Шукшин Василий Макарович. Любавины

   – Как теперь в деревне-то? – спросил он.
   – Ничего, – откликнулся Егор, зашивая несмоленой дратвой лопнувшую подпругу.
   – Отпахались?
   – Давно уж.
   Гринька задумался. Долго молчал.
   – А ты чего дернул оттуда?
   – Надо.
   – Какой скрытный! – Гринька засмеялся хрипло.
   Егор поднял голову от подпруги, посмотрел на него.
   – Выкладывай, – сказал тот, – легче станет, по себе знаю. Убил кого-нибудь?
   – Жену, – не сразу ответил Егор. Он подумал: может, правда, легче будет?
   – Жену – это плохо, – Гринька сразу посерьезнел. – Баб не за что убивать.
   – Значит, было за что.
   – Сударчика завела, что ли?
   – Завела, – Егор жалел, что начал этот разговор.
   – Паскудник ты, – спокойно сказал Гринька. – Падали кусок. Самого бы тебя стукнуть за такое дело.
   Егор, не поднимая головы и не прекращая работы, прикинул: если Гринька будет и дальше так же вякать, можно – как будто по делу – сходить в избушку, взять обрез и заткнуть ему хайло.
   – А сударчик-то ее что же, испугался?
   У Егора запрыгало в руках шило, он сдерживался из последних сил.
   – Чья у тебя жена была?
   – Ты что это, допрос, что ли, учинил? – Егор поднял глаза на Гриньку, через силу улыбнулся.
   – Поганая у тебя душа, парень. Не любит таких тайга. Я бы тебя первый осудил. Хворый вот только… Эх, падаль!
   Егор для отвода глаз осмотрел внимательно седло и направился в избушку.
   Малышев был у своих пчел.
   Егор вынул из мешка обрез, зарядил его и вышел к Гриньке. Подошел к нему, пнул больно в грудь.
   – Говори теперь.
   Гринька никак не ожидал этого. Он даже не поднялся, сидел и смотрел снизу на Егора удивленными глазами.
   – Неужели я сгину от такой подлой руки? – спросил он серьезно. – Даже не верится. Ты что, сдурел?
   Егор проверил взведенный курок, – отступать некуда, надо стрелять. А убивать Гриньку расхотелось – слишком уж спокойно, бесстрашно смотрит он. Самому Егору не верилось, что вытянется сейчас Гринька на завалинке и уснет вечным сном. Но и оставлять его живым опасно. Кто знает, сколько придется пробыть в тайге, – и все время будет за спиной Гринька или его товарищи.
   – Не балуйся, парень, убери эту… Не бойся меня, я хочу менять свою жизнь. Вишь, хворый я. Поеду домой, покаюсь…
   – Что же ты лаяться начал, хворый-то?
   – А ты что же, чистым хочешь быть? Нет, врешь, – Гринька засмеялся. Он все-таки не верил, что умрет сейчас. – Врешь…
   – Хватит!
   – Чистым тебе теперь не быть, врешь, парень. Теперь тебя кровь будет мучить. Слыхал, что давеча старик сказал? Спать плохо будешь… А старик этот повидал нашего брата мно-о-го. Так что… вот. Ты думал: «Выехал на раздолье, погуляю»?. Не… За все надо рассчитываться. От людей уйдешь, от себя – нет.
   Слушал Егор грозного разбойника и понимал, что тот говорил сущую горькую правду.
   – Я уж и так измучился эти дни, – он опустил обрез.
   – Во-о! – торжествующе сказал Гринька. – Ишо не то будет.
   – А что делать?
   – Это ты во-он, – Гринька показал на небо, – у того спроси. Он все знает. А я к зиме покаюсь.
   – А я не хочу. Перед кем?
   – Тебе рано, – согласился Гринька не без некоторого превосходства.
   – Так что же делать-то, Гринька? – еще раз с отчаянием спросил Егор.
