Симонов Константин Михайлович. Живые и мертвые

   Сапер быстрыми шагами пересек мостовую, показывая, где именно раскладывать нарезанные автогеном балки и рельсы.
   — Пойдемте, — обратился к Синцову длинношеий юноша в очках, — понесем.
   Синцов молча нагнулся, взялся за рельс и, приподнимая его вместе с другими, с удовольствием почувствовал, что, несмотря на усталость, сила в руках у него почти прежняя. Сначала они носили рельсы на плечах, а потом, согнув крючья из толстой проволоки, стали носить рельсы, продевая крючья в болтовые отверстия, как их обычно носят путевые рабочие.
   Народу кругом становилось все больше. Пока одни носили взад и вперед нерезаные и резаные рельсы и швеллеры, другие долбили мостовую, расковыривали ее железными клиньями, а на противоположной стороне Садовой даже грохотал пневматический молоток. Рельсы и балки резал автогеном широкоплечий парень в комбинезоне и ватнике, и только на второй час работы, когда автогенщик на глазах у Синцова снял защитную маску, оказалось, что это курносая, кудрявая женщина.
   — Давай, давай подноси, старички, а то у меня через вас вся работа стоит! — озорно закричала она Синцову и несшим с ним вместе балку близнецам в обвисших шляпах, которые, как они уже успели рассказать, оба были библиографами из Книжной палаты. Старинное здание Палаты недалеко отсюда, на Садовой, было разрушено бомбой, и они во время работы несколько раз заговаривали об этом и никак не могли успокоиться.
   — Мне неудобно, — тихим, застенчивым голосом сказал Синцову длинношеий юноша в очках. — Я бы, конечно, был на фронте, и я буду, но я только неделю, как вышел из больницы, у меня гнойный аппендицит резали; глупость просто — в такое время аппендицит, а? Как вы считаете? — И он на ходу, неся балку, уставился на Синцова близорукими стесняющимися глазами.
   Синцов успокоил его: аппендицит — такая вещь, которой не прикажешь, когда ему быть и когда нет.
   — Вам вообще лучше бы не таскать, а то шов разойдется…
   — Нет, это уж дудки! — сердито сказал юноша в очках, словно его шов не имел права на это.
   Еще час или полтора они продолжали таскать балки и рельсы, а потом присоединились к тем, кто долбил ямы в мостовой.
   — Ах, тверда московская земелька! — сказал кто-то.
   — Жаль, немец не знает, сколько мы ему тут всего нарыли, а то бы узнал — враз отступил…
   Шутку не осудили, но и не поддержали. Люди относились к своему делу серьезно. Хоть никто не говорил об этом вслух, но все понимали: на всякий или не на всякий случай, а все же они ставят надолбы против немецких танков не где-нибудь, а на Садовом кольце, напротив Крымского моста.
   Потом колонна грузовиков привезла обмотанные колючей проволокой рогатки и железные ежи, наспех сваренные из двутавровых балок.
   — На «Серпе и молоте» их варят, — сказала одна из работавших с Синцовым женщин. — Мне муж вчера говорил: день и ночь они там варят тысячи и тысячи этих ежей…
   Синцов работал с увлечением, топя в этом увлечении мысли о том, что же будет с ним дальше. «Что будет, то и будет», — говорил он себе, с удовольствием поднимая очередную балку. Ему уже не хотелось бросать эту работу, уходить и где-то искать неизвестного ему Юферева, тем более, что, по словам лейтенанта, райвоенком сам обещал еще вернуться сюда.
   В полдень к работавшим подошла женщина в ватнике и пуховом сером платке и стала выкрикивать:
   — Первая партия, кто с ночи работает, идите в детдом обедать! Только тот, кто с ночи! Кто поздней начал, пусть терпение имеет, подождет! Первая партия, идите в детдом, за мной идите!
   С первой партией Синцов не пошел, а со второй оказался в одноэтажном особнячке, спрятавшемся во внутреннем дворе большого дома. Детдом давно эвакуировали, а в особнячке был устроен питательный и обогревательный пункт для тех, кто работает на строительстве укреплений.
