Страница:
"Да, в тех преследованиях прояснело, проступило несомненное интеллигентное ядро: кто продолжал собою рисковать и жертвовать - открыто или в неслышном сокрытии хранил опасные материалы, бесстрашно помогал посаженным или сам поплатился свободой.
Но и другое "ядро" открылось, кто обнаружил иную мудрость: из этой страны - бежать! Спасая ли свою неповторимую индивидуальность ("там буду спокойно развивать русскую культуру"). Затем - спасая тех, кто остается ("там будем лучше защищать ваши права здесь"). Наконец же - и детей своих, более ценных, чем дети остальных соотечественников.
Такое открылось "ядро русской интеллигенции", которое может существовать и без России..." (I, стр. 98. Курсив и разрядка Солженицына).
Но несколько позже, с горечью упоминая о неоправданном самомнении "образованщины", Солженицын делает вывод:
"Настолько властно надо всеми образованными людьми это высокое мнение образованщины о себе, что даже упорный обличитель ее Алтаев в промежутке между обличениями традиционно склоняется: "сегодня (наша) интеллигенция явно держит в своих руках судьбы России, а с нею и всего мира"!.. Горький смех... По пройденному русскому опыту перед растерянным сегодняшним Западом - могла бы держать! - да руки слабы, да сердце перебивается..." (I, стр. 99. Разрядка Солженицына).
Заметим, что, по меньшей мере, одной своей исторической задачи: дать Востоку и Западу надежные свидетельства о "пройденном русском опыте" (только ли русском?) - интеллигенция не выполнит без участия в этом труде эмиграции.
Некий самиздатский Семен Телегин (статья "Как быть", 1969, псевдоним, что иронически подчеркнуто Солженицыным) говорит о подсоветской интеллигенции:
"Не скрывает Телегин и таких особенностей своего круга: "Мы - люди, привыкшие думать одно, говорить другое, а делать третье... Тотальная демобилизация морали коснулась и нас". Речь идет о троедушии, о тройной морали - "для себя, для общества, для государства". Но является ли это пороком? Веселый Телегин считает: "в этом наша победа"! Как так? А: власти хотели бы, чтобы мы и думали так же подчиненно, как говорим вслух и работаем, а мы думаем - бесстрашно! "мы отстояли свою внутреннюю свободу"! (Изумишься: если шиш, показываемый тайно в кармане, есть внутренняя свобода, - что же тогда внутреннее рабство? Мы все-таки назвали внутренней свободой способность и мыслить и действовать, не завися от внешних пут, а внешней свободой - когда тех пут вовсе нет.)" (I, стр. 100. Курсив Солженицына).
Последнюю фразу этого отрывка мы уже цитировали. Значит, внутренняя свобода (наличие в сознании человека не зависящих ни от какой внешней силы критериев истины, блага, целесообразности и т. д.) предполагает для Солженицына и мужество реализации этих критериев в действии. А тоталитарная ситуация тем и характерна (тем и тупикова), что, посягая даже на пассивное инакомыслие, она в проблемах фундаментальных тем более не допускает гласного инакомыслия и уж во всяком случае не терпит безнаказанного инакодействия. В последнем случае она применяет голодный, промерзший карцер, смирительную рубашку ("укрутку") и ядовитый шприц, исключающий даже "шиш в кармане". Только сравнивая степени возможности гласного инакомыслия и инакодействия в царской России XX века и в СССР (и характер кар), можно доказательно определить СССР не как продолжение, а как антитезу царской России со всеми ее несовершенствами. Тоталитарная власть и "шиша в кармане" не терпит, если его случайно выслеживает.
Тот же Телегин уверен, что в нынешней ситуации "не помогут и не нужны" "ни тайные заговоры, ни новые партии", нельзя призывать к революции (I, стр. 101).
Солженицын спорит с утверждением Телегина, будто царизм сам упал, ибо "общество отвергло казенную идею, а никакой революционной деятельности" не было (там же). Была - и решила многое. Но сегодня "с практическими выводами мы согласны: откинем мысль о революции", "не будем строить планов создания новой массовой партии ленинского типа" (там же).
Таков тезис Солженицына и Сахарова, который вызывал яростный гнев покойного Юзефа Мацкевича и даже заставил его подозревать обоих авторов в совершенно немыслимой ангажированности режимом. Мацкевич мог говорить о несвоевременности (нереальности в данный конкретный момент) революции против коммунизма, но ни в коем случае не о ее принципиальной недопустимости. Она всегда была для него желанной. О сложном отношении Солженицына к формам внутреннего и внешнего сопротивления злу коммунизма речь впереди. Пока же зададим лишь один вопрос: а почему, собственно, речь должна идти о "партии ленинского типа"? Почему не о широком, поначалу - по возможности конспиративном (говорит же Солженицын 2.IV.1975 г. в Париже, что начал свой писательский путь с конспирации) движении типа тех "микробратств" (Д. Панин) с мостиками между ними и со все расширяющейся периферией, о которых мы говорили выше? Ведь не оперируя Словом, ничего не сдвинешь в миропонимании и, главное, этике людей, а Слово надо формулировать, печатать, распространять. Кроме того, можно ли забывать, что цели у ленинской партии и у такого движения были бы принципиально разные. В первом случае речь идет о насильственном внедрении в мировую жизнь утопического учения, что на деле может обернуться только тоталитарным гнетом. Во втором - о подготовке общественного мнения (во всех слоях населения) к мысли о необходимости реставрации естественного бытия общества. В первом случае вся словесность неизбежно сопряжена с ложью (даже при субъективной правдивости своего носителя). Во втором - правда - главное условие успеха дела.
Что же говорят о своих задачах в Самиздате и Тамиздате псевдонимные "идеологи центровой образованщины" (I, стр. 101) и как Солженицын передает и комментирует их воззрения?
