Шукшин Василий Макарович. Любавины

   «Ну, не дура ли!», – изумился Иван.
   Опять Расторгуев стал медленно поднимать острогу… Опять качнулся; всхлипнула вода, взбурлило в глубине, и острогу повело в сторону. Расторгуев присел, рванул острогу вверх… Рыбина трепыхнулась в воздухе, шлепнулась в воду и исчезла. Пашка застонал на корме, а Расторгуев тихонько эаматерился. Иван так вцепился в борт, что пальцы заныли.
   – На полпуда, не меньше, – сказал Пашка.
   – Тихо! – скомандовал Расторгуев.
   …Пока доплыли до деревни, закололи еще две хорошие рыбины – килограммов на восемь в общей сложности.
   – Ничего, – сказал Расторгуев. – Завтра уха будет на похлебку!
   Он ушел домой, а братья задержались на берегу у лодки. Закурили.
   – Весь день я про этот дом думаю, Паша, – признался Иван. – Охота пожить как следует.
   Пашка зажигал спички и гасил их в воде; спички гасли с приятным коротким звуком «чк».
   – Сделаем, чего же… Мне тоже, в общем-то, не мешает насчет семьи подумать: двадцать пять скоро. Вся трудность теперь – жена.
   – Ну а что с Майей-то?
   – Та-а… крутит носом. Высшее образование губит их здорово.
   – А нравится?
   – Нравится, – не сразу ответил Пашка. – Но, по-моему, пустые хлопоты.
   Почему Иван не мог думать о себе так плохо? На что он, собственно, надеялся? Он сам не знал. Не думалось плохо, и все тут.
   – Но ты не вешай голову, – посоветовал он Пашке.
   – Я не вешаю. Зло берет только: что я, хуже какого-нибудь задрипанного учителя, что ли?
   – Это штука сложная, – философски заметил Иван.
   – Пошли спать, – сказал Пашка.
   Легли на сеновале. Иван долго не мог заснуть – думал о доме.
   «Надо начинать жить, надо начинать», – думал он.
   Обсуждение вопроса о переводе Верх-Катунского колхоза «Заря коммунизма» в совхоз затянулась. Устали.
   Выступает – в третий раз – председатель этого самого колхоза, толстый короткий человек с белыми веселыми глазами. Ласково смотрит куда-то мимо членов бюро и тихим голосом торопливо говорит:
   – Я вас перестану уважать всех, если вы не поймете здесь одной простой вещи: пре-жде-вре-менно. Я сейчас докажу. Первое: база. Второе: база. Третье: опять база же. А базы нет.
   – Не устраивай клоунаду, Кречетов. Что ты задолдонил одно: база, база. Наша база – техника.
   – Вот! – обрадованно воскликнул Кречетов; он всякий раз открыто радовался репликам с мест – они давали ему возможность говорить и говорить без конца. – Давайте порассуждаем. Техника? Правильно. Согласен. У вас есть техника, и у меня есть техника… Так?
   – Короче, Кречетов, – попросил Родионов.
   – Хорошо. Значит, так, я считаю: не-об-хо-ди-мо расширить производство. Надо выстроить фермы, – Кречетов стал загибать пальцы, – ремонтную мастерскую, какой-нибудь, хоть небольшой, кирпичный заводишко, автопарк, пару, самое малое, столовых, и так далее, и так далее. Переведи нас сейчас с нашей базой в совхоз, большинство людей будут сидеть зимой сложа руки. Умно это? Нет. По-хозяйски? Нет. Мы же сразу залезем в государственный карман – раз. Дальше: колхозники сейчас начали строиться. Хлеба зарабатывают много, деньги даем… Ну, не секрет, что тут им крепко помогает и их личное хозяйство. Это неважно. Пусть хоть обстроятся. А то в совхоз-то переведемся, а как жили в кособоких халупах, так и будем – это уже позор нашему государству будет. Мы до этого не должны допустить. Значит, пускай хоть сейчас нажимают – строятся. А мы тем временем постепенно будем готовить базу для совхоза. Все наши денежки сейчас на капстроителъство пустим. Я же за совхоз! Я руками и ногами за совхоз, но я еще раз говорю: для нас это преждевременно. Ферму мы заложим, кирпичный завод уже заложили… Дайте нам еще три-четыре года, и мы потом сами скажем: теперь можно. А равнять, например, ваше районное село с нашим глупо. Вы на всем готовом организовали совхоз. Да и то вам сейчас несладко. Так что вот мое предложение: с совхозом подождать, но нацелиться.
