Станиславский Константин. Письма 1886-1917

    Костя
 

1909 авг. Париж

 

332. Из письма к М. П. Лилиной

 
    16 августа 1909
 

Моя бесценная и дорогая,

 

через полчаса я уезжаю. Грустно удаляться от вас, но несказанно рад проститься с французами. Париж сейчас ужасен. Пуст, и потому автомобили чуть не гоняются на призы. Будьте осторожны. Скучен, развратен без всякого пикана.

 

Вчера я был в "Олимпии" и смотрел Рубинштейн. Более голой и бездарно голой я не видал. Какой стыд! Музыка и постановка "танца семи покрывал" (Фокина) очень хороши. Но она бездарна и гола.

 

Неужели и Кирюля в живописи может так заблудиться? Она у меня не выходит из головы.

 

…После спектакля, в котором были очаровательны собаки, обезьяна и марионетки, я отправился домой. Читал и заснул часа в 2. Сегодня с утра убрался и поехал на утренник. Не могу даже [подумать] ни о Comedie, ни о Gymnase и потому я отправился в Porte St. Martin ¹смотреть трескучую мелодраму "Le Bossu" – наивно, глупо и сентиментально до последней степени ². Двое хорошо играют. Если хотите видеть что-нибудь по-французски эффектное, со всевозможными coups de scene {сценические эффекты, трюки (франц.).}, пойдите посмотреть.

 

К вашему приезду сезон начнется; с 1-го сентября открываются почти все театры.

 

Вчера в St. Wandrille y Метерлинка был спектакль. Шел "Макбет" en plein air ³. Я был не в духе и не поехал, хотя успел бы вернуться.

 

К Дунканше не поехал тоже. Протомился в Париже и рад, что уезжаю. Билеты можно получить только завтра. Во-первых, потому что сегодня праздник, а во-вторых, потому что надо дождаться телеграммы на задержанные места в Кёльне и Берлине. Прилагаю имена двух портье, которым я это поручил сделать.

 

…Мысленно обнимаю вас всех и благословляю. Тебя нежно целую и люблю.

 
   Твой Костя
 

Париж 16/29 авг. 1909

 

333. Из письма к М. П. Лилиной

 

19 августа 1909 г.

 

Москва

 
    19 августа 1909
 

…Пишу на блок-нотах. 11 часов. Всех отпустил спать, а бумаги нет.

 

Уехал из Парижа в 10 часов вечера, Gare du Nord. С купе вышла путаница. К счастью, оказалось свободное купе и хорошо устроился. Ехал один. Вечер прохладный. Спал хорошо. Утром в 8 часов вылез в Кёльне и перешел в простой вагон. Народу всегда (говорят) с этим поездом мало. Опять целый день ехал один. Было даже свежо. Все время читал Тургенева ¹. В 6 часов в Берлине на Potsdammer Bahnhof взял извозчика, переехал на Friedrichstra?e, побрился, выпил кофе – и в 7 часов дальше. Обедал в вагоне. Спал хорошо. Залег в 9 1/2 часов, и в 1 1/2 ночи разбудили – граница. Повеяло Русью. Бестолковщина, крик, шум, неразбериха. Провозились до 4-х. Ничего не взяли. Спал остальную часть ночи хорошо, но мало, так как в 8 часов Варшава. Поезд опоздал, и потому прямо с вокзала – на вокзал на пароконных.

 

…На вокзале встретил Эмилию Карловну Павловскую (певица и сестра Фанни Карловны) с мужем и с доктором Чулковым (мой бывший товарищ по гимназии). Поезд пошел тихо; я оказался опять один в вагоне. Прохладно, но пыльно. Ничего не делал и даже не читал, а только болтал с Павловскими. Сегодня в 1 час 40 минут приехал в Москву. Меня встретил Иван. Каштанка визжала. Василий стоял у дверей и изображал радость и т. д. Пустой дом, духота и даже жара на дворе (с 5 августа жара доходила до 30-40 градусов). Вспомнил я о море и его воздухе. Немного уныло, скучно. Прямо в ванну. Потом звонил в театр. Говорил с Румянцевым. По-видимому, настроение кислое, а Южин и Незлобии горят: доход выяснился – 103 тыс. рублей (а думали – 112 тыс. рублей).

