Шукшин Василий Макарович. Любавины

   В Соусканихе проходило отчетно-перевыборное партийное собрание колхоза. От райкома на нем присутствовал Ивлев. Родионов ехал с другого партийного собрания домой и по пути решил завернуть в Соусканиху. Приехал как раз в тот момент, когда собрание закончилось и люди расходились.
   Ивлев сел к Родионову. Поехали.
   – Ну, как? – спросил Родионов. Он сидел на первом сиденье.
   – Дело в том, что выбрали опять Кибякова, – сказал Ивлев. Родионов долго молчал. Смотрел на дорогу.
   – А что же ты-то там делал? – спросил он наконец и обернулся к Ивлеву. Иван увидел мельком, как потемнел его шрам.
   – Кибяков признал свои ошибки. О будущем он тоже правильно думает, – Ивлев приготовился спорить. Только он не ждал, наверно, что спор этот произойдет тотчас после собрания. – Я не видел оснований, чтобы выступать против него. Люди его тоже все поддерживают…
   – Ты знаешь, что он обманывает людей?! – резко спросил первый секретарь. – Ты знаешь, что он демагог и трепач?
   – Я не думаю так.
   – А я думаю!
   – И люди так не думают… Он прошел большинством голосов.
   – Эх-х… – Родионов отвернулся и стал закуривать. – Растяпы. Признал ошибки!… А какие ошибки? Он не ошибался в прошлом году, он врал!… Какие же это ошибки?… – Родионов опять повернулся к Ивлеву. – Он врал, что наладил в колхозе комсомольскую работу, врал, что коммунисты у него учатся, врал, что у них работают курсы механизаторов…
   – Но работают-то у них свои трактористы. Зачем же зря…
   – Куклы у них работают, а не трактористы! – почти крикнул Родионов. – Трактористы – до первой поломки! Пока трактора новые… Они их за неделю там поднатаскали и посадили на машины.
   Ивлев ничего не сказал на это.
   – Сам будешь снимать Кибякова, – Родионов отвернулся, полез в карман за папиросами. – Сам проворонил, сам теперь и занимайся им. Ведь предупреждал еще!
   Ивлев и на этот раз промолчал.
   Молчали до самого дома.
   Уже в Баклани, подъезжая к райкому, Родионов сухо сказал:
   – Завтра подробно расскажешь мне о собрании. И попроси, чтоб кто-нибудь привез протокол. Завтра же.
   – Хорошо.
   – До свиданья.
   – До свиданья.
   Впервые в присутствии Ивана так резко говорили друг с другом эти два человека. Иван считал их друзьями. Обычно они мало разговаривали, но понимали друг друга с полуслова.
   У Ивана с Родионовым наладились хорошие деловые отношения. Поначалу Иван опасался, что Родионов будет его опекать, лезть с откровениями – ничего этого не случилось. Родионов просто и коротко говорил обычно:
   – В Усятск.
   Иван вез его в Усятск. Первое время – с неделю – Родионов показывал дорогу, потом Иван мог сам проехать в любую деревню Бакланского района.
   Обычно кто-нибудь еще ехал в машине. Но, даже когда ехали вдвоем, разговаривали мало. Один раз Родионов спросил:
   – Нравится?
   – А чего ж?… – беспечно ответил Иван. – Работать можно, – вообще-то он думал, что работы будет гораздо меньше.
   Родионов усмехнулся.
   В те годы вывозили зерно из дальних глубинок. Остатки. Торопились, ибо вот-вот должны были пойти вредные затяжные дожди. Родионов мотался из края в край по району, торопил, подбадривал, требовал… Ночевали где придется. Один раз ночевали на пасеке.
   Приехали туда, когда садилось солнце. Родионов вылез из машины, поздоровался с пасечником, который почему-то начал перед ним заискивать, сказал Ивану:
   – Вылазь, больше никуда не поедем. Глянь, красота какая.
   Иван заглушил мотор, вышел из леска на открытое место и остановился, пораженный поистине редкой красотой.
   Пасека находилась в отложье, которое широким, еще зеленым пологом, опускалось к неширокой речушке. А дальше взору открывалась широкая ровная долина… А еще дальше глыбистой синей стеной вставали горы. Прямо из долины. А посередине долины извивалась Катунь. И сейчас, когда солнце висело над зубцами гор и уже чувствовался вечер, долина вся пылала нежарким красноватым огнем. Только Катунь холодно блестела.
