Шукшин Василий Макарович. Любавины

   – Они жили с ним здесь-то? – поинтересовался Иван.
   – Нет, не вышло у них здесь. А жил он с ней давно и мало, после него она еще раз замужем была…
   Иван качнул головой, Николай заметил:
   – А ты на это не обращай внимания, я тебе серьезно говорю. Она замечательная женщина. Ей только помочь надо…
   – Да в чем помочь-то?
   – А черт ее знает. Можете детей ей надо… Черт ее знает.
   – А Ивлев, значит, отвальную получил?
   – Получил, да. Приехал, думал жить с ней, а она не захотела.
   – Он давно приехал?
   – С год, наверно. Работал сперва начальником милиции у нас, а потом его секретарем выбрали – тут Родионов постарался.
   – Так и не захотела жить?
   – Так и не захотела.
   – Непонятная баба!
   – Да ну!… Непонятная. Все они непонятные – до поры до времени.
   Ивлев вернулся из края через неделю. С ним вместе приехал представитель крайкома партии – толстый, добродушный на вид мужчина лет сорока пяти, Лукин Семен Спиридонович.
   Лукин вошел в кабинет Родионова, как в родную хату.
   – Здорово, старина! Что же это ты?… А?…
   – Здорово, Семен Спиридонович.
   Лукин весь светился приветливой улыбкой.
   – Что же это у тебя?…
   – Что? – Родионов тоже улыбнулся.
   Ивлев, неузнаваемо похудевший за эту неделю, стоял в дверях кабинета и мрачно смотрел в затылок крайкомовцу.
   – Говорят, зашиваешься?
   – Кто говорит?
   – Протоколы. Ха-ха-ха… Садись. Помощник силен у тебя!… – Лукин обернулся к Ивлеву; тот по-прежнему смотрел мрачно. – О!… Ну хватит, молодой человек, хватит. Мир.
   – Вы в курсе дела? – спросил Родионов серьезно.
   – В курсе, в курсе. О делах пока не будем. Я бы, например, помылся где-нибудь… А? К тебе, что ли, пойдем, Родионов?
   – Можно.
   – Баньку бы сейчас, если можно. А?
   – Можно, конечно.
   – Це дило! Пойдемте попаримся, молодой человек. Весь крайком на ноги поднял твой второй секретарь. Как вихрь налетел, как ураган! Ха-ха-ха-ха…
   – Мне, между прочим, не смешно, – сказал Ивлев.
   – А мне смешно. Пойдемте в баню! Давай докладывай о поездке и… жду вас, – Лукин подхватил чемоданчик и вышел из кабинета.
   – Ну? – спросил Родионов.
   Ивлев сел на диван.
   – Нас объявили консерваторами. Этот шкаф приехал наводить порядки.
   – У первого был?
   – Он в Москве.
   – Так… – Родионов зябко поежился. – Это хуже. Он хочет провести собрание в Верх-Катунске, насколько я понимаю?
   – Да.
   – Пусть проводит. Не кручинься.
   – Я его ненавижу, – признался Ивлев, глядя на первого секретаря с некоторой тревогой.
   – Телеграмму почему не дал?
   – Ждал первого, оттягивал, сколько мог, отъезд…
   – Решение бюро пока подождем посылать. Посмотрим… Еще неизвестно, кому будет весело. Не вешай голову.
   …Собрание в Верх-Катунском колхозе длилось часов пять. Иван успел выспаться в машине, почитал книжку, опять задремал… Проснулся от звука приближающихся шагов. Уже было темно.
   Первым к машине подошел Лукин, рванул переднюю дверцу, рухнул на сиденье. Родионов и Ивлев уселись сзади.
   – Домой? – спросил Иван.
   – Домой, – сказал Родионов.
   – Вы заранее настроили колхозников, – деловым тоном, как вывод, заключил Лукин. – Сыграли на слабых струнах людей… Я тебя не понимаю, Родионов: то, что простительно твоему второму секретарю…
   – У меня есть фамилия, – резко сказал Ивлев. – И я не второй секретарь Родионова, а секретарь райкома партии.
   – То, что простительно второму секретарю, то непростительно тебе.
   – Я прощения ни у кого не прошу, – спокойно сказал Родионов. – И второе: не советую так легко швыряться словами насчет того, что мы заранее настраивали колхозников. Это надо доказать.