   – Не знаю, парень. Бегать. Узнаешь, как птахи разные поют, как медведь рыбу в речках ловит. Я ему шибко завидую, медведю: залезет, гад, на всю зиму в берлогу и полеживает…
   Та небывалая, острая тоска по людям, какую Егор предчувствовал дома в последнюю ночь, опять накинулась с такой силой, что хоть впору завыть. Он даже забыл, что случилось пять минут назад… Сел рядом с Гринькой. Тот легко выхватил у него обрез. Егор вскочил, но поздно – его собственный обрез смотрел прямо на него, в лоб. Даже лица Гринькиного не увидел он в это мгновение, даже не успел ни о чем подумать… Показалось, что он ухнул в какую-то яму и всего обдало жаром. На самом же деле, вскочив, он сунулся было к Гриньке, но, увидев направленный на него обрез, отшатнулся и крепко зажмурился… Грянул выстрел. Горячее зловоние смерти коснулось лица Егора. Он оглох. Открыл глаза…
   Гринька смеется беззвучно. Что-то сказал и протянул обрез. Похлопал ладонью рядом с собой.
   Егор крепко тряхнул головой, шум в ушах поослаб.
   – Садись, – сказал Гринька. – Возьми эту штуку свою.
   Егор взял обрез, сел.
   – Ну и шуточки у тебя…
   – Это чтоб ты знал, как других пужать. А то мы сами-то наставляем его, а на своей шкуре не испытывали ни разу. Теперь знай. Крепко трухнул?
   Егор ничего не сказал, опять покрутил головой.
   – Оглох к черту.
   – Пройдет.
   – Тьфу!… Прямо сердце оторвалось.
   – Надо было. А то я разговариваю с тобой, а сам все на него поглядываю, – Гринька кивнул на обрез. – Думаю: парень молодой шло, ахнет – и все. Курево есть?
   Закурили.
   – Значит, нет выхода? – все о том же заговорил Егор.
   С пчельника неторопким шагом пришел старик Малышев.
   – Живые обое?
   – Слава богу, старик.
   Старик ушел.
   – Выход? Выход есть – садись в тюрьму.
   – В тюрьме мне совсем не вынести.
   – Сидят люди… ничего.
   Егор подумал. Нет, не вынести.
   – Значит, бегай.
   Опять тоска прищемила сердце. Егор зверовато огляделся.
   – Обложили…
   Гринька задумался о чем-то своем.
   – Не поедешь со мной? – спросил Егор.
   – Не. Отлежусь маленько. А потом – с таким все равно бы никуда не поехал.
   Егор встал, пошел к коню. Подвязал обрез к седлу, сел, тронул в ворота.
   – Счастливо оставаться!
   – Будь здоров!
   Дорогу Малышев давеча утром объяснил. И сказал, что тут можно и днем ехать. Но не радовало это Егора. Ничто не радовало. Тоска не унималась.
   А день, как нарочно, разгулялся вовсю. Зеленая долина, горы в белых шапках – все было залито солнцем. В ясном небе ни облачка.
   «А может, вернуться?», – мелькнуло в голове. Егор даже приостановил коня. И сразу встали в глазах: Федя, Кузьма, Яша Горячий, Пронька, Сергей Федорыч, Марья, сын Ванька…
   Он почти физически, кожей ощутил на себе их проклятие. Тронул коня.
   Гнали они его от себя – все дальше и дальше…

– 23 -

   …Сидели на берету, у кузницы.
   Федя подбирал с земли камешки, клал на ладонь и указательным пальцем другой руки сшибал их в воду. Кузьма задумчиво следил за полетом каждого камешка – от начала, когда Федя прицеливался к нему пальцем, до конца, когда камешек беззвучно исчезал в кипящей воде.
   Из– за гор вставало огромное солнце. Тайга за рекой дымилась туманами -новый день начинал свой извечный путь по земле.
   – Да, Федор… – заговорил Кузьма. – Вот как все вышло. В голове прямо мешанина какая-то…
   – Душу счас надрывать тоже без толку, – Федя вытер ладонь о штанину. – Вот Егорка ушел – это да. Это шибко обидно.
   – Егор, может, найдется, а они-то никогда уж!
   – Знамо дело, – согласился Федя.
   – Понимаешь, не могу поверить, что их нету… Марьи… дяди Васи… Забыться бы как-нибудь… – Кузьма лег на спину, закинул руки за голову.
   – Как забудешься?
   – И школа… Строили, строили… Теперь все сначала.
