Шукшин Василий Макарович. Любавины

   – Ох!… Ты?
   – Я. Иди сядь со мной.
   – Избили, – в голосе Марии была неподдельная скорбь. Она села рядом с Ивлевым, теплая, родная. – Говорила ведь тебе… не послушал.
   – Ничего. Мы завтра уедем отсюда.
   Мария пристально вгляделась в него.
   – А? – спросил Ивлев.
   – Хорошо, – она бережно обняла его, погладила ладошкой избитую голову. Светлеющий мир качнулся в глазах Ивлева и поплыл, увлекая его в неведомую новую жизнь…
   На другой день они уехали из деревни.
   И началась эта новая жизнь.
   Ивлев переехал в город, где работала Мария, (она работала секретаршей в каком-то учреждении, хотя окончила институт – физкультурный. Ни то, ни другое не нравилось Ивлеву). Сам он устроился работать на стройке, в бригаду слесарей-монтажников.
   Сняли на краю города полдома… И пошли кривляться неопрятные, грязные, бессмысленные дни. Точно злой ветер подхватил Ивлева и потащил по земле. Летела в голову какая-то гадость, мусор… Какие-то лица улыбались, кто-то нетрезво взвизгивал…
   Кого только не видел Ивлев в своей квартире! Какие-то непонятные молодые люди с обсосанными лицами, с жиденьким, нахальным блеском в глазах, какие-то девицы в тесных юбках… Обычно девицы садились с ногами на диван и мучили Ивлева тупыми белыми коленками. И в мыслях и в словах девиц сквозили все те же белые, круглые, тупые коленки. Приходили какие-то полуграмотные дяди с красными лицами, похохатывали… Кажется, все они что-то где-то приворовывали, перепродавали – денег было много. Часто пили дорогой коньяк, пели. Молодые были все модно одеты, пели заграничные песни, обсуждали заграничные фильмы, млели, слушая записи Ива Монтана. Краснорожие дяди в основном налегали на коньяк.
   Глубоко русская душа Ивлева горько возмутилась. Между ним и этими людьми сразу завязалась нешуточная война.
   Через пару недель грянула бестолковая, крикливая свадьба.
   Много пили, смеялись, острили. Упившись, забыли иностранные песни и, потные, развинченные, взявшись за руки, пели хором:

 
Лиза, Лиза, Лизавета!
Я люблю тебя за это!
И за это, и за то -
Ламца– дрица-ом-ца-ца!…
 

   Некто, с лицом красного шершавого сукна и с вылинявшими глазами, все время пытался бить посуду. Его держали за руки и объясняли:
   – Нельзя. Нельзя, ты понял?
   Одна пышногрудая девица переплясала трех пучеглазых парней, вышла на четвертого и свалилась с ног. Взрыв хохота, визг… А девица – лежит. Потом поняли: с девицей плохо. Вынесли на улицу, на свежий воздух.
   То и дело то в одном углу, то в другом пытались драться.
   Мария и в этой навозной хляби была на удивление красивой. Она распустила по плечам тяжелые волосы, засучила рукава кофточки и, улыбаясь, ходила такая среди гостей, дурачилась. Ей нравилась эта кутерьма. Сильная натура ее требовала большой работы, но не найдя ее, она спутала силу свою, оглушила. Когда она плясала, то так бессовестно и с таким искусством играла телом своим, что у юнцов-молокососов деревенели от напряжения лица. Ивлев в такие минуты особенно остро любил ее. И ненавидел.
   Когда наплясались, когда вконец очумели и просто так орали за столом, один кряжистый дядя, по фамилии Шкурупий («шурупчик»; как называли его), пьяный меньше других, хитрый и жадный, очевидно, организатор подпольных махинаций, ласково глядя на Ивлева, – он не без оснований побаивался его, ибо этого прохиндея Ивлев ненавидел особенно люто, – застучал вилкой по графину.
   – Ти-ха! Сичас жених споет! Просим!
   Откуда он взял, что жених поет, непонятно.
   На жениха, вообще-то, не обращали внимания, не замечали его. А тут посмотрели – действительно, сидит жених.
   – Давай! Э-э!… Жених споет! Урра-а!… Хэх…
   Кто– то не понял, в чем дело, и заорал:
   – Горько-о!