 

Пришел нотариус по продаже дома Александры Владимировны Алексеевой. Прочитал письма. Много глупых пьес, и ничего ни приятного, ни неприятного. Пришел к обеду Владимир Иванович. Постарел, спокоен и вял. Пошли подробные отчеты. Труппа работает добросовестно. Лужский нервится. Прошли четыре картины, но на самой главной застряли и ни с места. Очевидно, ждут меня, как подстежки. Качалов, говорят, хорошо работает и даже играет. Вишневский банален, но местами трогает. Бутова – совсем плоха, и заменить некем. Германова (по словам Владимира Ивановича) – ничего не дала еще. Горев – хорош (сын, чахоточный). Халютина великолепна (бессловесная роль) ².

 

Поговорили о Германовой и об Эллиде ³. Владимир Иванович говорил хорошо и соглашался со мной. У Германовой нет обаяния, а роль вся на нем. Это дело отложено. Завтра собирают всех для "Месяца в деревне". От Барановской письмо – все лето хворала и была в санатории. В 10 часов Владимир Иванович ушел. Я проводил его пешком. Тепло. Вернулся и пишу тебе. Завтра утром, пошлю телеграмму. Боялся сделать это сегодня, так как, думаю, телеграмма придет вечером, позвонят у главного входа ночью и напугают вас.

 

Думаю о вас и скучаю. От тебя получил письмо в Париже (открытка) и больше ничего не знаю. Пишу наудачу в Париж – в Лувр: не условились, куда писать. Я здоров и не устал от путешествия. Надеюсь, что вы не трусите, так как теперь ночи лунные. Бедняжка, с завтрашнего дня начинается твоя мука – укладка, потом Париж… Ох!… Даже не знаю: кто сейчас счастливее – ты или я?!

 

Да хранит вас бог. Обнимаю, нежно целую, благословляю, люблю. Киру и Игоречка – обнимаю.

 
   Твой Костя
 

334. Из письма к М. П. Лилиной

 

1909 – 21/8 Москва

 
    21 августа 1909
 

Дорогой и бесценный ангел – Маруся!

 

Начал. Вчера был на репетиции. Настроение довольно сонное. Никто не точит ножей для битвы. Работают добросовестно. Ворчат потихоньку на Лужского. Лужский нервничает, уверяет, что здоров, и ремесленно работает очень усердно ¹. Симов ничего не сделал за лето. […] Добужинский прислал три акта, их подделывают ².

 

Написано – судя по тому, что я видел в сарае,- прескверно, как театральный маляр. Не могу понять, в чем дело. Присланная мебель – выше всяких похвал. Кто ее делал и расписывал?! Сам ли Добужинский или новый бутафор – не знаю.

 

Если новый бутафор от Комиссаржевской, то он – талант. Но… ему, несмотря на все хлопоты, не разрешают жить в Москве. То немногое, что прислал Симов,- прескверно. Опять целый пол настлан. Сделана грязь и всякая ненужная лепка. Симов должен был режиссировать – ничего подобного, его и в Москве нет.

 

…Итак – "Анафема" не в порядке. Вчера все собрались, и была беседа с Владимиром Ивановичем. Дельная и толковая. Книппер приедет только завтра. Москвин уже здесь. Вечером ко мне приехали Москвин, Коонен, Коренева (Верочка), Болеславский и Готовцев (Беляевы) ³.

 

Горев болен – воспаление слепой кишки.

 

Прочитали 2 1/2 акта, тоже дельно.

 

Сегодня я освободил целый день, чтобы справить свои дела, фабрику и контору. Ничего не вышло: и Шамшин и Четвериков – заняты. Сижу на балконе, пишу письмо. Погода теплая, но то гроза, то жара. Когда жара, очень скверно, душно в городе, когда дождь при теплой погоде – хорошо.

 

Вечером тоже буду свободен, если не приедет Стахович и не назначат заседания.

 

Сегодня Москвин проходит тона с актерами.

 

Эти два дня спал плохо и только сегодня догадался. Оказывается, мне поставили не мою кровать из кабинета, а кровать Сулера, на которой он болел месяц. Надо признаться, кровать очень неудобная. Я разругал наших. 6 человек в доме и поленились перенести кровать сверху.

 

Скучаю без вас. Получил вчера твою открытку от 29-го. Спасибо, люблю, жду с нетерпением.

 

Как детишки? Как Кира? Обнимаю вас всех. Надежде Борисовне поклон.

 
   Твой весь.
    Костя
 

335*. В. В. Котляревской
 
4 сентября 1909

 
    Москва
 

Дорогой друг Вера Васильевна!