   – Не будем здесь разводить дискуссию. Поговорим в другом месте.
   – Поговорим, – согласился Родионов.
   Замолчали.
   В Баклани, возле райкома партии, Лукин тронул Ивана за рукав.
   – Станови.
   – Куда? – спросил Родионов.
   – Я ночую в райкоме. С дежурным. До свидания.
   – До свидания.
   – До свидания.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил Родионов, когда Лукин вылез и машина поехала дальше. – На тебе лица нет.
   – Неважно. Сейчас лягу, отдохну.
   – Может, врача вызвать?
   – Зачем? Сейчас лягу, отдохну… Устал очень.
   Около своего дома Родионов вылез, хлопнул дверцей.
   – До свидания.
   – До свидания.
   – Спокойной ночи.
   Оставшись один на сиденье, Ивлев прилег было, но тут же сел, коротко сквозь зубы простонал:
   – Давай быстрей.
   Иван подвез его к самым воротам дома. Ивлев кивнул на прощание, вылез… Подошел к пряслу, навалился на него грудью. Его вырвало. Иван подошел к нему.
   – Что, плохо?
   – Мм… На… тьфу!… Упаду, кажется. На… открой дом, – подал Ивану ключ.
   Иван отомкнул замок на двери, помог Ивлеву взойти на высокое крыльцо, вошел с ним в квартиру, включил свет… И тут только увидел, как перевернуло Ивлева. Провалившиеся глаза его горели нездоровым блеском, на скулах выцвел пятнами желтый румянец, руки тряслись.
   – Захворал?
   – А? Да… – Ивлев прилег на кровать. – Захворал.
   – Я сейчас за врачом съезжу.
   – Не надо. Пройдет. Побудь со мной, если не торопишься.
   – Ладно. Мотор только заглушу пойду… – Иван вышел на улицу, заглушил мотор. А когда вернулся в квартиру, Ивлев без кителя, в одной нижней рубахе стоял на коленях перед тазом – его опять рвало. Причем рвать уже нечем было, и все равно выворачивало всего.
   – Схожу за врачом?
   Ивлев замотал головой.
   – Чаю согрей… И затопи камелек.
   Иван затопил камелек, поставил на плиту чайник с водой… Присел к столу. Ивлев лежал на кровати, вытянув руки вдоль тела, шевелил пальцами.
   – Лучше становится, – сказал он.
   – Ты сними сапоги-то и ложись как следует.
   Ивлев сел, склонился к сапогам. У него, наверно, закружилась голова. Он схватился за спинку кровати.
   – Эхх… Помоги, Иван.
   Иван стащил с него сапоги. Ивлев лег, показал глазами на тулуп. Иван накрыл его тулупом.
   Потом пили чай с медом. Ивлев сидел на кровати, глотал кипяток, обжигался, крутил головой и смешно морщился.
   – Ничего, ничего, – говорил Иван. – Пусть продерет. Зато легче станет.
   – Уже легче… чую. Вон, видишь? – Ивлев шаркнул ладонью по лицу, показал ладонь – на лице выступил пот, но очень слабо.
   – Пей, пей.
   – Хоть жилым духом запахло в комнате… Верно?
   – Да… уже прохладно становится. Зима скоро.
   – Зима, да. Черт с ней.
   Говорилось легко, но говорить было не о чем, да и особой нужды в этом не испытывали оба. В комнате действительно стало тепло и уютно. Гудело в камельке, пощелкивало… Чуть припахивало дымком.
   – Дом строишь? – спросил Ивлев.
   – Ага.
   – Зачем?
   – Охота пожить по-человечески.
   – Это надо… Я тоже, наверно, когда-нибудь себе дом выстрою.
   – Тебе-то зачем? Тебе дадут.
   – Нет, сам, в том-то и дело. По-моему, каждый человек должен построить хотя бы один дом на земле.
   – Хм…
   – Ты стихи любишь?
   – Нет.
   – Зря. Я б тебе прочитал…
   – Прочитай.
   Ивлев отставил пустой стакан, лег, натянул на грудь тулуп.
   – Еще налить?
   – Нет, все. Легче стало… Такое состояние сейчас, как будто водки стакан выпил.