"Вот: "на первых порах больших жертв не предвидится" (очень успокоительно для образованщины). 1-й этап: "неприятие культуры угнетателей" и свое "культурное строительство" (ну, читать Самиздат и высоко понимать в курилках НИИ). 2-й этап: прилагать "усилия по распространению этой культуры среди народа", даже "активно нести эту культуру в народ" (методологию физики? гитарные песни?), "внести в народ понимание того, до чего мы сами дошли", для чего искать "обходные способы". Такой путь "потребует в первую очередь не отваги (в который раз этот бальзам на душу!), а дара убеждать, прояснять, умения долго и успешно возбуждать внимание народа, не привлекая внимания властей", "России нужны не только трибуны и подвижники, но и... ехидные критики, искусные миссионеры новой культуры". "Находим же мы с народом общий язык, говоря о футболе и рыбалке, - надо искать конкретные формы хождения в народ". "И неужели мы, владея мировоззрением... (и т.д.) ...не справимся с задачей, которую успешно решают полуграмотные проповедники религии?!" (Увы, увы, не в грамотности дело, на том и выдает себя заносчивая и подслепая образованщина, а - в душевной силе.)
Мы так щедро цитируем, потому что: не одного Телегина уже, а - всех самоуверенных идеологов центровой образованщины. Кого из них ни послушаем мы, одно это и слышим: осторожное просветительство! Статья Челнова (Вестник, № 97) точно, как и у Телегина, не сговариваясь, озаглавлена: "Как быть?" Ответ: "создавать тайные христианские братства", расчет на тысячелетнее ж улучшение нравов. Л. Венцов (Вестник, № 99) "Думать!" - то же, не сговариваясь, телегинское лекарство. На короткое время заплодились в Самиздате журналы и журналы - "Луч свободы", "Сеятель", "Свободная мысль", "Демократ" - все строго конспиративны, конечно, и у всех совет один: только не открывать своего лица, только не нарушать конспирации, а медленно распространять среди народа верное понимание... Как же? Все та же тысячелетняя пастораль, которую сто раз обгонят события ракетного века. Помнuлось это так легко: в норке рассуждать, рассуждения отдавать в Самиздат, а там - само пойдет!
Да не пойдет" (I, стр. 101-102. Разрядка Солженицына).
Что же, собственно, здесь сказано и что отвергнуто?
То, что "на первых порах больших жертв не предвидится", по-видимому, радует псевдонимных авторов, но вызывает иронию у Солженицына. Между тем, он и сам не раз успокоительно для своих адресатов говорит о том, что жизнь не по лжи не подвергнет сразу же своих носителей физической опасности. Полагаю, что "осторожное просветительство" (тоже - ирония), действительно, "на первых порах" несколько безопаснее, чем бескомпромиссная жизнь не по лжи. И хорошо бы движению быть поначалу не слишком опасным: оно бы успело расшириться. Речь идет прежде всего о культурном влиянии на народ, и Солженицын естественно, интересуется: что будет предлагаться народу взамен официальной культуры, а по его определению - просто лжи ("методология физики? Гитарные песни")? Неназванные авторы предлагают "внести в народ понимание того, до чего мы сами дошли". Но нигде не сказано, дошли ли они до понимания необходимости менять не только культурный тезаурус народа, не только его мораль ("тайные христианские братства"), но и внешние условия его существования, и на что менять, как менять. И Солженицын не задает им этого вопроса. Его более всего отвращает медленность избранного осторожными просветителями пути ("тысячелетняя пастораль"), а не его неопределенность. Он и сам в "Образованщине" и в примыкающем к этой статье воззвании "Жить не по лжи" говорит лишь об отрицательной части предлагаемой нравственной революции: отказаться лгать, а не возвещать взамен лжи некую правду. И только названия перечисленных самиздатских журналов ("Луч свободы", "Сеятель", "Свободная мысль", "Демократ") приоткрывают едва-едва позиции их создателей. Солженицын не вдается в эти позиции. Его отталкивает общая их тактическая установка: "только не открывать своего лица, только не нарушать конспирации, а медленно распространять среди народа понимание". Отвлечемся на миг в сторону и напомним, что сам Солженицын вынужден был прибегать к изощренной конспирации довольно долгие годы. В интервью, взятом у него Д. Рондо для газеты "Либерасьон" (Вермонт, 1.XI.1983 г.), он говорит: "...стать писателем в советских условиях значит прежде всего начать прятать, стать конспиратором, подпольщиком" (XIII, стр. 158).
И далее:
"У нас такие чудовищные условия в Советском Союзе, что по-настоящему мне сейчас тут легче писать, чем было бы там. Если мне нужно было совершить поездку куда-нибудь, например в Тамбовскую область или на Дон, то я должен был с величайшими мерами конспирации ехать, и общаться с России я должен был так, что нигде почти ничего записывать нельзя. Всеобщая подозрительность. И держать рукопись книги я не рискнул бы в таком объеме в одну минуту отнимут" (ХШ, стр. 163).
Но сейчас он о конспирации, неизбежной для всякого протяженного во времени враждебного тоталитаризму дела, думать не хочет. Он уверен, что так, без открытой жертвы, дело не пойдет, или его "сто раз обгонят события ракетного века". Страстное нетерпение, владеющее здесь Солженицыным, вполне сродни революционному нетерпению той, прежней досоветской радикалистской интеллигенции, которую он ощущает как своего антипода. Разница в том, что тогда можно было терпеливо преобразовывать к лучшему основания жизни, как духовные, внутренние, так и внешние (там, где последнее было нужно), чего та нетерпеливая интеллигенция не хотела видеть. Теперь же возник тупик, из которого следует пробиваться, по ощущению Солженицына, безотлагательно, не маскируясь и не прибегая к самозащитной организованности.
Конспиративная просветительская деятельность отталкивает Солженицына не только своей установочной неопределенностью и опасной замедленностью, но и своим аморализмом - той неизбежно двойной жизнью, которой принуждены жить конспираторы. Он призывает освободиться разом и прежде всего - самим - от безнравственного двоедушия, не делая для себя в этом вопросе никаких скидок. И что, может быть, самое важное, - не только двоедушие гуманитариев, официально служащих власти, а вне своей вполне старательной службы - хотя бы и Самиздату, решительно отвращает его от себя, но и казенная деятельность "ученых - 'точников' и техников'', усердно обновляющих и вооружающих силу, внушающую им отвращение. В этом высвечивается радикальность солженицынского призыва: не только не лгать словами, но и не жить - не действовать на потребу лжи:
"В теплых светлых благоустроенных помещениях НИИ ученые-"тoчники" и техники, сурово осуждая братьев-гуманитариев за "прислуживание режиму", привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не менее страшна, и не менее сурово за нее спросится историей. А ну-ка, потеряли б мы завтра половину НИИ, самых важных и секретных, - пресеклась бы наука? Нет, империализм. "Создание антитоталитарной культуры может привести и к свободе вещественной", - уверяет Телегин, - да как же это себе вообразить? Полный рабочий день ученые (с тех пор как наука стала промышленностью - по сути квалифицированные промышленные рабочие) выдают вещественную если не "культуру", то цивилизацию (а больше - вооружение), именно вещественно укрепляют ложь, и везде голосуют и соглашаются и повторяют, как велено, - и как же такая культура спасет всех нас?
