Шукшин Василий Макарович. Любавины

   Кузьма с тоской и яростью посмотрел на Платоныча. У того чуть заметно дергалось левое веко.
   – Знаешь… Это интересно. Фамилию твою можно узнать? – Платоныч полез в карман за карандашом.
   Макар настороженно сузил глаза:
   – Зачем?
   – А нам такие мастера нужны. Как фамилия?
   – Ну, это ты зря, дядя… Я ж пошутил, – Макар невесело улыбнулся.
   – Как фамилия?! – строго прикрикнул Платоныч.
   Макар сутуло повел плечами.
   – Любавин. Только не ори на меня.
   – Ты чего это, борода, разоряешься? – спросил Емельян Спиридоныч. – Гляди, это тебе не старинка, – под лохматыми бровями его тускло мерцали, играя, злые глаза.
   Платоныч, не оборачиваясь, резко сказал:
   – В помощи вашей мы больше не нуждаемся. А за издевательство над общим делом можно спросить! – он круто повернулся и пошел к выходу.
   Емельян Спиридоныч посторонился.
   Кузьма, глядя на него, замедлил шаг.
   – Вот именно – не старинка! Это ты правильно сказал.
   – Будь здоров, сопля, – миролюбиво ответил Емельян Спиридоныч.
   Кузьма, ощерив стиснутые зубы, пошел грудью на старика – длинный, тонкий, прямой и безрассудный. Боль и гнев стояли в его глазах. Но был он слаб, до смешного слаб против квадратного Емельяна Спиридоныча. Тот в молодости ломал через колено дышло от брички.
   – Кузьма! – остановил его Платоныч. – Пойдем.
   Когда за ними закрылась дверь, Емельян Спиридоныч подошел к Макару, наотмашь, хлестко стеганул его по лицу портянкой.
   – Балабонишь много!
   Макар крутнул головой, хищно оскалился… Отошел к окну. Проводил глазами отступающего от кобеля Кузьму, плюнул на крашеный пол.
   – С одного раза до смерти зашиб бы… такого. А приходится молчать. Как их Колчак не угробил?!
   – Меньше вякай про это! – рыкнул отец. Стащил сапог с ноги и мрачно задумался. – Они нам еще завьют горе веревочкой.
   – Просидели тут в семнадцатом годе, – не то упрекнул отца Макар, не то сказал с сожалением. – Про… Сибирь.
   Емельян Спиридоныч посмотрел на сына, ничего не сказал. Подумал, спросил с издевкой:
   – Что же ты не шел спасать ее в переворот-то? Вон они, не так уже далеко были, партизаны-то, – забыл сгоряча Емельян Спиридоныч, что было Макару в ту пору пятнадцать-шестнадцать лет – вояка еще зеленый.
   Сам же сообразил, что сказал глупость, добавил уклончиво:
   – Ничо, не пропадем пока.
   – Это – как сказать. Я вон стретил вчера Елизара Колокольникова, он говорит: «Передай, – говорит, – отцу, чтоб нынче в пахоту не нанимал никого». Гумага какая-то ему пришла от начальства. «Сами, – говорит, – управляйтесь».
   Емельян Спиридоныч опять невесело задумался. Потом озверел вдруг:
   – Ты скажи ему, чтоб он не совал нос куда не надо! А то я его вместе с гумагой энтой в Баклань спущу. Председатель… – матюкнулся и полез на печку отсыпать пропитую ночь. Не стерпел и еще подал оттуда: – Хлебушка им дай, а людей не нанимай!
   – Прям стишок получился, – сострил Макар.
   – А ты чего лоботрясничаешь?! – вконец обозлился Емельян Спиридоныч. – Куда выпялился?!
   Макар струсил.
   – В карты пойду поиграю. А чего делать-то? Коней перековал…
   – Бороны надо чинить!
   – Там очередь… Не дошло. А Федя еще косится на нас…
   Емельян Спиридоныч отвернулся к стенке, сказал с сердцем сам себе: – Я им покошусь! Обормоты…
   Макар поскорее вышмыгнул из избы; плохо дело, когда отец не знает, на ком сорвать злобушку: он всегда тяжко хворал с похмелья и ненавидел весь свет.