   Встал Ивлев, заговорил решительно:
   – Все правильно и все неправильно, – вытащив из кармана авторучку, взял в руку, как нож, привычка такая. – Колхоз «Заря коммунизма» надо переводить в совхоз. Я хоть и недавно здесь, но знаю, что в большом колхозе, на базе которого организовали один из первых совхозов, тоже не было механизированных ферм, тоже не было автопарка, а теперь есть. Выстроили. Тоже не было такой реммастерской, а теперь есть. Выстроили.
   – За чей счет? – вежливо спросил Кречетов.
   – За государственный.
   Кречетов посмотрел на всех, улыбнулся.
   – Не улыбайся, Кречетов. Мы не последний год живем – рассчитаемся. А ты будешь пять лет строить свой кирпичный завод и так и не достроишь его. Зато твои колхозники будут круглый год торчать на базаре, в городе, будут закладывать крестовые дома – и плевали они на твою базу. Ты нацелиться-то нацелился, но не туда малость. Я понимаю, у тебя сейчас ни горя, ни заботы: план выполняешь, колхозники не жалуются…
   – А что еще требуется?
   – Коммунизм строить.
   – А я что делаю?
   – Ты, в основном, хочешь спокойной жизни. Жиреть хочешь.
   – Спасибо на добром слове.
   – Ты говоришь: совхознику нечего будет делать зимой. А колхозник что у тебя зимой делает? Занимается собственным хозяйством. Он хочет строиться, хочет богатеть – все понятно. Я тоже за то, чтобы он был зажиточным, но вместе со всеми, со всем народом. Вот когда он будет совхозник и когда ему нечего будет делать зимой, тогда он придет к тебе и потребует работы. Тогда он будет знать, что его собственное благосостояние зависит и прямо связано с ростом совхозного производства. Жизнь для тебя, Кречетов, будет не такая спокойная. Работы ты ему найдешь, и он будет работать. Он будет откармливать тех же свиней, только в тридцать раз больше. И не один человек от семьи работать будет, как сейчас, а все трудоспособные. И зарабатывать они могут не меньше, а больше, чем получают с собственного хозяйства. Об этом мы с вами тоже должны позаботиться. Я уж не говорю сейчас о том, что в условиях совхоза мы имеем гораздо больше возможностей заниматься воспитанием людей. Рабочий совхоза занят на работе не больше восьми часов, у него больше свободного времени… Взрослая молодежь в совхозе легче совмещает работу с учебой в вечерних школах, больше занимается в кружках художественной самодеятельности…
   Тут Кречетов снисходительно поморщился.
   – Да, да, Кречетов, так: больше занимается самодеятельностью, больше читает… Это истина.
   – Можно мне? – вскочил Кречетов.
   – Одну минутку… Кончил, Ивлев?
   – Да, – Ивлеву нездоровилось, он устал и говорил вяло, поэтому решил лучше замолчать. Тем более что главная борьба за совхоз предстоит не здесь, а на общем собрании в «Заре коммунизма».
   – Докучаев просил слова.
   Военком Докучаев, красивый седеющий майор, посмотрел серыми выпуклыми глазами на Ивлева, спросил строго:
   – Я не понял: ты что, вообще против колхозов?
   Засмеялись. Майор недоуменно огляделся… Ивлев сказал:
   – Я считаю, что в «Заре коммунизма» есть все возможности для того, чтобы организовать там совхоз. Это мое мнение, и я его буду отстаивать. База, о которой говорил Кречетов, там есть. Он просто побаивается, что его не назначат директором. Это тоже мое мнение. А если есть возможность организовать совхоз, я не понимаю, почему этого не сделать.
   – Мгм.
   – Я не против колхозов, но за совхозы.
   – Мгм.