   Потом солнце коснулось вершин Алтая… И стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. Они как будто придвинулись и стали еще более синими. А в долине тихо угасал красноватый огонь. И двигалась задумчивая мягкая тень от гор. Потом солнце совсем скрылось за острым хребтом, и тотчас оттуда вылетел в небо стремительный веер лучей. Он держался недолго. Тоже тихо угас. И в небе, в той стороне, пошла полыхать заря.
   Родионов, засунув руки в карманы, стоял неподвижно, смотрел в долину.
   – Везде был: на Кавказе, в Крыму, в Финляндии – видел красоту. Но такой вот не видел нигде, – сказал он.
   Иван тоже нигде ничего подобного не видел. Он поймал себя на том, что думает черт-те о чем – что надо когда-нибудь побывать здесь с Марией.
   Прибежал услужливый дураковатый пасечник.
   – Этта вчера тоже приезжали, стояли здесь… Говорят: рай!
   – Батя, достань-ка нам неводишко, – сказал вдруг Родионов. – Мы сбегаем, пока светло.
   Пасечник ушел за неводом, а Кузьма Николаич начал снимать с себя одежду.
   – Разболокайся, – велел он Ивану. – Уху сейчас варить будем.
   Иван разделся до трусов, побежал вниз по отложине… Охватила первобытная бездумная радость. Затеять бы с кем-нибудь «борца» – бороться, напрячь до боли занеженные мускулы, хряпнуть об землю противника… И потом лежать на земле лицом вверх и тяжело дышать.
   – Эгей!… – крикнул сзади секретарь.
   Иван оглянулся, секретарь бежит за ним чуть ли не вприпрыжку с неводом на плече.
   – Давай с ходу! – крикнул Родионов и показал рукой на речушку.
   Иван так и сделал – ухнул с ходу в речушку, заорал дурным голосом и выскочил на берег.
   Родионов стоял на берегу, хохотал, как ребенок – со всхлипами. Иван его еще не видел таким.
   – Что?… Нарвался? Она только с виду безобидная…
   – Это что же такое? Почему она такая холодная-то?
   – Родниковая. Ну, раз уж ты окунулся, лезь вглубь.
   Сделали четыре тоньки. После каждой Иван бросал невод и бегал по берегу – согревался. Вода была просто ледяная. Родионов выбирал из невода рыбешку – чебаков, битюрей, – посмеивался:
   – Вот так, так… привыкай. А то набаловались там в бассейнах-то…
   Наловили рыбы на две хорошие ухи. Пошли к избушке. Намокший невод несли вдвоем. Шли медленно. Разговаривали.
   – Ну, как?… На родине-то? – спросил Родионов.
   – Хорошо.
   – Люди нравятся?
   – Люди как люди… Везде люди.
   – Не скажи… Я, грешным делом, городских недолюбливаю, – признался Родионов. – По-моему, они зазнаются здорово. Я только не могу понять почему.
   – Культуры больше, поэтому… – Иван сам недолюбливал городских жителей, но поддакивать секретарю не хотелось.
   – Культуры… – повторил секретарь. Это было самое уязвимое место Родионова – культура городских и деревенских. Сравнение шло всегда не в пользу деревенских, и Родионова это злило. Он спорил.
   – Вы что, обиделись, что ли? – спросил Иван, чувствуя, что секретарь замолчал неспроста.
   – Да что ты! – откликнулся тот. – За что?
   «Открою техникум – сразу все заткнутся», – думал между тем секретарь. В последние полтора-два года у него была одна заветная мечта – открыть в Баклани техникум механизации сельского хозяйства. Сперва хотел один, своими силами, поднять эту махину – не смог. Списался со специалистами в Москве, изучил вопрос и начал подговаривать соседних секретарей райкомов – вместе затевать дело. Подал проект в крайком: межрайонный сельскохозяйственный техникум имени XX съезда партии. Причем только в Баклани. Проект в крае нашли вполне реальным, только не поняли: почему обязательно в Баклани? Есть села крупнее и ближе к городу. Родионов не смог убедительно доказать, почему в Баклани, и опять стал задумываться, как осилить такую работу одному. Ему хотелось, чтобы техникум был в Баклани, и все.