   В детдоме была только детская мебель; столы были такие низкие, что приходилось или подсаживаться на корточки к этим столам, или садиться на них, или хлебать суп из миски, прислонясь к стене. Кроме супа, ничего не давали; кто не захватил из дому хлеба, с тем делились более запасливые; но суп был хороший, жирный, из мясных консервов, с перловой крупой.
   Синцов вспомнил остановку там, в плену, на дороге, в родильном доме, и подумал о немцах и о том, что им нельзя, невозможно отдать Москву.
   — Кому долить? Кому долить? — постукивая половником по клеенке раздаточного стола, покрикивала женщина в ватнике и платке. Она как выходила на улицу, так и оставалась во всем этом и сейчас, только повязала поверх ватника большой грязный фартук. — Кому долить, работнички, а то третья очередь придет — все съест!
   Синцов попросил долить, и чем он больше ел, тем больше чувствовал голод и вообще, кажется, окончательно приходил в себя.
   После обеда работали до самой темноты. Темнота совпала с воздушной тревогой; метро было рядом, и Синцов вместе со всеми спустился туда.
   Женщины с детьми забрались в метро заранее и устраивались по-домашнему: с тюфяками, одеялами, подушками, бутылочками с молоком. Дети, уже привычные к этой обстановке, как ни в чем не бывало засыпали на своих тюфячках и одеялах.
   Синцов нашел свободное место, притулился к стене, обхватил длинными руками длинные ноги и уткнулся лицом в колени. От тепла и сытости его клонило в сон, да он и не старался противиться. Сегодня день снова был прожит так, как он привык жить: за общим делом, вместе с другими людьми.
   «А теперь, когда кончится тревога, выйду и все-таки найду этого Юферева…» — думал он сквозь уже навалившийся на него сон.
   — Подвиньтесь немножко, — услышал он женский голос, — я ребенка положу!
   Он подвинулся, не открывая глаз, и услышал, как рядом с ним положили сладко посапывавшего ребенка.
   — Вчера девятый таран был над Москвой, — сказал мужской голос.
   — Это же надо, чтобы самому с самолетом — в самолет!
   — Вот уж именно, смертию смерть поправ, — ответил третий голос.
   А женский, молодой, восторженный, перебил:
   — Все бы отдала таким людям!..
   — Отдать можно, брать им недосуг, — отозвался кто-то.
   Кругом заговорили о таранах, этот разговор волновал всех.
   — Немцы не так теперь нахально летать стали, — сказал громкий бас, и все согласились с этим замечанием.
   — Верно, верно, не так…
   — Это после таранов.
   — Боятся таранов…
   Мысли Синцова, уже и так полусонные, запутались окончательно; ему показалось, что он летит куда-то. С этим ощущением полета он и заснул, последним усилием подняв голову с колен и откинув ее к стене.
   Проснулся он оттого, что кто-то мягко толкал его в плечо:
   — Товарищ, а товарищ…
   Он открыл глаза. Метро было почти пусто, только кое-где виднелись одинокие фигуры. Молодая женщина, скатав матрасик, увязывала его бечевкой. Рядом с ней стоял пятилетний паренек в ушанке.
   — Это я вас толкала, вы извините, — сказала женщина, — но вы так долго спали со вчерашнего дня, и я подумала, может, вы работу проспите…
   — Да, да, — вскинулся Синцов. — А что… а сколько времени?
   — Да уже семь.
   — Семь?!
   Он удивленно посмотрел на нее и только теперь понял, что проспал ночь напролет.
 
   Прошли ровно сутки, и Синцов стоял снова перед тем же самым зданием райкома. В половине окон вылетели стекла, их забили фанерой, выкрашенной под цвет стен. Наискосок от райкома четырехэтажное здание было срезано как ножом.
   Синцов пришел сюда прямо из метро и потому, что его потянуло сюда, и потому, что у него были основания: Елкин сам велел ему зайти еще раз, если он не найдет Юферева. Он не нашел вчера Юферева и вот пришел сюда еще раз. Он открыл дверь в вестибюль. Милиционер сидел на прежнем месте, только щека и глаз были у него забинтованы. «Наверное, поранило стеклами», — догадался Синцов.
