 месяцев развалившего страну. Мы предпочитаем ответственность перед ее судьбой, человеческому существованию - не расхлябанную тряску, а устойчивость" (X, стр. 138-140. Курсив и разрядка Солженицына).
Это высказывание порождает серьезнейшие вопросы.
Первый: грозит ли нынешнему СССР при долгожданном для многих крушении (именно крушении, а не медленном снятии и постепенной замене другим способом само регуляции) гнета "этот бушующий кабак"? Осмелюсь согласиться с Солженицыным, что грозит. Горбачевская "оттепель" лишь слегка облегчила гнет, а какие возникли уже антагонизмы? Бесчисленные "неформальные группы" молодежи, в том числе - "люберы" и "афганцы" с агрессивностью, кем-то умело направляемой и поощряемой; раскачка и без того слабых моральных устоев; черносотенные тенденции; движения, тяготеющие к либерализму и углублению гласности; религиозная полифония (от православия до кришнаитов); националистические выступления; нарастающая активизация разнородных претензий к властям; разгоняемые и неразгоняемые демонстрации разного рода и т.д. и т.п... Разом снимите гнетущее присутствие власти - и как бы не полилась кровь. Усильте самозащитную реакцию правящих - и начнется верховный репрессивный погром. Нужна очень сильная, очень мудрая, очень целеустремленная к медленным, но однозначным раскрепостительным преобразованиям власть, чтобы не вернуться снова к мертвящей тоталитарной стагнации и одновременно не породить хаос похлеще февральского, что приведет в итоге к прежнему или еще худшему рабству. Преобразования жизненно необходимы, но и невероятно опасны. Эта власть едва ли окажется достаточно мудрой, сильной и прозорливой для плавного преобразования страны в настоящую демократию. Пока что Горбачев ищет рецептов для снятия своих затруднений у Ленина, что заводит его только глубже в тупик.
А в случае очень мало вероятного крушения коммунистической власти где структура, способная ее перенять? В феврале 1917 года такая структура как будто была наготове, но оказалась беспомощной и безвольной, до полной своей призрачности. Все знают, к чему это привело. Если (во что я пока не верю) нынешняя власть рухнет, перехват ее (до, после или в ходе нового "февральского кабака") с целью ее ужесточения куда вероятнее, чем то же - с целью ее осмотрительной, осторожной, но последовательной и необратимой демократизации. Силы, способные к последнему, пока что о себе не заявляют. Может быть, нынешняя непоследовательная и паллиативная либерализация позволит им определиться, проявиться, объединиться, сорганизоваться и стать реалистической и плодотворной альтернативой власти ЦК КПСС, - не знаю. Не лишне заметить, что для действительно органического превращения социализма в сбалансированную демократию нужно воссоздание, по меньшей мере, двух уничтоженных большевиками классов: свободного крестьянства и предпринимателей. Одного только послабления в вопросах цензуры, воодушевляющего современную советскую интеллигенцию, да и часть эмиграции до состояния экстаза, для этого мало. Создать крестьянина из колхозника и предпринимателя из совслужащего труднее, чем то, к чему шел Столыпин (создание фермера из члена сельской общины). Да власть пока что и не хочет этого.
Второй вопрос - "не расхлябанную тряску, а устойчивость" какого рода предпочитает Солженицын? Как показал исторический опыт, устойчивость предфевральская была мнимой; иначе так фантастически быстро не развалилась бы российская монархия. Большевики создали устойчивость с, по-видимому, очень высоким запасом прочности. Но это устойчивость режима, а не "человеческого существования", - Солженицын же хочет устойчивости именно последнего. "Человеческие существования" до 1953 году уничтожались миллионами, затем - выборочно. До самого недавнего времени в советских условиях индивидуальная человеческая жизнь покупала свою устойчивость (если отмести экологические, алкогольные и прочие неполитические угрожающие воздействия на нее) лишь ценой абсолютной лояльности к режиму, входящему в восьмое десятилетие своей стабильности. Сегодня лица и группы пробуют, как далеко они могут зайти в своих попытках влиять на режим или существовать по своему разумению. И режим, приглядывающийся к этим попыткам, не слишком последователен в своих реакциях: то вроде бы пассивен и терпелив, то властен и агрессивен. Солженицын же хочет хорошо сбалансированных взаимоотношений, когда общество может разрешать свои затруднения, не впадая в хаос, а "человеческое существование" - сохранять устойчивость, не подвергаясь гнету, но и не доходя до самоубийственного своеволия. Не случайно его, как и А. П. Федосеева, привлекает "бесшумная" (Солженицын) швейцарская демократия.