   Уже сумерки опускались в долину. Пал туман. Было покойно на земле.
   Около избушки, в оградке, горел небольшой костер; дед суетился около него.
   При свете костра начали потрошить рыбу на чистой тесинке. Дед смотался в избушку и через минуту вынес туесок с медовухой. Шел в темноте по оградке, держал в руках туесок, ворчал:
   – Глаза стали – ни хрена не вижу.
   – Что он суетится так? – негромко спросил Иван.
   – Он знает, – так же негромко сказал Родионов.
   – Ну-ка!… После родниковой водички-то!… Глотните! – радостно говорил старичок, подавая туесок секретарю. Тот отпил немного, подал Ивану. Иван приложился и выпил чуть не все пиво. Оно было очень вкусное.
   Потом сидели, ждали уху. Родионов смотрел задумчиво на огонь, молчал. Вспомнились ему далекие-далекие дни молодости: покос, Федя Байкалов, Марья… Уходит жизнь. Постоянно. Каждую минуту. Тогда он не понимал этого, а сейчас понимает. И трудно как-то понять, что она не совсем кончается, что тут же встают еще сотни новых жизней и начинается все сначала. Он так глубоко влез в эти мысли, что когда наклонился прикурить к костру и вдруг увидел Ивана, то вздрогнул. На мгновенье почудилось даже, что с ним рядом сидит Марья.
   Дед помешивал в котелке таловой палочкой, приговаривал:
   – Сича-ас дойдеть… глаза уже побелели. Эх, и ушица будет! Еще, что ль, туесок принести?
   – Хочешь, Иван? – спросил Родионов.
   – Нет.
   – Я тоже.
   – А вчера этта приехали тоже… смехота одна! – начал старик, но секретарь перебил его:
   – Кто приезжал-то? Туристы?
   – Ага. Две бабы с ними. Пьют тоже, как мужики. Танцы и тут открыли…
   – Ну, а что ж… Отдыхают люди.
   – Оно конечно. Я ничего. Мне только шибко бабы не глянутся – в штанах, гогочут, как кобылы… Ну, готова!
   Хлебали уху прямо из котелка деревянными ложками. Иван никогда с таким удовольствием не ел.
   «Надо Марию привезти сюда», – думал он.
   Тихонько гудел, постреливал костер. С ласковым звуком – твить! – отскакивали в разные стороны красные угольки и умирали на земле. В лесочке громко вскрикнула какая-то ночная птица. Ей откликнулись с реки:
   – Гыть-гыть-ыть-ыть!…
   И звуки эти далеко прокатились по долине.
   Дохлебали уху, закурили…
   – Вынеси нам тулупишко, – попросил Родионов. – На сене ночуем.
   – А пошто? А в избушке?
   – Там клопов у тебя до черта. Что ты их не выведешь?… Где так знахарь, а тут…
   – Верно, клопы имеются. Дамочки вчера визжали.
   – Давай тулуп.
   Легли на свежем сене в древнем сарайчике. Долго лежали молча. Спать не хотелось.
   – Вспомнил, как дочь ваша поет, – сказал Иван. Ему хотелось поговорить о Марии.
   – Поет, да, – согласился Родионов. И все.
   – А чего вы о ней так говорите? Как-то нехорошо, – не отставал Иван.
   Родионов долго лежал молча. Потом откинул тулуп, сел, с осторожностью закурил.
   – Проморгал я свою дочь, Иван, – заговорил он негромко. – Когда надо было говорить ей умные слова, я думал, что она еще глупенькая, не поймет. А потом поздно было – другие стали говорить.
   – Кто?
   – Нашлись… А сейчас худо: чувствую себя при ней как дурак. Заметил небось, как разговариваю с ней – как плохой агитатор с капризной избирательницей. Находятся такие в выборы: охота поломаться перед кем-нибудь, вот она начинает перед агитатором. А тот, бедный, шпарит ей по инструкции… Аж пот прошибет. Так и я.
   Иван жадно слушал.
   – А что с ней такое произошло-то?
   – Запуталась она, вот и все. Обозлилась.
   – Что разошлась с мужьями – это, считается, запуталась?