   Кто– то насмешливо продекламировал:
   – Вот моя дяревня, вот мой дом родной…
   – Да ти-ха! – опять закричал Шкурупий. – Просим жениха!
   Когда заорали, Ивлев заметно побледнел и, стиснув зубы, сидел и смотрел на всех нехорошими, злыми глазами.
   – Жени-их!… – стонала своенравная свадьба.
   Мария посмотрела на Ивлева, подошла к нему, положила на плечо горячую руку, сказала негромко и требовательно:
   – Спой, Петя.
   Человек с вылинявшими глазами пробрался к ним, облапал Ивлева сзади и, обдавая горячим перегаром, заговорил в ухо:
   – Есенина знаешь? Спой Есенина, а! – и крикнул всем: – Сейчас Есенина, вы! – его не услышали.
   Ивлев сшиб со своего плеча тяжелую руку краснолицего, встал и вышел на улицу.
   Был тусклый вечер, задумчивый и теплый. Кропотливо, въедливо доделывала свое дело на земле осень. Это – двадцать шестая в жизни Петра Ивлева, самая нелепая и желанная.
   Он ушел в дальний конец ограды, сел на бревно, уперся локтями в колени, склонил голову на руки, задумался… Собственно, дум никаких не было, была острая ненависть к людям, визг, суетню и топот которых он слышал даже здесь.
   Из дома кто-то вышел… Ивлев вгляделся, узнал Марию, позвал:
   – Маша!
   Она подошла, присела на корточки перед ним.
   – Ну, что?
   – Этот бардак надо разогнать. Пусть догуляют сегодня и забудут сюда дорогу.
   Мария не сразу ответила.
   – Мне весело с ними, – нехотя сказала она.
   – Неправда, ты просто от скуки бесишься.
   Мария опять долго молчала.
   – С тобой-то не веселее, Петя.
   Ивлева передернуло от ее слов, он пытливо уставился ей в глаза.
   – Серьезно, что ли?
   – Серьезно.
   – Тэкс… – он не знал, что говорить. Решил быть тоже спокойным. – И сколько же мы с тобой прожили?
   – Две недели.
   – С месяц протянем или нет, как думаешь?
   – Не знаю.
   Ивлева слегка начало трясти, хмель вылетел из головы – спокойствие Марии было неподдельное, страшное.
   – Ты что говоришь-то? Ты думаешь?
   Мария вздохнула, уронила голову ему на колени, сказала, как говорят глубоко прочувствованное, пережитое:
   – Опротивело мне все. И никого я не люблю, и ничего не хочу… На все наплевать.
   Ивлев растерялся.
   – Выпила ты лишнего. Я сейчас пойду выгоню всех, а ты ляжь…
   – Не в этом дело… Я устала.
   «От чего? – изумился про себя Ивлев, но сказать это вслух не решился. И подумал про тех, в доме: – Довели, сволочи, закружили».
   – Побудь здесь, я сейчас приду.
   – Куда ты?
   – У меня спичек нет. Пойду прикурю.
   Мария села на бревно, склонилась, как Ивлев, на колени…
   Ивлев вошел в дом, оставил дверь распахнутой.
   – Так! – громко обратился он ко всем, – собирайте шмотки и вытряхивайтесь отсюда. Немедленно!
   Те, кто услышал это, остановились, замолчали, с любопытством смотрели на него. Большинство не слышало приказа.
   – Я кому сказал?!! – заорал Ивлев. – Уходите отсюда! И больше чтобы ни одна скотина не появлялась в этом доме.
   Теперь его слушали все. Прямо перед ним стоял без пиджака краснолицый дядя с вылинявшими глазами. Он первый заговорил:
   – Ты на кого это орешь? – спросил он довольно трезво. – А? Вошь, ты на кого орешь? Ты чье сегодня жрал-пил? А?
   – Кирилл! – предостерегающе сказал Шкурупий.
   Кирилл двинулся на Ивлева.
   – Ты на кого это, сопля, голос возвысил? Ты…
   Ивлев, не дожидаясь, когда набычившийся Кирилл кинется на него, сам выступил вперед, хлестко и точно дал ему в челюсть. Кирилл, взмахнув руками, мешком стал падать назад. Его подхватили. И сразу, как по команде, на Ивлева бросились четыре человека – так дружно бросаются на постороннего, на лишнего в чужом пиру. Ивлев отпрыгнул в сторону, к кровати, сорвал со стены ружье, взвел курки…
   – Постреляю всех, гадов, – сказал он негромко.
