1. Если даже бы стали поругивать, то реклама делала бы свое дело. Имя Художественного театра завязнет в ушах парижан. Будет знакомое слуху имя, а то, что об этом театре говорят, т. е. рецензии,- забудется. Да и рецензии, конечно, давно написаны и куплены Режан.
 
Что касается Крэга, решили так. Он ни с какой стороны не прав, и посоветуйте ему не принимать с театром вызывающего тона, а то он все испортит мне. Все равно придется ему заплатить, не все, так часть. Уж лучше пусть он приезжает в Москву к началу третьей недели поста. По приезде в Москву, т. е. 16/29 февраля, Стахович вышлет Крэгу 300-500 рублей. Вот о чем я прошу театр и надеюсь, что он исполнит мою просьбу.
 

Окончание в следующем письме.

 
Продолжаю.
 

Объясните Крэгу, что отсюда я выслать ему денег не могу, так как у меня едва хватит на обратный путь. Телеграммой ничего не сделаешь, так как струна натянута и надо быть осторожным с правлением. Самое скорое – действовать через Стаховича, который сегодня выезжает в Москву.

 
Объясните Крэгу, что то, что я пишу,- мой план действия, а не обещание; он может схватиться за него и уверять, что я обещал. Выписать Крэга не мешает, так как вопрос костюм[ов] очень важен. Я не понял замыслов Крэга. Кроме того, пусть он привезет и mise en scene 5-го акта.
 

27-го буду в Москве. Будьте очень осторожны. Заболейте на день, чтоб отлежаться и отдохнуть вовремя, пока не поздно.

 
   Ваш К. Алексеев
 
386. Из письма к М. П. Лилиной
 

Неаполь,

 
16 февр.
 

911
 
16 февраля 1911

 
Дорогая и бесценная.
 

Мы (т. е. я, Кира, Миша Стахович и Машенька Ливен) – почти в раю. Я могу сесть на свой балкон, выходящий на море, сидеть и греться на солнце целый день. Так хорошо, что никуда и не тянет, да я и не собираюсь осматривать [ничего], кроме Помпеи. В этом письме расскажу события последних дней, а в следующем вернусь к предыдущим. Накануне отъезда, т. е. в понедельник, я укладывался целый день. Перед обедом поспал и уже шел в последний раз проститься с обедами Стаховичей, как на пути меня перехватил Чайковский, говоря, что приехал Горький и очень стремится видеть меня 1. После обеда я поехал к нему, и туда же приехал Чайковский.

 
Горький приехал из Парижа и остановился проездом в Риме.
 

…Встретились долгим лобзанием. Он (т. е. Горький) мил, прост и весел. С восторгом говорит об итальянцах. Вид плохой, быть может, после дороги. Чайковский повел нас пить чай в какое-то кафе, несмотря на карнавал – там было 2 1/2 человека (Рим очень неоживленный город). Оттуда поехали в какой-то маскарад. Толпа, оживление, бросаются конфетти очень больно. Скоро там узнали Горького и стали его фетировать, пришлось удалиться.

 
В 12 был уже у гостиницы. Она заперта. Звонил, звонил около получаса. Отстоял все ноги и испугался. Думал, что придется ночевать на улице. Но отперли. В Риме это случается. Запрут все двери. Ночуй где хочешь. На следующий день в 12 у Ливен были блины (я, конечно, не ел). Стаховичи завтракали там же. Трогательно простились. […] Во время завтрака зашел с нами проститься Волконский (лектор). На станцию нас провожали кн. Ал. П. Ливен и Дженечка, мы уехали в 2 и в 6 ч. были уже в Неаполе (Горький уехал раньше нас). По настоянию Машеньки остановились не у Мюллера, а в Hotel du Vesuve. Оказывается, что Горький ждал нас у Мюллера и уехал с пароходом только сегодня. Я наслаждался ничегонеделанием. Заказал билеты на среду – 23 февраля. О субботе и о воскресенье (египетский экспресс) не хотят даже и разговаривать, так как сейчас большое движение. Ехать с простыми поездами боюсь, и не потому, что утомительно, а потому, что эти поезда отвратительно отапливаются. Кира уже простудилась раз, боюсь повторения того же. Третья причина – море. Я попал в свою сферу и дорожу каждым лишним днем. Бедные, как мне вас жалко, именно сегодня. Москва – холод, сырость, вонь, и Неаполь – жарко без пальто (конечно, днем); вечером и в ваточном хорошо. Морской воздух, вид. Капри от Неаполя виден весь. Трудно понять, почему пароход идет 2 1/2 часа. (Правда, он заходит в Сорренто.) Казалось бы, что в полчаса до него можно доехать на лодочке. Сегодня болтался и зашел посмотреть аквариум. Это самый известный аквариум мира. Очаровательный. Я люблю морских гадов.
 