   Когда вышли за ворота, Платоныч остановился, поджидая Кузьму.
   – Неправильно делаешь, дядя Вася, – с ходу заявил Кузьма, останавливаясь.
   Платоныч двинулся в переулок, к следующему дому.
   – Пошли. Что неправильно?
   – Форменные богачи, а ты на них с карандашиком… Напугал кого! Вообще надоело мне возиться с этой школой. Нас для чего послали?
   – Иди ближе и не кричи так. Слушай меня. Неправильно делаешь ты, а не я. Помню, для чего послали. Но только напрасно ты думаешь, что к дуракам послали, – обогнули с разных сторон большую лужу, сошлись снова. – Вся деревня у нас вот где должна быть, – Платоныч протянул руку ладонью кверху. Она была маленькая, ладонь, сморщенная. – Всех надо вот так видеть. И знать. И блох не ловить – главное. А от школы я не отступлюсь. Не они, так дети ихние спасибо скажут. Так, Кузьма. Будь умнее. Не торопись.
   Вечером того же дня у Егора с отцом произошел короткий разговор.
   Емельян Спиридоныч только что проснулся, сидел на лавке, разогретый сном, пил с передышками квас. Блаженно кряхтел.
   Егор вошел с улицы – полушубок нараспашку. Не снимая шапки, сразу начал:
   – Тять, хочу жениться.
   – Хм. Кого хочешь брать?
   – Марью… Попову.
   Емельян Спиридоныч отставил ковш. Даже не захотел повысить голос.
   – Ты што, смеешься надо мной?
   – Не смеюсь. Люблю девку.
   – Иди кобылу мою полюби. Здоровый балда, а умишка ни на грош. Больше не подходи ко мне с таким разговором.
   – Тогда сам пойду сватать, – решил Егор. – Со мной не будет, как с Кондратом, – он, не поворачиваясь, стал отходить к двери. И хоть он и ждал этого, едва успел увернуться: ковш, брызгая во все стороны квасом, пролетел около его головы, ударился о косяк и, звякая, покатился по полу.
   – Собака! Научились с отцом разговаривать!! – послал Емельян Спиридоныч громовым голосом вслед сыну.
   Егор вылетел из сеней, вытирая рукавом лицо – квасом попало. Навстречу на крыльцо поднимался Макар.
   – Ломанул чем-нибудь? – спросил он, улыбаясь. Егор загородил ему дорогу.
   – Пошли со мной.
   – Куда?
   – К Поповым. Сватать.
   Сросшиеся смоляные брови Макара поползли вверх.
   – Он што… согласный?
   – Согласный. Пойдем самогону достанем…
   Егор развернул брата и, не давая ему опомниться, потащил за собой. Тот шел и не шел: не верилось.
   – А чего ты такой выскочил?
   – Эта… Я потом расскажу. Пойдем.
   – Врешь, – понял Макар и остановился. – Ты чего надумал?
   – Выручи, Макар, пошли. Высватаем, приведу в дом – не выгонит. Побоится позора. А выгонит – хрен с ним. Но все равно будет по-моему.
   Макар думал. Такое сватовство лично ему могло выйти боком. Но очень хотелось досадить отцу. В душе он был согласен с Егором. Вскинул голову, озорно сверкнул глазом.
   – Пошли.
   Купили в одном известном им доме три бутылки самогону и направились к Поповым. Первым – Макар. Азартная, ярая душа его разыгралась не на шутку. Его уже нельзя было остановить. Вздумай сейчас Егор удариться на попятную – он пошел бы сватать один. За себя.
   – Замесили дельце! – потирал он, довольный, руки.
   Огня у Поповых еще не было. Макар впотьмах налетел на табуретку. – Дядя Сергей!
   – Оу!
   – Где ты тут? Запаляй огонь – гости пришли! – распоряжался Макар.
   Марья зажгла лампу и, когда увидела у порога серьезного, собранного Егора и сияющего Макара посреди избы, вспыхнула горячим, предательским румянцем. Сергей Федорыч понял позже.
   – Вам чего, ребяты?…
   – Нам-то?… – Макар, к немалому удивлению хозяина, быстро разделся, прошел к столу. За ним так же быстро и решительно смахнул с плеч полушубок Егор. – Нам для начала капустки. Есть? А потом потолкуем, – Макар значительно посмотрел на Марью. Она не знала, куда девать свои ясные, посчастливевшие глаза.