 

Опять не сообразил!… Оказывается, я и Владимир Иванович с двух сторон бомбардировали Вас телеграммами и заваливали поручениями ¹как раз в то время, когда у Вас в театре работа. Кому же, как не мне, легче понять это состояние: репетиция, тормошня, панихиды, спектакль. Жизни хватает только на театр, когда же к нему примешиваются новые заботы, тогда надо умирать. Как назло, случилось это совпадение. Мне совестно перед Вами и перед Нестором Александровичем, но тем более я ценю Вашу дружбу ко мне и к театру. Спасибо Вам большое за хлопоты, надеюсь, что эта трепотня не очень отозвалась на Ваших нервах. (Ведь я, дурак, не принял в соображение, что для Вас всякая смерть вызывает тяжелые воспоминания. Надо было отвлекать Вас от этого, а я толкал. Простите, я – безмозглый дурак!) Вчера должны были переслать Вам деньги из нашей конторы – в Петербург. (Ба!… Я совсем дурак. Ведь я переслал Вам 55 р., а надо было 80. Только сейчас сообразил… Ради бога, простите. Вкладываю остаток долга в это письмо, краснею и бью себя по затылку.) Потерял голову… и знаете отчего? Помните, в прошлом году я говорил Вам о творческой сосредоточенности, о круге внимания? Я так развил в себе этот круг внимания, что хожу с ним денно и нощно. Чуть под электричку не попал, у Вас украл 25 р. В нашем кабаре, где в антрактах читают шутовские телеграммы, недавно было получено следующее известие: "Станиславский замкнулся в круг. Пришлите скорее Кирилина (театральный слесарь), чтобы разомкнуть. Лилина". Ходит другой анекдот про меня. Кто-то ко мне подходит и говорит: "Константин Сергеевич, за Вами 15 рублей". Я быстро оборачиваюсь – где?., и начинаю сзади, на полу, искать эти деньги. Пишу все это, чтоб Вас рассмешить.

 

В театре идут преинтересные пробы. Моя система делает чудеса, и вся труппа на нее накинулась. Разрабатывается целая новая система для школы. Все повернулось шиворот-навыворот. При свидании объясню. Целую ручку и благодарю за дружбу и услугу.

 
   Ваш К. Алексеев
 

Ничего не пишу о бедной и милой Ольге Николаевне, чтоб не расстраивать Вас. Жму руку Нестору Александровичу. Прилагаю с благодарностью долг – 25 р.

 

Оказывается, что в письме деньги не пересылаются, а надо отдельно посылать их по какому-то бланку.

 

336*. Н. В. Дризену
 
12 сентября 1909

 

Глубокоуважаемый Николай Васильевич!

 

Сегодня выехал в Петербург Юшкевич ¹. Он повез в цензуру свою новую пьесу с чудесным названием "Господи, помилуй нас!" В тот момент, когда театры начинают испытывать настоящий голод от полного литературного неурожая, появилась пьеса Юшкевича,- я угадываю ее на сцене и бесконечно радуюсь тому, что появился наконец писатель, который широко и как поэт взглянул на жизнь. Какие бы ни были недостатки в пьесе, в ней есть одно большое достоинство – она поэтична и молода по чувствам и темпераменту.

 

Если Вы поймете нетерпение голодных, Вы извините мне мое обращение к Вам.

 

Позвольте воспользоваться Вашей добротой и любезностью и, не злоупотребляя ими, просить Вас посодействовать скорейшему разрешению пьесы.

 

Если это случится скоро, Вы избавите театр от необходимости ставить другие намеченные пьесы, которые приходится играть по необходимости, а не по страсти или увлечению. За такую услугу буду бесконечно благодарен Вам; теперь же, признаюсь Вам, мне очень стыдно беспокоить Вас своей просьбой и отрывать Вас от Ваших многосложных обязанностей. В заключение письма не могу не выразить Вам моей радости и поздравлений по поводу обновления "Ежегодника". Чудесный журнал, чудесное издание ². Дай бог Вам дальнейших успехов. Не откажитесь передать мое почтение Вашей уважаемой супруге от сердечно преданного Вам и искренно уважающего Вас

 
    К. Алексеева
 

12 сентября 909

 

Москва

 

337. Н. В. Дризену

 

3/XI 909

 
    3 ноября 1909
    Москва
 

Глубокоуважаемый Николай Васильевич!