Что ж тебе рассказать о последних днях в Риме. Дженечка водила меня по музеям, показывая в каждом 5-6 шедевров. Это было чудесно и не утомительно. Машенька на автомобиле возила нас в Villa Adriana (была закрыта по случаю масленой) и в Tivoli, этот город с великолепным водопадом. Чудная погода, приятная поездка. Встретился как-то с Боборыкиным, и он самым дерзким образом сделал мне выговор за то, что я не хожу к нему часто (был один раз). Он говорил так грубо, что я поклонился и ушел. Значит, скоро будет ругать в "Русском слове".

 
Очень тронут твоим длинным письмом и вообще твоими нежностями. Люби и не забывай.
 

…Сегодня молодежь ездила на Везувий. Я не поехал. Поездка не опасная, она делается Куком 2, т. е. большой компанией. Поднимаются на funiculaire {канатная железная дорога (франц.).}. Игоречкино письмо получил и ответил ему. Напишу еще, если не очень заговорят меня Горькие. Едем туда завтра. Не бойся. Ведь это не море, а залив. Следующее письмо надеюсь написать бабушке. Скоро обедать, хочу поваляться. Крепко обнимаю тебя, Игоречка. Напиши, как он выглядит и не скучает ли? Итак, до 27-го. Напиши в Берлин-"Russischer Hof". Как Александров, Стахович и Доктор (Каспарян) и Савицкая?

 
   Нежно обнимаю.
    Костя
 
387. Из письма к М. П. Лилиной
 

19 февраля

 
    Капри
 

Дорогая и бесценная!

 
Третьего дня в дождь, рано утром, в 8 ч., я сел на пароход и поехал на Капри. Кругом туман, ничего не видно, но море спокойно.
 

Я поехал один, так как Машеньке не позволено знакомиться с Горьким, Миша, у которого недавно была инфлюэнца, бережет себя, и я ему не советовал рисковать ехать в сырость. Кире же пришлось бы целый день сидеть с большими и слушать разговоры о политике. Лучше остаться с молодежью и смотреть музей.

 
Горький и Мария Федоровна встретили меня на лодке у парохода. Я сел к ним, и поехали; дорогой пошел дождь.
 

Они только что переехали на новую виллу, и не все еще там в порядке. Мне приготовили там чудесную и удобную комнату, но, так как она без отопления, я предпочел гостиницу.

 
Живут они хорошо, не то что богато, но и не бедно. Едят хорошо. Удобные два маленьких домика. Первое время как-то не клеилось, не могли найти тона. К вечеру разговорились. Опять Горький очаровал и завладел моей душой. Он очень изменился во взглядах, пропасть читает, пропасть работает и стал гораздо скромнее. Здесь, и в Неаполе и во всей Италии, его не только любят, но им гордятся. Когда он идет по улицам, можно подумать, что он владетельный герцог. И хорошо то, что он не популярничает, не очень дорожит этой ролью и мило смеялся, когда я ему сказал, что он из социалист[ов] попал в феодалы.
 

Ушел от Горьких рано, так как устал. Но по пути, в кафе, увидал оживление: танцевали тарантеллу; вошел. Там познакомился с музыкантом Нугеc (знакомый Володи Алексеева, который написал для Зимина "Quo vadis?") 1. Утром вчера – опять к Горьким. Погода прескверная. Был даже град. Сегодня разговор клеится лучше.

 
В 12 часов подали от Киры записку. Оказывается, она приехала с немкой (ливенской). Привели ее к Горьким. После завтрака все пошли в горы. Там танцуют тарантеллу и пьют чай. Потом пришли к Горьким Нугесы. Он решил писать нам мимодраму 2. Вечером Горький чудесно говорил. Я читал ему Фамусова (удачно) и Крутицкого (неудачно). Первый понравился, второй – не очень. Горький очень понравился Кире.
 