   – Не в мужьях дело, – неохотно возразил Родионов. – Хотя и это… не геройство. Сложно все, – Родионов не хотел говорить об этом.
   Иван тоже сел и тоже закурил.
   – Осторожней, – предупредил секретарь. – Сено как порох.
   – Мгм, – Ивану еще хотелось поговорить о Марии, но он больше не решился расспрашивать. Он понимал, что отцу не очень легко говорить о таких делах. – Да, жизнь – штука сложная, – сказал он.
   – Запуталась, а характер, как у лошади необъезженной, – прибавил Родионов. – Закусила удила и несет, – заплевал окурок, выбросил в дверь, лег. – Давай-ка спать, а то завтра вставать рано.
   – Давайте.
   Легли, затихли. Но не спал ни тот, ни другой – думали каждый о своем.
   Мысль о Марии гвоздем засела в голове Ивана.
   «Что значит – запуталась? – думал он. – Просто, наверно, не везло в жизни, и все. Бывает: не повезет – хоть ты что делай, хоть лоб расшиби».
   …На следующий день к вечеру они были в Баклани.
   Иван вымыл машину, загнал ее в гараж и пошел домой. В ограде стояла Пашкина полуторка – Пашка был тоже дома.
   «С Пашкой поговорю», – решил Иван.
   Пашка ужинал. Он был нарядный, веселый, как всегда. Точил лясы с Нюрой – учил ее писать письма мужу.
   – Во-первых, никогда не пиши: «Милый Андрюшенька…».
   – Почему это?
   – Нельзя.
   – Да почему?
   – Вот он придет, скажет тебе почему. А-а, браток! Пойдем в клубишко сегодня?
   – Пойдем, – легко согласился Иван.
   Нюра не без удивления посмотрела на Ивана: ей почему-то казалось, что он не будет ходить в клуб.
   – Заправляйся, и двинем. Сегодня танцы.
   Иван умылся, подсел к Павлу. Нюра налила ему в тарелку наваристой лапши.
   – Пораньше хоть приходите-то, – сказала она недовольным голосом. – Нечего до света шататься, – ей не хотелось оставаться одной дома (Ефим уехал в город); кроме того, поучить двух здоровенных парней уму-разуму – это занятие не лишено удовольствия.
   Иван похлебал на скорую руку, вылез из-за стола, пошел в горницу одеваться. Потом вылез Пашка. Закурили, взяли курева с собой и пошли.
   – Ты знаешь Родионову Марию? – сразу начал Иван.
   – Дочку секретарскую? Знаю. Видел вообще…
   – А ничего не слышал о ней?
   – Слышал, что она много раз замужем была. А что? Хочешь познакомиться?
   – Я познакомился. Нет, я думал, ты больше знаешь.
   – Меня такие не интересуют, – равнодушно сказал Пашка. – Я люблю пухленьких таких… Чтобы взял ее в руки и сперва не понял: человек это или лакировка действительности. Знаешь, кто про нее может знать? Дядька твой, Николай Попов.
   – Да?
   – Да… Я их много раз вместе видел.
   – Тогда я зайду к нему.
   – А в клуб не пойдешь?
   – Приду. Попозже.
   Николай сидел в сельсовете один, читал какую-то книгу, усмехался (страсть как любил читать книги, а дома детвора не давала почитать). Увидел Ивана, спрятал книгу в стол, поднялся навстречу.
   – Каким это ветром тебя?
   – Проведать дядюшку зашел.
   – Хорошее дело, племянничек. Садись. Дело какое?
   – Да вроде дело… а дело такое – не очень важное.
   – Давай, – Николай смотрел на Ивана серыми добрыми глазами – ждал. Ивана удивляла доброта Николая. Причем он заметил, что Николай добр не только с ним – со всеми. Первое время Иван думал, что это идет от председательства – по должности. Потом понял, что он просто такой человек. Вообще в деревне было много добрых людей. Иван постепенно привык к этому.
   – Знаешь, я зачем?
   – Нет.
   – Ты Марию Родионову знаешь?
   – Знаю. А что?
   – Расскажи про нее. Сильно мне нравится… женщина, а про нее что-то… это… говорят всякое… Что она за человек?
   – А что говорят-то?
   – Что мужей у нее чуть не дюжина была…
   – Ну и что?
   – Как что?