   Четверо наскочивших попятились от ружья. Зато Кирилл, очухавшись, попер на Ивлева. Его схватил сзади Шкурупий… Кирилл стал вырываться. Шкурупий отпустил его и, развернувшись, ахнул кулаком по морде. Кирилл опять мешком рухнул на пол.
   – Пошли, действительно… Поздно уже, – спокойно сказал Шкурупий, глядя на Ивлева маленькими пронзительными глазами. – Спасибо, хозяин, за угощение.
   «Этот припомнит мне», – подумал Ивлев.
   Пока разбирались с одеждой, пока одевались, Ивлев стоял в сторонке с ружьем, сторожил движения парней. Гости одевались молча. Только кто-то хихикнул и сказал негромко:
   – Весело было нам.
   И тут вошла Мария. Остановилась на пороге, пораженная диковинной сценой. Смотрела на мужа, ничего не говорила, только побледнела. Потом тоже оделась и ушла вместе со всеми. Кирилла увели силой. Ивлев остался один.
   Потянулась бесконечная ночь. Ивлев сперва ходил по комнате, мычал и думал: «Придешь, никуда не денешься. Подумаешь, – обидел сволочей».
   Потом стало невмоготу. Сел к столу начал пить. Решил напиться и уснуть. Но сколько ни пил – не брало. Только на сердце становилось все тяжелее и тяжелее.
   – О-о!… – взвыл он, встал, опять начал ходить.
   «Неужели совсем ушла? Неужели не придет?».
   Взял ружье, заглянул в казенник – ружье было не заряжено. Он полез под кровать – там в старом чемоданишке лежали патроны. Для чего-то захотелось зарядить ружье. Достал патроны, зарядил оба ствола…
   «Зачем?», – остановился посреди комнаты.
   В сенях послышалась какая-то возня. Ивлева как током дернуло… Выскочил из комнаты – в сенях стояла та самая девица, с которой давеча стало плохо. Шарила руками по стене – искала дверь. Ивлев прислонился спиной к косяку, смотрел на нее.
   – Что? – спросила девица.
   – Очухалась?
   – А где все?
   – Ушли. Крепко же ты нарезалась, милая.
   Девица прошла в комнату, оглядела себя при свете.
   – Все ушли?
   – Все, – Ивлев повесил ружье на стенку; тут только девица обратила внимание, что хозяин стоял с ружьем. Вопросительно уставилась на него.
   – Опохмелиться хочешь? – спросил Ивлев; ему стало немного легче. – Голова-то болит, небось?
   – Ты что, стреляться хотел?
   Ивлев, не отвечая, налил ей водки, себе тоже.
   – Давай.
   – Что-нибудь случилось?
   – Нет.
   – Драка была?
   – Да нет, ну тя к дьяволу! Не знаю я ничего. Я тоже пьяный был.
   Девица выпила, сморщилась, завертела головой… Ивлев сунул ей огурец, она оттолкнула его.
   – Эхх… – Ивлев покачал головой. – Вот бить-то некому!
   Девица села на стул, глубоко вздохнула и сказала облегченно:
   – Лучше стало.
   – Неужели не стыдно так жить? – спросил Ивлев серьезно. – Или тут уж про совесть говорить не приходится?
   Девица посмотрела на него, как на стенку – безучастно.
   – Ты думаешь, Мария тебя любит? – улыбнулась, губы толстые, чувственные, осоловелые глаза поражают усталостью и покорностью, щеки толстые – так и хочется нахлестать по ним. – Можешь не волноваться – не любит.