…Обнимаю. Сегодня ветер и солнце. Качает. Не поедем в Неаполь. До завтра остаемся здесь. Нежно люблю.

 
    Костя
 
388*. Л. А. Сулержицкому
 

19 февраля 1911

 
    Капри
 

Дорогой Сулер,

 
спасибо за Ваше письмо. Теперь, раз что Крэг от всего отрекается, то мне и нет нужды с ним видеться теперь же 1. Не говорите ему об этом.Я затяну вопрос и уеду якобы экстренно, не повидавшись. Он сейчас настроен по-западному и думает только о том, чтобы получить с театра деньги за то, что ничего не делал. Готов ему помочь, если б он действовал не нахальством, а мягкостью. Таким, как он теперь, – я его не люблю. Не говорите ему и об этом,но от себя, при случае, скажите, или объясните, что театр, еще ничего не видя, уже заплатил за "Гамлета" (с пробами) около 25 000 рублей. Можно ли требовать большего от иностранцев и чужих ему людей? Вы теперь знаете, как иностранцы относятся к нам – русским. Если б мы нашли за границей таких щедрых людей, как мы, директора Московского Художественного театра, – мы бы кричали и прославляли их. Пусть Крэг это поймет. Это нужно для него же… Напомните ему: я устроил ему годовое жалованье, гарантированное – 6000 рублей. Он закапризничал и все испортил. Теперь сам чорт не знает – сколько он получает. Осенью он заболел – не мог приехать; от костюмов, от постановки он отмахивается. Понятно, что правление пристает ко мне и просит объяснить, за что платят жалованье Крэгу. Он же начинает нахальничать. Что же я могу сделать? Кончится тем, что правление от него откажется. Говорите от себя – не ссорьте меня с ним.
 
   Ваш К. Алексеев
 

Словом, струна натянута, и одно неловкое движение ее оборвет.

 
389*. О. В. Гзовской
 

Рим. 27. II-911 г.

 
27 февраля 1911
 
Дорогая Ольга Владимировна!
 

Спасибо за письмо. Не откажите и в будущем и разрешите мне не быть очень аккуратным в ответах, и вот почему. В свободное время я хотел бы написать за это путешествие главу об анализе 1. Здесь ее можно обдумать, так как, хоть с трудом, но я могу найти одиночество, но в Москве это не удастся, и очень важную главу придется откладывать до будущего года. Это жаль. Не правда ли? Но тем не менее, если из-за моей неаккуратности в ответах Вы перестанете мне писать,- не согласен и предпочитаю отложить анализ и быть пунктуальным в ответах.

 
Счастлив, если мне удалось помочь Вам. Будьте только очень строги и требовательны к своему сценическому самочувствию. Больше всего проверяйте мышцы (и особенно мышцы лица), которые у Вас натружены. Постоянноучитесь на публикеослаблять их.
 

Второе – объект. (Будьте безумно требовательны к нему.) Третье – неожиданностьприспособлений. Они удивляют и тем поднимают тон в публике.

 
Будьте очень строги в выборе приспособлений.
 

Кроме того, все яснее и определеннее передавайте и чеканьте внутренний рисунок роли. Рад, что чтения идут успешно.

 
Скажите, ради бога, Знаменскому и Уралову, что я их умоляю к моему приезду (первая неделя поста) хорошо познакомиться с записками. Начнутся репетиции "Гамлета", тогда уже поздно будет заниматься теорией. Если они не подготовятся, мы совершенно не будем понимать друг друга.
 

Отвечу на поставленные вопросы. 1) Как развивать наивность? В записках сказано, но, должно быть, не очень ясно. Надо отгонять сомнения, критику и все прочее, что мешает наивности. Добавлю, надо с большой верой относиться ко всем другим приемам системы, т. е. к кругу, к объекту, к приспособлениям. Общее, совместное действие всех этих приемов также увеличивает наивность (пожалуйста, пометьте на полях и напомните мне развить эту часть об общем воздействии приемов на усиление наивности).