За минувшие от статьи Телегина годы много было общественных поводов, чтобы племя гигантов хоть бы плечами повело, хоть бы дохнуло разик, - нет! Подписывали, что требовалось, против Дубчека, против Сахарова, против кого прикажут, и, держа шиши в карманах, торопились в курилки развивать "отраслевую подкультуру" и ковать "могучую методологию".
А может быть и психиатры института Сербского той же "тройной моралью" живут и гордятся своей "внутренней свободой"? И прокуроры иные, и высокие судьи? - среди них ведь есть люди отточенного интеллекта (например Л. Н. Смирнов), никак не ниже телегинских гигантов.
Тем и обманчива, в том и путана эта самодовольная декларация, что она очень близко проходит от истины, и это веет читателю на сердце, а в опасной точке круто сворачивает вбок. "Ohne uns!" - восклицает Телегин. Верно. "Не принимать культуру угнетателей!" - верно. Но: когда? где? и в чем не принимать? Не в гардеробной после собрания, а на собрании - не повторять, чего не думаешь, не голосовать против воли! И в том кабинете - не подписывать, чего не составил по совести сам. Какую там "культуру" отвергать? Никто и не навязывает "культуры", навязывают ложь - и всего-то лжи нельзя принять, но - тотчас, в тот момент и в том месте, где ее предлагают, а не возмущаться вечером дома за чайным столом. Отвергнуть ложь - тотчас, и не думать о последствиях для своей зарплаты, семьи и досуга развивать "новую культуру". Отвергнуть - и не заботиться, повторят ли твой шаг другие, и не оглядываться, как это распространится на весь народ.
И потому, что ответ так ясен, стянут к такой простоте и прямоте, - от него всем блеском красноречия увиливает анонимный идеолог высокомерного, мелкого и бесплодного племени гигантов(.
А кто не способен идти на риск - избавьте нас пока в нашей грязи, в нашей низости от ваших остроумных рассуждений, обличений и указаний, откуда наши русские пороки" (I, стр. 102-103. Курсив и разрядка Солженицына).
Последний абзац этого отрывка - одно из тех мест в "Образованщине", которые позволили некоторым оппонентам в очередной раз упрекнуть Солженицына в ксенофобии: "ваши" (выд. Д. Ш.) остроумные обличения и указания и "наши русские (выд. Д.Ш.) пороки". Но ведь в тех псевдонимных сочинениях, которые он рассматривает, и выделены русские исторические и психологические пороки, а не подсоветские. Неудивительно, что Солженицын чуток к этим упрекам не менее, чем еврейская часть российской интеллигенции, отождествляющая себя с Россией, - к действительным или мнимым намекам на ее национальное происхождение, якобы предопределяющее ее чужеродность отчизне. Есть ли такой намек в словах Солженицына? В них не сказано ничего, вроде: "А кто не принадлежит к нашему племени - избавьте нас пока" и т. д. А сказано четко: "Кто не способен идти на риск, избавьте нас пока в нашей грязи, в нашей низости от ваших остроумных рассуждений, указаний и обличений..." Адресат этого сурового отстранения выбран по принципу нравственного, а не национального контраста. А главное - сразу же после этого максималистского отказа внимать обвинителям, ничем всерьез не рискующим (хотя и для выходящих в Самиздате под псевдонимами, замечу от себя, риск всегда не мал), следует однозначный вопрос: "И как же при этом центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу?" (I, стр. 103. Выд. Д. Ш.). Никакого отлучения какой-то части "образованщины" от русского народа ни здесь, ни далее Солженицын не провозглашает. И со своим будущим многолетним оппонентом Григорием Соломоновичем Померанцем полемизирует он безупречно уважительно, вполне на равных, иногда - сочувственно, не выражая и тени сомнения в праве еврея Померанца размышлять о судьбах России.
То, как "центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу", по-видимому, в значительной степени предопределено реакцией образованного слоя на собственный исступленный вековой культ народа (к чему приведший?), на опостылевший и лицемерный марксистско-ленинский (тоже в истоках - интеллигентский) культ мессии пролетариата. В этой реакции классово "второсортная" (даже не класс, а "прослойка") для большевизма интеллигенция утверждает свою духовную творческую и (хотелось бы ей того, но беспощадно отрицается опытом) нравственную самоценность; так она защищает свое право на самостоятельное, а не служебное место в жизни. И, как при всяком безоглядно реактивном отталкивании от ложных догм, интеллигенция влетает в другую крайность. Отрицание превосходства работающих физически над работающими умственно приводит ее не к утверждению их человеческой равнозначности, не к оценке тех и других по их личным нравственным (каждого человека в отдельности, но не всей категории скопом) качествам, а к уничижению и даже отрицанию того феномена, который и почвенническая и революционная традиции именуют народом. Солженицына это уничижение и это отрицание болезненно ранит. Как мы увидим, он не отказывает в наличии неомертвевших душ ни народу, ни интеллигенции. Но это ниже, а пока (речь идет о столичной "образованщине")
"И как же при этом центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу? Ошибется, кто предположит, что она раскаивается в своей роли прислужницы. Даже Померанц, представляющий совсем другой круг столичной образованщины - непристроенной, неруководящей, беспартийной, гуманитарной, не забудет восхвалять "ленинскую культурную революцию" (разрушала старые формы производства, очень ценно!), защитить образ правления 1917-22 годов ("временная диктатура в рамках демократии"). И: "деспотического отношения со стороны победивших революционеров обыватель, разумеется, вполне заслуживает. Его трусость, его раболепие воспитывает деспотов". Его раболепие, не наше!.. А чем же центровая образованщина ведет себя достойней так называемого "обывателя"?" (I, стр. 103-104. Курсив и разрядка Солженицына).