 

Пишу в антракте между актами. Это единственное время, когда я могу заниматься своими личными делами. От 10 [до] 12 у меня ежедневно фабрика – конторские дела. От 12 до 4 1/2 репетиции. От 4 1/2 до 5 прием в театре, от 5 до 7 обед и отдых, от 7 до 11 1/2 – вечерний спектакль или репетиция. После спектакля, до 2 час. ночи, работаю над ролью ¹. По воскресеньям и праздникам – два спектакля. Когда же мне писать? Когда мне сосредоточиться и уйти в дорогие для меня воспоминания об Антоне Павловиче? Давно уже я собираюсь, хотя начерно, записать все, что сохранилось в памяти, но, увы, мне это не удалось сделать даже летом.

 

Моя переписка с Антоном Павловичем совершенно интимная. Все, что касалось постановки и пьесы, он писал Немировичу. Так было условлено.

 

Ваше письмо я передам Владимиру Ивановичу.

 

Еще раз пересмотрю всю переписку и, если найдется что-нибудь, пришлю, конечно, с разрешения семьи.

 

Года два назад я рассказывал все свои воспоминания об А. П. моему помощнику по режиссерству – Льву Антоновичу Сулержицкому. Он их записал и хотел издавать.

 

Сулержицкий кое-что писал в беллетристике и печатался в "Знании". Быть может, Вы поручите мне переговорить с ним или сговоритесь с ним письмом? Его адрес: Москва, Художественный театр.

 

Теперь о режиссерском отделе.

 

Право фотографирования постановок принадлежит исключительно московскому фотографу Фишеру (бывший Дьяговченко). По контракту только он владеет и распоряжается негативами и снимками. Что делать с материалом постановки? Эскизы декораций "Месяца в деревне", равно как и рисунки костюмов, принадлежат Добужинскому. Театр хранит только копии. Mise en scene не будет никакой. Скамья или диван, на кот[орый] приходят, садятся и говорят,- ни звуков, ни подробностей, ни деталей. Все основано на переживании и интонациях. Вся пьеса сплетена из ощущений и чувств автора и актеров. Как записать их, как передать неуловимые способы воздействия режиссеров на артистов? Это своего рода гипноз, основанный на самочувствии актеров в момент работы, на знании их характера, недостатков и пр. Как в этой пьесе, так и во всех других – эта и только этаработа существенна и достойна внимания. Все то, что говорит о деталях и реализме постановки, является случайно, в последнюю минуту, после первой генеральной.

 

"Анатэма" сложнее по mise en scene, но и там группировка действующих лиц интересна и нужна только в связи с внутренним переживанием. Как передать все те переживания, которыми оживлена сухость пьесы? Чтобы передать эту режиссерскую работу, единственную нужную и интересную, пришлось бы писать тома и забираться в дебри психологии актерского творчества.

 

Вот почему попытки наши всегда были неудачны. Вот почему и теперь я не знаю, как приступить к этой работе.

 

Общий взгляд на постановку – очень вреден и путает. В свое время мы написали такой взгляд для чеховской пьесы "Три сестры". По этим запискам поставили пьесу. Я видел эту постановку. Ужаснее ничего придумать нельзя. Поняли только, что в пьесе нужна тоска, печаль. У нас эта тоска достигается смехом, так как Ў пьесы – на смехе. Там смех отсутствовал, получилась отчаянная тоска – для публики.

 

Я перечитываю письмо и вижу, что по всем трем пунктам мне приходится огорчить Вас.

 

Поверьте, мне это очень тяжело, и я ломаю голову, как мне избежать такого результата, так как для Вас я бы всегда хотел сделать все от меня зависящее. Кроме того, Ваше новое дело мне в высокой степени симпатично. Чтобы загладить свою теперешнюю вину, я буду думать: что бы я мог написать верного и интересного. Пока у меня задумана большая работа, но она будет готова не скоро. Задумана статья: о трех родах драматического искусства (переживание, представление, доклад). Раньше лета мне не придется приступить к ней.

 

Словом, буду всячески стараться загладить свою вину, а Вы подождите сердиться на меня и будьте снисходительны и терпеливы. Надеюсь оправдаться в будущем. Жму Вашу руку и шлю сердечный привет Вашей уважаемой супруге.

 
   Сердечно преданный и уважающий Вас
    К. Алексеев
 

338*. Н. А. Попову

 
    3 ноября 1909
    Москва
 

Дорогой Николай Александрович!