   Федя ничего не сказал на это.
   Ревет беспокойная Баклань, прыгает в камнях, торопится куда-то – чтобы умереть, породив новую большую реку.
   Кузьма закрыл глаза.
   – Слыхал, старик-то Любавин давеча: «Недолго, – говорит, – по земле походите». Может, так и будет?
   – Кто ее знает? – помолчав, Федя положил руку Кузьме на плечо. – Не горюй, брат… Я так считаю, – поторопился он, – ишо походим.
   – Ну и рука у тебя, Федор! Железная какая-то. До сих пор не пойму, как они тогда побили тебя!… Макар-то… с теми…
   Федор смущенно кашлянул.
   – Что меня побили – это полбеды. Хуже будет, когда я побью, – и рука его, могучая рука кузнеца, притронулась к худому плечу городского парня.
   Свело же что-то этих непохожих людей!
   Жизнь… Большая она, черт возьми!…

Книга вторая

   Ехали вместе шестеро: четыре парня и две девушки. Девушки были прехорошенькие, хохотушки, всему удивлялись… Трое парней держались солидно, только очень много острили. Четвертый же все время как-то на отшибе, молчал. Он был старше всех и победнее одет. И вещичек с собой вез мало: небольшой потрепанный чемоданишко и демисезонное серое пальто. Когда знакомились в Москве, этот молчаливый, подавая крупную рабочую руку, говорил кратко:
   – Иван.
   – Вы какой кончили? – спросили его (три других парня и девушки окончили разные вузы и ехали по распределению в Сибирь).
   Иван отрицательно качнул головой, сказал:
   – Я случайно с вами. Вообще-то туда же, но… это… я шофер просто.
   – Но вы по путевке?
   – Да, – парень нахмурился и отошел в сторонку. И всю дорогу потом молчал, чем очень удивлял девушек. Он подолгу смотрел в окно, много курил. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он охотно отвечал, только как-то путался в словах, наверно, злился на себя за это, хмурился и уходил совсем из купе.
   Один раз он выпил в вагоне-ресторане, пришел в купе, сел, положив на колени громадные руки свои, оглядел всех красивыми, задумчивыми глазами. Улыбнулся.
   – Что, братцы?… Закурим, что ли?
   Все с удовольствием поднесли три портсигара – хотели, чтоб он разговорился наконец. Он был человек загадочный, а загадочных сперва уважают, а потом уж любят или презирают, смотря по тому, чем обернется эта загадочность. Все время оставаться загадочным невозможно, поэтому ждали, когда парень расскажет о себе.
   Иван закурил, опять посмотрел на всех по очереди, кивнул на столик.
   – Играйте. Я не мешаю вам?
   – Да ну!… Присаживайтесь к нам.
   Играли в карты, в какую-то длинную, сложную игру.
   – Я не умею, – ответил Иван и опять улыбнулся; улыбка у него простецкая, вспыхивала неожиданно на угрюмом лице и была доброй и чуть грустной. Вообще был он красив: глаза темные, глубокие, с сильным блеском нерастраченной энергии, черты лица крупные, в уголках губ – упрямство… Очень русский. Одна из девушек, когда он улыбнулся, невольно засмотрелась на него. Ее одернули, она покраснела.
   – Вам не нравится наше общество? – спросила другая.
   Иван посмотрел на нее и сказал серьезно:
   – Нет, ничего, – и опять замолчал – не о том и не так немножко заговорили. Иван много читал. Однажды, когда он вышел из купе, кто-то посмотрел, что он читает.
   – О!… молчун-то наш… Я думал, он детективы жрет.
   – А он что?
   – Алексея Толстого.
   – Приключения барона?…
   – Перестаньте, пожалуйста! Интеллектуалы… – рассердилась та самая девушка, которая засмотрелась на Ивана. По поводу такого заступничества начали острить. Девушка горячо и серьезно стала доказывать, что в наше время так называемый простой человек совсем не такой уж простой, что иногда… и так далее. Причем никто этого не оспаривал.
   Иван в это время стоял в тамбуре, смотрел в окно, курил. Он очень много курил.
   В Баклани приезжих встречал представитель райкома партии, большой, медлительный человек в галифе и кителе.