 
2) Пока я знаю только одно упражнение для аффективной памяти – писание истории и природы любви, ревности, страха и пр., а также деление разных ролей на куски и определение желаний. Вы пишете, что это трудно. Не слишком усложняйте эту работу, не бойтесь первое время наивности и глупых писаний. Дело не в форме, а в процессе самоанализа и чувственных воспоминаний.
 

Целую ручки, кланяюсь мужу. Жду статьи о Сальвини.

 
Искренно преданный, сердечно любящий Вас
 
    К. Алексеев
 

390. A. E. Крымскому
 
Февраль 1911

 
    Москва
 
Дорогой Агафангел Ефимович!
 

Я пишу Вам это письмо в ответ на Ваше прекрасное письмо, в день 50-летия со дня смерти Т. Г. Шевченко 1 .Великий сын украинского народа поднялся на сверкающие вершины поэзии, его горячее сердце билось удар в удар с сердцами лучших людей России, мечтавших о золотых, счастливых днях для народа. Произведения Шевченко переживут века и вечно будут будить в сердцах людей благородные великие чувства.

 
Я вспоминаю, с каким благоговением впервые прочитал на русском языке "Кобзарь", трудно было без волнения читать это изумительное по своей художественности, яркости и сочности языка и патетике произведение. В нем была вся душа Шевченко, его мысли, его идеи, его сердце. Я преклоняюсь перед Шевченко – поэтом, последовательным борцом за счастье человека.
 

В Шевченко я вижу и осязаю всю красоту человеческой души, это подлинный певец своего народа.

 
Мы, русские люди, глубоко сочувствуем страданиям украинского народа и верим, что солнце новой счастливой жизни засияет над Украиной и ее истерзанное сердце раскроется во всей своей прелести, шелесте золотых украинских полей, в могучем народном творчестве, в талантах его прекрасного свободолюбивого народа.
 

Я горячо люблю украинскую музыку. Если Чайковского мы называем чародеем русской музыки, то Лысенко 2– этого чудесного и пленяющего красотой своей музыки композитора – мы смело можем назвать солнцем украинской музыки.

 
Такие украинские актеры, как Кропивницкий, Заньковецкая, Саксаганский, Садовский – блестящая плеяда мастеров украинской сцены, – вошли золотыми буквами на скрижали истории мирового искусства и ничем не уступают знаменитостям – Щепкину, Мочалову, Соловцову, Неделину. Тот, кто видел игру украинских актеров, сохранил светлую память на всю жизнь.
 

Да живет долгие века народ, который дал миру бессмертного Шевченко.

 
Вот, дорогой Агафангел Ефимович, вкратце то, что я сегодня мог высказать для Вашего литературно-рукописного альманаха о Шевченко.
 

Жму крепко вашу руку.

 
   С глубоким уважением
    К. Станиславский
 
391. A. M. Горькому
 

1911-14-III. Мскв.

 
    14 марта 1911
 
Дорогой Алексей Максимович!
 

В Берлине я захворал и пролежал 5 дней. Пробовал писать Вам оттуда, но не писалось; бросил.

 
Приехал в Москву; здесь на меня накинулись все, кто ждал меня 8 месяцев.
 

Сколько дел, разговоров, объяснений, писем, рукописей!!!

 
Сижу перед огромным мешком с письмами и другими присланными бумагами, развожу руками и чувствую свою беспомощность.
 

Телефоны звонят, люди приходят и уходят, а большая и интересная работа ("Гамлет" и ряд школьных лекций) ждет меня в театре.

 
Я уже играл новую пьесу: "Дядя Ваня" 1.
 

Ничего. Выдержал, хотя и волновался за голос, за походку и за другие изъяны после тифа.

 
Когда разберусь в делах, буду писать Вам подробно, а пока хочется сказать Вам много хороших слов.
 

Я опять привязался к Вам всем сердцем; я опять почувствовал Вашу большую душу, обаяние Ваших чар. "Мы разные люди", – писали Вы мне в Кисловодск. Да, в политике, которой я не понимаю, в которой я бездарен, но в искусстве – мы близкие.

 
Позвольте мне хоть в этой области считать Вас родным.
 

Последнее свидание опять приблизило меня к Вам. Спасибо за хорошие часы, проведенные с Вами, спасибо за гостеприимство, за простоту и ласку. Спасибо за хорошее письмо и за присылку рукописей: а) сцена пьяного, б) "Встреча", в) два экземпляра "Почти святой" 2.