   – Было три мужа. А женщина хорошая, – убежденно сказал Николай. – Красивая к тому же.
   – Это я понимаю.
   – А что же непонятно-то? Почему столько раз замужем была?… Не знаю. Я знаю только, что сплетни по деревне собирать не стоит. Тут тебе наговорят всякой всячины. Понял? – Николай улыбнулся. – Вот так, племянничек.
   Ивану стало неловко.
   – Это верно, конечно. Но охота же было узнать.
   – Ну, могу еще тебе сказать: Ивлев Петр Емельянович – это тоже ее муж. Бывший, конечно. Тоже хороший человек, как ты знаешь, а вот… И любит ее, между прочим, и сюда из-за нее приехал, а жизни все равно нет. Так тоже бывает.
   Иван обалдел на минуту. Ивлев?… Красивый, умный, сдержанный Ивлев – бывший муж Марии? А что же еще надо тогда?
   – Вон как!…
   – Так… Понравилась, говоришь?
   – Да. Но тут уж, видно, лучше не соваться…
   – Почему? – удивился Николай. – Зря. Вот это уж зря. А что ты?… Богом, что ли, обиженный?
   Иван встал. Он скис было, но последние слова Николая – даже не столько слова, сколько тон его – вселили в его душу нагловатую бодрость.
   – Ну, спасибо. Пойду в клуб.
   – В воскресенье едете куда?
   – Не знаю еще. А что?
   – Хотел пригласить тебя в гости… Жена хочет познакомиться, ну и потомство мое поглядишь. Пять штук!
   – Да что ты!
   – А что?… – Николай засмеялся. – Приходи.
   – Приду, – Иван вышел из сельсовета. Шел и думал про Николая. До чего ж простецкий мужик! Пустили же такого в свет белый – умного русского хорошего человека. А теперь он пустит – пятерых сразу, если не больше, тоже таких же неглупых, добрых… Сильна матушка Русь. Неистребима.
   Потом мысли вернулись к Марии.
   «Так чего же она хочет? – опять подумал Иван. – Если уж Ивлев нехорош, то кто же тогда хорош будет?»
   Опять начало одолевать сомнение. И чем больше оно одолевало его, тем желаннее становилась Мария. Нестерпимо захотелось увидеть ее. Он даже стал выдумывать какой-нибудь повод, чтобы пойти к Родионовым. Ничего не придумал и пошел в клуб.
   «Главное, не суетиться, блох не ловить», – решил он.
   Танцы в клубе были в разгаре.
   Иван купил в окошечке в фойе билет, вошел в зал. И первый, кого увидел, был Пашка. Пашка танцевал с той самой девушкой, с которой ехал Иван, с Майей. Иван присел на стул возле стенки, стал смотреть на танцующих. Подумал: «Вообще-то никакое тут не захолустье. Девки одеваются так же, как в городе. Даже лучше – скромнее».
   Пашка, проходя мимо него, сделал рожу; Иван понял это так: держу в руках такое, что самому не верится. Майя была очень стройная девушка, совсем не пухленькая… В общем, красивая. Она тоже увидела Ивана, улыбнулась, кивнула головой. Иван улыбнулся в ответ.
   Когда танец кончился, Пашка и Майя подошли к нему.
   – Поспорили из-за тебя, братка! – заорал радостный Пашка. – Она говорит, что ты не танцуешь, а я говорю – танцует. На что мы поспорили?
   Майя тоже была возбуждена танцами. Она слегка запыхалась, улыбалась, как она умела улыбаться – доверчиво.
   – На бутылку шампанского.
   – Шампанское – это конская… тэ-тэ… это… На шампанское? Я лично спорю на коньяк! Идет?
   – Но, если я выиграю, что я с ним буду делать?
   – А мы с Иваном Егорычем для чего? Мы его выпьем втроем.
   Майя опалила Ивана сиянием веселых глаз, тряхнула решительно головой.
   – Идет!
   Иван разнял их. Сказал, невольно поддаваясь их радостному возбуждению:
   – С разъемщика не брать. Не танцую я, Паша. Горько мне это говорить, но так.