Как это часто бывает у Солженицына, здесь мимоходом сделанное замечание уточняет чрезвычайно важный вопрос. Померанц приветствует "ленинскую культурную революцию" (???) за то, что она "разрушала старые формы производства". "Очень ценно!" - саркастически откликается на это Солженицын. По сей день значительная часть даже весьма оппозиционной подсоветской и преобладающая часть еще свободной или томящейся под авторитарным гнетом зарубежной интеллигенции считают заслугой коммунизма то, что является одним из самых порочных его шагов. Я имею в виду разрушение частнохозяйственных форм производства и создание "ничейного", моноцентрализованного социалистического хозяйства. Солженицын в своей публицистике (и мы это еще увидим) говорит об экономике лишь между прочим, изредка, по ходу дела, но нигде не поддается этому заблуждению. Ценность частнохозяйственной свободной инициативы по сравнению с деспотическим, разрушительным "единоплановым" бесплодием для него несомненна. Нет у него и свойственных многим инакомыслящим иллюзий относительно 1917-1922 годов. Он хорошо изучил этот период и воспринимает его идеализацию как недомыслие. И в последнем риторическом вопросе этого отрывка (с его курсивом) он прав: ничем основная масса образованного слоя не "ведет себя достойней так называемого 'обывателя'". Она и есть этот обыватель - так же, как преобладающая часть людей, работающих физически. С той только разницей, что ей больше известно и понятно и потому в ее жизни больше двоедушия субъективно осознанной лжи. Солженицын не раз еще скажет в "Образованщине" о том, что вся обволакивающая современников ложь технически исполняется ее умом и ее руками. Ею создается все то, что она сама же квалифицирует как псевдокультуру. Его потрясает, что ни раскаяния в уже содеянном, ни чувства греховности своего нынешнего двоедушного поведения у основной массы образованного слоя нет. Этот слой как правило (исключения - есть) не кается ни перед самим собой, ни перед не существующим в его глазах народом. Очертив преобладающее отношение "образованщины" к народу ["никакого народа нет (курсив Солженицына), в этом снова они сходятся" (I, стр. 105)], к исчезающему с развитием передовой технологии крестьянству ["мужик не может возродиться иначе, как оперный" (I, стр. 105), а Солженицын уверен, что в оптимальном варианте развития мира крестьянство опять начнет численно увеличиваться], писатель задает важнейший для него вопрос:
"Но если идеологи образованщины так понимают общее положение народов, то как тогда - национальные судьбы? Обдумано и это. Померанц: "Нации локальные культуры и постепенно исчезнут". А "место интеллигенции - всегда на полдороге... Духовно все современные интеллигенты принадлежат диаспоре. Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои".
В таком интернационализме-космополитизме было воспитано все наше поколение. И (если отвлечься - если можно отвлечься! - от национальной практики 20-х годов) в нем есть большая духовная высота и красота, и, может быть, когда-нибудь человечеству уготовано на эту высоту подняться. Такой взгляд достаточно владеет сейчас и европейским обществом. В ФРГ это приводит к настроению не очень-то заботиться об объединении Германии, ничего мистически необходимого в немецком национальном единстве, мол, нет. В Великобритании, еще с иллюзорной хваткой ее за мифическое Британское содружество и при чутком возмущении общества против малейших расовых утеснений, это привело к тому, что страна наводнилась азиатами и вест-индцами, совершенно равнодушными к английской земле, культуре, традициям и только ищущими пристроиться к уже готовому высокому стандарту жизни. Так ли уж это хорошо? Не нам издали судить. Но век наш вопреки прорицаниям, порицаниям и заклинаниям оказался повсюдным сплошным веком оживления наций, их самосознания, собирания. И чудодейственное рождение и укрепление Израиля после двухтысячелетнего рассеяния - только самый яркий из множества примеров" (I, стр. 105-106. Курсив Солженицына).
Здесь важно для нас то, в чем, как правило, отказывают Солженицыну оппоненты: четкое признание им "большой духовной высоты и красоты" "интернационализма-космополитизма" - высоты, на которую "может быть, когда-нибудь человечеству... уготовано подняться". Может быть, если этому служить, это строить. Но чем служить и как строить, не посягая на свободу и своеобразие наций и не становясь орудием силы, которая использует это высокое устремление в интересах своей экспансии? Вот вопросы вопросов. "Интернационализм-космополитизм", в котором "было воспитано все наше поколение", пришел к нам, а до нас еще к поколению наших родителей, в значительной степени через коммунистическую доктрину. Не объясняет ли это ее притягательности для интеллигенции, всегда, действительно, в существенной части своей более космополитической, чем остальное население? И не в космополитизме ли состоит секрет того, что малые нации, инородцы российские и других империй и, в первую очередь, особо дискриминируемые евреи массами потянулись к этой отменяющей нации с их неравенством доктрине? Не отсюда ли "латышские штыки и мадьярские пистолеты" (I, стр. 107) во всероссийской, а не только русской судьбе революционных лет? Солженицын говорит о росте национализма в XX веке не как о положительном по сравнению с интернационализмом-космополитизмом качестве нашей эпохи, а как о некоей ее данности, о ее неотъемлемом свойстве, которое нельзя игнорировать.
Хочу мимоходом заметить: возрождение национализма в XX веке привело ко многим бедам, ко многим войнам, к эскалации насилия, что зачастую коварно провоцируется той силой, которая объявила себя главной носительницей интернационализма в истории. Израиль возник не только из-за вспышки национального самосознания мирового еврейства, но и как реакция на катастрофу 1933-1945 гг. Вторая форма этой реакции - тяготение еврейства к не препятствующей ни ассимиляции, ни национальной жизни Америке: в США живет в два раза больше евреев, чем в Израиле. Солженицын сам говорил в Нобелевской лекции, что мир стал "обнадежно единым и опасно единым". И народы, добившиеся независимости от колонизаторов, поставляют массу иммигрантов в бывшие свои метрополии, образуя все более ассимилированную, но культурно неполноценную диаспору в исподволь ими оккупируемых развитых странах, о чем с тревогой говорит Солженицын ("Так ли уж это хорошо?"). Его пугает национальное обезличение:
Но и другое "ядро" открылось, кто обнаружил иную мудрость: из этой страны - бежать! Спасая ли свою неповторимую индивидуальность ("там буду спокойно развивать русскую культуру"). Затем - спасая тех, кто остается ("там будем лучше защищать ваши права здесь"). Наконец же - и детей своих, более ценных, чем дети остальных соотечественников.
