Старицкий М.. Молодость Мазепы

смотревшим вперед на зыбкую, прозрачную гладь, загоравшуюся вдали алым
заревом от лучей склонявшегося к горизонту солнца. Как эта покрытая
золотою мглою даль не давала глазу проникнуть в свои тайны, залитые
блеском и сверканием розовых лучей, так загадочно и ярко светилась в
сердце Мазепы надежда на то, что и его жизненный путь озарится радостями и
поведет к победе и счастью. Даже томившая его во время пути разлука с
Галиной, с этим чистым и прекрасным ребенком, овладевшим его душой, начала
ослабевать в своей едкости, заглушаясь другими сильными ощущениями и
ожиданием того, что посулит ему в дар будущее. Кроме того, Мазепа утешал
себя еще тем, что на Сечи он пробудет недолго, а затем на обратном пути
непременно заедет на хутор. Постоянно меняющиеся картины берегов отрывали
от Галины его мысли, и наконец Мазепа совершено погрузился в созерцание
окружающей красоты.
Дикие скалистые берега Днепра уже отбежали назад, а теперь тянулись все
волнистые, покрытые высокой травой. Чем дальше, тем шире становилось лоно
реки. И эта спокойная широкая лазурная дорога, и эта безлюдная
величественная степь, прильнувшая к ней, и этот живительный, полный
свежего аромата воздух вливали в сердце чувство необычайной бодрости, воли
и отваги... Уже все пороги остались далеко за путешественниками, но
все-таки по дороге то там, то сям попадались огромные гранитные скалы,
подымающиеся из воды.
- Камень Перун, Богатырь, Ластивка! - перечислил их седой казак
"лоцман", сидевший за Мазепой на куче свернутых канатов.
Но вот широкое русло реки начало дробиться выплывавшими навстречу
островами; покрытые сплошь яркой изумрудной зеленью, они словно вырастали
из прозрачных струй воды. Вот лодка вступила в широкий пролив,
образовавшийся среди двух длинных островов. Свежей лесной прохладой и
ароматом пахнуло на путешественников; длинные тени рощицы, покрывавшей
весь остров, закрывали собою пролив. Мазепа сбросил шапку и глубоко
вдохнул в себя чудный лесной воздух.
- "Виноградный" и "Соловьиный"! - возгласил седой лоцман, указывая на
острова. - Здесь мы всегда "спыняемся" кашу варить; ну да теперь нечего;
скоро уж и Сичь.
Название острова было действительно справедливо: над островами и над
проливом кружились массы птиц; соловьиные трели оглашали весь воздух.
Кругом было так вольно, так дивно прекрасно! И эта красота, эта необъятная
ширина развертывающейся перед ним картины наполняла сердце Мазепы чувством
необычайной любви и близости ко всему окружающему его; он чувствовал, что
его сердце связывают с этой землей такие крепкие корни, которые не
разорвать никогда, никому и ничему; он чувствовал, что этот синий батько
Днепр, и эта вольная степь, и это родное, ласковое небо, опрокинувшееся
над ним таким безмерным куполом, дороги ему, как что-то живое,
одушевленное, как нежная рука, как улыбка, как голос матери! Что, если
оторвать его от них - он зачахнет, завянет, как срубленное молодое
деревцо.
Между тем лодка минула остров и снова выплыла на широкую гладь реки.
- Эх! - произнес с глубоким вздохом седой лоцман, словно в ответ на
мысли Мазепы, - нет ведь на свете другой Украины, как нет и другого
Днепра!
Он замолчал, молчал и Мазепа; радостное, рвущееся чувство теснило его
грудь; в сердце закипали молодые, счастливые слезы, и жизнь казалась
прекрасной и столько надежд виделось впереди.
А лодка между тем все плыла, да плыла по этой величественной дороге, не
встречая никого на своем пути.
Но вот Днепр разлился еще шире и, описав крутой поворот, повернул прямо
на юг.
Течение заметно усилилось; подгоняемый дружными ударами весел, байдак
понесся еще быстрее. Вдали засерели какие-то каменные громады.
- А это что такое? - обратился с вопросом к лоцману Мазепа.
- Это "Кичкас", - ответил тот. - Видишь, как бурлит и стонет вода, это
Днепр сразу сужается, вот увидишь там, подле "Кичкаса", он такой узкий
станет, что татары и коней переправляют через него вплавь!