   – Читай стихи.
   Электрическая лампочка трижды мигнула.
   – Лампешка есть?
   – Не надо. В камелек вот подкинь.
   Иван подкинул в камелек. Свет погас. Только на полу и на потолке играли красноватые мягкие блики. У Ивана сделалось отчего-то очень хорошо на душе.
   – Читай.
   – Значит, так…

 
Тары– бары-растабары…
Чары– чары -
очи – ночь.
Кто не весел,
Кто в печали, -
Уходи с дороги прочь.
Во лугах,
под кровом ночи,
Радость даром раздают.
Очи– очи…
Сердце хочет…
Поманите -
я пойду.
Тары– бары-растабары…
Всхлип гармони.
Тихий бред.
Разбазарил…
Тары– бары…
Чары были,
Счастья нет.
 

   – Ничего, – одобрил Иван.
   – Да?
   – А еще знаешь?
   – Знаю.

 
И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
Что они делают!
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?…
Тихо в поле. Устали кони.
Тихо в поле -
зови, не зови.
В сонном озере,
как в иконе, -
Красный оклад зари.
 

   – Это мне больше поглянулось.
   – Правильно. Ты спать хочешь?
   – Нет.
   – Тогда полежим просто так. Устал маленько. Ложись на диван вон.
   Иван прилег на диван и стал смотреть, как на потолке играют призрачные пятна света. Стихи разбудили какое-то затаенное чувство безболезненной грусти…
   Утром Родионов вызвал врача к Ивлеву.
   Молодой розовощекий врач деловито осмотрел Ивлева, обстукал, обслушал… Посмотрел значительно на Родионова. Тот вышел на улицу. За ним вышел врач.
   – Ну?
   – Воспаление легких. В самой такой… свирепой форме. Или в больницу надо, или здесь, но обязательно с врачом…
   Родионов вернулся в комнату.
   – В больницу ляжешь?
   Ивлев хмуро смотрел на первого секретаря.
   – Что у меня?
   – Воспаление легких.
   – Здесь можно лежать?
   – Лучше в больницу…
   – Я не могу в больнице. Мне там хуже будет.
   – Давай здесь. Как же ты достукался до этого? В Барнауле-то можно было сходить… Нет, надо какой-то дурацкий героизм проявить.
   Ивлев молчал. Смотрел на ковер, который висел над кроватью: Красная Шапочка и Серый Волк на поляне. А вдали, между деревьев, виднеется избушка с красной крышей, а в углу, справа, струится синий ручеек. А на полянке солнечно и много цветов. И волк на редкость нестрашный.
   Иван был тут же. Смотрел на Ивлева и думал о Марии:
   «Дура ты, дура… От такого мужика отбрыкиваешься».
   А вечером к Ивлеву пришла Мария. Он лежал один (старушка-сиделка пошла домой взять вязанье). Коротко скыргнула сеничная дверь… Незнакомые шаги по сеням. Легкий стук в дверную скобу.
   Ивлев промолчал – лень было говорить «да!». Нужно было говорить громко, а он громко не мог. Дверь открылась… Вошла Мария.
   – Здравствуй.
   Ивлев приподнялся на локтях, некоторое время оставался в таком положении – трясся, потом опустился в изнеможении.
   – Здравствуй. Садись.
   Мария присела к нему на кровать.
   – Как дела?
   Ивлев усмехнулся, глотнул пересохшим горлом.
   – Как сажа бела.
   – Ничего, поправишься, – Мария положила ладонь на горячий лоб его… Сухие воспаленные глаза Ивлева зияли из подсиненных кругов глазниц напряженным, до жути серьезным блеском. Мария прикрыла их ладонью, склонилась и начала исступленно целовать Ивлева в губы. Шептала: – Милый ты мой, хороший… Стерженек ты мой железненький… Устал? Занемог…
   Ивлев чувствовал, как на лицо ему падают теплые тяжелые капли. Одна капля сползла к губам, он ощутил вкус ее – солоновато-горький.
   – Зачем ты плачешь?
   – Я тоже устала… Я пришла к тебе совсем.
   Ивлев обнял ее, прижал к груди слабыми руками.
   – Ну, вот…
   – Я тебя выхожу. Мы с тобой будем хорошо-хорошо жить.