Такое открылось "ядро русской интеллигенции", которое может существовать и без России..." (I, стр. 98. Курсив и разрядка Солженицына).
Но несколько позже, с горечью упоминая о неоправданном самомнении "образованщины", Солженицын делает вывод:
"Настолько властно надо всеми образованными людьми это высокое мнение образованщины о себе, что даже упорный обличитель ее Алтаев в промежутке между обличениями традиционно склоняется: "сегодня (наша) интеллигенция явно держит в своих руках судьбы России, а с нею и всего мира"!.. Горький смех... По пройденному русскому опыту перед растерянным сегодняшним Западом - могла бы держать! - да руки слабы, да сердце перебивается..." (I, стр. 99. Разрядка Солженицына).
Заметим, что, по меньшей мере, одной своей исторической задачи: дать Востоку и Западу надежные свидетельства о "пройденном русском опыте" (только ли русском?) - интеллигенция не выполнит без участия в этом труде эмиграции.
Некий самиздатский Семен Телегин (статья "Как быть", 1969, псевдоним, что иронически подчеркнуто Солженицыным) говорит о подсоветской интеллигенции:
"Не скрывает Телегин и таких особенностей своего круга: "Мы - люди, привыкшие думать одно, говорить другое, а делать третье... Тотальная демобилизация морали коснулась и нас". Речь идет о троедушии, о тройной морали - "для себя, для общества, для государства". Но является ли это пороком? Веселый Телегин считает: "в этом наша победа"! Как так? А: власти хотели бы, чтобы мы и думали так же подчиненно, как говорим вслух и работаем, а мы думаем - бесстрашно! "мы отстояли свою внутреннюю свободу"! (Изумишься: если шиш, показываемый тайно в кармане, есть внутренняя свобода, - что же тогда внутреннее рабство? Мы все-таки назвали внутренней свободой способность и мыслить и действовать, не завися от внешних пут, а внешней свободой - когда тех пут вовсе нет.)" (I, стр. 100. Курсив Солженицына).
Последнюю фразу этого отрывка мы уже цитировали. Значит, внутренняя свобода (наличие в сознании человека не зависящих ни от какой внешней силы критериев истины, блага, целесообразности и т. д.) предполагает для Солженицына и мужество реализации этих критериев в действии. А тоталитарная ситуация тем и характерна (тем и тупикова), что, посягая даже на пассивное инакомыслие, она в проблемах фундаментальных тем более не допускает гласного инакомыслия и уж во всяком случае не терпит безнаказанного инакодействия. В последнем случае она применяет голодный, промерзший карцер, смирительную рубашку ("укрутку") и ядовитый шприц, исключающий даже "шиш в кармане". Только сравнивая степени возможности гласного инакомыслия и инакодействия в царской России XX века и в СССР (и характер кар), можно доказательно определить СССР не как продолжение, а как антитезу царской России со всеми ее несовершенствами. Тоталитарная власть и "шиша в кармане" не терпит, если его случайно выслеживает.
Тот же Телегин уверен, что в нынешней ситуации "не помогут и не нужны" "ни тайные заговоры, ни новые партии", нельзя призывать к революции (I, стр. 101).
Солженицын спорит с утверждением Телегина, будто царизм сам упал, ибо "общество отвергло казенную идею, а никакой революционной деятельности" не было (там же). Была - и решила многое. Но сегодня "с практическими выводами мы согласны: откинем мысль о революции", "не будем строить планов создания новой массовой партии ленинского типа" (там же).
Таков тезис Солженицына и Сахарова, который вызывал яростный гнев покойного Юзефа Мацкевича и даже заставил его подозревать обоих авторов в совершенно немыслимой ангажированности режимом. Мацкевич мог говорить о несвоевременности (нереальности в данный конкретный момент) революции против коммунизма, но ни в коем случае не о ее принципиальной недопустимости. Она всегда была для него желанной. О сложном отношении Солженицына к формам внутреннего и внешнего сопротивления злу коммунизма речь впереди. Пока же зададим лишь один вопрос: а почему, собственно, речь должна идти о "партии ленинского типа"? Почему не о широком, поначалу - по возможности конспиративном (говорит же Солженицын 2.IV.1975 г. в Париже, что начал свой писательский путь с конспирации) движении типа тех "микробратств" (Д. Панин) с мостиками между ними и со все расширяющейся периферией, о которых мы говорили выше? Ведь не оперируя Словом, ничего не сдвинешь в миропонимании и, главное, этике людей, а Слово надо формулировать, печатать, распространять. Кроме того, можно ли забывать, что цели у ленинской партии и у такого движения были бы принципиально разные. В первом случае речь идет о насильственном внедрении в мировую жизнь утопического учения, что на деле может обернуться только тоталитарным гнетом. Во втором - о подготовке общественного мнения (во всех слоях населения) к мысли о необходимости реставрации естественного бытия общества. В первом случае вся словесность неизбежно сопряжена с ложью (даже при субъективной правдивости своего носителя). Во втором - правда - главное условие успеха дела.
Что же говорят о своих задачах в Самиздате и Тамиздате псевдонимные "идеологи центровой образованщины" (I, стр. 101) и как Солженицын передает и комментирует их воззрения?