   – Здравствуйте, – сказал он. И пошел подавать по очереди руку. – Так… Так… Так… – приговаривал он, заглядывая молодым специалистам в глаза. – Ну, хорошо. Пойдемте, с вами хочет познакомиться первый секретарь.
   Шли по улице довольно живописной группой: пестрые, клетчатые, крашеные… На одной девушке был ярко-красный плащ, длинный парень-инженер был в какой-то женской кофте – сиреневой с белыми узорами на груди. Даже молчаливый Иван – и тот был при галстучке и в шляпе. На серой сельской улице все это резко бросалось в глаза.
   Иван и девушка в красном плаще несколько отстали от остальных.
   – Давайте помогу, – сказал Иван и взял у нее чемодан.
   – Спасибо, – сказала девушка. Это была та самая, которая отстаивала его, Ивана, право на Алексея Толстого.
   Как частенько бывает, разговорились в самый неподходящий момент.
   – Вы родом из Москвы? – спросил Иван.
   – Нет, из Харькова.
   – Я так и думал, – Иван посмотрел на девушку, потом на улицу, вдаль.
   – Что так и думали: что не из Москвы? Почему?
   – Не знаю.
   – А вы?
   – Что?
   – Из Москвы?
   – Нет, конечно, – Иван улыбнулся. – Что, не видно?
   – А почему москвичей обязательно должно быть видно?
   – Вон их… – видно же, – Иван кивнул на группу, которая шла впереди с райкомовцем.
   Девушка засмеялась.
   – Как раз там нет ни одного москвича! Что? – она посмотрела в глаза Ивану. Смотреть она умела как-то очень доверчиво. – А вы думали – все москвичи, да?
   – Да.
   – Между прочим, меня зовут Майей, – сказала девушка.
   – Я помню.
   – Вы почему такой?
   – Какой? – Иван опять как-то странно посмотрел вокруг себя.
   – Угрюмый. У вас случилось что-нибудь?
   – Ничего не случилось.
   – Какой-то вы одинокий. Прямо герой из романа.
   – Не похоже, – Иван улыбнулся. – Глаза не… это… не голубые.
   Девушка опять с интересом посмотрела на него.
   – Зато вы… – она не сказала, какой он, а неопределенно показала руками. – Такой… – и изобразила на лице мрачность и непроницаемость.
   – Это ерунда, – просто сказал Иван. – До поры до времени.
   – Вам нравятся наши ребята?
   – Ничего, – Ивану как будто расхотелось говорить. Он закурил и дальше шагал молча. Девушка тоже замолчала.
   Райком партии размещался на втором этаже двухэтажного здания.
   Поднялись по крутой узкой лестнице наверх. Райкомовец впереди. Поставили в приемной чемоданы и вошли в кабинет секретаря. Перед тем как войти в кабинет, Майя прочитала табличку на двери:
   – Родионов К.Н. – и добавила: – Красиво.
   Родионов сидел на уголке стола и кричал в телефонную трубку:
   – А что же ты-то?! Да перестань, слушай! Брось!… – кивнул вошедшим, показал глазами – рассаживайтесь.
   Рассаживались. Осматривались.
   – Привет! – сердито воскликнул секретарь. Встал и заговорил резко и требовательно: – Слушай сюда. Ты эти четыре трактора перебрось… в Березовку… перебрось! Пойдут! Завтра доложишь. Все! – в трубке еще шуршало, пискало – говорили, но секретарь еще раз сказал: – Все! – и положил трубку. Повернулся к приезжим. Он был высокий, сухой, с веселыми глазами. На лбу – через бровь – застарелый шрам. Улыбнулся, пошел знакомиться. – Ждали вас, дорогие товарищи. Как доехали?
   Поднимались навстречу ему, пожимали сухую, мосластую ладонь. Вблизи глаза секретаря поражали усталостью.
   – Родионов Кузьма Николаевич, – представился он. Ему в ответ говорили фамилии; фамилия Майи – Светличная, другая девушка назвалась: – Елена Борисовна, педагог.
   Угрюмый Иван опять кратко сказал:
   – Иван.