   — Как бы вызвать товарища Елкина? — спросил он, подходя к милиционеру. — Он сказал, что его можно вызвать.
   — Нет его. Раненый. В госпитале, на перевязке…
   — А когда он будет?
   Милиционер пожал плечами.
   Синцов стоял перед ним, не зная, что делать. Он пришел, почему-то уверенный в успехе. Он увидит Елкина; тот, как и обещал, уже звонил Юфереву; сейчас он прямо отсюда попадет к райвоенкому, и так или иначе его судьба решится. И вдруг все снова выходило не так.
   Что же делать? Ждать здесь Елкина, идти искать Юферева или возвратиться на Крымскую площадь?
   С минуту он простоял в нерешительности, глядя на пол, засыпанный мелким стеклом, а когда поднял голову, то увидел елкинского соседа по комнате. Малинин шел мимо, по коридору, большой, угрюмый, глядя в одну точку перед собой, и, обернув носовым платком ручку, нес алюминиевую кружку. Он шел, ни на кого не глядя, но, проходя мимо Синцова, вдруг повернулся так, словно еще издалека смотрел в его сторону.
   — Чего опять пришел? — спросил он своим ворчливым голосом. — Не нашел Юферева?
   Синцов молча покачал головой.
   — К Елкину пришел? Нет Елкина, — продолжал Малинин с таким выражением лица, словно ему было приятно сообщить это Синцову.
   — А вы не знаете, — спросил Синцов, — он не говорил насчет меня с военкомом?
   — Ничего он не говорил, забыл… — как нечто само собой разумеющееся, сказал Малинин. И совершенно неожиданно для Синцова буркнул милиционеру: — Пропусти ко мне. Пойдем!
   Так они и вошли во вчерашнюю комнату, — впереди Малинин с кружкой кипятка в руках, а сзади Синцов, недоумевающий, зачем его позвал этот угрюмый человек.
   — Садись! — кивнул Малинин на топчан и, поставив кружку на подоконник, прислонился к стене.
   Его собственная койка была уже по-солдатски, без единой морщинки, заправлена, поэтому он и не сел на нее.
   — А что, сильно ранило его? — кивнув на пустой топчан и имея в виду Елкина, спросил Синцов.
   — По шее полоснули… До свадьбы заживет!
   — Осколком или стеклом?
   — Финкой, — отозвался Малинин и, увидев глаза Синцова, добавил недовольно: — Чего удивился? Думаешь, в Москве сейчас финки в ход не идут? Шпана московская тоже не спит, свое дело делает… А Елкину, конечно, нос нужно сунуть… — не то с похвалой, не то с осуждением сказал Малинин. — Проезжал ночью, увидел: магазин потрошат — ну и наган в пятерню: руки вверх!.. Вот и резанули финкой. Хорошо, не один был — положили шпану на месте!
   Теперь можно было понять, что Малинин одобряет действия Елкина, а говорит все это недовольным тоном просто по привычке.
   — А ты чего удивился? — снова спросил он Синцова. — В такое время, по закону природы, все дерьмо на поверхность лезет. Глядишь иногда и думаешь: неужто все ведро с дерьмом? Нет, неправда, шалишь!
   Он, видимо, вспомнил что-то крайне разволновавшее его и не мог остановиться:
   — И клопы старого режима тоже поближе к щелям держатся, чтоб выползти в случае чего! Одному в морду дал вчера своей рукой… — Он поднял тяжелый кулак и посмотрел на него, как бы удивляясь сам себе. — Где же моя выдержка, спрашивается? Была выдержка, а пришел день — и ее не хватило… Значит, не нашел военкома? — прервал он себя.
   — Нет, — сказал Синцов и объяснил, что вчера работал на строительстве баррикад у Крымского моста, а ночь провел в метро.
   — А Елкин вчера сомневался, что придешь… — усмехнулся Малинин. — Боялся, сбежишь!