   Сергей Федорыч понял наконец. Приосанился. Первый раз, за первую дочь пришли свататься. Теперь – не ударить лицом в грязь.
   – Вон вы какие гости-то! – сказал он, как бы решая для себя: не выставить ли сразу таких гостей?
   Но долго не смог притворяться.
   – Марья, неси капусту, – сел к столу. Потрогал маленькой высохшей рукой бутылку. – Запотела, сволочь.
   Макар достал из кармана большой шмат сала (заходил по дороге к брату Ефиму), сдул с шершавой корочки табак, шлепнул на стол.
   Ребятишки внимательно смотрели на них с печки.
   Сергей Федорыч отхватил ножом хороший кусок, бросил им.
   – Только с хлебом ешьте.
   Марья принесла в чашке капусту. Поставила на стол и отошла в сторонку.
   – Та-ак. А сам Емельян Спиридоныч к бедным не ходит сватать? – спросил Сергей Федорыч.
   – Ему некогда, – ответил Макар.
   Хитрый Ефим зачуял недоброе.
   Отрезая Макару сало, невзначай спросил:
   – Зачем тебе сало-то?
   – Выпьем тут с дружками.
   Ефим понял, что замышляет Макар какое-то темное дело. То ли драку или чего похуже.
   Проводил Макара, собрался – и ходом к отцу.
   С порога спросил:
   – Где ребята?
   – Не знаю. А што?
   – Приходил сейчас Макар ко мне, попросил сала. А у самого карманы оттопырены, – по-видимому, бутылки с самогоном. Не затеяли они чего?
   Емельян Спиридоныч, набрякая темной кровью, спросил:
   – Егорка был с ним?
   – Был. Только тот не заходил, а на улице дожидался. Но пошли вместе.
   Емельян Спиридоныч вскочил с места, тяжело забегал по избе.
   – Ах, подлецы! Сукины дети!… Ведь они сватать Маньку пошли! Ну-ка… где мои сапоги?! – наливаясь гневом, заорал он. Сам увидел их у порога. С трудом натаскивая прямо на голую ногу, тихо и страшно гудел: – Головы пооткручиваю паразитам… Месиво пойду сделаю!
   – Чью Маньку-то?
   – Попову.
   Ефим даже ахнул: голь перекатная!
   – Макар, што ли?
   – Егорка… Гад сумеречный! Пошли.
   Сергей Федорыч быстро захмелел. Обхватил маленькую косматую головенку тихо, с тоской запел:

 
Эх ты, воля, моя воля!…
 

   Оборвал песню. Из-под пальцев на стол быстро-быстро закапали слезы.
   – Старуха моя… Степанидушка… Не дожила ты до этого дня. А хотела она…
   Егор стиснул зубы и пошевелился, чтобы унять дрожь.
   – Тять, зачем ты об этом? Не надо, – попросила Марья.
   Макар сохранял деловое настроение.
   – Так что, Федорыч?… Отдаешь за нас Марью?
   Сергей Федорыч помолчал и вдруг громко сказал:
   – Нехорошие вы люди, Макар! И Егор… тоже ж – Любавин. Корни-то одни. Не хотел бы я с вами родниться, но… пускай. Видно, чему быть, того не миновать.
   Макар слегка опешил от такого ответа. Завозился на месте, Егор хмуро и трезво смотрел на пьяненького Сергея Федорыча. А тот помолчал и опять повторил упрямо:
   – Плохие вы люди, Егор. Потемые.
   – Тятя!… – встряла было Марья.
   – Ты молчи! – приказал отец. – Ты ничего еще не понимаешь…
   Ефим осторожно подкрался к маленькому, низкому окну. Заглянул с краешка.
   – Здесь. За столом сидят.
   Слабенькая, легкая дверь с треском расхлобыстнулась от пинка… Как чудище, страшное и невозможное, вырос Емельян Спиридоныч в тесной избушке. Как гром с ясного неба грянул.
   – Марш отсюда!
   Первым опомнился Макар. Встал. Не знал, что делать: вылетать сразу или немного поартачиться?