Действительно, течение усилилось; вода кругом бурлила и мчалась вперед,
байдак также мчался стрелой, еще один; поворот реки, и вода с шумом
ворвалась в узкое ложе, стесненное с двух сторон отвесными каменистыми
стенами.
Мазепа едва пришел в себя от такой быстрой перемены.



XIX

Несмотря на то, что солнце еще стояло над горизонтом, ущелье было
мрачно и темно; направо и налево тянулись сплошь серые, гранитные стены.
Это были не скалы, не горы, а сплошные громады седого гранита, пробитые
рекой. Они подымались из воды совершенно отвесно; казалось, нигде нельзя
было бы причалить к ним лодку и вскарабкаться на них Стесненная в этом
каменном коридоре река мчалась с необычайной быстротой.
Глубокие трещины бороздили каменные громады; в некоторых местах они
раскололись и свисали какими-то ужасны ми глыбами, готовыми ежеминутно
сорваться в реку; то там то сям виднелись пятна седого мха.
Тени от этих высоких громад наполняли собой все пространство; воды реки
казались черными и холодными. Только полоса развернувшегося над головой
лазурного неба напоминала о том, что за этими холодными каменными глыбами
стоял яркий летний день.
Картина была величественна, мрачна и угрюма. Перед этими каменными
громадами огромный байдак казался какой-то жалкой скорлупой.
Весь поглощенный этой картиной, Мазепа стоял неподвижно на носу
байдака.
Вдруг издали донесся отдаленный гул, словно ропот морского прибоя,
только более ровный и постоянный. Мазепа с тревогой устремил вперед глаза
и напряг зрение; ничего не было видно, но шум заметно рос и усиливался.
- Новый порог, и, кажется, самый грозный, - промелькнуло у него в
голове.
На "чардак"[11] вышел сам кошевой и несколько казаков. За дорогу Мазепа
успел еще более сблизиться с Сирко и еще лучше узнал его чуткую,
бесхитростную душу.
- Что это за новый порог? - спросил быстро Мазепа, когда Сирко подошел
к нему и стал с ним рядом на носу.
- Где там у черта порог? - ответил, не выпуская изо рта люльки, Сирко и
поправил осунувшийся пояс.
- Да вон там гудит и бурлит, как "скаженый", - указал рукою Мазепа.
- Хе! Какой же это порог? - улыбнулся Сирко и, вынувши изо рта люльку,
плюнул далеко в сторону. - Это Хортица к нам приближается, а на ней гудит
Сичь, или лучше сказать "прысиччя", потому что самая Сичь по той стороне
острова. Только чересчур что-то разбушевалось "прысиччя": отняли ль добычу
у татарских "харцыз", либо с "полювання" какого-нибудь возвратилась
ватага... Да, что-то уж необычное... - Кошевой почесал себе затылок и,
поправивши шапку, прибавил: - А вот побачим, почуем!
Байдак круто повернул направо, и вдруг каменные громады сразу
оборвались, словно упали в воду; целые снопы золотых лучей заходящего
солнца ворвались в угрюмый каменный коридор; перед путниками распахнулась
бесконечная лазурная даль реки, залитая золотом и огнем.
И в этом золотистом тумане подымался прямо из воды, словно затонувший
корабль, огромный и темный остров.
Все на байдаке пришло в движение.
- Вот оно, Запорожье, наша Сичь-ненька, - произнес с чувством Сирко,
снявши почтительно "шлык".
Казаки обнажили головы, Мазепа тоже поднял машинально высокую шапку и
обернулся быстро в ту сторону, куда глядели казаки.
Ему бросилась сразу в глаза пестрая и оживленная картина, захватывающая
всякого зрителя своей кипучей жизненной силой.
Берег Хортицы, высокий и отвесный, усеянный крутыми глыбами камней,
торчащими по приподнятому тремя выступами искусственному валу, тянулся и
загибался вдали. На берегу у причала, куда широкой дугой загибал уже
байдак, копошился и сновал группами разношерстный народ.
Шум и гвалт, защищенный сначала каменной стеной и казавшийся тогда
глухим рокотом, теперь сразу ударил по ушам резкостью бушующих звуков: в
этой грубой какофонии основной тон держали раздававшиеся во всех углах
глухие и звякающие удары, и на этом уже фоне вырезывались перебранки,
крики и песни.