 

Пишу коротко, так как очень занят.

 

Прежде всего спасибо за внимание, за любовь и за статью обо мне ¹. Тронут и конфужусь. Относительно Вашей будущей деятельности Вы знаете мое личное мнение.

 

Могу сказать словами Хлестовой:

 

"А ты, мой батюшка…- Пора перебеситься".

 

(Не сердитесь. Говорю любя и уважая!)

 

О Дагмарове, Павленкове и Урванцеве сказал правлению и Немировичу ².

 

Для того чтоб говорить за них в правлении, мне необходимы некоторые сведения, а именно:

 

а) на какое содержание они пойдут;

 

б) какие роли в нашем репертуаре они могли бы играть;

 

в) хватит ли у них энергии и терпения пройти нашу шлифовку, прежде чем завоевать себе прочное положение в труппе;

 

г) быть может, они любят много ролей и много играть?

 

Мне представляется, что Дагмаров мог бы в некоторых ролях заменить со временем Качалова.

 

Работаю до одури над "Месяцем в деревне". Пьеса до того тонка по психологии, что не допускает никакой mise en scene.

 

Приходи, садись на скамейку и переживай почти без жестов. Приходится разрабатывать внутренний рисунок до небывалых тонкостей.

 

Жму Вашу руку.

 

Жена и дети кланяются.

 
   Сердечно преданный и любящий
    К. Алексеев
 

1909 -3/XI

 

339. О. Л. Книппер-Чеховой
 
1909

 

Милая и дорогая Ольга Леонардовна!

 

Не еду к Вам сам, чтобы не причинить Вам неприятность. Я так надоел Вам, что должен некоторое время скрываться. Вместо себя – посылаю цветы. Пусть они скажут Вам о том нежном чувстве, которое я питаю к Вашему большому таланту. Это увлечение вынуждает меня быть жестоким ко всему, что хочет засорить то прекрасное, которое дала Вам природа.

 

Сейчас Вы испытываете тяжелые минуты артистических сомнений. Глубокие чувства страдания на сцене рождаются через такие мучения. Не думайте, что я хладнокровен к Вашим мукам. Я все время волнуюсь вдали и вместе с тем знаю, что эти муки принесут великолепные плоды ¹ .

 

Пусть не я, пусть кто-нибудь другой, быть может, Москвин, объяснит Вам то, что Вам дано от природы. Я терпеливо издали готов любоваться тем, как Ваш талант, отбросив ненужное, почувствует свободу и проявится во всей своей силе, которую временно задерживало проклятое ремесло актера.

 

Верьте мне: все то, что кажется Вам сейчас таким трудным,- в действительности пустяки. Имейте терпение вникнуть, подумать и понять эти пустяки, и Вы познаете лучшие радости в жизни, которые доступны человеку в этом мире.

 

Если моя помощь была бы Вам нужна,- я разорвусь на части и обещаюсь не запугивать Вас научными словами ². Вероятно, это была моя ошибка.

 

Молю Вас быть твердой и мужественной в той артистической борьбе, которую Вам надо одолеть не только ради Вашего таланта, который я всем сердцем люблю, но и ради всего нашего театра, который является смыслом всей моей жизни.

 

[…] Вам так мало надо сделать, чтобы быть прекрасной Натальей Петровной, которую я уже десятки раз видел. Просмотрите всю роль и ясно определите, на какие куски она распадается ³.

 

Здесь – я хочу скрыть свое волнение; здесь – я хочу поделиться с другом своим чувством; здесь – я удивилась и испугалась; здесь – я стараюсь уверить его, что ничего страшного не произошло, и для этого то становлюсь нежной, то капризной, то стараюсь быть убедительной. Потом я опять сосредоточилась. Пришла Верочка, я не сразу бросаю сосредоточенность. Наконец поняла – взяла роль барыни и стараюсь убедить ее, что ей надо выйти замуж.

 

В каждом месте роли ищите каких-нибудь желаний для себя и только для себя и гоните все другие пошлые желания – для публики. Эта душевная работа так легко Вас увлекает.

 

Увлекаясь ею, вы отвлекаетесь от того, что недостойно настоящей артистки – служить, подслуживаться публике. Насколько Вы нелогичны в последнем случае, постольку Вы логичны при увлечении настоящим переживанием. Но… выходя на сцену,- приготовьтесь, сосредоточьтесь, увлекитесь настоящими переживаниями.