   – Заразы вы!… – с дрожью в голосе громко сказал Ивлев, сорвался с места и заходил по комнате. – Поганки вы на земле, вот кто! – остановился перед девицей. – Натянула шелк на себя! Дрыгать ногами научилась!… – Ивлев побелел от ярости, но слов, убийственно точных, разящих слов не находил. Срывались оскорбительные, злые, пустые, в сущности, слова. – Ну что вот ты сидишь, пялишь глаза?! Что?… Что ты поняла в жизни – жрать! Пить! Ложиться под кого попало!… Сопли пускать на заграничных фильмах! Эх, вы… – он сразу как-то устал – понял, что никому ничего не докажет: как смотрела она пустыми глазами на свет белый, так будет смотреть, не мигая, как берегла свою тучную глупость, так будет беречь и дальше – пока способна будет волновать пышной грудью и белыми коленками. Потом станет «умной», найдет терпеливого дурака и сядет ему на шею. – Будь моя воля, я бы вас загнал за Можай. Вы бы станцевали у меня.
   Девица презрительно и спокойно смотрела на Ивлева.
   – Марию не лапайте! – опять повысил голос Ивлев. – Она вам не чета. Я вас отучу от нее.
   – Посмотрим.
   – Посмотрим! Я вас каленым железом выжгу из города. Вы же воруете, гады, я же знаю. Эти мордастые воруют, а вы сбываете. Скоро эта лавочка закроется.
   – Сколько время сейчас? – холодно спросила девица.
   – Не знаю. Утро, – Ивлев кивнул на окно.
   – Мария с ними ушла?
   Ивлев не ответил, взял свою водку, выпил. Напомнили о Марии, и у него опять заболела душа.
   Девица поднялась, поправила волосы, нашла на кровати свою шляпку… Остановилась на пороге, перед тем как выйти.
   – Насчет этой лавочки… это доказать надо, а то…
   – Что?
   – Ничего! Нечего зря на людей говорить.
   – А я и не говорю на людей, я на паразитов говорю.
   – Вот так. А то быстро заткнут рот.
   – Иди отсюда, выползай, – негромко, сквозь зубы сказал Ивлев.
   Девица вышла.
   …Мария пришла на другой день, к вечеру.
   Ивлев прибрал в комнатах, перемыл посуду, выветрил тяжелый запах… Сидел у окна, положив подбородок на кулаки, смотрел на улицу – ждал жену. Он ждал ее весь день. Утром сходил на стройку; отпросился у бригадира еще на день, пришел и сел ждать.
   Мария вошла тихонько… Вечер был теплый, дверь на улицу открыта – Ивлев не слышал, как она вошла. Она кашлянула. Ивлев обернулся… С минуту, наверно, смотрели друг на друга.
   – Ну? – спросил Ивлев.
   – Что?
   – Нагулялась? – он встал, подошел к жене, взял в руки ее голову, долго целовал в теплые, мягкие губы, в щеки, в глаза… Она стояла покорная, смотрела на мужа грустно, с любопытством.
   – Где была-то?
   – Там, – кивнула она. – Петя… ты никогда не разлюбишь меня? Мне почему-то страшно жить. Не страшно, а тяжело как-то.
   – Ты устала просто. Это – психика, – авторитетно сказал Ивлев. – Надо отдохнуть.
   – Как отдохнуть?
   – Так, спокойно пожить, не дергаться.
   – Спокойно – значит, скучно.
   – Сядем потолкуем, – предложил Ивлев. – Ты есть хочешь?
   – Нет, Петя, ты, наверно, хороший парень, тебе, наверно, нужна не такая жена…
   – Перестань, что ты завела панихиду какую-то. Сядь, – Ивлев посадил жену на кровать, а сам стал ходить перед ней.
   – Ты малость не так начала жить, – заговорил он уверенно. – Я тебя хорошо понимаю. Со мной бывают такие штуки: идешь где-нибудь – в лесу или в поле – и доходишь до такого места, где дорога твоя на две расходится. По какой идти? – неизвестно. А идти надо. И до того момент этот тяжелый – выбирать, по какой идти, – аж сердце заболит. И потом, когда уж идешь по одной, и то болит. Думаешь: «А правильно?».Так и в жизни, по-моему: надо точно дорогу знать…
   – Ты знаешь?
   – Я?… – Ивлев не ждал от нее такого вопроса. – Я… если честно, тоже не совсем знаю. Но я найду. И я знаю еще, что ты сейчас кинулась совсем не в ту сторону, не туда…
   – Эх, Петя, Петя… легко рассуждать – туда, не туда. А куда надо?