   Егор сделался белым, сидел, стиснув в руке граненый стакан с самогоном. Не шевелился.
   – Я кому сказал! – рявкнул Емельян Спиридоныч.
   В тишине, мучительной и напряженной, тоненько звякнул лопнувший стакан в руке Егора.
   Макар двинулся к выходу.
   Егор сунул окровавленную руку в карман… Тоже поднялся.
   Медленно одевались. Слышно было, как со стола мягко и дробно каплет разлитый самогон.
   Сергей Федорыч забыл закрыть рот – смотрел на Любавиных.
   Последним на улицу вышел Емельян Спиридоныч. Догнал в ограде Егора, коротким сильным ударом в голову сшиб его с ног. Тот вскочил было сгоряча, но Емельян Спиридоныч еще раз достал его. Егор упал навзничь. Отец прыгнул на него, начал топтать ногами.
   Оба молчали. Ефим кинулся сзади к отцу, поймал за руки, оттаскивая.
   – Убьешь ведь. Убьешь, што ты делаешь? – дышал он в затылок отцу.
   Тот легко отбросил его, рванулся опять к Егору. Егор хотел встать, скользил на кровяном снегу, не мог подняться. Емельян Спиридоныч опять кинулся на него, но в это мгновение страшная, резкая боль в голове заслонила от него свет, – никто не заметил, когда Макар выдернул из плетня кол и тенью скользнул к отцу… Емельяна Спиридоныча шатнуло, он пошел было задом на посадку, но устоял, закрутил очугуневшей головой, заревел, как недорезанный бык, и двинулся на сыновей.
   – Поднимайся, Егор, скорей! – сдавленным голосом торопил Макар, заслоняя его от отца.
   Емельян Спиридоныч шел напролом, ничего не желая видеть – никакой опасности. Колышек тихо прошумел… Хрястнул, сломившись. Емельяна Спиридоныча опять качнуло…
   Егор поднялся, побежал к плетню, Макар – за ним, думая, что он убегает совсем. Егор ухватился за кол, легко, как спичку, сломил его.
   – Не бежи, Макар!
   Макар вернулся. Только вывернул себе другой кол – побольше.
   Ефим тоже не дремал: ему подвернулось под руку коромысло… Он переломил его, сунул половинку отцу.
   Дышали тяжело, с хрипом. Удары звучали мягко и глухо. Молодые действовали дружно, напористо; под их натиском Емельян Спиридоныч с Ефимом отступали все дальше в глубь ограды.
   Макар вьюном крутился меж кольев, часто доставал своим то отца, то брата Ефима.
   Егору попадало чаще, но зато его удары были крепче; он все подбирался к отцу… И один раз, изловчившись, угодил ему в лоб. Емельян Спиридоныч глубоко вздохнул, выронил кол и, зажав лицо руками, пошел прочь. Макар последним ударом сзади свалил его с ног. Кинулся к Ефиму… Тот отпрыгнул в сторону и, бестолково размахивая половинкой коромысла, заорал:
   – Караул!
   Из сеней выскочил Сергей Федорыч. Грянул ружейный выстрел.
   – Разойди-ись! Постреляю всех! – завизжал он, клацая затвором берданки.
   – Егор… уходим, – Макар побежал из ограды. Егор, прихрамывая, – за ним.
   За воротами Макар развернулся и запустил свой кол в Сергея Федорыча.
   – Постреляешь у меня!… Хрен моржовый! Дай-ка твой – я им разок по окнам заеду. Все равно теперь родней не быть.
   В этот момент гулко треснул и широко в ночь раскатился еще один выстрел берданки; где-то вверху просвистело.
   – Пошли, ну их…
   – А куда? – Макар высморкался сукровицей в рваный подол рубахи.
   – К дяде Игнату пока… А там поглядим.
   – Зайдем тогда коней прихватим? Неизвестно, сколько придется бегать. Егор согласился.
   – Не торопись только. Плохо мне.

– 12 -

   У Игната шел пир горой. Дым, гвалт, обрывки песен, крученый мат… Где-то в углу, невидимая, из последних сил, отчаянно хлопая мехами, взвизгивала гармонь.