   К горлу Ивлева подкатил твердый комок.
   – Конечно.
   – Дураки мы, чего мы мучаемся?… Можно так хорошо жить.
   – Конечно.
   Пришла старушка-сиделка и ушла.
   – Вот и хорошо, – сказала она на прощанье. – Так-то оно лучше.
   После старушки пришел Иван с одеялом и книжкой. И тоже ушел. Этот на прощание спросил только:
   – Ничего не надо сделать?
   – Ничего, – ответила Мария. – Спасибо.
   «Вот и все, – думал Иван, шагая от Ивлева домой. – Так всегда и бывает. Мне, что ли, жену свою попробовать вызвать сюда? Не поедет, ведьма…».
   И дом расхотелось строить, и о будущем своем расхотелось думать… Захотелось напиться.
   С Майей у Пашки так ничего и не вышло. Он не на шутку закручинился. Не радовал новый дом, не веселили мелкие любовные похождения. Опять пришла как будто настоящая большая любовь, и опять ее увели.
   Жили они с Иваном пока в одной половине дома. Вечерами, если не ходили в кино или на танцы, сидели дома. Иван читал книги, Пашка крутил патефон. Один раз Иван пожаловался:
   – Слушай, я уже озверел от этого «паренька кудрявого». Отдохни ты маленько.
   Пашка остановил патефон, долго смотрел в черное окно, думал о чем-то – все о том же, наверно.
   – Ваня, – заговорил он грустно, – у меня в кабине под сиденьем лежит «злодейка с наклейкой». Принести?
   Иван отложил книжку.
   – Неси. Закусить есть чем?
   – Посмотри в сенях… Нюрка приносила что-то давеча.
   …Выпили бутылку, закусили.
   – Ваня, – опять начал Пашка грустно, – у меня в кабине под сиденьем лежит еще одна такая же сволочь. Принести?
   – Неси.
   Пашка ушел за «сволочью», а Иван задумался. У него на душе было не веселее. Радость, которую принес собственный дом, оказалась недолговечной, прошла. С любовью тоже не вышло. Стала одолевать тоска.
   Пришел Пашка, поставил на стол вторую бутылку. Молча выпили ее.
   – Ваня, – в третий раз заговорил Пашка, – у меня в кабине под сиденьем лежит хороший провод. Давай удавимся?
   – Что же это такое получается, Павел? Ерунда какая-то. Почему мы так живем?
   – Ерунда, – согласился Пашка. – Давай в самодеятельность запишемся?
   – Пошел ты к черту, я серьезно с тобой… Почему мы так дохло живем?
   – Пойдем к Майе? А?
   – Зачем?
   – А так просто. В гости. Пойдем?
   – Пошли. Не выгонит она нас?
   – За что? Мы же культурно… Помнишь, я ей проиграл бутылку коньяку?
   – Ну.
   – Пойдем отдавать. Я уж недели две как купил его, а отнести… все времени нету.
   – Хм… Пошли.
   Майя жила у стариков Сибирцевых, занимала горницу.
   В тот вечер, когда к ней пришли Пашка и Иван, там засиделся парень-учитель. Учителя звали Юрий Александрович.
   Юрий Александрович ходил по комнате и очень убедительно доказывал Майе, что дважды два – четыре.
   – Пойми: если ты пойдешь работать в редакцию, ты должна проститься с профессией педагога. Навсегда.
   – Почему?
   – Потому!… Ты что, всю жизнь здесь собираешься оставаться?
   – Нет.
   – Так в чем же дело?
   – Поработаю в редакции, и все. Это интересно, – Майя сидела с ногами на кровати. Была она в простеньком ситцевом халатике… Волосы слегка растрепаны; шпильки лежали на этажерке с книгами, которая стояла у изголовья кровати. Юрий Александрович – без пиджака, галстук – на спинке кровати.
   – Ты упустишь время, и тот опыт, который здесь все-таки можно получить, работая в школе, ты не получишь. Тебе трудно будет начинать в городе. Ты приобретешь никому не нужный опыт литсотрудника районной газетки – для чего?
   – Это интересно, – капризно повторила Майя.
   – Это неинтересно! Это значит – тратить попусту время! – Юрий Александрович заметно нервничал. – Скажите, пожалуйста, ее убедили!