   – Не знаю! – крикнул Ивлев. – Найдем! Вместе искать будем. На четырех ногах можно крепче стоять на земле – это я знаю.
   Мария прилегла на подушку, закрыла глаза. Ивлев минут пять ходил по комнате, молчал. Собирался с мыслями. Он понимал, что разговор этот серьезный и ответственный.
   – Эти… товарищи твои… я их не виню, – заговорил он мягко. – Они, может быть, хорошие люди, но они сами запутались и тебя запутают. Я тебе сейчас докажу, что они запутались. Первое: они ничего не делают, гоняют лодыря. Так жить нельзя. Возьми, к примеру, первобытное общество – там же все работали! А кто не работал, тому разбивали голову дубиной.
   – Мы же не в первобытном обществе, – нехотя возразила Мария.
   – Тем более!
   – Они учатся все почти… И проводят время, как хотят. Это не запрещается.
   – Они воруют! – опять сорвался на крик Ивлев, но тут же взял себя в руки. – Они – паразиты самые настоящие, а паразиты никогда людьми не были. Паразит никогда еще ничего хорошего не придумал. «Они учатся!» А чему сами учить будут? Учителя!… Убивать надо таких на месте. У них гной в жилах!
   – А у тебя?
   – А у меня – кровь! – Ивлев весь напрягся, сжал кулаки… И заговорил так, как никогда в жизни не говорил: – Я люблю свою родину! Я не продаю ее по мелочи, как вы… Не размениваю! И народ мой – это могучий народ, а я – сын его!…
   Мария, не открывая глаз, слабо усмехнулась.
   – За что же тебя, сына, из партии исключили?
   – За дело. Я не спрашиваю, за что тебя из института исключили.
   – Слюнтяй ты, – неожиданно зло и резко сказала Мария, села, посмотрела на мужа. – Слова красивые говоришь, а… Эх, слюнтяй. Тебя бьют, а ты говоришь – за дело.
   Этот отпор Марии был так неожидан, что Ивлев сперва растерялся, смотрел на жену тоже зло и удивленно.
   – Тебе только на четырех ногах и ходить, мужчина… – она встала с кровати, мельком оглядела комнату. – Я ухожу. Совсем. Люди эти, о которых ты говоришь, – слякоть. Но и ты не лучше. Тебя загнали в угол, тебя бьют, а ты только скулишь. В разнорабочие подался… нашел место в жизни! Эх, сын народа… Молчи уж.
   Точно гвозди вколачивали в голову Ивлева.
   «Сейчас изобью», – думал он и не двигался с места, слушал оскорбительные слова.
   – Прощай, сын народа. И не гоняйся за мной – бесполезно. Ивлев подскочил к двери, толкнул Марию на кровать.
   – Сядь.
   Она встала и пошла грудью на мужа.
   – Уйди. Прочь!
   Ивлев опять сильно толкнул ее в плечо. Она упала на кровать, поднялась и опять пошла… Негромко трижды сказала:
   – Уйди. Уйди. Уйди.
   «Все», – понял Ивлев. Прошел в передний угол, сел на лавку.
   Мария вышла.
   «Все. Отняли все-таки».
   Захотелось заплакать, как тогда под плетнем – обильно и сладко. Не плакалось. Было больно. Точно кто грубой рукой схватил за кишки, за мякоть, и потянул… Очень больно было.
   Мария не пришла на второй день. Не пришла и на третий и на четвертый. Ивлев ждал ее вечерами, а она не шла.
   «Увели все-таки, уманили. Не сумел ничего доказать…», – мучился он, сидя у окна и глядя на улицу.
   На пятый день пришла с чемоданом та самая девица, с которой Ивлев так любезно беседовал после того, как разогнал гостей со своей свадьбы.
   – Здравствуйте, – вежливо сказала она.
   – Здравствуй, – Ивлев приготовился услышать что-нибудь о жене.
   – Мария попросила меня взять тут кое-что из ее вещей.
   – Пусть сама придет.
   – Она не придет.
   – Тогда ничего не получите.
   Девица уставилась на Ивлева уничтожающим взглядом.
   – Как не стыдно?…
   – Нет, это вам как не стыдно!… – взвился было Ивлев, но тут же осадил себя – не этой же кукле открывать свое отчаянное положение. – Забирай, что надо, и уходи.