 
Сцену пьяного прочел. Думаю, что из этого можно что-то сделать. Буду пробовать, когда освободится время.
 

Остальные еще не читал, так как жду подходящего настроения.

 
Все это время меня замотали. Пишу и Марии Федоровне, которой прошу поцеловать ручки и поблагодарить за дружбу и внимание ко мне и к Кире.
 

Жму Вашу руку. Жена, Кира и Игорь кланяются Вам и Марии Федоровне.

 
   Сердечно преданный
    К. Алексеев
 
392. Л. Я. Гуревич
 
    14 марта 1911
 

Дорогая и многоуважаемая

 
Любовь Яковлевна!
 

Спасибо за Ваши хорошие письма. Я недавно добрался до них. Дело в том, что за 8 месяцев моего отсутствия накопилась огромная корзина писем. Как быть, как прочесть, как ответить? Сижу перед ней и беспомощно развожу руками. Хочется ответить каждому, откликнувшемуся на мое горе 1. Приходится много писать. Вот почему это письмо такое короткое и такое неинтересное.

 
Прочел Вашу статью о Рейнгардте {Она мне нравится, и я с Вами согласен. (Примечание К. С. Станиславского.)} 2и только что видел в Берлине "Эдипа" и "Гамлета". Рейнгардт стал неузнаваем. Это еврейский антрепренер, не художник, и я с большой грустью признаюсь в этом и отрекаюсь от него. Увы, жаль! Еще одним меньше!!! 3
 

Пишу записки и, если позволите, прочту их при скором свидании в Петербурге.

 
Будьте только здоровы и Вы и Ваша милая барышня 4, которая очень тронула меня своим вниманием.
 

Нам предстоит большое сражение в Петербурге. Ругать будут – как никогда. Заступитесь, если стоим.

 
Целую Ваши ручки и желаю успеха.
 
   Душевно преданный
    К. Алексеев
 

1911-14-III. Москва.

 
393*. А. А. Стаховичу
 

1911. Март 27. Понедельник

 
    27-28 марта 1911
    Москва
 
Дорогой друг Алексей Александрович.
 

Не писал тебе так долго, потому что сразу окунулся в рабочую жизнь. Был капустник (на днях вышлю рецензии, так как вовремя не собрали их, и теперь приходится доставать газеты). Потом начали "Гамлета" и лекции 1. И, наконец, смерть милой Маргариты Георгиевны 2. О ней-то я тебе и буду писать сегодня, так как все остальное отходит на второй план.

 
Извиняюсь и перед Евгенией Алексеевной. За мной хорошее, длинное письмо. Я должен хорошо поблагодарить ее за то, что она была ко мне и к Кире так мила и сердечна. Я должен объяснить ей, как мне досадно, что мы не виделись при моем проезде мимо Рима.
 

Сейчас не могу найти подходящего настроения для бодрого письма, так как смерть Савицкой – покрыла все.

 
Я был у нее за неделю до смерти, отвез ей подарок и цветов. Она была ясная, милая, веселая и даже здоровая на вид. Она кокетничала со мной с той неловкостью, которая так подходит к се чистой, не знающей грязи душе. Она была мне очень рада, и я был доволен тем, что слухи, ходившие по театру о ее болезни, не оправдались. Доктора говорили, что обойдется и без операции. Рассосется. Потом стали говорить о том, что операция будет, но легкая. Потом я встречал Бурджалова, и он мне говорил: "Ничего, все хорошо". Потом я случайно видел, как Бурджалов зарыдал невзначай, но все говорили: ничего, обойдется. В пятницу звонил мне по телефону Румянцев. "Сегодня ночью сделали операцию Савицкой, так как благодаря непрохождению пищи боялись воспаления кишок или брюшины. Найден рак – в сильнейшей степени, покрывший все кишки. Пришлось отрезать около желудка кишки и вывести пищу через живот. Боли прекратились, но положение безнадежное". К Савицкой не пускали.
 