   — Куда и зачем? — спросил Синцов.
   — Вот именно, куда и зачем? А я тебя помню, — вдруг снова сам себя прервал Малинин: это была вообще его манера разговаривать. — Я тогда на месте Елкина работал и документы твои готовил, когда тебя принимали. У меня память такая: вновь принятых тысячи три прошло, ну и исключенных тоже перевидал, а если пригляжусь, каждого второго вспомню.
   Синцов был рад, что этот угрюмый человек, оказывается, помнил, как он вступал в партию, и, в свою очередь, попробовал вспомнить Малинина, но вспомнить не смог.
   — А ты не пробуй, — угадал его мысли Малинин. — Меня запомнить — это роли не играет, вот что я тебя помню — это роль играет. Как же с тобой такая беда вышла, товарищ дорогой? — Малинин покачал головой. Он не склонен был преуменьшать беды, случившейся с Синцовым. — Вчера ни буквы не соврал, от аза до ятя — все правда?
   — Все, — сказал Синцов.
   Что еще он мог добавить, чем мог убедить?
   Малинин долго молча смотрел на него.
   В противоположность веселому Елкину этот угрюмый человек, постаревший, сидя в отделе партийного учета, не имел второго, запасного мнения, на всякий случай. У него было о людях одно-единственное мнение — хорошее или плохое, он им или верил, или нет. И если верил, то до конца, а если не верил хоть в чем-то, не верил вообще.
   Если б у него оставалась доля сомнения в том, что весь рассказ Синцова — правда, он бы и не подумал сделать то, на что готов был сейчас решиться. Он продолжал сомневаться только в одном: имеет ли он, Малинин, полное право сделать это?
   «Имею! — решил он наконец. — Сам же иду, сам же рядом буду… И Губеру докажу… А не докажу — тогда поглядим».
   — Значит, так, — после молчания сказал Малинин. — Коммунистический батальон сейчас сформирован в районе, но там не только коммунисты и комсомольцы, беспартийный актив тоже. Я иду туда. Сегодня ночью доказал, отпустили… За ночь еще несколько взводов скомплектовали. Командиров пока нет, я за старшего в своем взводе, так что запишу тебя с собой. Через час пойдем в батальон, на Плющиху. Ну как, писать тебя? — спросил Малинин, вынимая из кармана галифе сложенную пополам школьную тетрадку.
   — Что вы спрашиваете?
   Малинин подошел к столу, вынул из кармана гимнастерки очки, никак не шедшие к его крупному, сильному лицу, раскрыл тетрадку и провел пальцами по списку. В списке значилось двадцать шесть номеров. Он обмакнул ручку, добавил номер двадцать седьмой и вывел каллиграфическим почерком: «Синцов…»
   — Имя, отчество?
   — Иван Петрович.
   «И.П.» — написал Малинин, промокнул тетрадь пресс-папье, положил обратно в карман галифе и только тогда сказал:
   — Явимся — доложу комиссару батальона. Как решит… А я свое мнение скажу.
   Он не подчеркнул этой фразы, хотя она значила многое. Он шестнадцать лет просидел за учетным столом и только два года назад, испортив зрение, перешел в инструкторы. Здесь, в районе, его мнение имело вес, особенно в таком деле, как проверка кадров, как доверие или недоверие. Тем сильней, конечно, была и его ответственность за этого сидевшего напротив человека, и Малинин прекрасно понимал это, хотя и не подчеркивал.
   Слова Малинина о том, что он еще доложит комиссару, прошли мимо сознания Синцова. Он был слишком счастлив открывшейся перед ним возможности сегодня же вместе с Малининым попасть в коммунистический батальон.
   — Никогда в жизни вам этого не забуду, — сказал он.
   — А зачем помнить? — ответил Малинин со своей обычной угрюмой повадкой. — Если б я тебе с барахлом места до Казани достал, вот это бы надо помнить, — усмехнулся он. — Вчера человек двадцать обещали век не забыть. А тебе что ж, помогаю опять на войну попасть! Так ты все равно попадешь. Один черт, только лишняя волокита была бы.