"Вот: "на первых порах больших жертв не предвидится" (очень успокоительно для образованщины). 1-й этап: "неприятие культуры угнетателей" и свое "культурное строительство" (ну, читать Самиздат и высоко понимать в курилках НИИ). 2-й этап: прилагать "усилия по распространению этой культуры среди народа", даже "активно нести эту культуру в народ" (методологию физики? гитарные песни?), "внести в народ понимание того, до чего мы сами дошли", для чего искать "обходные способы". Такой путь "потребует в первую очередь не отваги (в который раз этот бальзам на душу!), а дара убеждать, прояснять, умения долго и успешно возбуждать внимание народа, не привлекая внимания властей", "России нужны не только трибуны и подвижники, но и... ехидные критики, искусные миссионеры новой культуры". "Находим же мы с народом общий язык, говоря о футболе и рыбалке, - надо искать конкретные формы хождения в народ". "И неужели мы, владея мировоззрением... (и т.д.) ...не справимся с задачей, которую успешно решают полуграмотные проповедники религии?!" (Увы, увы, не в грамотности дело, на том и выдает себя заносчивая и подслепая образованщина, а - в душевной силе.)
Мы так щедро цитируем, потому что: не одного Телегина уже, а - всех самоуверенных идеологов центровой образованщины. Кого из них ни послушаем мы, одно это и слышим: осторожное просветительство! Статья Челнова (Вестник, № 97) точно, как и у Телегина, не сговариваясь, озаглавлена: "Как быть?" Ответ: "создавать тайные христианские братства", расчет на тысячелетнее ж улучшение нравов. Л. Венцов (Вестник, № 99) "Думать!" - то же, не сговариваясь, телегинское лекарство. На короткое время заплодились в Самиздате журналы и журналы - "Луч свободы", "Сеятель", "Свободная мысль", "Демократ" - все строго конспиративны, конечно, и у всех совет один: только не открывать своего лица, только не нарушать конспирации, а медленно распространять среди народа верное понимание... Как же? Все та же тысячелетняя пастораль, которую сто раз обгонят события ракетного века. Помнuлось это так легко: в норке рассуждать, рассуждения отдавать в Самиздат, а там - само пойдет!
Да не пойдет" (I, стр. 101-102. Разрядка Солженицына).
Что же, собственно, здесь сказано и что отвергнуто?
То, что "на первых порах больших жертв не предвидится", по-видимому, радует псевдонимных авторов, но вызывает иронию у Солженицына. Между тем, он и сам не раз успокоительно для своих адресатов говорит о том, что жизнь не по лжи не подвергнет сразу же своих носителей физической опасности. Полагаю, что "осторожное просветительство" (тоже - ирония), действительно, "на первых порах" несколько безопаснее, чем бескомпромиссная жизнь не по лжи. И хорошо бы движению быть поначалу не слишком опасным: оно бы успело расшириться. Речь идет прежде всего о культурном влиянии на народ, и Солженицын естественно, интересуется: что будет предлагаться народу взамен официальной культуры, а по его определению - просто лжи ("методология физики? Гитарные песни")? Неназванные авторы предлагают "внести в народ понимание того, до чего мы сами дошли". Но нигде не сказано, дошли ли они до понимания необходимости менять не только культурный тезаурус народа, не только его мораль ("тайные христианские братства"), но и внешние условия его существования, и на что менять, как менять. И Солженицын не задает им этого вопроса. Его более всего отвращает медленность избранного осторожными просветителями пути ("тысячелетняя пастораль"), а не его неопределенность. Он и сам в "Образованщине" и в примыкающем к этой статье воззвании "Жить не по лжи" говорит лишь об отрицательной части предлагаемой нравственной революции: отказаться лгать, а не возвещать взамен лжи некую правду. И только названия перечисленных самиздатских журналов ("Луч свободы", "Сеятель", "Свободная мысль", "Демократ") приоткрывают едва-едва позиции их создателей. Солженицын не вдается в эти позиции. Его отталкивает общая их тактическая установка: "только не открывать своего лица, только не нарушать конспирации, а медленно распространять среди народа понимание". Отвлечемся на миг в сторону и напомним, что сам Солженицын вынужден был прибегать к изощренной конспирации довольно долгие годы. В интервью, взятом у него Д. Рондо для газеты "Либерасьон" (Вермонт, 1.XI.1983 г.), он говорит: "...стать писателем в советских условиях значит прежде всего начать прятать, стать конспиратором, подпольщиком" (XIII, стр. 158).
И далее:
"У нас такие чудовищные условия в Советском Союзе, что по-настоящему мне сейчас тут легче писать, чем было бы там. Если мне нужно было совершить поездку куда-нибудь, например в Тамбовскую область или на Дон, то я должен был с величайшими мерами конспирации ехать, и общаться с России я должен был так, что нигде почти ничего записывать нельзя. Всеобщая подозрительность. И держать рукопись книги я не рискнул бы в таком объеме в одну минуту отнимут" (ХШ, стр. 163).
Но сейчас он о конспирации, неизбежной для всякого протяженного во времени враждебного тоталитаризму дела, думать не хочет. Он уверен, что так, без открытой жертвы, дело не пойдет, или его "сто раз обгонят события ракетного века". Страстное нетерпение, владеющее здесь Солженицыным, вполне сродни революционному нетерпению той, прежней досоветской радикалистской интеллигенции, которую он ощущает как своего антипода. Разница в том, что тогда можно было терпеливо преобразовывать к лучшему основания жизни, как духовные, внутренние, так и внешние (там, где последнее было нужно), чего та нетерпеливая интеллигенция не хотела видеть. Теперь же возник тупик, из которого следует пробиваться, по ощущению Солженицына, безотлагательно, не маскируясь и не прибегая к самозащитной организованности.
Конспиративная просветительская деятельность отталкивает Солженицына не только своей установочной неопределенностью и опасной замедленностью, но и своим аморализмом - той неизбежно двойной жизнью, которой принуждены жить конспираторы. Он призывает освободиться разом и прежде всего - самим - от безнравственного двоедушия, не делая для себя в этом вопросе никаких скидок. И что, может быть, самое важное, - не только двоедушие гуманитариев, официально служащих власти, а вне своей вполне старательной службы - хотя бы и Самиздату, решительно отвращает его от себя, но и казенная деятельность "ученых - 'точников' и техников'', усердно обновляющих и вооружающих силу, внушающую им отвращение. В этом высвечивается радикальность солженицынского призыва: не только не лгать словами, но и не жить - не действовать на потребу лжи:
"В теплых светлых благоустроенных помещениях НИИ ученые-"тoчники" и техники, сурово осуждая братьев-гуманитариев за "прислуживание режиму", привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не менее страшна, и не менее сурово за нее спросится историей. А ну-ка, потеряли б мы завтра половину НИИ, самых важных и секретных, - пресеклась бы наука? Нет, империализм. "Создание антитоталитарной культуры может привести и к свободе вещественной", - уверяет Телегин, - да как же это себе вообразить? Полный рабочий день ученые (с тех пор как наука стала промышленностью - по сути квалифицированные промышленные рабочие) выдают вещественную если не "культуру", то цивилизацию (а больше - вооружение), именно вещественно укрепляют ложь, и везде голосуют и соглашаются и повторяют, как велено, - и как же такая культура спасет всех нас?