   Майя засмеялась, откинув назад головку. Пашка смотрел на нее… улыбался… А глаза не улыбались, глаза пожирали красивую девушку… Похоже было, что он опять влюбился…
   Майю позвали; в клубе были еще двое из тех, с кем ехал сюда Иван: парень-учитель и вторая девушка. Поздоровались с Иваном. И увели Майю, Пашка проводил ее тоскливым взглядом.
   – Нравится? – спросил Иван.
   – А?… Кошмар, – сказал Пашка, – меня опять сфотографировали.
   – Хорошая девушка, – подзадорил его Иван. – Скромная, умная…
   Пашка заволновался, поправил рубашку, хэкнул…
   – Я, между прочим, не согласен с Хрущевым, – сказал он. – Для чего сюда ребят присылает?
   – Зато он и девок присылает.
   – Девок – правильно. Девки здесь нужны. А эти!… – Пашка загорячился самым серьезным образом. – А без этих мы сами как-нибудь обошлись бы. А что, не так?
   Заиграла музыка. С Майей пошел танцевать парень-учитель. Пашка не мог спокойно смотреть на это.
   – Пойдем покурим, – сказал он.
   Вышли в фойе, закурили. Стояли и смотрели на танцующих через дверь. Иван заметил, как проходившие мимо двери девушки оглядывают его оценивающими взглядами.
   «Мария всех бы тут заслонила», – подумал Иван, и опять в душу въелось сомнение. Подумалось, что не мужа ищет и ждет Мария, не любви, а чего-то другого, черт ее знает чего.
   – Ерунда, – сказал Пашка. – Если враг не сдается, его уничтожают. Это я тебе как танкист говорю.
   – Нет, плохо твое дело. Ты видишь, как он на нее смотрит?
   – Ну и что? Пусть пока посмотрит.
   – Пока посмотрит, а там глядишь, комсомольская свадьба.
   Пашка взглянул на брата и ничего не сказал: он сам чуял немалую опасность со стороны этого парня-учителя.
   Танец кончился.
   – Пойдем, – сказал Иван, – не зевай, главное.
   Вошли в зал.
   С ходу заиграла музыка. Объявили:
   – Дамский танец!
   Пашка пошел было в ту сторону зала, где сидела Майя, но она сама шла к ним.
   – У меня будет беспартийная свадьба! – гордо сказал Пашка, возвращаясь на место. – Сама идет.
   Но Майя шла не к нему, а к Ивану.
   – Пойдемте, я вас приглашаю!
   – Но я же…
   – Ничего, надо учиться. Пойдемте, пойдемте. Это вальс, очень просто.
   Иван положил тяжелую руку на ее беленькое полуголое плечико… Майя сняла ее, взяла в свою руку.
   – А правой поддерживайте меня слегка за талию, – велела она. – Так. Теперь пошли… Раз! Делайте, как я. Раз… два…
   Пошли с грехом пополам.
   – Вот и получается! – Майя была довольна.
   «Пашка сейчас рвет и мечет», – думал Иван.
   – Охота вам возиться со мной. Павел-то хорошо ведь танцует.
   – Он действительно ваш брат?
   – Да.
   – Он очень смешной. Он говорит, что влюбился в меня, – Майя засмеялась.
   Иван серьезно смотрел на нее. А сам думал: «Вот первая ошибка Пашкина – сразу про любовь начинает».
   – А что тут смешного? – спросил он.
   – Ну как же!… Первый раз видит и сразу – влюблен.
   – Бывает и так.
   – С вами так бывало?
   «Выпила она, что ли!», – недоумевал Иван. Уж очень смело, свободно держит себя. Учительница все-таки…
   – Бывало сколько раз.
   – Да? А вы женаты?
   – Женат, – соврал Иван. Девушка его не интересовала. Даже неудобно стало, что он таскается с ней по залу – на смех людям. – Все, – сказал он, – натанцевался. Голова закружилась.
   – Ну-у, такой большой, а голова закружилась.
   Иван подвел ее к Пашке.
   – Выручай, браток, я не могу больше.
   Пашка взял Майю и умчал ее на середину зала.
   Иван вышел на улицу и широким решительным шагом направился к Родионовым. После того как он подержал в руках чужую, ненужную ему женщину, в нем пробудилось вдруг неодолимое желание взять так же бережно в руки любимую, желанную. Пока шел, выдумывал способ, как вызвать Марию на улицу. Решил так: написать записку и сунуть ей незаметно. А к Родионову у него есть дело: спросить насчет завтра, когда подавать машину.