   Какой– то детина с покатыми плечами в косую сажень во что бы то ни стало хотел пройтись вприсядку. Но его каждый раз вело с ног; он падал, с трудом молча поднимался и, распрямившись во весь свой огромный рост, жеманно подбоченивался, точно по-бабьи вскрикивал: «Ух ты-и!…» -приседал с маху и… заваливался на спину.
   За столом, в центре, сидел Закревский. Улыбался, трепал кого-то по плечу, кому-то наливал водку, пил сам… Он первый увидел незнакомых. Остановил на них мутный, подозрительный взор:
   – Кто такие?
   Макар, не отвечая, презрительно сощурился. Егор искал глазами Игната. Его почему-то не было среди этих людей.
   Закревский легко поднялся с места, пошел к Макару. На ходу резко и трезво бросил кому-то:
   – Вася, выйди на улицу, посмотри.
   Макар сунул руку за пазуху.
   – Кто такие? – еще раз спросил Закревский, заглядывая Макару в самую душу.
   – Я не могу с тобой разговаривать: у тебя чижелый дух изо рта идет. Отойди маленько, – Макар легонько уперся стволом обреза в грудь ошеломленного Закревского, отодвинул его назад. Тот метнул испуганный взгляд на Егора, опять на Макара, на дверь…
   – Где дядя Игнат? – спросил Егор.
   Закревский обмяк, улыбнулся, отвел от груди обрез.
   – Черти драные… перепугали насмерть! Проходи! – он потянул Макара к столу – Вы Любавины? Отец послал? Золотой старик… Садись. Садись, другом будешь!
   Макар спрятал обрез, оберегая избитые бока, втиснулся между пьяными. Никто больше не обращал на них внимания. Егор с трудом пробрался в горницу
   Кондрат лежал на кровати с перевязанной головой.
   – Ты зачем здесь?
   – Так… В гости.
   Кондрат приподнялся на локте:
   – Дома что-нибудь?…
   – Ничего дома… Лежи. Што это за народ здесь?
   – Знакомые Игната. Извели меня вконец, паразиты… Вторые сутки пьют.
   – А где дядя Игнат?
   – В город уехал.
   В горницу с бутылкой и стаканом в руках вошел Закревский.
   – Вот они, голуби! Так… – он, ласково глядя на Егора, зазвякал горлышком бутылки об стакан, наполнил его с краями вровень, сунул под нос Егору. – Пей! За свободную жизнь… Мне нравится ваша порода.
   Егор отвел в сторону стакан:
   – Не хочу. Нездоровится.
   – Не-ет, выпьешь… – Закревский силой стал совать в лицо Егору стакан. Водка плескалась на руки и на грудь им обоим.
   Егор наотмашь вышиб из рук Закревского стакан.
   – Пристал как банный лист…
   – Вот вы какие! – с восхищением воскликнул Закревский. – Эх! – он трахнул бутылку об пол, качнулся, поворачиваясь. – Но вы не можете быть сильнее меня. Понимаешь?! Вася! – он пинком распахнул дверь горницы, из прихожей тугой волной ударил гул затяжной попойки. – Вася!
   В дверях вырос Вася, невысокий человек с окладистой русой бородой. Молодо и трезво поблескивал собачьими глазами на хозяина.
   – Пригласи человека к столу, – Закревский показал на Егора.
   – А он рази не хочет? – искренне изумился Вася.
   – Он ждет особого приглашения.
   Вася медленно подошел к Егору. Не успел тот сообразить, в чем дело, Вася сгреб его в охапку и так сдавил, что у Егора от боли глаза полезли на лоб. Вася отнес его к столу, бросил на лавку.
   – Сядь тут.
   Макар, увидев брата, потянулся к нему:
   – Егор! Брательник мой хороший…
   Но его кто-то перехватил, увлек в сторону. А Егору услужливо подставили стакан водки. Он выпил. Кто-то подставил еще стакан. Он выпил еще. Поднял глаза – подставлял стаканы все тот же Вася.
   Закревский со стороны наблюдал за ними. После второго стакана он подсел к Егору, обнял тонкой рукой за шею.
   – Правильно сделали, что пришли. Хочешь денег? Баб?… А? – глаза Закревского блестели неподдельной радостью. – Чего хочешь – говори…
   – Я?
   – Ты.
   – А ты?