Направо и налево от пристани тянулась ломаной линией флотилия чаек; на
некоторых копошились обнаженные люди и что-то в них заколачивали; другие
чайки были вытащены на берег и конопатились да смолились; вокруг последних
стояли клубы черного дыма от разложенных под валами костров. С нескольких
чаек в проток Днепра закидывали невод.
У берега и на середине реки барахтались и вспенивали, воду могучими
взмахами рук сотни бронзовых тел, брызгая во все стороны, фыркая и издавая
какое-то громкое ржанье; другие помогали загонять рыбу в закинутый невод.
Выкупавшиеся уже фигуры лежали на откосе берега, предаваясь созерцательной
лени. Выше за ними сидела и полулежала группа казаков в роскошных,
дорогих, но изорванных и запачканных дегтем жупанах, кунтушах и турецких
куртках и громко с увлеченьем спорила о чем-то и кричала. Впрочем, и среди
купающихся, и среди конопатящих чайки, и среди лениво отдыхающих на берегу
всюду слышались какие-то гневные крики, проклятья и целые каскады брани.
Обычное раздольное житье Запорожья, видимо, было чем-то неожиданно
нарушено.
Из-за вала доносился еще больший шум, словно за этими откосами,
увенчанными выставившимися жерлами "гармат", шла кипучая битва.
Байдак пристал к причалу; бросили веревки на берег, но несмотря на
крики рулевого, никто их не поднял и не привязал к забитым во многих
местах "палям".
- Да соскочите, хлопцы, который! - крикнул Сирко, - и закиньте сами, а
то ведь этих лежебок никогда не дождешься на перевозе; бей меня сила
Божья, коли я их не покараю, лишивши дня на три оковитой.
Из отдыхавших невдалеке казаков, с заброшенными под голову руками,
поднялась одна фигура атлетического сложения, узнавшая, видимо, кошевого
по голосу, и подошла с любопытством к байдаку. Заходившее солнце ударяло
прямо в глаза запорожцу, и он, поднявши руки щитком, присматривался к
выходившим на "загату" приезжим.
В полной наготе своих форм он был великолепен; стройная мускулистая
фигура его, облитая теплыми тонами заката, напоминала дорогую бронзовую
статую какого-нибудь гладиатора, перенесенную из пышного римского дворца
на этот дикий берег.
- Хе! Пане кошевой, батько наш. Вон оно кто! - заговорил радостно
атлет, узнавши Сирко. - А я смотрю и дивлюсь: какой это там "велетень"! Аж
это орел наш! Будь же здоров и славен вовеки!
- Здоров будь, Степане! Спасибо за привет, любый обозный! - обнял его
Сирко. - Душно, что ли? - окинул он приятеля ласковым взглядом.
- Ге, пане отамане, парит... Смыкнули, правда, грешным с досады делом,
окаянной, так она еще больше разобрала! Ну, вот и прохолаживаемся. - Да
что это у вас за шум, за гвалт? Ярмарок, что ли, "розташувався" на горе,
на прысиччи или "прыгода" какая?
- Прыгода, не прыгода, а вот пришла "звистка" про Андрусовский договор,
ну, наши и всполошились: Москва, видишь, замирилась с ляхами, половину
Украины отдала ляхве на поталу, а наше Запорожье подклонила под два кнута,
под ляшский и московский, да еще сказано в договоре, что коли посмеет брат
брата оборонять, так против него выступят и московские, и польские
"потугы".
Сирко остолбенел. Слухи об Андрусовском договоре носились уже по
Украине два года и волновали умы людей; но так как послы обеих держав уже
съезжались раз для подписания договора, но, не сойдясь в условиях,
разъезжались, то в сердцах казаков начинала зарождаться надежда, что
московский царь. все-таки отстоит и оттянет к себе правую Украину.
И когда Сирко рассказывал Сычу про Андрусовский договор, в душе его
все-таки теплилась надежда, что "не такой страшный черт, как его малюют",
и что царские послы все-таки поднесут клятым ляхам дулю и отберут у них
правую Украину. И вдруг это известие, да еще с новой подробностью о
подчинении Запорожья двум державам! Сирко был истинным запорожским
батьком: Запорожье представлялось для него земным раем, запорожец - живым
идеалом и запорожские войны и набеги на мусульман - святым подвигом во имя
Христа. Эти каменистые, защищенные порогами острова он считал сердцем
Украины.