   — Ладно, молчу, — сказал Синцов. — Я просто рад, что вы мне поверили. Могли не поверить, а поверили. Вот и все.
   — А всем верить нельзя, — по-своему поняв это замечание, как вообще жалобу на бдительность, сердито отозвался Малинин. — Всем верить — в трубу вылетишь. Да и черт с тобой, что вылетишь, — Советскую власть по ветру пустишь. Хотел бриться, да отдумал, — снова сам себя перебил он. — Если хочешь, брейся, там, на подоконнике, моя бритва и кисточка. Время еще есть…
   Наскоро намылившись, Синцов стал сдирать неподатливую трехдневную бороду.
   — Квасцы там поищи; ишь кровищи-то, словно борова зарезали. — Малинин взглянул через плечо на его исцарапанное лицо.
   Но где лежат квасцы, объяснить не успел. В дверь постучали, Малинин неприветливо отозвался: «Ну…» — и дверь скрипнула и открылась. Синцов прекратил поиски квасцов и повернулся. В дверях стояла высокая худощавая женщина с рюкзаком в руках.
   — Здравствуй, принесла вот тебе, — сказала она, и Малинин шагнул ей навстречу.
   Синцов понял, что это пришла жена Малинина, и, стараясь не слушать их разговор, стал убирать за собой после бритья, но отдельные фразы все равно доносились до него.
   — Вот это хорошо, — одобрил Малинин, — а этого не надо. Сказал, не надо, — значит, не надо. Две смены хватит.
   — Возьми, куда ж их оставлять! — настаивала жена.
   Но Малинин буркнул, что он не верблюд, а носильщиков не будет… Потом Синцов не расслышал несколько фраз, потом Малинин сказал:
   — На, тут четыреста.
   — Зачем же все-то? А себе? — сказала жена.
   — А для чего мне теперь деньги? — спросил Малинин, и это, кажется, испугало жену — она всхлипнула.
   Синцов все убрал и, не зная, что делать дальше, продолжал сидеть спиной к Малинину и его жене. «Наверное, сейчас они обнялись на прощание, и если что-то и говорят друг другу, то очень тихо», — подумал он.
   — На пару белья, — вдруг сказал за его спиной Малинин, и на колени Синцову полетела пара старого, заштопанного, но чистого белья. — А то, я вижу, ты без запаса. Жена понатащила тут лишнего.
   Синцов повернулся и увидел, что жены Малинина уже нет в комнате. Они так тихо и незаметно простились, что он и не слышал, как она вышла.
   Малинин затолкал в рюкзак бритвенный прибор, надел поверх своего синего полувоенного костюма старое черное драповое пальто и такую же черную драповую кепку и вскинул на плечо стоявшую в углу винтовку.
   — Пошли!
   Когда они вышли на улицу, Малинин остановился на тротуаре и, запрокинув голову, оглядел здание райкома, словно запоминая его перед разлукой.
   — Сколько вы тут проработали? — спросил Синцов.
   — В райкоме — с двадцать третьего, а в этом доме — как переехал сюда, с двадцать шестого. Стекла зеркальные были, — неожиданно добавил Малинин, — еще с царского времени, и в одну ночь, с одной бомбы почти все повыбило, а? Пришлось, как ларек, фанерой заколачивать!
   Малинин видел вчера и позавчера то же самое, что видел Синцов, но по своему положению райкомовского работника знал больше, чем видел. Конечно, и вчера и позавчера пена кипела на поверхности, но под этой поверхностью обстановка и на самом деле была грозная. Эвакуация проводилась громадная и на последнем этапе такая сверхпоспешная, что паника могла выйти еще большая, чем вышла. На фронте был прорыв, туда уже трое суток, как в ненасытную прорву, пихали все, что было под руками, но положение еще и теперь оставалось тяжелым.