   Остановился у столба, под электрической лампочкой, написал на клочке бумаги химическим карандашом: «Выйди. Надо сказать пару слов».
   Все Родионовы были дома. Мария слушала музыку в своей комнате. Кузьма Николаевич сидел в прихожей на корточках – чинил примус, хозяйка кроила на столе в другой комнате материю.
   – Здравствуйте, – сказал Иван, увидел через дверь Марию, и у него екнуло сердце.
   Родионов поднялся.
   – Я на минуту, – сказал Иван, проходя в комнату Марии. – Я хотел спросить: когда завтра выезжаем? – Получилось так, что он прошел в комнату впереди секретаря.
   – Завтра никуда не поедем, – ответил Родионов. – Садись. Иван остановился около Марии, заслонил ее собой от Родионова, бросил на колени ей бумажный комочек – записку. И отвернулся. Он не видел, взяла ли она его, почувствовал, что взяла. На сердце стало немного веселее.
   – Не едем, значит?
   – Нет. Садись.
   – Да я на минутку… хотел спросить только.
   – Садись! Чаю попьем сейчас, – настаивал Родионов, но Иван уперся на своем.
   – Нет, пойду. Спасибо большое.
   – Ну-у, елки зеленые!… – Кузьма Николаевич был огорчен. – Чего так?
   – Да надо идти, – Ивану не терпелось уйти. Не терпелось скорей начать ждать. Что, если выйдет? Почему-то не верилось, что Мария выйдет. Неужели выйдет?
   Попрощавшись, он вышел на улицу, облегченно вздохнул… Отошел к воротам, прислонился к столбу, закурил. «Заварил кашу», – подумал.
   Ждать пришлось долго. Иван решил уже, что Мария не выйдет, но отойти от столба не было сил. Стоял, материл себя.
   Вдруг сеничная дверь скрипнула; кто-то вышел на крыльцо, остановился… Иван отделился от столба, кашлянул… Мария – это была она – спустилась с крыльца, подошла к нему.
   – Ну?
   Белело в темноте ее холеное крупное лицо, блестели веселые холодные глаза.
   – Сейчас скажу… – охрипшим голосом проговорил Иван – он струсил. – Нравишься ты мне.
   Мария усмехнулась. Некоторое время молчала, потом спросила:
   – Все?
   – А чего еще?
   – Можно идти?
   Иван растерялся… Долго молчал.
   – Что ты из себя строишь вообще-то? – спросил он, желая казаться спокойным. – Ты можешь объяснить?
   Мария засмеялась. Смеялась негромко, весело, в нос. Иван пошел прочь от нее. Стало невыносимо тяжко и стыдно. Шагал, матерился шепотом и думал: «Ну ладно. Это вы над Любавиными смеетесь?». Вспомнилось почему-то, как смеялась в клубе над Пашкой веселая девушка Майя.
   «Ладно».
   Петр Ивлев рано задумался о своей судьбе. Парень он был неглупый. Он знал это. И решил во что бы ни стало выйти в люди.
   Детство выпало трудное. Он рос у тетки в деревне, под Барнаулом. Жили материально туго, частенько голодали. С грехом пополам окончил он десятилетку (учился хорошо, но учиться не любил), пошел было в институт (сельскохозяйственного машиностроения), но путь этот показался ему не самым верным. Ушел с первого курса в военное училище и через четыре года, не слишком изнурительных, вышел из него бравым лейтенантом. И с удовольствием отметил, что многое с этого времени в жизни стало проще, доступнее, ярче. Он был хороший офицер: подтянутый, исполнительный, в меру строгий, в меру снисходительный. Он как-то очень точно определил для себя эту меру. Вообще, понял, что здесь он пойдет далеко – впереди маячила военная академия. Его хвалили и начальники и подчиненные. Не любили (когда любят, редко хвалят) – хвалили. Хвалили и тут же забывали. Ивлева это не смущало. Он не лез ни к кому в друзья, не завидовал товарищам, даже тем, у кого «наверху» была «своя рука», которая при случае могла крепко поддержать. Он понимал: это – недолговечно, то есть гораздо надежнее в жизни то, что сделано при помощи своей головы.