   – Я только попрошу на минуту выйти.
   – Зачем?
   – Ну, нужно… Я буду женские вещи брать…
   – Ну и бери, что ты пионерку из себя строишь. Юбки, что ли? Бюстгальтеры? Забирай на здоровье, не стесняйся – я все это видел.
   – Все равно я прошу выйти, – уперлась на своем девица.
   Ивлева кольнула догадка: «А юбки ли ей нужны-то? Может, не юбки?».
   – Бери при мне.
   – Нет.
   – Тогда – будь здорова.
   – Как только не совестно!
   – Ты только насчет совести не распространяйся здесь, а то я хохотать начну.
   – Выйди на десять минут. Неужели трудно?
   – Трудно.
   Девица постояла еще немного, хотела еще подействовать на Ивлева уничтожающим взглядом, но на того уже ничего не действовало. Догадка выросла в уверенность: «Не за юбками ты пришла, милая, а за чем-то другим».
   – Не выйдешь?
   – Нет.
   – Но я прошу… как мужчину…
   – Я не мужчина. Я – гермафродит.
   – Дурак! – девица повернулась и вышла, крепко хлопнув дверью.
   Ивлев подождал немного и принялся искать то, за чем приходила девица. И сразу почти нашел: в диване, под сиденьем, лежали заготовки для туфель. Пар на двадцать. Ивлев долго перебирал в руках это богатство. Хром был самого высокого качества, коричневый, мастерской выделки.
   «Сапожники… – ядовито думал он. – Я вам устрою». О Марии – что она причастна к воровским делам – он почему-то не думал. Не мог так думать.
   Собрал весь материал в вещевой мешок, дождался, когда на улице стемнеет, и пошел с мешком в милицию.
   – Мне начальник нужен, – сказал он дежурному офицеру.
   – Зачем?
   – Я только ему скажу. Лично.
   – Говорите мне, какая разница, – офицер обиделся. – В чем дело?
   – Я же сказал: я буду говорить только с начальником.
   – Его нет сейчас.
   – Тогда я завтра приду.
   – Погодите… Дело-то срочное?
   – Не срочное, но в общем… не это… не маленькое.
   – Сейчас я его вызову. Посидите.
   Начальник пришел скоро. Вошел с Ивлевым в кабинет, сел за стол, приготовился слушать.
   «Тоже – работка у них, – невольно подумал Ивлев, вытряхивая на пол материал. – Телевизор, наверно, дома смотрел, а тут – хочешь, не хочешь – иди».
   – Что это? – спросил начальник. Наклонился, взял одну заготовку помял в руках. – Хорош!
   – Высший сорт.
   Начальник вопросительно посмотрел на Ивлева.
   – Ворованное. Дома у себя нашел, – сказал тот.
   – Подробнее немножко.
   Ивлев подробно все рассказал. Назвал фамилии, какие знал.
   – А жена, ты думаешь, непричастна?
   – Нет, уверен. Просто прятали у нее – она даже не знала.
   – Мда-а… – начальник долго смотрел в окно. – Ну ладно. Спасибо.
   Ивлев пожал большую крепкую ладонь начальника.
   – Не за что.
   – Не боишься?
   – Чего?
   – Ну… могут ведь прийти за этим… – начальник показал глазами на товар. – Такими кусками не бросаются.
   – Ничего. Пусть приходят.
   – Тебя вызывать будем… Может быть, свидетелем пойдешь.
   – Я понимаю.
   …Месяца через полтора тугой узелок подпольных делишек развязали. Собственно, не узелок, а большой запутанный узел.
   Ивлева раза три вызывали к следователю. Один раз встретил там Шкурупия. Шкурупий нисколько не изменился, смотрел маленькими глазками спокойно, даже несколько насмешливо. Он обрадовался, увидев Ивлева.
   – Вот! Пусть он подтвердит! – воскликнул он. – Помнишь, я тогда на вашей свадьбе ударил одного?… Кирилла…
   – Ну, – Ивлев хорошо помнил и Кирилла, и то, как ударил его Шкурупий.
   – Так он теперь несет на меня черт-те чего. Ты ж понимаешь!… Мстит, собака!
   Ивлев посмотрел на следователя. Тот рылся в бумагах и, слушая Шкурупия, нехорошо улыбался.