   – Вот так.
   – Ясно, – майор кивнул головой.
   – Можно? – опять вскочил Кречетов.
   Родионов посмотрел на часы.
   – Кречетов, нам же ясна твоя позиция. Что ты нового хочешь сказать?
   – Я отвечу товарищу Ивлеву насчет директорства…
   – Это мнение Ивлева, он сказал об этом. У меня, например, другое мнение: я думаю, ты не боишься, что тебя не назначат директором. Серьезно. Тебе просто жалко ломать привычную форму хозяйствования. Да и силенки, конечно, уже не те. Теперь подведем итог, что ли. Ясно одно: вопрос этот надо обсуждать, и очень серьезно, с самими колхозниками. Обсуждение будет нелегкое. Послушаем, что скажут колхозники. Теперь в порядке информации. Давай, Ивлев.
   – Дело вот в чем, товарищи, – заговорил Ивлев сидя. – Решили мы тут с комсомолом создать в райцентре пока штаб культуры. Что это такое? Это, вообще говоря, борьба за высокую культуру на селе. Нужно, чтобы молодежь наша взялась за это самым серьезным образом. Послезавтра вечером мы собираем в клубе весь комсомольско-молодежный актив села и будем договариваться, как и с чего мы начнем эту нелегкую работу. Желательно, чтобы члены бюро присутствовали на этом совещании, и не просто присутствовали, а посоветовали бы что-нибудь. Вот и все.
   – Все, товарищи.
   Из райкома оба секретаря шли вместе. Ивлев жил на той же улице, что и Родионов, только дальше.
   – Тебе что, нездоровится, что ли? – спросил Родионов.
   – Есть немного… Туман какой-то в голове, черт его знает.
   – Ложись в постель. Пару дней на лечение.
   – Когда собрание в Верх-Катунске планируешь?
   – Не знаю еще. Торопиться не надо – подготовимся как следует. Трудновато будет… Кречетов сейчас дополнительно настроит своих…
   – Надо прямо объяснить людям, почему он боится совхоза.
   – Будешь выступать – не горячись. У тебя еще есть эта замашка. Спокойнее.
   – Ну, они и разложат нас, спокойных-то.
   – А разложат, так не потому, что мы не горячились. Спокойнее – значит умнее. Насчет базара полегче с колхозниками.
   – А что, не так, что ли?
   – Большинство работают, а ты под всех черту подвел, – Родионов помолчал. – Вообще я тебе признаюсь: немножко и мы торопимся.
   – Как это?
   – Так. Повременить бы надо. Не три-четыре года, как Кречетов предлагает, а с годик хотя бы. Надо сперва в тех совхозах, какие уже есть, как следует дело поставить. Тогда и агитировать никого не надо будет – сами начнут проситься.
   – Не понимаю тебя. А почему же ты…
   – А потому самому… почему! Потому что не сумел ничего доказать в крае. Поработаешь подольше, будешь понимать.
   – Но времена-то не те!
   – Люди остались те. И много еще.
   – Ты мне расскажи толком… Я же в глупом положении могу оказаться. Пройдем ко мне?
   Родионов кивнул головой, зашагал дальше – мимо дома.
   – Дело такое, Петро: совхозы – дело хорошее, нужное… Тут и рассуждать не приходится. Но горячку пороть ни в каком деле не нужно, особенно в таком. Это же люди! У нас есть уже семь совхозов, в них не все благополучно, как ты знаешь. С зарплатой не отрегулировано, без работы зимой сидят, это факт… А самое главное – мы в долгах, как в шелках. Хоть ты и говорил давеча, что расплатимся, а вот никак не можем расплатиться. А ведь государство-то не чужое какое-нибудь, не Америка – наше. Неловко в нахлебниках-то ходить. И знаешь, что я думаю? Сейчас придем, расскажу.
   Вошли в квартиру Ивлева. Родионову шибанул в нос застарелый, тяжкий запах табачного дыма. В квартире кавардак, на столе объедки.
   – Ты бы хоть женщину какую попросил, что ли… – заговорил он, но посмотрел на Ивлева и замолчал. Тот, нахмурившись, стирал газеткой со стола. Потом открыл окно.