   – Хорошо. Садитесь, пожалуйста, садитесь, – секретарь отошел к столу, чтобы видеть всех, присел на краешек. – Сколько же вас?… Шестеро. Кто будете?
   – Инженер-механик по ремонту и эксплуатации автотранспорта, – первым назвался длинный парень.
   Секретарь посмотрел на инженера, кивнул.
   – Хорошо.
   – Врач.
   Секретарь опять кивнул головой и внимательно посмотрел на врача.
   – А мы вот, трое, педагоги, – весело сказал за всех педагогов парень-учитель.
   Секретарь кивнул и глянул с любопытством на шестого.
   У шестого было полнейшее равнодушие на лице.
   – Я шофер, – сказал он, глядя на секретаря.
   У того в усталых глазах промелькнуло не то удивление – как это, мол, шофер затесался в «молодые специалисты», – не то что-то другое, непонятно.
   Иван усмехнулся и опустил голову.
   – Хорошо, – подытожил секретарь и заходил по кабинету. – Я вам ничего объяснять тут не буду – вы сами грамотные. Что нужны вы здесь, вы это без меня знаете. Очень нужны, – секретарь остановился и опять посмотрел на шофера. Тот тоже смотрел на него… Короткий миг глядели друг на друга, потом Иван опустил голову, а секретарь, продолжая ходить, закончил свою короткую речь: – Сейчас устраивайтесь, отдыхайте, а завтра поговорим насчет главного. Федор Иваныч вот займется сейчас вами, на квартиры определит.
   Грузный, большой Федор Иваныч (во время знакомства он сидел неподвижно и упорно смотрел на всех по очереди) с готовностью поднялся, ждал, когда все попрощаются с секретарем.
   Улыбались, двигали стульями, говорили:
   – До свидания, – и выходили.
   Секретарь опять посмотрел на шофера и сказал вдруг:
   – А вы задержитесь на минутку.
   Иван прислонился плечом к дверному косяку и спокойно ждал.
   Все вышли.
   Секретарь подошел ближе к нему, уставился в упор. Долго смотрел.
   – Как фамилия-то, говоришь?
   – Любавин.
   – Так, – секретарь кивнул седеющей головой, ушел к столу, сел в кресло, прикрыл глаза, слегка надавил на них прокуренными пальцами, некоторое время сидел так, молчал.
   Иван ждал.
   – Садись, – сказал секретарь, отнимая от лица руку. – Меня, конечно, не узнаешь?
   Иван внимательно и серьезно посмотрел на секретаря. Тот усмехнулся, покачал головой.
   – До чего же ты на мать свою похожий! Вылитый. Только… устал ты, что ли?
   Иван все смотрел на секретаря.
   – Не узнаешь?
   – Нет.
   – А ведь я тот самый дядя, который тебя в приют отвозил, – Родионов, продолжая смотреть на Ивана, задумался – вспомнил, видно, то далекое время. Очнулся, сказал с улыбкой: – Вот как. Вот тебе и гора с горой… Домой приехал?
   – Приехал, – несколько охрипшим голосом ответил Иван.
   – Ты садись, чего как столб стоишь. Удивляешься?
   Иван сел на потертый кожаный диван, полез в карман за папиросами.
   – Чего удивляться?
   – Да-а… – секретарь смотрел на него. – Нет, это удивительно.
   Иван закурил, помахал спичкой, спичка не погасла, он сунул ее, горящую, в коробок с тыльной стороны. Перевернул коробок и стал внимательно разглядывать этикетку.
   – Ну, не вспомнил? – опять спросил секретарь. – Ты посмотри, может, вспомнишь.
   Иван, не глядя на него, качнул головой.
   – Нет, забыл.
   – Тебе шесть лет было… Конечно, – секретарь поднялся и пошел к двери. Сказал на ходу: – Ничего, вспомним, – открыл дверь, позвал громко: – Ивлев!
   Через пару минут в кабинет вошел Ивлев, лет тридцати человек, поджарый, смуглый, с резкими морщинами около рта, с живыми умными глазами. Тоже, видать, устал, он держится прямо, легко – подвижный. Одет с иголочки: новые галифе, новый китель, новые хромовые сапоги мягко горят черным блеском.
   – Познакомься, – сказал секретарь.