   – Часто вы видели у себя дома этого человека? – спросил он Ивлева.
   – Раза четыре.
   – Он ничего не приносил с собой? Или может, уносил?
   – Этого не видел.
   – Он действительно ударил Кирилла?
   – Да.
   – За что?
   – Тот развозился… хотел на меня кинуться…
   – А как вы объясняете такое заступничество?… Хорошим отношением к вам Шкурупия?
   – Нет. Просто он боялся лишнего шума. Я для них человек новый – неизвестно, чем все могло кончиться.
   Шкурупий бросил на Ивлева короткий пронзительный взгляд. Ивлев обозлился.
   – По-моему, он у них самый главный, – сказал он, глядя на Шкурупия. – Хочешь на Кирилле отыграться?
   Шкурупий горько усмехнулся, качнул головой, сказал негромко:
   – На самом деле ни за что посадят. От народ!
   – Уведите, – велел следователь милиционеру.
   Шкурупия увели.
   Следователь нахмурился, опять долго копался в бумагах.
   – Мне надо с вами… вам сказать…
   Ивлев похолодел от недоброго предчувствия.
   – Что?
   – Жена ваша тоже замешана.
   – Да что вы!
   – Да.
   – И сидит сейчас?
   – Нет, они пока не сидят. Сидят вот такие, вроде Шкурупия.
   – Как же так, а? – Ивлев расстегнул ворот рубахи. – Как же так?
   – Пугаться не надо, – успокоил следователь. – Преступление-то не очень уж такое… – он помахал рукой в воздухе. – Перепродажа. Думаю, что их даже не посадят. По крайней мере не всех посадят.
   Ивлев налил из графина воды, напился. Глубоко вздохнул.
   – Черт возьми!… Она тоже перепродавала?
   – Хранила ворованное.
   – Но она же не знала!
   – Знала.
   – Черт возьми!…
   – Зайдите к начальнику, он просил.
   Ивлев прошел в кабинет подполковника – начальника милиции (прокуратура и милиция размещались в одном здании).
   – Узнал? – спросил начальник, увидев взволнованного Ивлева. – Садись.
   Ивлев сел.
   – Сроду не думал этого.
   – Если б думал, не сообщил бы нам?
   Ивлев подумал и сказал честно:
   – Нет.
   Начальник понимающе кивнул головой.
   – Ты сам откуда?
   – С Алтая. За хранение ворованного что бывает?
   – Тюрьма бывает.
   – Значит, ее посадят?
   – Думаю, что – да.
   – И сколько дадут?
   Начальник пожал плечами.
   – Да немного, наверно. Для первого раза.
   «Все. В тюрьме она совсем свихнется», – подумал Ивлев.
   – А ничего нельзя сделать?
   Начальник прикурил от зажигалки.
   – А что можно сделать, ты подумай? Ничего, конечно.
   – Черт возьми совсем! – Ивлев тоже достал папиросы.
   – Ты служил? – спросил начальник, доставая из ящика стола бумаги.
   «Прямо бюрократы какие-то», – подумал Ивлев, вспомнив, что и следователь все время рылся в бумагах.
   – Служил.
   – Старший лейтенант, командир подразделения особого назначения? Так?
   Ивлев посмотрел на начальника; тот изучал бумаги.
   – Расскажи о себе подробно.
   – Зачем?
   – Нужно. Занятий в армии можно не касаться.
   Ивлев понял, что бумаги в руках начальника – это сведения о нем. Стал рассказывать. Все, как было. Начальник слушал и осторожно шуршал бумажками – перебирал их. Когда Ивлев кончил, он поднял голову.
   – Все? А как служил?
   – Ничего…
   – Благодарности были?… Ты говори все, не скромничай.
   – Были. Две от командующего округом, одна от министра… А в чем дело?
   – Тетка про отца что-нибудь рассказывала? Кроме того, что их посадили…
   – Нет. Мало… Говорила, что они были хорошие люди. – «В чем дело?», – соображал Ивлев.
   Начальник протянул ему две бумажки.
   – Читай.
   Ивлев внимательно читал.
   – Так… – Ивлев аккуратно положил бумажки на стол. – Кхэ… где-то папиросы… – захлопал по карманам.