   – Ну?
   – Совхозы надо круто поднимать. К примеру, Бакланский: убыток – два миллиона. Сокращаем мы его из года в год на триста-четыреста тысяч. Это кот наплакал. А между прочим, выход есть, – Родионов ходил по комнате, несколько ссутулившись. Слегка размахивал правой рукой, левую держал в кармане кителя. – Смотри: поголовье рогатого скота в нем уже сейчас в три с лишним раза больше, чем при колхозе, – так? А будет еще больше: с кормами легче стало, молодняк растет, фермы механизированы – молока будет пропасть! А что мы с ним делаем? Возим в город – это за семьдесят километров! Гробим машины, горючее жжем, молоко квасим…
   – Ну?
   – Надо строить маслозавод.
   – Хм… Это что-то вроде техникума?
   – Техникум не поднять, черт с ним пока. А завод поднимем. Электроэнергия через полгода будет – раз, строительные организации к нашим услугам – два. С клубом и с баней можно пока повременить…
   – С клубом нельзя временить. Это отпадает.
   – Найдем выход. Но зато сколько мы выиграем? Мы же в год окупимся.
   Ивлев сидел на подоконнике, смотрел на Родионова – соображал.
   – Да?
   – Да!
   – Что-то слишком уж просто.
   – Зато верно.
   – А почему раньше такая мысль никому в голову не пришла?
   – Потому что скота столько не было, потому что не стоила овчинка выделки. Потом: раньше построить завод – это надо было, самое малое, три года. А сейчас нам его в полгода отгрохают. Понял?
   – Понял.
   – Теперь смотри: будет завод – можно увеличивать поголовье дальше. Опасности никакой: кормов с кукурузой хватит, молоко – определено. Будем окупать себя – можно еще фермы закладывать. И мы не только будем план выполнять, мы будем производить продукцию – масло, сыр, творог Нам за такое дело только спасибо скажут. И помогут всегда. Понял? Будет завод, будут фермы – у нас люди будут при деле зимой и летом. У нас отрегулируется зарплата. Вот тогда-то нам не надо будет ездить в Верх-Катунск и убеждать колхозников переходить в совхоз.
   – Это верно, – Ивлев встал с подоконника, тоже прошелся по комнате. – А с Верх-Катунском как же?
   – По-доброму, там надо сейчас действительно готовить базу. Надо прикрыть эту лавочку с кирпичным заводом и все силы бросить на фермы. Когда база там будет готова, когда мы с нашими совхозами вылезем из долгов и пойдем в гору, все получится само собой. На это уйдет два года – от силы.
   Ивлев внимательно посмотрел на Родионова.
   – Выходит, Кречетов-то был прав?
   – Кречетов неправ, потому что он о другом думает. Про базу он говорит так… слышал звон, да не знает, где он. Он действительно побаивается перестройки.
   – Кузьма Николаич, как же так?… – Ивлев остановился против Родионова. Тот вскинул голову.
   – Почему же ты на бюро-то другое говорил?
   Родионов обошел Ивлева, сел к столу, вытащил из кармана пачку «Беломора», бросил на стол. Долго молчал, глядя в открытое окно. Впервые, может быть, за много-много лет его так просто, так убийственно просто спросили: почему он поступил не так, как считает нужным? И он не может так же просто и ясно ответить: потому. Говорить о том, что есть партийная дисциплина, что он научился свято чтить ее, не хотелось. Ответ должен быть такой же простой, а его нет. Говорить длинно, что-то объяснять – язык не поворачивается.
   Ивлев жестоко молчал. Ждал.
   – Не смог доказать в крае, поэтому и говорил так. Неужели не ясно?
   – Не верю. Ты же мне доказал! А уж я-то уверен был, что надо торопиться с совхозами. И тебя я считал…
   – Перестань наивничать, – резко сказал Родионов; шрам его потемнел. – Почему ты Ивлев, а не Докучаев? – это было совсем не то, что он хотел сказать, но как-то ничего другого не нашлось, и он сказал это.
   Ивлев стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы галифе, подтянутый, худой, с усталыми, сверкающими решимостью глазами. Плечи развернуты, грудь – вперед.