   – Я хочу дать свободу русскому характеру… Натворить побольше! Мы раскиснем к черту с такими властями. Согласен?
   – Не знаю, – Егор снял жиденькую горячую руку со своей шеи. – Не лапай, я не баба.
   – Пей еще! – потребовал Закревский.
   – Давай.
   Рядом громко орал Макар:
   – Согласный! Все!… – он заехал ковшом в гущу бутылок и стаканов. – Я такой жизни давно искал, гады милые!… Душить будем!
   Егор выпил третий стакан, кинул его куда-то в людей, нашел грудь Закревского, забрал в кулак тонкую белую рубашку, подтащил к себе:
   – А я несогласный. Больше не говори мне разные слова… а то ударю.
   Хлопала, хрипела и взвизгивала гармонь. Грохотали по полу сапоги, качались стены. Качались и плавали в глазах чужие люди…
   На третьи сутки, в глухую полночь, Макар явился домой. Один. На тройке. И вел сзади еще пару своих лошадей, тех, которых они захватили с Егором, когда уходили из дома.
   Бросил лошадей посреди ограды, вошел в избу – в новеньком полушубке, в папахе, красивый и смелый. Слегка покачивался.
   – Здрасте!
   В избе слабо мерцала керосиновая лампа. Не спали. Емельян Спиридоныч лежал на печке, весь обмотанный тряпками, злой и слабый (в той драке ему попало больше всех). Увидев сына, он поманил рукой жену.
   – Сходи за Ефимом. Скорей, – шепнул Емельян Спиридоныч.
   Макар услышал эти слова, прошел к столу, выложил на белую скатерть два нагана.
   – Бесполезно, папаша: пришью на месте, – сел, закинул ногу на ногу. – Я подобру зашел. Сказать, что коней, которых взяли, отдаем обратно. Нас с Егором больше не ждите. На этом до свидания, – он собрал наганы, встал.
   Емельян с яростью, беспомощно глядел на него с печки.
   – Нашли себе дружков?
   – Ага. Верные люди.
   – Поддорожники, ворюги… Проклинаю вас обоих!
   – Это неважно. Поправляйся, папашенька. Не сердись на нас. А здорово мы вас ухайдакали!…
   Мать не выдержала, топнула ногой:
   – Варнак ты окаянный! Отец он тебе или кто? Уходи с глаз моих долой!
   Макар оглянулся на нее, ничего не сказал. Вышел.

– 13 -

   Не мог ничего Кузьма объяснить дяде Васе ни вечером, ни после. Он сам ничего не понимал. Он все время чувствовал, что чем-то обязан Клавке, хотя, сколько ни искал в себе, не мог найти и понять, за какую радость он благодарен ей. Стыдно было смотреть на Клавдю, и он изо всех сил старался, чтобы она этого не заметила.
   И вместе с этой неловкостью и тяжелой обязанностью, долгом – не обидеть человека, который непонятно зачем влез в его жизнь, вместе с тихой тоской и болью за какую-то непоправимую ошибку, вместе со всем этим в душе его упорно – днем и ночью – распускалась цветастая радость. Марья… Марья была недалеко. И он знал, что когда-нибудь он возьмет ее за руку и близко посмотрит в ее глаза. Знал, ему не будет неловко и стыдно при ней, а будет очень, очень легко. Он ждал этого часа. И дождался…
   Однажды утром, светлым весенним утром, Агафья, собирая на стол завтракать, между прочим рассказала, как вчера братья Любавины приходили сватать Марью Попову. После первых ее слов у Кузьмы вспотели ладони. Он оглох… Не слышал всего, только в конце стал понимать, что она рассказывает.
   – …те собрались – да за ними. Там драку учинили! Ухлестали друг друга до смерти.
   – Как «до смерти»? – не понял Платоныч. Он внимательно слушал.
   – Ну, как… Самого-то чуть живого домой привели. Помрет, говорят.
   – Что делают! – воскликнул Платоныч. – А сыновья где?
   – Убежали. У них не первый раз такое.
   – Вот так сватовство! Ну и чем это кончится?
   – Да ничем. Побегают-побегают и придут.
   – Куда ж они могут убежать?
   – В тайгу. Куда больше.
   – Любавины их фамилия?