   – Меня никто не убеждал!
   – Тебя убедили.
   – Юрка, ты иногда становишься невыносимым. Меня никто не убеждал. Мне сказали: «У нас очень трудное положение в редакции – нет толкового литсотрудника». И все. Спросили: «Вы не хотели бы пойти поработать туда?». Я сказала: «Можно».
   – Тем хуже! У них трудное положение! А у тебя…
   Тут вошли Пашка и Иван.
   – Здравствуйте! – громко сказал Пашка.
   Майя и Юрий Александрович слегка растерялись. Майя опустила с кровати ноги, нащупывала туфли, смотрела на нежданных гостей.
   – Здравствуйте. Проходите. Садитесь.
   Пашка прошел к столу, достал из кармана коньяк.
   – Долг принесли. Должны были Майе Семеновне, – особо пояснил он Юрию Александровичу.
   Иван стоял у двери, жалел, что согласился идти с Пашкой.
   «Какого черта приперлись. Помешали, кажется».
   Юрий Александрович взял коньяк, посмотрел этикетку… Качнул головой, тонко улыбнулся, подал бутылку Пашке.
   – Возьмите. Выпейте где-нибудь в другом месте.
   Пашка взял бутылку, снова поставил ее на стол. Терпеливо объяснил учителю:
   – Мы же не к тебе пришли, верно?
   Майе было очень неловко. А Иван – наоборот – успокоился. Тоже прошел к столу, сел, посмотрел на учителя.
   – А давайте выпьем, правда! – громко сказала Майя. Сказала – как головой в речку; покраснела, глянула на Юрия Александровича, тряхнула головой: – А что?
   Учитель опять тонко улыбнулся, чуть заметно пожал плечами.
   – Я не буду, например.
   – А мы без тебя, – грубовато сказал Пашка. – Давай, Семеновна! Неси стаканы.
   Майя, на ходу оправляя волосы, ушла в прихожую комнату. Учитель прошелся по комнате…
   – Все-таки, ребятки, вваливаться поздно вечером к девушке… да в таком состоянии… это, знаете, не очень вежливо.
   – А ты сидишь тут – это вежливо? – спросил негромко Пашка.
   – Во-первых, не «тыкайте» мне! Во-вторых, я повторяю, что вваливаться ночью к девушке – это невежливо, некультурно. Ясно?
   – А ты сидишь тут – это культурно?
   – Мы коллеги с ней!
   – А мы с ней друзья.
   – Так не компрометируйте друзей! Она девушка, я еще раз повторяю, во-вторых, она учительница. А здесь деревня-матушка…
   Вошла Майя. Сразу поняла, что без нее тут крупно поговорили. Расставила стаканы… Засмеялась неестественно.
   – Ну, что вы? Давайте пить?
   Пашка взял бутылку, откупорил, стал разливать коньяк по стаканам.
   – А о вас я лучше думал, между прочим, – сказал вдруг учитель, глядя на Ивана. – Жаль, ошибся.
   Иван понимающе кивнул головой, сказал серьезно:
   – А ты не думай никогда хорошо про людей – ошибаться не будешь.
   – Ты будешь пить с ними? – резко спросил учитель Майю.
   – Да, – она посмотрела на него. – Буду.
   Учитель подошел к стулу, на котором сидел Пашка, взялся за пиджак… Пашка прижал пиджак спиной.
   – Не дури… Выпей с нами.
   – Разрешите!
   – Не обижайся… Просто нам тоскливо сделалось, мы и пришли к вам. Что тут обидного?
   Учитель сел к столу, закурил.
   – Не в такое время и не в таком виде надо приходить, – буркнул он.
   – Давайте! – сказала Майя. – Тебе налить, Юра?
   – Налей.
   Иван внимательно смотрел на учителя, изучал. Тонкое бледное лицо, красивые волнистые волосы, большие темные глаза – красив, нежно красив. Глаза умные.
   «Что он так рассвирепел на нас?»
   Майя выпила первой… Поперхнулась, долго кашляла и стонала. Учитель смотрел на нее недовольно и грустно.
   «Нет, Пашке с таким тягаться трудно», – думал Иван.
   Учитель выпил с усилием, но не кашлял, не морщился… Отщипнул длинными белыми пальцами кусочек хлеба, заел.