   Секретарь райкома Голубев, к которому Малинин, улучив минуту, зашел проститься сегодня в пять утра, поглядел ему в глаза и сказал:
   — Вчера сгоряча разрешил тебе уйти в батальон, а сегодня жалею. Нужен был бы ты мне здесь…
   — А там? — Малинин готов был сделать так, как ему скажут, но в душе не хотел, чтобы секретарь изменил свое решение.
   — Там тоже нужен, — сказал Голубев. — Наверное, вас почти сразу в бой кинут.
   Они были в кабинете вдвоем, а работали вместе уже восемь лет.
   — Как сегодня с Москвой? Только так… — Малинин рассек воздух своей тяжелой ладонью, показывая, что или не говорить, или если уж говорить, то напрямик.
   И Голубев ответил напрямик:
   — Позавчера, по-моему, полной ясности не было. А сейчас понемногу выравнивается. Видимо, ни при каких обстоятельствах не сдадим Москву, но как бы не пришлось у самых окраин драться. И на улицах. Этого не исключают.
   Такое настроение было у секретаря райкома, и Малинин не имел оснований ему не верить. Это был человек, хорошо известный Малинину, обдумывающий свои слова и не склонный говорить лишнее.
   «Может быть, и правда, придется драться на улицах, — думал Малинин, идя рядом с Синцовым по Плющихе. — А что значит на улицах? А то вот и значит, что здесь, на улице, на Плющихе! В этом доме — немцы, а в том — мы. Или за Крымским мостом — немцы, а по эту сторону — мы, не пускаем их к центру. То и значит, как в восемнадцатом году были уличные бои с юнкерами, только помножить на сто!»
   Он шел, пробуя привыкнуть к этой мысли, но она все равно не укладывалась в голове.
   — Может, завтра сразу на фронт пойдем, — сказал он Синцову после долгого молчания.
   Синцов кивнул. Он шел и думал о том, найдется ли в батальоне для него винтовка или их будут вооружать прямо на фронте.
   Школа ФЗУ, где теперь была казарма коммунистического батальона, стояла в глубине двора, за высоким кирпичным забором. У забора толпилось человек двадцать штатских.
   — А вот и остальной взвод, — сказал Малинин. — Сперва хотели в райкоме встретиться, а потом тут сбор назначили. Ближе к делу.
   Он с неожиданной молодцеватостью подтянул на плече винтовку и подошел к собравшимся.
   Это были почти все немолодые люди, многие в очках, у некоторых были рюкзаки, у других — вещевые мешки, у двоих — маленькие чемоданчики, а у одного даже аккуратно увязанная бельевая корзинка… Трое или четверо были с охотничьими ружьями, двое — с винтовками, один — с висевшим на ремне поверх пальто наганом. Все были подпоясаны, и хотя одеты кто во что горазд, но старались подогнать одежду так, чтобы было ловчее в походе.
   Когда Малинин и Синцов подошли, собравшиеся подшучивали над седоватым мужчиной с бельевой корзинкой.
   — Трофимов опять рыбу удить собрался, ишь как его жена упаковала! Там и харчи на два дня, и «белая головка», и подушечка-думочка… Все как положено!
   — А где твои удочки, Трофимов? Забыл, что ли?
   — А-а, Малинин, Малинин пришел! — сразу окликнули Малинина несколько голосов.
   Как видно, его почти все знали.
   — Старшой по команде пришел, значит, пора строиться, — сказал кто-то.
   — А где Иконников? — пересчитав всех глазами, спросил Малинин. — Не явился?
   — Не придет Иконников, — отозвался человек с корзинкой, которого называли Трофимовым. — Я заходил за ним, там команда работает, подвал откапывает… А он в подвале.
   — А как они, — спросил Малинин, — дают о себе знать?
   — Пока стучат, что живые.
   Кто-то невесело усмехнулся, что хуже нет этих подвалов, лучше уж принимать смерть на своей жилплощади!
   — Раз Иконников не придет, значит, все! — сказал Малинин.
   Построились по двое. Малинин стал впереди, а Синцов оказался один в последнем ряду. Так, колонной, и зашли в просторный двор ФЗУ, мимо часового в гражданском. Он пропустил их, по-свойски поздоровавшись с Малининым:
   — Здравствуйте, Алексей Денисыч!