За минувшие от статьи Телегина годы много было общественных поводов, чтобы племя гигантов хоть бы плечами повело, хоть бы дохнуло разик, - нет! Подписывали, что требовалось, против Дубчека, против Сахарова, против кого прикажут, и, держа шиши в карманах, торопились в курилки развивать "отраслевую подкультуру" и ковать "могучую методологию".
А может быть и психиатры института Сербского той же "тройной моралью" живут и гордятся своей "внутренней свободой"? И прокуроры иные, и высокие судьи? - среди них ведь есть люди отточенного интеллекта (например Л. Н. Смирнов), никак не ниже телегинских гигантов.
Тем и обманчива, в том и путана эта самодовольная декларация, что она очень близко проходит от истины, и это веет читателю на сердце, а в опасной точке круто сворачивает вбок. "Ohne uns!" - восклицает Телегин. Верно. "Не принимать культуру угнетателей!" - верно. Но: когда? где? и в чем не принимать? Не в гардеробной после собрания, а на собрании - не повторять, чего не думаешь, не голосовать против воли! И в том кабинете - не подписывать, чего не составил по совести сам. Какую там "культуру" отвергать? Никто и не навязывает "культуры", навязывают ложь - и всего-то лжи нельзя принять, но - тотчас, в тот момент и в том месте, где ее предлагают, а не возмущаться вечером дома за чайным столом. Отвергнуть ложь - тотчас, и не думать о последствиях для своей зарплаты, семьи и досуга развивать "новую культуру". Отвергнуть - и не заботиться, повторят ли твой шаг другие, и не оглядываться, как это распространится на весь народ.
И потому, что ответ так ясен, стянут к такой простоте и прямоте, - от него всем блеском красноречия увиливает анонимный идеолог высокомерного, мелкого и бесплодного племени гигантов(.
А кто не способен идти на риск - избавьте нас пока в нашей грязи, в нашей низости от ваших остроумных рассуждений, обличений и указаний, откуда наши русские пороки" (I, стр. 102-103. Курсив и разрядка Солженицына).
Последний абзац этого отрывка - одно из тех мест в "Образованщине", которые позволили некоторым оппонентам в очередной раз упрекнуть Солженицына в ксенофобии: "ваши" (выд. Д. Ш.) остроумные обличения и указания и "наши русские (выд. Д.Ш.) пороки". Но ведь в тех псевдонимных сочинениях, которые он рассматривает, и выделены русские исторические и психологические пороки, а не подсоветские. Неудивительно, что Солженицын чуток к этим упрекам не менее, чем еврейская часть российской интеллигенции, отождествляющая себя с Россией, - к действительным или мнимым намекам на ее национальное происхождение, якобы предопределяющее ее чужеродность отчизне. Есть ли такой намек в словах Солженицына? В них не сказано ничего, вроде: "А кто не принадлежит к нашему племени - избавьте нас пока" и т. д. А сказано четко: "Кто не способен идти на риск, избавьте нас пока в нашей грязи, в нашей низости от ваших остроумных рассуждений, указаний и обличений..." Адресат этого сурового отстранения выбран по принципу нравственного, а не национального контраста. А главное - сразу же после этого максималистского отказа внимать обвинителям, ничем всерьез не рискующим (хотя и для выходящих в Самиздате под псевдонимами, замечу от себя, риск всегда не мал), следует однозначный вопрос: "И как же при этом центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу?" (I, стр. 103. Выд. Д. Ш.). Никакого отлучения какой-то части "образованщины" от русского народа ни здесь, ни далее Солженицын не провозглашает. И со своим будущим многолетним оппонентом Григорием Соломоновичем Померанцем полемизирует он безупречно уважительно, вполне на равных, иногда - сочувственно, не выражая и тени сомнения в праве еврея Померанца размышлять о судьбах России.
То, как "центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу", по-видимому, в значительной степени предопределено реакцией образованного слоя на собственный исступленный вековой культ народа (к чему приведший?), на опостылевший и лицемерный марксистско-ленинский (тоже в истоках - интеллигентский) культ мессии пролетариата. В этой реакции классово "второсортная" (даже не класс, а "прослойка") для большевизма интеллигенция утверждает свою духовную творческую и (хотелось бы ей того, но беспощадно отрицается опытом) нравственную самоценность; так она защищает свое право на самостоятельное, а не служебное место в жизни. И, как при всяком безоглядно реактивном отталкивании от ложных догм, интеллигенция влетает в другую крайность. Отрицание превосходства работающих физически над работающими умственно приводит ее не к утверждению их человеческой равнозначности, не к оценке тех и других по их личным нравственным (каждого человека в отдельности, но не всей категории скопом) качествам, а к уничижению и даже отрицанию того феномена, который и почвенническая и революционная традиции именуют народом. Солженицына это уничижение и это отрицание болезненно ранит. Как мы увидим, он не отказывает в наличии неомертвевших душ ни народу, ни интеллигенции. Но это ниже, а пока (речь идет о столичной "образованщине")
"И как же при этом центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу? Ошибется, кто предположит, что она раскаивается в своей роли прислужницы. Даже Померанц, представляющий совсем другой круг столичной образованщины - непристроенной, неруководящей, беспартийной, гуманитарной, не забудет восхвалять "ленинскую культурную революцию" (разрушала старые формы производства, очень ценно!), защитить образ правления 1917-22 годов ("временная диктатура в рамках демократии"). И: "деспотического отношения со стороны победивших революционеров обыватель, разумеется, вполне заслуживает. Его трусость, его раболепие воспитывает деспотов". Его раболепие, не наше!.. А чем же центровая образованщина ведет себя достойней так называемого "обывателя"?" (I, стр. 103-104. Курсив и разрядка Солженицына).