   Пашка сосредоточенно смотрел на стакан, не пил.
   – А ты что, Павел? – спросила Майя.
   – Я-то? – Пашка очнулся от своих невеселых дум. – Выпью… За твое счастье.
   – Спасибо.
   – И за твое, – Пашка кивнул учителю. – За ваше.
   – Спасибо.
   – Давай, Ваня.
   Иван взял свой стакан, выпил.
   – А вы за кого выпили? – спросила его Майя весело.
   – Сам за себя.
   – Это эгоизм.
   – Ну и что? – просто спросил Иван. – За вас?… А что за вас пить? Вы и без того счастливые, наверно, – он говорил искренно. Он завидовал учителю. – Вообще это глупость – пить за чье-то счастье. Да и не пьет никто за чужое счастье. В душе всегда пьют за свое.
   Замолчали. Пашка опять задумался.
   – Да… – сказал он. – Ну, что ж?… Пошли, Иван?
   – Пойдем, – Иван поднялся. Ему действительно хотелось уйти – тяжело было сидеть рядом с учителем, неловко.
   Их никто не удерживал.
   – До свидания. Извините нас.
   – Ничего. До свидания.
   – До свидания.
   Ночь была морозная, лунная. Снег звенел под ногами.
   – Фу-у, – вздохнул Пашка. – До чего же трудно с этими интеллигентами.
   – Она живет, что ли, с ним?
   – Что ты, не видишь? Живет, конечно. Знаешь что?… Пойдем в одно место! Я не могу домой идти – зареву.
   – Пойдем.
   Одно место – это крайняя изба в Баклани. Рядом, через дорогу, лес. Ни ворот, ни плетней вокруг избушки… Торчит, как скворешня.
   Пашка стукнул в окно.
   В избушке вспыхнул слабый огонек.
   Долго никто не выходил. Потом избяная дверь с треском отодралась, заспанный женский голос спросил недовольно:
   – Кто это?
   – Я, – ответил Пашка.
   – Павел?…
   Женщина медлила.
   – Ты к свету еще не мог явиться?
   – Спорить будем, да?
   Громко звякнул железный засов… Дверь приоткрылась, Пашка сунулся было в сени, но его тотчас крепко толканули оттуда.
   – Пьяный?… Иди к черту! – засов коротко громыхнул. – Я тебе говорила, чтоб ты пьяный сюда не являлся. Говорила? Говорила.
   – Нинка!
   Избяная дверь захлопнулась. Свет в избе погас.
   – Поджечь их, что ли? – подумал вслух Пашка.
   – Докатились Любавины, – остервенело сказал Иван.
   Пашка изо всей силы пнул в дверь.
   Тотчас в сени из избы вышли, и уже другой женский голос – постарше – сердито предупредил:
   – Пашка, если ты будешь фулиганить тут!…
   – Открой, Муся.
   – Зачем напился?
   – Не откроешь?
   – Нет. Не надо было пить.
   Иван пошел от крыльца.
   Пашка еще что-то говорил с Мусей, а Иван шел по улице и зло думал: «Докатились… Какие-то… и те гонят».
   Пашка догнал его.
   – Пойдем еще в одно место…
   – Ну их к черту! Пойдем к Ивлеву?
   – К Ивлеву?
   – Ага. Он хворает – попроведаем.
   – Нет, к Ивлеву ты один иди. А я пойду еще в одно место.
   – Счастливо.
   Разошлись в разные стороны.
   «Что– то не так… не то, -думал Иван. – Надо как-то менять житуху».
   Навстречу ему, из центра, стали попадаться люди. И чем дальше он шел, тем больше было людей. Шли группами, громко разговаривали о совхозных делах. Иван понял – с собрания идут. Остановился, подслушал разговор двух парней. Те спорили.
   – Да знаю, знаю я это! – бубнил один. – Что ты мне на мозги капаешь, знаю я все эти штуки!…
   – Пошел ты к… – заматерился другой. – Задолдонил: знаю, знаю.
   – Знаю!
   – Тебе бы наторкать полную кладовую хлеба и лежать на печке – это ты знаешь. А я плевать хотел на такое богатство! Понял? Я хочу телевизор купить. Понял?