   Иван оторвался от этикетки, привстал.
   – Иван.
   – Ивлев.
   – Это мой гость, – сказал Родионов. – Я уйду сейчас… ты побудь тут.
   – Я ж хотел в Суртайку ехать.
   – Потом. Побудь здесь.
   – Ладно.
   – Пошли, Иван.
   Иван поднялся, положил в карман спички, вышел за секретарем в коридор.
   – Твое барахлишко?
   – Мое.
   – Бери. Пошли.
   Иван прихватил чемодан, перекинул через руку пальто, пошел за секретарем. Тот шагал впереди, не оглядываясь. Смотрел в пол, курил.
   На улице Иван приостановился.
   – А куда идем-то?
   – Ко мне. В гости, – секретарь оглянулся. – Что?
   – Ничего.
   До самого дома секретаря так и шли – один впереди, другой сзади, в двух шагах. Молчали.
   С секретарем то и дело здоровались встречные. Он поднимал голову, говорил глуховато:
   – Здравствуйте, – и опять смотрел себе под ноги, о чем-то крепко задумываясь.
   Дома встретила их немолодая, очень толстая женщина. Представилась заученно:
   – Клавдия Николаевна.
   – Это, знаешь, кто? – спросил ее Родионов.
   – Нет. Кто?
   – Погляди внимательно. Не узнаешь?
   Ивану было не по себе от этих знакомств. Он с тоской посмотрел на секретаря. Тот невольно рассмеялся.
   – Ладно, потом скажем. Сделай чайку нам.
   – Сейчас, – суховато сказала Клавдия Николаевна и пошла на кухню.
   Комнат в доме четыре. Родионов и Иван прошли в одну, в угловую, празднично убранную, очень уютную.
   – Садись, Ваня, – сказал Родионов и рукой показал на всю комнату. – Водку пьешь?
   – Пью.
   – А у меня нету. Не обессудь, – Родионов сел на диван, улыбнулся, как давеча, в райкоме, просто, несколько устало. – Вот так… Ну и где ж ты был? Ты воевал?
   – Пришлось маленько. Здесь курят?
   – Кури.
   Некоторое время молчали. Иван закуривал. Родионов с интересом разглядывал его.
   – У тебя дядя здесь? Даже два?
   – Да.
   – Ефим Емельяныч… Ничего, хитрый мужик.
   Иван коротко глянул на Родионова и опустил голову – опять стал рассматривать спичечную коробку.
   – Да-а… – сказал секретарь.
   И опять повисла пауза.
   Вошла Клавдия Николаевна, принесла чай. Расставила все на столе, присела было на диван, с любопытством и некоторой тревогой разглядывая Ивана.
   – Мы сейчас поговорим здесь, – сказал ей Родионов. – Подсаживайся, Иван.
   Клавдия Николаевна, не обидевшись, вышла.
   Иван погасил о коробку окурок, поискал глазами пепельницу…
   – Нету. Здесь дочь живет. На вот, в блюдце, – секретарь пододвинул Ивану блюдце, налил из чайника чай. Подал один стакан Ивану. – Держи.
   Иван пил без сахара. Секретарь удивился, предложил класть сахар, Иван мотнул головой.
   – Не люблю. Пить просто хочу, – пил, смотрел в стакан.
   – Что-то мы никак разговориться не можем. А?
   Иван пожал плечами.
   – Расскажи о себе, что ли… Как жилось, где бывал, что видел?
   – По-разному жилось, – неохотно ответил Иван.
   – Ты все время в Москве жил?
   – Нет. Жил одно время во Владимире, потом в Калуге, под Москвой тоже…
   – Мгм. Женат?
   – Был.
   – А сейчас?
   – Разошлись, – Иван посмотрел прямо в глаза секретарю, улыбнулся. – И в тюрьме сидел, между прочим.
   Секретарь не удивился, только спросил:
   – Много?
   – Давали шесть, отсидел три.
   Секретарь кивнул головой.
   Иван почему-то обозлился.
   – За драку сидел-то, – добавил он. – С поножовщиной.
   Секретарь опять понимающе кивнул. Наверно, это его спокойствие и невозмутимость и разозлили Ивана. Секретарь как будто заранее знал все и расспрашивал только так, для порядка. И смотрел еще при этом спокойно и весело.