   — Здравствуй, — отозвался недовольный этим штатским приветствием Малинин.
   Он оставил вновь прибывших на дворе и прошел в помещение, к комиссару батальона, доложить о прибытии.
   Не возвращался он долго, минут двадцать. Наконец вернулся, еще более хмурый, чем обычно.
   — Трофимов, — сказал он человеку с корзинкой, — тебя, когда отсутствую, назначаю старшим по команде. Сообщаю: сегодня назначен день занятий. В течение дня должны прибыть командиры рот. На взвод сегодня получим пятнадцать винтовок, а там видно будет. Общие занятия — начало в десять, а пока можно греться в казарме. Для нас отведена комната девятнадцать, вторая с правой руки. А ты, Синцов, — Малинин посмотрел на Синцова так, словно у него болели зубы и каждый произносимый звук доставлял ему боль, — останься. Пойдем к комиссару.
   «Вон оно, начинается», — подумал Синцов.
   — Привел, спрашивайте, — все так же хмуро сказал Малинин, когда они вошли к комиссару батальона.
   Комиссар батальона сидел в классе за учительским столом; позади него была доска, исчерканная мелом.
   Малинин присел боком за ученический стол. Синцов стоял.
   Комиссар батальона был хорошо одетый человек лет пятидесяти, в толстом вязаном свитере и темно-синем костюме со старым орденом Красного Знамени. Рядом на стул были брошены кожаное пальто и пыжиковая шапка. На столе перед комиссаром лежал маузер с прикрепленной к кобуре серебряной дощечкой.
   — Вы садитесь, — вместо приветствия сказал он Синцову. — Надо подумать, как с вами быть. А то я заявил — не надо нам таких, — а вот товарищ Малинин недоволен.
   — Ваше дело — приказывать, при чем тут мое неудовольствие! — сказал Малинин.
   — Как приказывать, я еще не вспомнил, — усмехнулся комиссар. — Вот обмундируюсь, вспомню, тогда начну приказывать. А пока давайте посоветуемся. Мне товарищ Малинин рассказал в общих чертах вашу историю, — снова обратился он к Синцову. — Но, может, вы какие-нибудь детали сами хотите добавить?
   У комиссара были зачесанные на косой пробор отливающие сталью сивые волосы, узкое умное лицо, насмешливо поджатые губы и такие же насмешливые глаза за дорогими очками в золотой оправе.
   — Что ж добавлять, — сказал Синцов, глядя в эти насмешливые глаза. — Только кишки мотать!
   С отчаяния у него это получилось грубо, но как раз его грубость почему-то произвела хорошее впечатление на комиссара.
   — Ну, уж сразу и кишки! Хоть у меня фамилия и немецкая, но я вам не немец, чтобы кишки мотать. Их вам и так уж помотали, судя по рассказу товарища Малинина. Но вот в чем мое сомнение, если вы в состоянии его разрешить — возражайте! Если бы вы были гражданское лицо, то стоял бы только вопрос доверия: товарищ Малинин доверяет вам, а я ему. Но вы кадровый военнослужащий, не получится ли, что мы вроде как бы укрываем вас у себя?
   — Э-эх, Николай Леонидович, о каком укрывательстве речь, слушать чудно! — не выдержал Малинин.
   Комиссар блеснул на него очками и продолжал свое:
   — Вы находитесь в кадрах и, чтобы объяснить свои прошлые поступки и вновь получить назначение на фронт, должны явиться в соответствующую организацию. По-моему, этими вопросами занимается Особый отдел, или допускаю, что вам следует явиться в прокуратуру округа, поскольку здесь вы в зоне ее действия. А помещается она — я как раз живу рядом — недалеко отсюда, на Молчановке. Вот туда и рекомендую явиться. А вашу историю я не прошу повторять, потому что это все равно не переменит моего решения. Вот так, все, — тихо, но беспощадно заключил он, и Синцову стало понятно, что вежливость и гладкость его речи всего-навсего привычная форма выражения.