   «Может, мне тоже телевизор купить? – подумал Иван. – Что бы такое сделать?»
   К Ивлеву он не пошел. Дошел до ворот его дома, постоял, повернулся и пошел домой.
   «Что бы такое сделать?», – думал он.
   Петр Ивлев поправился скоро. И не только поправился, а обрел какую-то особенную, редкостную энергию в работе. Казалось, этот невысокий, крепкого покроя человек хочет прожить пять жизней за одну, хочет доказать, что сердцу человеческому нет износа.
   Закладывали две новые фермы, строили новый клуб, строили общественную баню, завозили стройматериалы для строительства маслозавода и пенькозавода. Организовывали в Баклани школу механизаторов, начинал действовать штаб культуры, готовились к районной комсомольской конференции… Каким-то чудом Ивлев поспевал всюду.
   …На очередном заседании бюро райкома партии обсуждали работу райкома комсомола. Первый секретарь райкома комсомола, долговязый парень, прилизанный и точный, нудно перечислял мероприятия райкома комсомола за отчетный период, значительно паузил, хмурился, когда говорил о недостатках, важничал… И не догадывался по простоте душевной, как смешон он в роли молодежного вожака, организатора, запевалы в горячих делах.
   Ивлев морщился, не глядел на комсомольского «лидера». Скулы воротило от скукоты, от безысходной, вялой казенщины.
   «Гнать в шею, гнать. Но прежде измордовать публично, на конференции».
   Секретарь кончил наконец жевать мочало мероприятий и цифр, сел, вытер лоб платком.
   Встал Ивлев.
   – Не знаю, как вам, товарищи, но мне этот доклад в одно ухо влетел, в другое вылетел. Что был он, что не было. А вид-то какой у секретаря – дело сделал! Панихида это, а не доклад!… Молодой парень, комсомольский секретарь, час двадцать минут подсчитывал мероприятия, как старуха на базаре гроши считает – трясется. Как не стыдно?!
   У секретаря райкома комсомола полезли глаза на лоб.
   – Не так я понимаю комсомольскую работу, – продолжал Ивлев жестко. – Ну что это?… Тридцать семь приводов в милицию дружинниками – сосчитал. И баста. А там хоть трава не расти. Тридцать семь раз отметил карандашом – привели! Кого привели? Почему? Не его дело.
   – Приводили хулиганов!
   – В селе тридцать семь хулиганов живут?! Да ты что? Откуда? Кто они? Ведь эти хулиганы, о которых ты говоришь, это же обыкновенные золотые ребята, они когда надо, по пятнадцать – восемнадцать часов из кабин не вылезают…
   – Я не заношу их всех в хулиганы, – оправдывался секретарь, – но иногда эти «золотые ребята» выпивают и…
   – Выпивают, потому что больше делать нечего. Потому что секретарем в райкоме комсомола сидит бесхребетное существо…
   – Ивлев!…
   – Я, что ли, им дело буду находить? – спросил секретарь.
   – Ты. А кто же?
   – Я не нянька.
   – Нянька тут не нужна, тут нужен свойский парень, и не бюрократ. Тут голова нужна. Если не так, то зачем ты вообще нужен? Я побывал, товарищи, на многих отчетных собраниях в первичных комсомольских организациях, везде одна и та же картина: скука зеленая! Дышать нечем. Это называется работой? Вы по двадцать пять человек огулом в комсомол принимаете – это работа? Чем же вы, райком, еще-то занимаетесь, если вам некогда побеседовать с каждым вступающим в комсомол? Что же есть еще главнее этого в вашей работе, если это не самое главное? В общем, на районной конференции я буду выступать против такой работы, против таких комсомольских организаторов. Все. Предлагаю признать работу райкома комсомола за отчетный период неудовлетворительной.
   Ивлеву не хватало времени. Он приходил домой поздно вечером. Рассказывал что-нибудь жене (не знал, чем еще развлечь ее, скучающую), старался вспомнить смешные или нелепые случаи. А иногда говорил серьезно, с горячим натиском о делах, волновавших его… Мария внимательно и терпеливо слушала. У Ивлева от ее подчеркнутого внимания пропадала всякая охота говорить серьезно, и вообще говорить ни о чем не хотелось. Ужинали, ложились спать.