 

Вы счастливица, у вас есть сценическое обаяние, которое заставляет Вас слушать, и потому Вам легко делать на сцене все, что Вы захотите.

 

Нашему брату труднее, так как нам надо в каждой роли выдумать, придумать, сделать это обаяние, без которого актер все равно что роза без аромата.

 

Мужайтесь и сядьте раз и навсегда на Ваше царственное место в нашем театре. Я буду любоваться издали или, если нужно, работать для Вас, как чернорабочий.

 

Простите за причиненные Вам муки, но верьте – они неизбежны.

 

Скоро Вы дойдете до настоящих радостей искусства.

 

Сердечно любящий Вас, поклонник Вашего большого таланта ⁴.

 
    К. Алексеев
 

340. Л. Я. Гуревич

 
    24 декабря 1909
    Москва
 

Дорогая Любовь Яковлевна!

 

Спасибо за письмо и за немецкую выписку. Спасибо немцам за то, что они нас не забывают ¹.

 

Я знаю, что Вы нас не забыли, а Вы знаете, что мы Вас не можем забыть. Разве оазисы в пустыне забываются? Вы такой оазис в нашей артистической жизни. Боже, до чего все остальное большинство критиков тупы, узки и не вдумчивы. В этом году нас хвалят совершенно неожиданно. Это произошло потому, что Южин и Незлобии приказали хвалить их театры, неловко же ругать нас одних. Хвалят, но, пожалуй, лучше бы ругали… Как трудно доказать самые простые истины.

 

Внешняя сторона этого сезона – отвратительна, так как публику, которая, как Вы знаете, умнее большинства критиков, спутали, и нам приходится бороться с этим самыми решительными мерами. Южин проповедует свободу актера, другими словами: монтировочная часть дает какую угодно декорацию и обстановку; кто угодно режиссирует; на пьесу заранее определяют 15, 20 репетиций (даже на "Дмитрия Самозванца", на "Цезаря и Клеопатру" ², причем на главные роли назначают по 2 и по 3 исполнителя. Они имеют каждый по 5, 7 репетиций. Причем часто репетируют не с теми, с кем играют. Когда молодежь обращается к Южину за советом, как пережить такое-то место роли, он отвечает: "Какое мне дело? Играйте хорошо". Все бездарные актеры в восторге, точно так же как и старики; наиболее талантливые из молодежи просятся к нам… За 4 месяца состряпали, кажется, от 8 до 10 пьес. Пресса разрывается от восторга, и публика валит (это значит вместо 700 р. на круг делают 1200). Итак, антреприза, самая провинциальная, и поощрение актерского ремесла.

 

Незлобии делает как раз то, в чем нас до сих пор упрекали, т. е. ни единого порядочного актера (лучший – Асланов, наш ученик, который оказался слабым для нашей труппы),- все построено на сверчках, комарах, шуточках; то играют на сукнах, то устраивают три сцены на одной, т. е. проиграют на одной, откроют другую и т. д. Надо отдать справедливость: любви и порядочного отношения – много. Скажу даже, что театр симпатичен и куда симпатичнее теперешнего Малого. Шуму и похвал много, сборов никаких. Но все-таки это путает публику. Теперь никто ничего не понимает: кто же первее – актер, режиссер; нужен ли реализм или импрессионизм?

 

Что же делать при таких обстоятельствах? Мы решили утроить художественные требования к себе и выбросить все, что стало пошлым на сцене. Никаких mise en scene, никаких звуков. Повели все на простоту, на внутренний рисунок роли. Понимаете, чего стоит перевернуть всю труппу сразу на то, к чему мы шли постепенно и систематически. Нет худа без добра. Это заставило всех обратить внимание на мою "систему", которую за эти годы я достаточно подготовил. Работа адская, но интересная.

 

Нас хвалят, но, конечно, многие даже не поняли нового направления театра. Так, например, в "Месяце в деревне" стоит посреди сцены лавка, в другом акте – диван, в третьем – скамейка. Все по парам приходят, садятся и, без единого движения, говорят. Пьеса имеет большой успех, и все-таки все сделал режиссер и обстановка, а актеры – посредственны. Публика видит перемену, пишет мне письма, просит разъяснить. Я отписываюсь… Но нельзя же частным образом объяснить толпе ту чепуху, которая происходит во всех театрах. А тут еще, с легкой руки Балиева, пошли эти проклятые кабаре!…