   – Дети остались?
   – Нет. Ну, что еще?… – в глазах Ивана почувствовалась некая решимость. – Не общественник, на собрания не хожу, не перевариваю болтунов, – он сам налил себе из чайника, подул на чай – хотел казаться спокойным, даже зачем-то оглядел комнату. Не вытерпел и еще добавил: – Вообще жизнь наша мне очень не нравится. Так что вот. Все?
   – А что в жизни не нравится?
   – Много… Болтовня, например. Воровства много, хамства тоже хватает… Жадности… В общем, хватает. А говорим, что все хорошо, – Иван посмотрел на секретаря. Тот задумчиво щелкал кривым прокуренным ногтем по краешку стакана. Долго молчал.
   – В общем, разложил, – сказал он серьезно.
   – Тут и раскладывать нечего – и так все видно.
   – Ну, ладно, – устало сказал секретарь. – Хамства много, болтовни… – ему не хотелось об этом говорить. Не об этом хотелось говорить. – Ну и что?
   – Ничего, все.
   – Успокоился?
   – Я и не волновался. Мне непонятно: к чему весь этот допрос?
   – Поговорить хотел, – в голосе секретаря прозвучала нотка искренней обиды.
   Иван молчал. Смотрел в стол.
   – Я тебя с первого твоего дня знаю. Думал… Интересно же узнать.
   Иван молчал.
   – Пойдешь в райком работать?
   Иван удивленно посмотрел на секретаря.
   – Как это?
   – На «Победе»… Начальство возить.
   – Нет.
   – Хм, – секретарь улыбнулся. – Не торопись, подумай. Жить у дяди пока будешь? У Любавина?
   – Да.
   – Он знает, что ты приехал?
   – Нет. Нас сразу к… в райком повели.
   – Сразу видно, что сидел: в райком повели. В райком не водят. В райком приглашают, вызывают, просят прийти, – секретарь объяснил это с каким-то дурашливым, веселым удовольствием. – И скажи, пожалуйста: чего ты сразу в бутылку полез? Не понравилось, что спросили, как жил? Не буду спрашивать, черт с тобой, раз ты такая барышня. Это раз. Во-вторых: ты что, все время такой мрачный?
   – Все время.
   – Не в мать, значит. Я тебе как-нибудь расскажу про мать. Хочешь?
   Иван сразу не ответил:
   – Не знаю… Вообще-то не хочу.
   – Ладно. Значит, разговор у нас не вышел. Жалко, – секретарь поднялся.
   Иван тоже встал. Ему не было ничего жалко.
   – До завтра. Подумай насчет моего предложения.
   Иван пожал протянутую руку секретаря, кивнул головой. И пошел к двери. И вышел не оглянувшись.
   Секретарь сел, прикрыл глаза, положил на них пальцы, долго сидел так…
   Иван шагал серединой улицы, думал об этой странной встрече. Он не понимал, что с ним произошло – почему наговорил резкостей секретарю. Почему в душе поднялось вдруг едкое чувство обиды? На кого, за что?
   Ефим был дома, копался в завозне.
   – Здравствуй…те, – негромко сказал Иван, останавливаясь на пороге завозни.
   Ефим обернулся.
   – Здорово.
   Некоторое время стояли, смотрели друг на друга.
   – Я Иван Любавин, – сказал Иван.
   Ефим подслеповато прищурился, моргнул несколько раз… Высморкался прямо на пол завозни, сел на верстак, полез за кисетом. Сказал хрипловато:
   – Ванька… Ничего себе!… Ты откуда?
   – Из Москвы. По путевке.
   – Как это? – не понял Ефим.
   – Пошел, попросился, чтобы сюда направили. Надоело в городе, – Иван поставил чемодан, сел на него. Пальто положил на колени. Тоже стал закуривать. Ефим, прищурившись, изумленно смотрел на него.
   – Так… Ну, и как же теперь? – спросил он.
   – Что? – Иван вопросительно посмотрел на дядю.
   – Ничего себе! – еще раз сказал тот. – Не ждал. Я думал, уж не увижу тебя. Думал, пропал где-нибудь.