   – Я – Ивлев, потому что я врал, – отчеканил он. – Я обманывал. Мне хотелось жить, как всем…
   Родионов, глядя на него, усмехнулся.
   – Тогда другое дело. А я думал, тебе жить не хотелось, поэтому ты врал.
   Ивлев осекся. Крутнулся на носках, прошел к двери, обратно к столу. Родионов все смотрел на него. Не усмехался.
   – Сядь, – сказал он.
   Ивлев сел, потянулся к пачке «Беломора». На Родионова не глядел.
   – Больно мне от тебя, молокососа, такие слова принимать, а ничего не сделаешь, нужно, – негромко и грустно сказал Кузьма Николаевич.
   – Не надо об этом, – попросил Ивлев.
   – Я, каяться перед тобой не собираюсь, – возвысил голос Родионов.
   – Мне покаяния не нужны.
   – И бить себя в грудь, и гордиться тем, что я врал, тоже не стану.
   – Я, по крайней мере, честно говорю, – жестко сказал Ивлев.
   – А я тебе тоже честно говорю: горько мне от тебя упреки слышать, а надо. Если мне перед кем стыдно, то не перед тобой, а перед своей жизнью.
   Ивлев встал, начал ходить по комнате.
   Долго молчали. Ивлев все ходил, поскрипывая сапогами. На него опять накатила волна противной слабости: в ушах шумело.
   – Значит, так: завтра снова собираем бюро, – заговорил Родионов сурово, – и выкладываем все, что мы думаем. Надеюсь нас поймут и поддержат. С решением бюро ты едешь в край. Если там сорвется, давай телеграмму – я тут же направляю копию решения бюро в ЦК.
   Ивлев остановился. Ему стало почему-то жалко Родионова. Все-таки человеку уже под шестьдесят; то, что раздражает и злит в тридцать, то больно и надолго ранит в шестьдесят.
   – Может быть, мы сначала съездим в Верх-Катунск? Неудобно – сегодня одно говорили, завтра другое. Побудем там пару дней, изучим обстановку…
   – Чего ее изучать, она и так вдоль и поперек изучена. Неудобно перед членами бюро? Ничего, поморгаем. Не бойся, я все скажу честно, тебе моргать не придется.
   – Я не боюсь! – воскликнул Ивлев.
   – Ну и хорошо, – Родионов вертел в пальцах пачку «Беломора». – На том и договорились.
   Электрическая лампочка трижды мигнула. Родионов посмотрел на нее, не пошевелился. Лампочка начала медленно гаснуть. Ивлев сел к столу.
   – Зажечь лампу?
   – Не надо. Долго в крае не задерживайся.
   – Ладно.
   – Вот так, Петр Емельяныч… – непонятно было, что хотел сказать этим Родионов.
   Ивлев промолчал.
   Родионов нащупал папиросы, закурил.
   – Ты долго сидел, Кузьма Николаич? – спросил вдруг Ивлев.
   – Полтора года, – не сразу ответил Родионов. – А что?
   – Так просто… Горько это?
   – Горько? Черт его знает… Горько, конечно. Не от тюрьмы горько – вообще жить в такое время очень горько. Бывают штуки пострашней тюрьмы.
   – В чем обвиняли?
   – Та-а… неизвестно в чем. Бывают, я говорю, штуки пострашнее тюрьмы. Меня, когда освободили, вызвали в Москву. А в Москве в то время был мой один старинный дружок, мы с ним на заводе вместе работали. В Москве он в больших чинах ходил. Нашел я его, рассказал свою историю. Он пообещал на другой день разузнать все и помочь, если что, вылезти из грязи – я чуял, что меня неспроста опять вызвали. Ну, поговорили с ним с глазу на глаз, он порассказал многое… На другой день встречаемся, он мне: «Беги, куда хочешь, иначе худо будет – опять посадить хотят». Я и дернул. На курорт! Бумажку мне там сделали, какую надо. Два с лишним месяца отсиживался на курорте, а тем временем связался с бывшими друзьями отца, с которыми он в ссылке был, и выкарабкался. А дружка моего… – Родионов помолчал, достал из пачки папироску, но прикуривать не стал. – Дружка моего, Сергея Малышева, самого забрали. Как я узнал потом, на другой же день после моего отъезда. И расстреляли. И вот с тех пор – двадцать уж лет! – как вспомню Сергея, так сердце скулить начинает: мог ведь он перед смертью подумать, что это я донес на него. Рассказал он мне по дружбе кое-что, никто больше не слышал, только, значит, я и донес.
   – Ну, зачем так-то уж…
   – Подумал, наверно, что я тем самым решил шкуру свою спасти…
   – Не мог он так подумать.
   – А кто его знает. Всякое думается, когда ждешь себе… Может, с тем и погиб человек. Вот что горько так горько! Надо хуже – не придумаешь.
   Ивлева не тронул рассказ Родионова.
   «Отец мой на курортах не отсиживался», – подумал он.
   «К чему рассказал? – мучился в это время Родионов. – Ни к селу, ни к городу. Все равно им сейчас не понять ничего… Только уважать перестанут, и все».
   Он встал.
   – До свидания.
   – Спокойной ночи.
   Родионов вышел из комнаты и тотчас вернулся.
   – А здоровье-то как?… Тебе же лежать надо.
   – Ничего.
   – Смотри, легче не станет утром – не выходи. Лучше отложим бюро на пару дней.
   – Ладно… утром видно будет.
   Родионов ушел.
   Ивлев, не зажигая огня, снял сапоги, китель… Лег на кровать в галифе, укрылся тулупом. Знобило.
   На другой день, часа в три, он выехал в край.
   …Молодые Любавины яростно принялись за дом. Через полторы недели сруб был готов. Иван работал с плотниками (отпросился на неделю у Родионова), ворочал бревна, накатывал ряды, тесал, пилил… Настолько ушел в дело, что забыл все на свете, даже Марию.
   К дню, когда надо было плотить, Пашка привез Гриньку. Рано утром.
   Гринька походил вокруг дома, постучал обушком по бревнам, сказал:
   – Ничего, ребятишки, на наш век хватит. Давайте плотить.
   Раскатали сруб, выволокли бревна на берег и к вечеру сплотили плот.
   – Завтра с утречка тронемся. А сейчас спать, – распорядился Гринька. – Пить с плотниками не вздумайте. Дома выпьем.
   – Тогда я пойду на плот спать, а то они меня соблазнят, гады, – сказал Пашка. – Я слабый на это дело.
   Утром, чуть свет, поднялись. Выгреблись, благословясь, на середину реки и поплыли.
   – Три места будет гиблых, – рассказывал Гринька, лежа на спине. – Первое – у Ярков, другое – где Иша втекает, третье – около нас там… Как только Бакланский порог проплывем, так, считай, мы дома. Эх, хорошо проплыть!… Люблю.
   Иван – посильнее – стоял на носовом весле, Пашка на кормовом. Плыть было легко. Слегка только подправляли плот, чтобы его не разворачивало, дело даже приятное. Вокруг буйствовала природа. Берег в первобытных зарослях; чуть не в воду свисают кусты ежевики, смородины, калины. Заманчиво пламенеет в кустах малина. На полянах, на солнечных местах, растопырив колючие ветки, бережет свои редкие, никому не нужные ягоды боярка. Торчмя торчат рясные початки – желтые и красные – облепихи. И все это перезрело, осыпается. Человек здесь бывает раз в год по обещанию.
   «Ну и места! – с восхищением думал Иван. – Носил же меня где-то черт полжизни».
   – Ярковские камушки я хорошо знаю, – вспоминал Гринька. – Когда-то разбой там держал.
   – Один? – поинтересовался Пашка.
   – Один. Я почти всегда был один. Значит, так орудовал: брал цепь хорошую, присобачивал ее одним концом к камням, а к другому концу «кошку» приделывал, какой ведра из колодцев достают. И сидел ждал. А место там не широкое, вода к одному берегу бьет. Плывет плот, как вот мы теперь, плавят шерсть, кожтовары в тюках, мед, меха разные – от алтайцев… Подплывают к моему камешку, а я сверху кричу: «Поберегись, ребятушки!» – и «кошку»-то на плот к ним кидаю. Она глядишь, и подцепит тюк с мехами… Прибыльное дело.
   – А если б выскочили?
   – Выскочи, у меня два ружья с собой да припасов – на три дня отстреливаться. Во-вторых, там не выскочишь: камень-то стеной к воде опускается. Выскочить только ниже можно, но… тогда ищи меня: кругом, вишь, что делается.
   – Стреляли в тебя?
   – Стреляли. Там не попасть сроду. Поплывем – увидишь.
   – Хорошо устроился, – с завистью сказал Пашка. – Но уж материли они тебя, наверно, не приведи бог.
   – Ага, лаялись. А я только хохотал над ними. Их несет, они ничего сделать не могут, а я у них на глазах тюк кверху подымаю. Потом стали по берегу милиционеров вперед высылать.
   – Пожил ты все-таки, дядя Гриня! – сказал Пашка.
   Гринька задумался.
   – Не то чтоб пожил, а помаялся вволю. Такая житуха, она только с виду привольной кажется, а как на своей шкуре вынесешь все, так не пожелаешь лихому татарину.
   В одном месте, на повороте, плот понесло прямо на крутой каменистый берег. Иван начал было отчаянно работать веслом, но Гринька успокоил:
   – Не трусь, пронесет.
   Плот разогнало на камень, он почти коснулся его, но затем плавно отвалил и поплыл дальше.
   – Здесь все в штаны кладут, – пояснил Гринька.
   Иван действительно перетрусил.
   День проплыли благополучно. Ярковские камни проскочили. На ночь причалили плот к острову, развели костер и легли спать.
   – Слышь, Иван, – толкнул Пашка брата в бок, когда Гринька уже храпел. – Спишь?
   – Нет.
   – А люблю ведь я ее, паразитку. Весь день про нее думал.
   – Майю, что ли?
   – Ну…
   Иван ничего больше не сказал. Пашка подождал и добавил:
   – Приплывем, надо что-то придумывать. А то высохнуть можно.
   – Спи, – посоветовал Иван. – Или думай про луну вон… Там, говорят, холодище!…
   – На луне?
   – Ага.
   – Я ему одно, он – другое. На кой она мне, луна, сдалась? Тут на земле никак не устроишься…
   – Тогда спи.
   – Легче всего сказать – спи. Не спится.
   – Считай.
   – Пробовал. До ста досчитал.
   – А теперь наоборот считай: сто, девяносто девять, девяносто восемь… вот так.
   – Эх, – вздохнул Пашка. И замолчал.
   Приплыли в Баклань на другой день, к вечеру. На берегу их уже ждал Ефим с мужиками и пять подвод – спаренные передки от бричек.
   – Вы идите отдыхайте, а мы его сейчас выдерем, – сказал Ефим. – Давайте, мужики!
   Иван попросил Николая Попова (он тоже был на берегу) показать место, какое Пашка облюбовал для дома.
   – Сейчас… помогу вот мужичкам… – сказал тот.
   Иван тоже решил остаться помочь.
   Пашка и Гринька ушли в деревню – торопились, чтобы успеть в магазин.
   Скоро выкатили все бревна на берег; тогда только Николай пошел с Иваном смотреть место.
   – Место хорошее, – похвалил Николай. – Жить да радоваться. Что же ко мне никогда не зайдешь?
   – Да все как-то…
   – Пошли сейчас? Посмотрим и пойдем. Не сильно устал?
   – Можно.
   – Вот и хорошо.
   Посмотрели место (Ивану очень понравилось), пошли к Николаю.
   – Ну, а как сердечные делишки? – спросил Николай весело. – Двигаются?
   – Стоят. Махнул я на это дело рукой, – слукавил Иван.
   – Как же так?
   – Да куда уж мне… Раз ей Ивлев нехорош, то уж мне…
   – Зря, – с сожалением сказал Николай. Он, видно, горячо и всерьез принимал эту любовь. – Ивлев Ивлевым, а ты сам по себе. Что же рукой-то махать! Это, брат, легче всего.