   – Любавины. Макарка у них заводила-то. С малолетства с гирями ходит. Егор – тот вроде спокойнее…
   – Все они там – один другого лучше. Дикари, – вставил Николай.
   – Ну, а Ма… девушка что? – спросил Кузьма.
   – Да што… Ничего. Обрадовалась было девка, да и осталась ни с чем. Ишо опозорили на всю деревню таким сватовством.
   Кузьма вышел на улицу, зашел в сарай, сел на дровосеку – хотелось побыть одному.
   Клавдя нашла его там.
   – Все уж… испекся, – сказала она, остановившись над ним.
   Кузьма не поднял головы, – как сидел, склонившись к коленям, так продолжал сидеть. Клавдя опустилась рядом, обняла.
   – Горе ты мое, горюшко…
   Уткнулась ему в грудь, затряслась в рыдании. И продолжала:
   – За что я несчастная такая, господи!… Как сердце чуяло! Я приведу ее тебе… Может, ты выдумал все, а? Милый ты мой, длинненький! Я приведу, а сама погляжу: может, и нету у вас никакой любови? А правда – так черт с вами… Оставайтесь тогда. Неужели она лучше?
   Кузьма подавленно молчал.
   Клавдя сдержала слово, вечером пришла с Марьей.
   Марья держалась просто, спокойно взглянула на Кузьму, поздоровалась.
   Тому показалось, что табурет поехал из-под него… Он кивнул головой.
   Девушки прошли в горницу. Дома никого больше не было (Платоныч ушел в гости к Феде Байкалову, они подружились за это время).
   Кузьма поднялся, хотел уйти. Колени мелко и противно тряслись. Он стал надевать кожан, но дверь горницы открылась… Именно этого мучительно ждал и боялся Кузьма – когда откроется дверь.
   – Ты куда? – спросила Клавдя.
   Кузьма промолчал.
   – Зайди к нам.
   Он пошел прямо в кожане, Клавдя подтолкнула его в спину.
   Марья сидела у стола в синеньком ситцевом платье, под которым как-то не угадывалось тело ее. Кузьма стал перед ней; она снизу с детской, ясной улыбкой вопросительно глядела на него.
   Клавдя остановилась позади Кузьмы; от ее взгляда – он чувствовал этот взгляд – он не мог ничего сказать.
   Так стояли долго. Слышно было, как на завалинке шебаршат куры, разгребая сухую землю.
   – Он любит тебя, Манька. Влюбился, – громко сказала Клавдя.
   Марья вспыхнула вся, резко поднялась. Полные красивые губы ее задрожали – не то от обиды, не то от растерянности. Кузьме стало жалко ее.
   – Правда, – сказал он. – Она правду говорит.
   У Марьи сверкнули на глазах слезы. Она зажмурилась, качнула головой, стряхивая их.
   – Вы что… зачем так?
   – Ты у него спроси. Вчера меня целовал, а сегодня…
   Кузьма твердо, спокойно, даже с каким-то удовольствием сказал:
   – Врет она, Маша. Я не целовал ее. Она врет.
   Клавдя прошла вперед, опустилась на колени перед божницей, размашисто перекрестилась.
   – Истинный мой Христос. Гляди – крещусь.
   – Честное слово, не было. Крестись. Не было – и все, – стоял на своем Кузьма.
   Клавдя, не поднимаясь с колен, дотянулась до Марьи, обхватила ее ноги, прижалась лицом. Заплакала.
   – Было, Манюшка, милая… Не отнимай его у меня, милая… Присохло к нему мое сердце… Изведусь я вся, господи! Руки на себя наложу!… – она плакала страшно – навзрыд, как по покойнику. У Кузьмы по спине пошел мороз.
   Марья насилу подняла ее, посадила на кровать и разревелась сама.
   – Да я-то… я-то знать ничего не знаю. Зачем вы меня-то, господи?… Отпустите вы меня отсюда…
   Кузьма ничего не соображал, понимал только, что все это, наверно, скоро кончится. Он не слышал, как ушла Марья… Смотрел в окно. Очнулся, когда Клавдя тронула его. Она не плакала, смотрела серьезно и строго. Кузьма хотел выйти из горницы. Она загородила ему дорогу.
   – Манька далеко уже. Не ходи.