В субботу я был на фабрике, и репетировали "Дядю Ваню" без меня, так как вводили Муратову вместо Раевской, которая заболела бронхитом. Во время репетиции Румянцев пришел и объявил, что Маргарита Георгиевна скончалась. Прекратили репетицию, поехали в больницу, но оказалось, что фельдшерица по неопытности ошиблась. Савицкая была жива, приняла всех, была очень бодра, с силой жала всем руку, жестикулировала и говорила звонким голосом. Наши уехали, и Маргарита Георгиевна вскоре впала в беспамятство и не приходила в себя. Ночью, часа в 3-4, она скончалась – тихо. Ее смерть соединила и сблизила всех товарищей. Панихиды многолюдны. Как всегда, только теперь мы поняли, какой пример и элемент чистоты и благородства являла собой покойная.

 
За 13 лет ни одного резкого слова, каприза, ни одной сплетни, ни одной неприятности. Завтра утром ее хороним.
 

Кончаю письмо после "Дяди Вани" (4-й абонемент). Тороплюсь итти спать, так как завтра в 10 час. вынос. Ее пронесут мимо театра. Лития перед театром и потом в Ново-Девичий монастырь (где похоронен Чехов).

 
Вечером все сходятся в театр (спектакль отменяется). Спектакль перенесен на четверг утро, так как "Лапы" 3делают удивительные сборы. Думают, что днем, в будни, никто не вернет билетов. Сбор в память покойной.
 

Низко, почтительно и дружески кланяюсь Марии Петровне, Евгении Алексеевне, Ольге Петровне, Михаилу Александровичу, Марии Ивановне и всем римским знакомым.

 
Жму твою руку.
 

Больны: Горев (его дело плохо), Александров (поправляется), Бутова (стрептококковая жаба), Татаринова (воспаление обоих легких), Раевская (бронхит), Врасская (тиф – лучше).

 
Что же это такое?!
 
   Твой К. Алексеев
 

394*. М. Ф. Андреевой

 
2/IV 911
 
    2 апреля 1911
    Москва
 

Дорогая Мария Федоровна!

 
Не объясняйте неправильно моего молчания. Смерть Савицкой, первые выступления, капустник, конец сезона, залаживание будущего сезона, куча дел, накопившихся за 8 мес. моей болезни и отдыха, сбили меня с толку. Я спутался и всюду опаздываю.
 

Среди суматохи и телефонов вспоминаю Капри, и он представляется мне раем, Алексей Максимович – херувимом, а Вы – шестикрылым серафимом.

 
У нас холод, дождь со снегом, гадость.
 

Прочел "Встречу" 1и пришел в восторг. Разрешите ставить, или в Художественном, или в театре одноактных пьес, кот[орый] я думаю с будущего года наладить.

 
До Вашего перевода еще не могу добраться – простите. Целую Ваши ручки, а Ал. Макс, низко кланяюсь.
 

Благодарю Вас за доброту, внимание и гостеприимство. Без конца обласкан – доволен.

 
Кира погуляла на свободе в Сицилии только неделю, а через неделю старуха княгиня Ливен вызвала дочь, а с нею и Киру, в Рим. Из Рима Кира приехала с Ливенами в Москву. И постыдил ее за то, что она ни слова не написала Вам. Должно быть, боится писать Вам, так как письмо может попасться в руки Ал. Макс. (писателю!).
 

Мне остается только поворчать из приличия. Все равно нашего брата не слушают.

 
   Сердечно преданный
    К. Алексеев
 
Жена и дети шлют поклон.
 

Не пишу о Савицкой – слишком это грустно.

 
395*. Л. А. фон Фессингу
 

Михайловская, 2

 
"Английский пансион" Шперк
 

23/IV 1911

 
    23 апреля 1911
    Петербург
 
Глубокоуважаемый Леонид Александрович.
 

Прежде всего искренно благодарю Вас за поздравление. Прошу принять таковое же от меня и жены и поздравить от нас обоих Вашу уважаемую супругу.

 
Во-вторых, у меня к Вам большая просьба, рассчитанная на Ваше доброе и отзывчивое сердце.
 

Прилагаю два письма Горева и доктора Чернорук 1.

 
Из них Вы узнаете суть дела.
 

Не откажитесь познакомить Гриневского с содержанием этих писем и попросить его высказать свое мнение. Если же он ничего определенного не скажет, то поговорите с Уманским 2. Отсюда ничего нельзя решить.

 
Дело в том, что было решено так:
 

1) Не везти Горева в Крым, так как он наотрез отказывается от этого.