Как это часто бывает у Солженицына, здесь мимоходом сделанное замечание уточняет чрезвычайно важный вопрос. Померанц приветствует "ленинскую культурную революцию" (???) за то, что она "разрушала старые формы производства". "Очень ценно!" - саркастически откликается на это Солженицын. По сей день значительная часть даже весьма оппозиционной подсоветской и преобладающая часть еще свободной или томящейся под авторитарным гнетом зарубежной интеллигенции считают заслугой коммунизма то, что является одним из самых порочных его шагов. Я имею в виду разрушение частнохозяйственных форм производства и создание "ничейного", моноцентрализованного социалистического хозяйства. Солженицын в своей публицистике (и мы это еще увидим) говорит об экономике лишь между прочим, изредка, по ходу дела, но нигде не поддается этому заблуждению. Ценность частнохозяйственной свободной инициативы по сравнению с деспотическим, разрушительным "единоплановым" бесплодием для него несомненна. Нет у него и свойственных многим инакомыслящим иллюзий относительно 1917-1922 годов. Он хорошо изучил этот период и воспринимает его идеализацию как недомыслие. И в последнем риторическом вопросе этого отрывка (с его курсивом) он прав: ничем основная масса образованного слоя не "ведет себя достойней так называемого 'обывателя'". Она и есть этот обыватель - так же, как преобладающая часть людей, работающих физически. С той только разницей, что ей больше известно и понятно и потому в ее жизни больше двоедушия субъективно осознанной лжи. Солженицын не раз еще скажет в "Образованщине" о том, что вся обволакивающая современников ложь технически исполняется ее умом и ее руками. Ею создается все то, что она сама же квалифицирует как псевдокультуру. Его потрясает, что ни раскаяния в уже содеянном, ни чувства греховности своего нынешнего двоедушного поведения у основной массы образованного слоя нет. Этот слой как правило (исключения - есть) не кается ни перед самим собой, ни перед не существующим в его глазах народом. Очертив преобладающее отношение "образованщины" к народу ["никакого народа нет (курсив Солженицына), в этом снова они сходятся" (I, стр. 105)], к исчезающему с развитием передовой технологии крестьянству ["мужик не может возродиться иначе, как оперный" (I, стр. 105), а Солженицын уверен, что в оптимальном варианте развития мира крестьянство опять начнет численно увеличиваться], писатель задает важнейший для него вопрос:
"Но если идеологи образованщины так понимают общее положение народов, то как тогда - национальные судьбы? Обдумано и это. Померанц: "Нации локальные культуры и постепенно исчезнут". А "место интеллигенции - всегда на полдороге... Духовно все современные интеллигенты принадлежат диаспоре. Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои".
В таком интернационализме-космополитизме было воспитано все наше поколение. И (если отвлечься - если можно отвлечься! - от национальной практики 20-х годов) в нем есть большая духовная высота и красота, и, может быть, когда-нибудь человечеству уготовано на эту высоту подняться. Такой взгляд достаточно владеет сейчас и европейским обществом. В ФРГ это приводит к настроению не очень-то заботиться об объединении Германии, ничего мистически необходимого в немецком национальном единстве, мол, нет. В Великобритании, еще с иллюзорной хваткой ее за мифическое Британское содружество и при чутком возмущении общества против малейших расовых утеснений, это привело к тому, что страна наводнилась азиатами и вест-индцами, совершенно равнодушными к английской земле, культуре, традициям и только ищущими пристроиться к уже готовому высокому стандарту жизни. Так ли уж это хорошо? Не нам издали судить. Но век наш вопреки прорицаниям, порицаниям и заклинаниям оказался повсюдным сплошным веком оживления наций, их самосознания, собирания. И чудодейственное рождение и укрепление Израиля после двухтысячелетнего рассеяния - только самый яркий из множества примеров" (I, стр. 105-106. Курсив Солженицына).
Здесь важно для нас то, в чем, как правило, отказывают Солженицыну оппоненты: четкое признание им "большой духовной высоты и красоты" "интернационализма-космополитизма" - высоты, на которую "может быть, когда-нибудь человечеству... уготовано подняться". Может быть, если этому служить, это строить. Но чем служить и как строить, не посягая на свободу и своеобразие наций и не становясь орудием силы, которая использует это высокое устремление в интересах своей экспансии? Вот вопросы вопросов. "Интернационализм-космополитизм", в котором "было воспитано все наше поколение", пришел к нам, а до нас еще к поколению наших родителей, в значительной степени через коммунистическую доктрину. Не объясняет ли это ее притягательности для интеллигенции, всегда, действительно, в существенной части своей более космополитической, чем остальное население? И не в космополитизме ли состоит секрет того, что малые нации, инородцы российские и других империй и, в первую очередь, особо дискриминируемые евреи массами потянулись к этой отменяющей нации с их неравенством доктрине? Не отсюда ли "латышские штыки и мадьярские пистолеты" (I, стр. 107) во всероссийской, а не только русской судьбе революционных лет? Солженицын говорит о росте национализма в XX веке не как о положительном по сравнению с интернационализмом-космополитизмом качестве нашей эпохи, а как о некоей ее данности, о ее неотъемлемом свойстве, которое нельзя игнорировать.
Хочу мимоходом заметить: возрождение национализма в XX веке привело ко многим бедам, ко многим войнам, к эскалации насилия, что зачастую коварно провоцируется той силой, которая объявила себя главной носительницей интернационализма в истории. Израиль возник не только из-за вспышки национального самосознания мирового еврейства, но и как реакция на катастрофу 1933-1945 гг. Вторая форма этой реакции - тяготение еврейства к не препятствующей ни ассимиляции, ни национальной жизни Америке: в США живет в два раза больше евреев, чем в Израиле. Солженицын сам говорил в Нобелевской лекции, что мир стал "обнадежно единым и опасно единым". И народы, добившиеся независимости от колонизаторов, поставляют массу иммигрантов в бывшие свои метрополии, образуя все более ассимилированную, но культурно неполноценную диаспору в исподволь ими оккупируемых развитых странах, о чем с тревогой говорит Солженицын ("Так ли уж это хорошо?"). Его пугает национальное обезличение: