Страница:
– Что? Не бойся… ничего с тобой не случится. Я уйду к Андрею.
Пашка ехал не торопясь, думал.
Ночи весенние, темные, мучительные… О чем только не думается, о чем не мечтается. Всякая всячина в голову лезет.
Пашке было грустно.
Пошел мелкий косой дождик. Первый в этом году.
Перед городом, километрах в восьми, у деревни Игринево, на дороге впереди замаячили две человеческие фигуры. Одна высокая, другая пониже. Махали руками. Пашка остановился.
– До города подбрось, пожалуйста! – офицерик был совсем молодой, весь в ремнях и старался говорить басом. Он был чем-то чрезвычайно доволен, наверно, ночными блужданиями с любимой. Конечно, так. Девушка прижималась к нему, весело смотрела на Пашку. Она тоже была довольна.
– Садитесь.
Девушка села в кабину и начала вертеться, отряхиваться… Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться между собой, смеялись.
Пашка искоса разглядывал девушку. Хорошенькая, белозубая, губы бантиком – загляденье!
– Куда это на ночь глядя? – спросил Пашка.
– В гости, – охотно откликнулась девушка. И опять вылезла наполовину из кабины – говорить со своим дружком. – Саша! Саш!… Как ты там?!
– В ажуре! – кричал из кузова лейтенант.
– Вам что, дня не хватает – по гостям ездить? – опять спросил Пашка.
– Что? – Девушка мельком глянула на него и опять полезла говорить: – Саша! Саш!…
«Саша! Саша!! – съехидничал про себя Пашка. – Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас – впереди машины побежит».
– Я представляю, что там сейчас будет! – кричал из кузова Саша.
Девушка так и покатилась.
«О! О!… Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время», – сердито думал Пашка.
Дождь припустил сильнее.
– Саша! Как ты там?!
– Порядок! – не сдавался лейтенант. – На борту порядок!
– Скажи ему: там под баллоном брезент лежит, пусть накроется, – сказал Пашка. – А то захворает в гостях-то.
Девушка чуть не вывалилась из кабины.
– Саша! Саш!… Там под баллоном какой-то брезент лежит!… Накройся!
– Я уже накрылся! Порядок!
Пашка закурил и опять задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.
Перед фарами летела, косо падая, серая сетка дождя.
…В город приехали еще до света.
– Спасибо, – сказал лейтенант, спрыгнув на землю.
– На здоровье.
Пашка заехал к знакомым, отоспался на полатях, встал, плотно пообедал, погрузил на складе пустые бочки и поехал на центральное бензохранилище – километрах в семнадцати от города.
День был теплый, тусклый… Дороги раскисли после вчерашнего дождя. Колеса то и дело пробуксовывали. Пока доехал до хранилища, порядком умаялся.
…Бензохранилище – это целый городок, строгий, стройный, однообразный, красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными рядами стояли огромные серебристо-белые цистерны – цилиндрические, круглые, овальные, врытые в землю и просто так, не врытые…
Пашка пристроился в длинный ряд автомашин и стал потихоньку двигаться.
Часа через три только ему закатили в кузов бочки с бензином.
Пашка подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими, тоже уже груженными, и зашел в контору – оформить документы.
И тут – никто потом не мог сказать, как это произошло, отчего, – низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
В конторе было человек восемь шоферов, две девушки за столом и толстый мужчина в очках (тоже за столом), он-то и оформлял бумаги. Девушки – одна писала, другая крутила арифмометр.
Свет вспыхнул сразу… Все на мгновенье ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестанул чей-то вскрик:
– Пожар!
Шарахнулись из конторы…
…Горели бочки на одной из машин.
Пашка тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый мужчина (который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.
– Давай брезент! Э-э!… – заорал он. – Куда вы?! Успеем! Успеем же!…
– Беги!… Сейчас рванет! Беги, дура толстая!… – крикнул кто-то из шоферов.
Несколько человек остановились. Пашка тоже остановился.
– Сейчас… – сказал сзади голос. – Ох, и будет!…
– Добра-то сколько! – сказал другой голос.
Кто– то негромко заматерился.
– Давай брезент! – непонятно кому кричал мужчина в очках и сам не двигался с места.
– Уходи!… Вот ишак.
Пашку точно кто толкнул сзади… Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. В голове точно молотком колотили мягко и больно: скорей! Скорей! Видел, как впереди, над машиной, свиваются яркие космы огня.
Не помнил Пашка, как добежал он до машины, как включил зажигание, воткнул первую передачу и даванул газ… Машина рванула и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин.
…Река была в полукилометре от хранилища; Пашка правил туда, к реке. Машина летела прямо по целине, прыгала… Горящие бочки грохотали в кузове. Пашка закусил до крови нижнюю губу, почти лег на штурвал… В голове больно колотилось: скорей! Только скорей!
Крутой обрыв реки приближался угнетающе медленно. На небольшом косогорчике колеса забуксовали… Машина юзом поползла назад. Пашка вспотел. Молниеносно перебросил скорость, дал левее руля, выехал. И опять выжал из мотора всю его мощь.
До берега оставалось метров двадцать. Пашка открыл дверцу, не снимая правой ноги с газа, стал левой на подножку… В кузов не глядел – там колотились друг о дружку бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.
Теперь обрыв надвигался быстро. Пашка чего-то медлил, не прыгал… Прыгнул, когда до берега оставалось метров десять. Упал. Слышал, как особенно сильно грохотнули бочки, взвыл мотор… Потом внизу, под обрывом, с силой рвануло, и оттуда стремительно вырос красивый столб огня. И стало тихо.
Пашка встал и тут же сел – в сердце воткнулась такая каленая боль, что в глазах потемнело.
– …Ногу сломал, – сказал Пашка самому себе.
К нему подбежали, засуетились… Подбежал толстый мужчина в очках, заорал:
– Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее и прыгал! Обязательно надо до инфаркта людей довести?!
– Ногу сломал, – сказал Пашка.
– В герои лезут!… Подлецы! – кричал толстый.
Один из шоферов взял его за грудки.
– Ты что, спятил, что ли?
Толстый оттолкнул шофера… Снял очки, высморкался. Сказал с нервной дрожью в голосе:
– Все сердце перевернулось. Опять лежать теперь.
Пашку подняли и понесли.
…В палате кроме Пашки было еще четверо мужчин. Один ходил с «самолетом», остальные лежали, задрав кверху загипсованные ноги.
Один здоровенный парень, белобрысый, с глуповатым лицом, просил того, который ходил:
– Слышь, Микола!… Неужели ж у тебя сердца нету?
– Нельзя, – спокойно отвечал Микола. – Не положено.
– Эх…
– Вот те и «эх». Я отвяжу, а кто потом отвечать будет?
– Ты… Я же и отвечу. Терпи. Мне, ты думаешь, не надоела тоже вот эта игрушка? Тоже надоела.
– Ты же ходишь, оглоед!… Сравнил.
– И ты будешь.
– А чего ты просишь-то? – спросил Пашка детину (Пашку только что внесли в палату).
– Просит, чтоб я ему гири отвязал, – пояснил Микола. – Дурней себя хочет найти. Так ты полежишь и встанешь, а если отвяжу, ты совсем не встанешь. Как дите малое, честное слово.
– Не могу больше. Я психически заболею. Двадцать второй день сегодня… Сейчас орать буду.
– Ори, – спокойно сказал Микола.
– Ты что, дурак, что ли? – спросил Пашка детину.
– Няня! – заорал детина.
– Как тебе не стыдно, Иван! – укоризненно сказал один из лежащих. – Ты же не один здесь, верно?
– Я хочу книгу жалоб и предложений.
– Зачем она тебе?
– А чего они… Не могли уж умнее чего-нибудь придумать? Так, наверно, еще при царе Горохе лечили.
– Тебя не спросили, ученый нашелся.
– Няня!
В палату вместо няни вошел толстый мужчина в очках (с бензохранилища). Увидел Пашку, заулыбался.
– Привет! Лежишь? На, еды тебе принес… Фу-у! – мужчина сел на краешек Пашкиной кровати, огляделся. – Ну и житье у вас, ребята! Лежи себе, плюй в потолок.
– Махнемся? – предложил мрачно детина.
– Завтра.
– А-а… Нечего тогда вякать.
– Ну, как? – спросил мужчина Пашку. – Ничего?
– Все в ажуре.
– Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко оставалось?
– Та-а…
– Машину что ли, хотел сохранить? Так она – так и так – сгорела бы.
– Да нет… я и не думал про машину. Не знаю.
– А меня чуть кондрашка не хватила. Сердце стало останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.
– Я ж танкистом в армии был, – хвастливо сказал Пашка. – Попробуй пощекоти меня – хоть бы хны.
– Машину достали. Всю, в общем, разворотило… Дал ты ей по целине-то. Сколько лежать придется?
– Не знаю. Вон, друг двадцать вторые сутки лежит уже… С месяц, наверно.
– Перелом бедренной кости? – спросил детина. – Три месяца не хочешь? С месяц… хэх, быстрые какие все.
– Привет тебе от наших ребят. Хотели прийти сюда – не пускают. Меня, как профорга, и то еле пропустили, еле уломал. Журналов вот тебе прислали… – мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. – Из газеты приходили, спрашивали про тебя… А мы и знать не знаем. Только в командировке сказано, что Любавин Павел, из Баклани… Сюда, наверно, придут.
– Это ничего, – сказал Пашка самодовольно. – Я им тут речь скажу.
– Хэх… Ну, ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай!
– Счастливо!
Профорг пожал Пашке руку, сказал всем «до свидания» и ушел.
– Ты что, герой, что ли? – спросил Пашку детина.
Пашка некоторое время молчал.
– А вы разве ничего не слышали? Должны были по радио передавать.
– Нет, – сказал детина, – у меня наушники не работают.
– Произошла авиационная катастрофа. Самолет летел с такой скоростью, что загорелся в воздухе. Пилотировал самолет Любавин Павел Ефимович, то есть я. Преодолевал звуковой барьер.
У всех вытянулись лица. Детина даже рот приоткрыл.
– Нет, серьезно?
– Конечно. Кха.
– Врешь ведь?
– Ну вот!… Не веришь, не верь, я тебя не заставляю. Какой мне смысл врать!
– Ну и как же ты?
– Преодолел барьер, дал радиограмму на землю и прыгнул затяжным прыжком. И ногу вот сломал.
Первым очнулся человек с «самолетом».
– Вот это загнул! У меня аж дыхание остановилось.
– Трепач, – сказал детина разочарованно. – Я думал, правда.
– Вот так, – сказал Пашка и стал смотреть журнал. – Состояние невесомости перенес хорошо… Пульс нормальный.
– Во-первых, на самолетах не бывает невесомости, – сказал детина.
– Привет! Хэх… – Пашка перелистнул страничку журнала. – Много ты знаешь.
– Невесомость вообще-то бывает, – сказал человек с «самолетом», – но все равно ты загибаешь, парень. Кто это к тебе приходил сейчас?
– Приходил-то? Генерал, дважды Герой Советского Союза. Он только не в форме – стесняется по городу в форме ходить.
Человек с «самолетом» громко захохотал.
– Генерал!… Я ж его знаю! Он же на бензохранилище работает!…
– Знаешь?
– Знаю!
– Так чего же тогда спрашиваешь?
Детина раскатился громоподобным смехом. Глядя на него, Пашка тоже засмеялся. Потом засмеялся человек с «самолетом» и остальные. Лежали и хохотали, глядя друг на друга.
– Ой, мама родимая!… Кончаюсь, – стонал детина.
Пашка закрылся журналом и хохотал беззвучно.
В палату вошел встревоженный доктор.
– В чем дело, больные?
– О-о!… – детина показывал пальцем на Пашку и не мог произнести ничего членораздельного. – Гене… ха-ха-ха… барьер… хо-хо-хо!…
Старичок доктор тоже хихикнул и поспешно вышел из палаты.
В палату вошла девушка лет двадцати трех… В брюках, накрашенная, с желтыми волосами, красивая. Остановилась в дверях.
– Здравствуйте, товарищи.
Смех потихоньку стал стихать.
– Здравствуйте, – сказал Пашка.
– Мм-м… ха-ха-ха, ох-ха-ха… – мучился детина.
– Кто будет товарищ Любавин? – спросила девушка.
– Я, – сказал Пашка и попытался привстать.
– Лежите, лежите, что вы! Я вот тут присяду немножко… Можно?
– Конечно!
– Я из городского радиокомитета, хочу поговорить с вами.
Детина перестал хохотать – смотрел то на Пашку, то на девушку.
– Это можно, – сказал Пашка и мельком глянул на детину. Детина теперь начал икать.
– Как вы себя чувствуете? – спросила девушка, раскладывая на коленях большой блокнот.
– На пять с плюсом. Фотографировать будете?
Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на Пашку. Пашка тоже улыбнулся. Девушка опустила глаза к блокноту…
– Для начала… такие… формальные вопросы: откуда родом, сколько лет, где учились…
– Значит, так… – начал Пашка, закуривая. – А потом я речь скажу. Ладно?
– Речь?
– Ага.
– Хорошо… Я могу записать вас. В другой раз только.
– Значит, так: родом я сам из… из Баклани… А вы откуда? – спросил он игриво.
– Я? Я из Ленинграда, – девушка спокойно, весело смотрела на Пашку. – Но только при чем же здесь я? Не я ведь совершила подвиг…
У Пашки сладостно заныло в груди. Ему до слез захотелось узнать, замужем она или нет.
– Видите ли, в чем дело, – заговорил он. – Я вам могу сказать следующее…
Детина неудержимо икал и во все глаза смотрел на яркую девушку.
– Выпей воды! – разозлился Пашка.
– Я пил только что, – сказал детина, сконфузившись. – Не помогает.
– Значит так, – продолжал Пашка, затягиваясь папироской и оттопырив «интеллигентно» мизинец. – О чем мы говорили?
– Где вы учились?
– Я волнуюсь, – серьезно сказал Пашка, – Мне трудно…
– Вот уж никогда бы не подумала! – воскликнула девушка. – А вести горящую машину – это легче?
– Видите ли… – опять напыщенно заговорил Пашка, потом вдруг негромко и доверчиво спросил: – А что тут такого? Вы только это не записывайте. Я на самом деле подвиг совершил? Я боюсь, вы расскажете по радио, а мне потом стыдно будет перед людями… Вон, скажут, герой идет. Народ же, знаете, какой! Или это ничего?
Девушка тихо засмеялась… Перестала смеяться, некоторое время с интересом, ласково смотрела на него.
– Нет, это ничего. Это здорово!
Пашка приободрился.
– Вы замужем? – спросил он.
Девушка покраснела.
– Нет, а что?
У Пашки радостно сдавило сердце.
– Можно, я вам письменно все подробно опишу? Вы еще раз завтра придете, и я вам отдам. Я не могу рассказывать, когда рядом икают.
– Что я, виноват, что ли? – сказал детина и опять икнул.
Девушку Пашкино предложение поставило в тупик.
– Понимаете… я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы коротко расскажите. Значит, вы из Баклани… Так?
– Так, – Пашка скис.
– Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе. Где вы учились?
– В школе, в Баклани.
– Сколько классов кончили?
Пашка посмотрел на детину.
– Восемь. Не женатый.
– Отец, мать?…
– Матери нету. Отец плотничает.
– А дальше?… Служили?
– Служил. В танковых войсках.
– Что вас заставило броситься к горящей машине?
– Не знаю, – сказал Пашка.
– Ну, о чем вы подумали в первую минуту? Вы, наверно, подумали, что если взорвутся бочки, то пожар распространится дальше – на цистерны? Да?
– Да, – Пашка задумчиво смотрел на девушку. И эта торопится скорей уйти от него.
– Так, – сказала довольная девушка. – Ну, хорошо. А речь вы будете говорить?
– Нет. Раздумал, – Пашка обиженно поджал губы.
Девушка посмотрела на него и вдруг сказала:
– Я завтра приду к вам. Только… я вот не знаю, приемный ли день завтра?
– Приемный день в пятницу, – подсказал детина.
– Да мы сделаем! – напористо заговорил Пашка. – Тут доктор старичок такой… Я его попрошу, он сделает. А?
– Приду, – девушка улыбнулась. – Обязательно. Принести чего-нибудь?
– Ничего не надо!
– Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
– Книжку – да, можно.
В палату вошел доктор, посмотрел на часы.
– Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть?
– Все, доктор. Ухожу. Поправляйтесь, Павел.
Пашка взял девушку за руку подозрительно посмотрел на нее.
– А вы же сказали, что вам завтра уезжать надо.
– Я как-нибудь сделаю.
Пашка поманил ее к себе пальцем и, когда она склонилась, прошептал на ухо:
– А ты скажи, что ты захворала. Бюллетень у доктора достану… Ладно?
Девушка, не распрямляясь, близко заглянула в глаза Пашке, засмеялась. Пашка смотрел на нее, и ему опять казалось, что он самый «везучий» человек на свете.
– Я приду, – сказала она, поднимаясь. Потом опять склонилась и шепнула: – Только бюллетень не просите у доктора. Хорошо? Я так, просто останусь.
– Хорошо, – сказал Пашка. – А когда ты придешь?
Девушка оглянулась на доктора… Тот разговаривал с больным в углу.
– В это же время. Хорошо?
– Только не обманывай.
– Да что ты!…
– Девушка, милая, – сказал доктор, направляясь к Пашке, – пора и честь знать.
– До свидания, – сказала девушка, улыбнулась и вышла из палаты.
– Как дела, герой?
– Лучше всех, это я вам вполне авторитетно говорю, доктор. Пусть она завтра придет, а?
– Кто? Корреспондентка? – доктор усмехнулся. – Пусть.
– Пусть, когда захочет, тогда и приходит. Ладно?
– Ладно, – доктор похлопал Пашку по плечу и пошел в другую палату.
Пашка повернул голову к стене и задумался.
– Слышь, друг, – окликнул его детина.
– Спит, – сказал человек с «самолетом». – Не буди.
– Шебутной парень. Люблю таких, – сказал детина.
Пашка долго лежал с открытыми глазами, потом закрыл их и действительно заснул.
…И приснился ему такой сон.
Будто он в какой-то незнакомой избе – нарядный, в хромовых сапогах, которые оставил дома, в синей шелковой рубахе, которую ему разорвали в драке, – вышел на круг, поднял руку и сказал:
– «Барыню».
И три баяниста развернули баяны… И грянула «барыня». Пашка смахнул с плеч пиджак, раскинул руки и пошел осторожненько, пробуя незнакомый пол…
Пашка хэкнул, сыпанул на пол четкую, крепкую дробь. Сверкала его ослепительная добрая улыбка, синим пламенем струилась великолепная шелковая рубаха…
…Вечером Пашку разбудили ужинать. Поужинали…
Пашка закурил и спросил детину:
– В стихах понимаешь?
– Понимаю, – с готовностью откликнулся тот, ожидая, что Пашка опять будет их смешить. Но Пашка сделал серьезное лицо и вполне серьезно прочитал:
– Расскажи лучше еще чего-нибудь, – попросил детина. – Как ты с самолета прыгал, а?…
На другой день, утром, когда Пашка еще спал, в палату осторожно вошел Иван. Увидел Пашку, присел к нему на кровать, тронул за плечо. Пашка вскинул глаза… Не понял сперва, сон это или явь.
– Здорово.
– Здорово. Это на самом деле ты, или я сон вижу?
– На самом деле. За машиной приехал вчера… Как же ты так?
– Ерунда, – сказал Пашка. – С месяц полежу и все. Доктор сказал, что нога такая же будет.
Вид у Ивана был какой-то усталый.
– Ты чего такой?… Снулый какой-то.
– Буду на твоей полуторке работать, – сказал Иван, не отвечая на Пашкин вопрос. – А тебе потом новую дадут.
– Ушел из райкома?
– Да.
Несколько минут молчали. Иван держал в руках узелок с продуктами, смотрел на него.
– Вот Нюра собрала тебе… Куда его?
– Вон в тумбочку.
– В воскресенье Андрей приедет попроведать… Знаешь… У нас Родионов умер.
Родионов лежал в здании райкома, на первом этаже, в зале.
Играла скорбная музыка, шли люди… Белый, в цветах, в красном гробу крепко спал Кузьма Николаевич Родионов. И какой же это был нерушимый, какой глубокий сон! Отрешенно, непостижимо спокоен был он во сне своем.
Иван всматривался в знакомые черты лица – узнавал и не узнавал их. Трудно было понять, что человека Кузьмы Родионова больше нет. Будут другие – лучше, хуже, умнее, глупее, интереснее, а такого не будет.
«Вот тебе и сердце», – думал Иван.
…Могилу копали Иван, Степан Воронцов и еще два райкомовца. Иван показал место, где надо копать, рядом со своей матерью. Никто не стал спрашивать, почему именно здесь. Выкопали.
…Гроб несли на полотенцах. На ходу молча сменялись.
Впереди несли бесконечные венки, ордена на красной подушке.
Сзади шел оркестр, вызванный из города. Музыканты часто отдыхали.
Никто не выл. Огромная толпа медленно, с глухим шаркающим шелестом двигалась по дороге. Проходили так метров двести, потом оркестр, пугая тишину, громко ударял в медь, зыбкие, воющие звуки, покрывая шелест и дыхание толпы, плыли над головами людей, назойливо втискивали в грудь тяжелое чувство тоски. Без оркестра было лучше.
Ивлев шел рядом с Клавдией Николаевной, упорно смотрел в землю. Редко поднимал голову, видел блестящий белый лоб покойного, заострившийся нос, белые беспомощные руки на груди… Опускал голову, на скулах обозначились крепкие желваки, левое веко плясало. Он страшно похудел за эти три дня. Клавдия Николаевна плакала тихо, шепотом.
Иван в паре со Степаном подменял у гроба Николая Попова и Гриньку Малюгина.
Марии не было. Мария сидела дома за столом, обхватив руками голову, тупо смотрела в одну точку. На клеенку капали редкие крупные слезы.
…Поставили гроб на скамьи у могилы. Стало тихо. Долго стояли так. На Ивлева начали посматривать – ждали, что он будет говорить. А он упорно глядел на Кузьму Николаевича, молчал. Тогда к нему подошел председатель райисполкома, что-то негромко спросил. Ивлев отрицательно качнул головой.
Председатель взошел на сырой холмик, посмотрел на Родионова и сказал:
– Товарищи!… От нас ушел большой души и совести человек, наш дорогой друг и товарищ Родионов Кузьма Николаич. Он был верный сын партии и народа. Всю жизнь свою, не жалея сил, отдал он день за днем нашему общему делу. И пусть прямая и ясная жизнь твоя, Кузьма Николаич, будет служить нам примером. Память о тебе мы сохраним. Память о тебе светлая… кхах… Спасибо тебе за все. Спи спокойно.
Клавдия Николаевна заревела в голос.
Ивлев остервенело шаркнул ладонью по глазам.
Гроб накрыли крышкой, заколотили, опустили на веревках в могилу. Иван, Степан Воронцов и Николай Попов взялись за лопаты… Через пятнадцать минут все было кончено.
Весь остаток дня Иван не находил себе места. Хотел было заняться машиной, бросил, ушел в дом и стал ждать вечера. А вечером пошел на кладбище… Что-то не додумал он давеча днем. Хотелось одному постоять над двумя могилами – матери и Родионова, хотелось понять что-то для себя.
Могила была вся обложена венками. На кладбище тихо.
Иван навалился грудью на железную оградку, долго смотрел на могилы… Он ждал, что тут сейчас много будет думаться, а тут ни о чем не думалось. Просто хотелось стоять и смотреть.
Стал накрапывать дождик. Шуршал по бумажным цветам венков… Свежая глина могилы быстро темнела.
Сзади зашелестели чьи-то осторожные шаги… Иван обернулся – шла Мария. Подошла, стала рядом…
Большой дождь так и не собрался; туча сползла за гору. Потянул сырой теплый ветерок; крепко запахло прошлогодней полынью и молодой травой.
Как– то чисто, хорошо было в этот час на земле. Покойно.
Copyright © 2002 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Пашка ехал не торопясь, думал.
Ночи весенние, темные, мучительные… О чем только не думается, о чем не мечтается. Всякая всячина в голову лезет.
Пашке было грустно.
Пошел мелкий косой дождик. Первый в этом году.
Перед городом, километрах в восьми, у деревни Игринево, на дороге впереди замаячили две человеческие фигуры. Одна высокая, другая пониже. Махали руками. Пашка остановился.
– До города подбрось, пожалуйста! – офицерик был совсем молодой, весь в ремнях и старался говорить басом. Он был чем-то чрезвычайно доволен, наверно, ночными блужданиями с любимой. Конечно, так. Девушка прижималась к нему, весело смотрела на Пашку. Она тоже была довольна.
– Садитесь.
Девушка села в кабину и начала вертеться, отряхиваться… Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться между собой, смеялись.
Пашка искоса разглядывал девушку. Хорошенькая, белозубая, губы бантиком – загляденье!
– Куда это на ночь глядя? – спросил Пашка.
– В гости, – охотно откликнулась девушка. И опять вылезла наполовину из кабины – говорить со своим дружком. – Саша! Саш!… Как ты там?!
– В ажуре! – кричал из кузова лейтенант.
– Вам что, дня не хватает – по гостям ездить? – опять спросил Пашка.
– Что? – Девушка мельком глянула на него и опять полезла говорить: – Саша! Саш!…
«Саша! Саша!! – съехидничал про себя Пашка. – Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас – впереди машины побежит».
– Я представляю, что там сейчас будет! – кричал из кузова Саша.
Девушка так и покатилась.
«О! О!… Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время», – сердито думал Пашка.
Дождь припустил сильнее.
– Саша! Как ты там?!
– Порядок! – не сдавался лейтенант. – На борту порядок!
– Скажи ему: там под баллоном брезент лежит, пусть накроется, – сказал Пашка. – А то захворает в гостях-то.
Девушка чуть не вывалилась из кабины.
– Саша! Саш!… Там под баллоном какой-то брезент лежит!… Накройся!
– Я уже накрылся! Порядок!
Пашка закурил и опять задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.
Перед фарами летела, косо падая, серая сетка дождя.
…В город приехали еще до света.
– Спасибо, – сказал лейтенант, спрыгнув на землю.
– На здоровье.
Пашка заехал к знакомым, отоспался на полатях, встал, плотно пообедал, погрузил на складе пустые бочки и поехал на центральное бензохранилище – километрах в семнадцати от города.
День был теплый, тусклый… Дороги раскисли после вчерашнего дождя. Колеса то и дело пробуксовывали. Пока доехал до хранилища, порядком умаялся.
…Бензохранилище – это целый городок, строгий, стройный, однообразный, красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными рядами стояли огромные серебристо-белые цистерны – цилиндрические, круглые, овальные, врытые в землю и просто так, не врытые…
Пашка пристроился в длинный ряд автомашин и стал потихоньку двигаться.
Часа через три только ему закатили в кузов бочки с бензином.
Пашка подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими, тоже уже груженными, и зашел в контору – оформить документы.
И тут – никто потом не мог сказать, как это произошло, отчего, – низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
В конторе было человек восемь шоферов, две девушки за столом и толстый мужчина в очках (тоже за столом), он-то и оформлял бумаги. Девушки – одна писала, другая крутила арифмометр.
Свет вспыхнул сразу… Все на мгновенье ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестанул чей-то вскрик:
– Пожар!
Шарахнулись из конторы…
…Горели бочки на одной из машин.
Пашка тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый мужчина (который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.
– Давай брезент! Э-э!… – заорал он. – Куда вы?! Успеем! Успеем же!…
– Беги!… Сейчас рванет! Беги, дура толстая!… – крикнул кто-то из шоферов.
Несколько человек остановились. Пашка тоже остановился.
– Сейчас… – сказал сзади голос. – Ох, и будет!…
– Добра-то сколько! – сказал другой голос.
Кто– то негромко заматерился.
– Давай брезент! – непонятно кому кричал мужчина в очках и сам не двигался с места.
– Уходи!… Вот ишак.
Пашку точно кто толкнул сзади… Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. В голове точно молотком колотили мягко и больно: скорей! Скорей! Видел, как впереди, над машиной, свиваются яркие космы огня.
Не помнил Пашка, как добежал он до машины, как включил зажигание, воткнул первую передачу и даванул газ… Машина рванула и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин.
…Река была в полукилометре от хранилища; Пашка правил туда, к реке. Машина летела прямо по целине, прыгала… Горящие бочки грохотали в кузове. Пашка закусил до крови нижнюю губу, почти лег на штурвал… В голове больно колотилось: скорей! Только скорей!
Крутой обрыв реки приближался угнетающе медленно. На небольшом косогорчике колеса забуксовали… Машина юзом поползла назад. Пашка вспотел. Молниеносно перебросил скорость, дал левее руля, выехал. И опять выжал из мотора всю его мощь.
До берега оставалось метров двадцать. Пашка открыл дверцу, не снимая правой ноги с газа, стал левой на подножку… В кузов не глядел – там колотились друг о дружку бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.
Теперь обрыв надвигался быстро. Пашка чего-то медлил, не прыгал… Прыгнул, когда до берега оставалось метров десять. Упал. Слышал, как особенно сильно грохотнули бочки, взвыл мотор… Потом внизу, под обрывом, с силой рвануло, и оттуда стремительно вырос красивый столб огня. И стало тихо.
Пашка встал и тут же сел – в сердце воткнулась такая каленая боль, что в глазах потемнело.
– …Ногу сломал, – сказал Пашка самому себе.
К нему подбежали, засуетились… Подбежал толстый мужчина в очках, заорал:
– Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее и прыгал! Обязательно надо до инфаркта людей довести?!
– Ногу сломал, – сказал Пашка.
– В герои лезут!… Подлецы! – кричал толстый.
Один из шоферов взял его за грудки.
– Ты что, спятил, что ли?
Толстый оттолкнул шофера… Снял очки, высморкался. Сказал с нервной дрожью в голосе:
– Все сердце перевернулось. Опять лежать теперь.
Пашку подняли и понесли.
…В палате кроме Пашки было еще четверо мужчин. Один ходил с «самолетом», остальные лежали, задрав кверху загипсованные ноги.
Один здоровенный парень, белобрысый, с глуповатым лицом, просил того, который ходил:
– Слышь, Микола!… Неужели ж у тебя сердца нету?
– Нельзя, – спокойно отвечал Микола. – Не положено.
– Эх…
– Вот те и «эх». Я отвяжу, а кто потом отвечать будет?
– Ты… Я же и отвечу. Терпи. Мне, ты думаешь, не надоела тоже вот эта игрушка? Тоже надоела.
– Ты же ходишь, оглоед!… Сравнил.
– И ты будешь.
– А чего ты просишь-то? – спросил Пашка детину (Пашку только что внесли в палату).
– Просит, чтоб я ему гири отвязал, – пояснил Микола. – Дурней себя хочет найти. Так ты полежишь и встанешь, а если отвяжу, ты совсем не встанешь. Как дите малое, честное слово.
– Не могу больше. Я психически заболею. Двадцать второй день сегодня… Сейчас орать буду.
– Ори, – спокойно сказал Микола.
– Ты что, дурак, что ли? – спросил Пашка детину.
– Няня! – заорал детина.
– Как тебе не стыдно, Иван! – укоризненно сказал один из лежащих. – Ты же не один здесь, верно?
– Я хочу книгу жалоб и предложений.
– Зачем она тебе?
– А чего они… Не могли уж умнее чего-нибудь придумать? Так, наверно, еще при царе Горохе лечили.
– Тебя не спросили, ученый нашелся.
– Няня!
В палату вместо няни вошел толстый мужчина в очках (с бензохранилища). Увидел Пашку, заулыбался.
– Привет! Лежишь? На, еды тебе принес… Фу-у! – мужчина сел на краешек Пашкиной кровати, огляделся. – Ну и житье у вас, ребята! Лежи себе, плюй в потолок.
– Махнемся? – предложил мрачно детина.
– Завтра.
– А-а… Нечего тогда вякать.
– Ну, как? – спросил мужчина Пашку. – Ничего?
– Все в ажуре.
– Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко оставалось?
– Та-а…
– Машину что ли, хотел сохранить? Так она – так и так – сгорела бы.
– Да нет… я и не думал про машину. Не знаю.
– А меня чуть кондрашка не хватила. Сердце стало останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.
– Я ж танкистом в армии был, – хвастливо сказал Пашка. – Попробуй пощекоти меня – хоть бы хны.
– Машину достали. Всю, в общем, разворотило… Дал ты ей по целине-то. Сколько лежать придется?
– Не знаю. Вон, друг двадцать вторые сутки лежит уже… С месяц, наверно.
– Перелом бедренной кости? – спросил детина. – Три месяца не хочешь? С месяц… хэх, быстрые какие все.
– Привет тебе от наших ребят. Хотели прийти сюда – не пускают. Меня, как профорга, и то еле пропустили, еле уломал. Журналов вот тебе прислали… – мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. – Из газеты приходили, спрашивали про тебя… А мы и знать не знаем. Только в командировке сказано, что Любавин Павел, из Баклани… Сюда, наверно, придут.
– Это ничего, – сказал Пашка самодовольно. – Я им тут речь скажу.
– Хэх… Ну, ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай!
– Счастливо!
Профорг пожал Пашке руку, сказал всем «до свидания» и ушел.
– Ты что, герой, что ли? – спросил Пашку детина.
Пашка некоторое время молчал.
– А вы разве ничего не слышали? Должны были по радио передавать.
– Нет, – сказал детина, – у меня наушники не работают.
– Произошла авиационная катастрофа. Самолет летел с такой скоростью, что загорелся в воздухе. Пилотировал самолет Любавин Павел Ефимович, то есть я. Преодолевал звуковой барьер.
У всех вытянулись лица. Детина даже рот приоткрыл.
– Нет, серьезно?
– Конечно. Кха.
– Врешь ведь?
– Ну вот!… Не веришь, не верь, я тебя не заставляю. Какой мне смысл врать!
– Ну и как же ты?
– Преодолел барьер, дал радиограмму на землю и прыгнул затяжным прыжком. И ногу вот сломал.
Первым очнулся человек с «самолетом».
– Вот это загнул! У меня аж дыхание остановилось.
– Трепач, – сказал детина разочарованно. – Я думал, правда.
– Вот так, – сказал Пашка и стал смотреть журнал. – Состояние невесомости перенес хорошо… Пульс нормальный.
– Во-первых, на самолетах не бывает невесомости, – сказал детина.
– Привет! Хэх… – Пашка перелистнул страничку журнала. – Много ты знаешь.
– Невесомость вообще-то бывает, – сказал человек с «самолетом», – но все равно ты загибаешь, парень. Кто это к тебе приходил сейчас?
– Приходил-то? Генерал, дважды Герой Советского Союза. Он только не в форме – стесняется по городу в форме ходить.
Человек с «самолетом» громко захохотал.
– Генерал!… Я ж его знаю! Он же на бензохранилище работает!…
– Знаешь?
– Знаю!
– Так чего же тогда спрашиваешь?
Детина раскатился громоподобным смехом. Глядя на него, Пашка тоже засмеялся. Потом засмеялся человек с «самолетом» и остальные. Лежали и хохотали, глядя друг на друга.
– Ой, мама родимая!… Кончаюсь, – стонал детина.
Пашка закрылся журналом и хохотал беззвучно.
В палату вошел встревоженный доктор.
– В чем дело, больные?
– О-о!… – детина показывал пальцем на Пашку и не мог произнести ничего членораздельного. – Гене… ха-ха-ха… барьер… хо-хо-хо!…
Старичок доктор тоже хихикнул и поспешно вышел из палаты.
В палату вошла девушка лет двадцати трех… В брюках, накрашенная, с желтыми волосами, красивая. Остановилась в дверях.
– Здравствуйте, товарищи.
Смех потихоньку стал стихать.
– Здравствуйте, – сказал Пашка.
– Мм-м… ха-ха-ха, ох-ха-ха… – мучился детина.
– Кто будет товарищ Любавин? – спросила девушка.
– Я, – сказал Пашка и попытался привстать.
– Лежите, лежите, что вы! Я вот тут присяду немножко… Можно?
– Конечно!
– Я из городского радиокомитета, хочу поговорить с вами.
Детина перестал хохотать – смотрел то на Пашку, то на девушку.
– Это можно, – сказал Пашка и мельком глянул на детину. Детина теперь начал икать.
– Как вы себя чувствуете? – спросила девушка, раскладывая на коленях большой блокнот.
– На пять с плюсом. Фотографировать будете?
Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на Пашку. Пашка тоже улыбнулся. Девушка опустила глаза к блокноту…
– Для начала… такие… формальные вопросы: откуда родом, сколько лет, где учились…
– Значит, так… – начал Пашка, закуривая. – А потом я речь скажу. Ладно?
– Речь?
– Ага.
– Хорошо… Я могу записать вас. В другой раз только.
– Значит, так: родом я сам из… из Баклани… А вы откуда? – спросил он игриво.
– Я? Я из Ленинграда, – девушка спокойно, весело смотрела на Пашку. – Но только при чем же здесь я? Не я ведь совершила подвиг…
У Пашки сладостно заныло в груди. Ему до слез захотелось узнать, замужем она или нет.
– Видите ли, в чем дело, – заговорил он. – Я вам могу сказать следующее…
Детина неудержимо икал и во все глаза смотрел на яркую девушку.
– Выпей воды! – разозлился Пашка.
– Я пил только что, – сказал детина, сконфузившись. – Не помогает.
– Значит так, – продолжал Пашка, затягиваясь папироской и оттопырив «интеллигентно» мизинец. – О чем мы говорили?
– Где вы учились?
– Я волнуюсь, – серьезно сказал Пашка, – Мне трудно…
– Вот уж никогда бы не подумала! – воскликнула девушка. – А вести горящую машину – это легче?
– Видите ли… – опять напыщенно заговорил Пашка, потом вдруг негромко и доверчиво спросил: – А что тут такого? Вы только это не записывайте. Я на самом деле подвиг совершил? Я боюсь, вы расскажете по радио, а мне потом стыдно будет перед людями… Вон, скажут, герой идет. Народ же, знаете, какой! Или это ничего?
Девушка тихо засмеялась… Перестала смеяться, некоторое время с интересом, ласково смотрела на него.
– Нет, это ничего. Это здорово!
Пашка приободрился.
– Вы замужем? – спросил он.
Девушка покраснела.
– Нет, а что?
У Пашки радостно сдавило сердце.
– Можно, я вам письменно все подробно опишу? Вы еще раз завтра придете, и я вам отдам. Я не могу рассказывать, когда рядом икают.
– Что я, виноват, что ли? – сказал детина и опять икнул.
Девушку Пашкино предложение поставило в тупик.
– Понимаете… я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы коротко расскажите. Значит, вы из Баклани… Так?
– Так, – Пашка скис.
– Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе. Где вы учились?
– В школе, в Баклани.
– Сколько классов кончили?
Пашка посмотрел на детину.
– Восемь. Не женатый.
– Отец, мать?…
– Матери нету. Отец плотничает.
– А дальше?… Служили?
– Служил. В танковых войсках.
– Что вас заставило броситься к горящей машине?
– Не знаю, – сказал Пашка.
– Ну, о чем вы подумали в первую минуту? Вы, наверно, подумали, что если взорвутся бочки, то пожар распространится дальше – на цистерны? Да?
– Да, – Пашка задумчиво смотрел на девушку. И эта торопится скорей уйти от него.
– Так, – сказала довольная девушка. – Ну, хорошо. А речь вы будете говорить?
– Нет. Раздумал, – Пашка обиженно поджал губы.
Девушка посмотрела на него и вдруг сказала:
– Я завтра приду к вам. Только… я вот не знаю, приемный ли день завтра?
– Приемный день в пятницу, – подсказал детина.
– Да мы сделаем! – напористо заговорил Пашка. – Тут доктор старичок такой… Я его попрошу, он сделает. А?
– Приду, – девушка улыбнулась. – Обязательно. Принести чего-нибудь?
– Ничего не надо!
– Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
– Книжку – да, можно.
В палату вошел доктор, посмотрел на часы.
– Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть?
– Все, доктор. Ухожу. Поправляйтесь, Павел.
Пашка взял девушку за руку подозрительно посмотрел на нее.
– А вы же сказали, что вам завтра уезжать надо.
– Я как-нибудь сделаю.
Пашка поманил ее к себе пальцем и, когда она склонилась, прошептал на ухо:
– А ты скажи, что ты захворала. Бюллетень у доктора достану… Ладно?
Девушка, не распрямляясь, близко заглянула в глаза Пашке, засмеялась. Пашка смотрел на нее, и ему опять казалось, что он самый «везучий» человек на свете.
– Я приду, – сказала она, поднимаясь. Потом опять склонилась и шепнула: – Только бюллетень не просите у доктора. Хорошо? Я так, просто останусь.
– Хорошо, – сказал Пашка. – А когда ты придешь?
Девушка оглянулась на доктора… Тот разговаривал с больным в углу.
– В это же время. Хорошо?
– Только не обманывай.
– Да что ты!…
– Девушка, милая, – сказал доктор, направляясь к Пашке, – пора и честь знать.
– До свидания, – сказала девушка, улыбнулась и вышла из палаты.
– Как дела, герой?
– Лучше всех, это я вам вполне авторитетно говорю, доктор. Пусть она завтра придет, а?
– Кто? Корреспондентка? – доктор усмехнулся. – Пусть.
– Пусть, когда захочет, тогда и приходит. Ладно?
– Ладно, – доктор похлопал Пашку по плечу и пошел в другую палату.
Пашка повернул голову к стене и задумался.
– Слышь, друг, – окликнул его детина.
– Спит, – сказал человек с «самолетом». – Не буди.
– Шебутной парень. Люблю таких, – сказал детина.
Пашка долго лежал с открытыми глазами, потом закрыл их и действительно заснул.
…И приснился ему такой сон.
Будто он в какой-то незнакомой избе – нарядный, в хромовых сапогах, которые оставил дома, в синей шелковой рубахе, которую ему разорвали в драке, – вышел на круг, поднял руку и сказал:
– «Барыню».
И три баяниста развернули баяны… И грянула «барыня». Пашка смахнул с плеч пиджак, раскинул руки и пошел осторожненько, пробуя незнакомый пол…
Дал крепче… И тут, откуда ни возьмись, в круг вышла девушка-журналистка. Вышла, вскинула гордо голову с желтыми волосами, пошла вокруг Пашки. Она была такая же, какой приходила в палату, только не в штанах, а в юбке.
Барыня ты моя,
Сударыня ты моя.
Эх, барыня угорела!…
Пашка хэкнул, сыпанул на пол четкую, крепкую дробь. Сверкала его ослепительная добрая улыбка, синим пламенем струилась великолепная шелковая рубаха…
…Вечером Пашку разбудили ужинать. Поужинали…
Пашка закурил и спросил детину:
– В стихах понимаешь?
– Понимаю, – с готовностью откликнулся тот, ожидая, что Пашка опять будет их смешить. Но Пашка сделал серьезное лицо и вполне серьезно прочитал:
– Как?
Мечтал ли в жизни я когда
Стать стихотворцем и поэтом;
Тридцать лет из-под пера не шла строка,
А вот сейчас пишу куплеты!
– Расскажи лучше еще чего-нибудь, – попросил детина. – Как ты с самолета прыгал, а?…
На другой день, утром, когда Пашка еще спал, в палату осторожно вошел Иван. Увидел Пашку, присел к нему на кровать, тронул за плечо. Пашка вскинул глаза… Не понял сперва, сон это или явь.
– Здорово.
– Здорово. Это на самом деле ты, или я сон вижу?
– На самом деле. За машиной приехал вчера… Как же ты так?
– Ерунда, – сказал Пашка. – С месяц полежу и все. Доктор сказал, что нога такая же будет.
Вид у Ивана был какой-то усталый.
– Ты чего такой?… Снулый какой-то.
– Буду на твоей полуторке работать, – сказал Иван, не отвечая на Пашкин вопрос. – А тебе потом новую дадут.
– Ушел из райкома?
– Да.
Несколько минут молчали. Иван держал в руках узелок с продуктами, смотрел на него.
– Вот Нюра собрала тебе… Куда его?
– Вон в тумбочку.
– В воскресенье Андрей приедет попроведать… Знаешь… У нас Родионов умер.
Родионов лежал в здании райкома, на первом этаже, в зале.
Играла скорбная музыка, шли люди… Белый, в цветах, в красном гробу крепко спал Кузьма Николаевич Родионов. И какой же это был нерушимый, какой глубокий сон! Отрешенно, непостижимо спокоен был он во сне своем.
Иван всматривался в знакомые черты лица – узнавал и не узнавал их. Трудно было понять, что человека Кузьмы Родионова больше нет. Будут другие – лучше, хуже, умнее, глупее, интереснее, а такого не будет.
«Вот тебе и сердце», – думал Иван.
…Могилу копали Иван, Степан Воронцов и еще два райкомовца. Иван показал место, где надо копать, рядом со своей матерью. Никто не стал спрашивать, почему именно здесь. Выкопали.
…Гроб несли на полотенцах. На ходу молча сменялись.
Впереди несли бесконечные венки, ордена на красной подушке.
Сзади шел оркестр, вызванный из города. Музыканты часто отдыхали.
Никто не выл. Огромная толпа медленно, с глухим шаркающим шелестом двигалась по дороге. Проходили так метров двести, потом оркестр, пугая тишину, громко ударял в медь, зыбкие, воющие звуки, покрывая шелест и дыхание толпы, плыли над головами людей, назойливо втискивали в грудь тяжелое чувство тоски. Без оркестра было лучше.
Ивлев шел рядом с Клавдией Николаевной, упорно смотрел в землю. Редко поднимал голову, видел блестящий белый лоб покойного, заострившийся нос, белые беспомощные руки на груди… Опускал голову, на скулах обозначились крепкие желваки, левое веко плясало. Он страшно похудел за эти три дня. Клавдия Николаевна плакала тихо, шепотом.
Иван в паре со Степаном подменял у гроба Николая Попова и Гриньку Малюгина.
Марии не было. Мария сидела дома за столом, обхватив руками голову, тупо смотрела в одну точку. На клеенку капали редкие крупные слезы.
…Поставили гроб на скамьи у могилы. Стало тихо. Долго стояли так. На Ивлева начали посматривать – ждали, что он будет говорить. А он упорно глядел на Кузьму Николаевича, молчал. Тогда к нему подошел председатель райисполкома, что-то негромко спросил. Ивлев отрицательно качнул головой.
Председатель взошел на сырой холмик, посмотрел на Родионова и сказал:
– Товарищи!… От нас ушел большой души и совести человек, наш дорогой друг и товарищ Родионов Кузьма Николаич. Он был верный сын партии и народа. Всю жизнь свою, не жалея сил, отдал он день за днем нашему общему делу. И пусть прямая и ясная жизнь твоя, Кузьма Николаич, будет служить нам примером. Память о тебе мы сохраним. Память о тебе светлая… кхах… Спасибо тебе за все. Спи спокойно.
Клавдия Николаевна заревела в голос.
Ивлев остервенело шаркнул ладонью по глазам.
Гроб накрыли крышкой, заколотили, опустили на веревках в могилу. Иван, Степан Воронцов и Николай Попов взялись за лопаты… Через пятнадцать минут все было кончено.
Весь остаток дня Иван не находил себе места. Хотел было заняться машиной, бросил, ушел в дом и стал ждать вечера. А вечером пошел на кладбище… Что-то не додумал он давеча днем. Хотелось одному постоять над двумя могилами – матери и Родионова, хотелось понять что-то для себя.
Могила была вся обложена венками. На кладбище тихо.
Иван навалился грудью на железную оградку, долго смотрел на могилы… Он ждал, что тут сейчас много будет думаться, а тут ни о чем не думалось. Просто хотелось стоять и смотреть.
Стал накрапывать дождик. Шуршал по бумажным цветам венков… Свежая глина могилы быстро темнела.
Сзади зашелестели чьи-то осторожные шаги… Иван обернулся – шла Мария. Подошла, стала рядом…
Большой дождь так и не собрался; туча сползла за гору. Потянул сырой теплый ветерок; крепко запахло прошлогодней полынью и молодой травой.
Как– то чисто, хорошо было в этот час на земле. Покойно.
***
Copyright © 2002 Электронная библиотека Алексея Снежинского