Вся кровь бросилась в лицо Сирко; если б это не был его приятель
обозный, он крикнул бы: "брешешь ты, собачий сын, а вот чтоб ты не плескал
таких паскудных речей, - вырву я тебе твой брехливый язык". Но это был
обозный Степан, в правдивости которого нельзя было сомневаться, и холодный
ужас прокрался в его бесстрашное сердце. А что, если правда? Задал он себе
вопрос и тут же с последним напряжением постарался отвергнуть его: нет,
это ляхи подсылают смутьянов, чтобы породить смуты и обессилить их.
- Да не может, не может быть! - заговорил он вслух. - Это вас смущают
охотники до "шарпаныны". Чтоб московский царь отрекся от своих единоверных
братии и отдал бы их под бунчук пана шляхтича и ксендза-иезуита! Никогда!
- Эх, да и "упертый" же ты, батьку, - улыбнулся обозный, - а знаешь,
как говорят старые люди: и хочет душа в рай, да грехи не пускают. Видишь -
ляхве теперь какой-то бес помог, и она "вгору" пошла. Царским рослам
удалось только выговорить для себя Киев на два года, а потом и он к ляхам
на "вечные и потомные" часы отойдет.
- А я вам говорю, что все это брехня! - крикнул грозно Сирко, - мне и
Дорошенко говорил, что не будет этого договора.
- Да он же сам, гетман Дорошенко, и послов к нам с письмами да
универсалами прислал, - перебил его обозный.
- Что-о? - отступил от него Сирко, словно не понимая его слов.
- Ну да, тебя ждали, сам побачить, - продолжал обозный, - да туг еще
приезжал к татарам посол из Москвы, боярин Ладыженский, ну, его хлопцы
немного пошарпали и нашли него разные бумаги, с которыми он к татарам
ехал, там все и вычитали. Приказывает-де наш пресветлый государь не
толькко не воевать ляхов, царских приятелей уже выходит, а даже усмирять
правобережных казаков, бунтарей и рабочий люд.
- Да это брехня, брехня, не к тебе речь, - заговорил взволнованно
Сирко. - Да слыханное ли дело, чтобы православный царь отступался от своих
детей православных, да еще в пользу католиков-иезуитов, да еще принял бы к
себе в союз басурман? Да пусть он слово скажет, так мы с московским ратями
перекинемся на правый берег, отобьем его от ляхов и присоединим назад. И
Дорошерко, и владыка, и все едность будут.
- Да так и мы мирковали, а теперь выходит - зась! Да Ладыженский все
про другое, все наперекор. Мы ему говрим, не хотим и не станем лядского
ярма носить, а он нам: "Не печальтесь ни о чем: ваша служба у великого
государя забвенна не будет"! Ну, его и посчитали за "шпыга".[12] Не
поверили и как "шпыга"...
- Прикончили?!
- Да что-то такое... "пожартовалы".. не бреши, мол, "непутящых"
речей...
- "Погано, Тетяно", - покачал головой Сирко, и брови нахмурились, -
ведь он царский посол.
- Да какой же посол, коли говорит такое, что впору лишь басурману! Да
вот поезжай сам с Богом, порасспроси: там тебе про все досконально
расскажут, да и послы Дорошенко-вы там, прибыли чуть не сегодня.
Ошеломленный известиями, ломавшими совершенно установившиеся у него
убеждения, встревоженный происшествием с послом, Сирко поспешно сел на
коня и направился торопливо к низкому подземному проходу в валах,
укрепленному скованным частоколом.
Мазепа и сопровождавшие кошевого казаки последовали за ним.
За проходом открывалась довольно обширная площадь, тянувшаяся дугой и
огражденная с противоположной стороны еще высшим валом с грозным
бруствером, уставленным большого калибра гарматами. Под первым и под
вторым валом ютились разные землянки, обмазанные глиной хаты и подвалы для
складов; на некоторых хатах торчали на палках пустые боченки и фляги и
возле таких толпились и орали о чем-то шатающиеся фигуры; у других
землянок - сверкало в открытых горнах раскаленное железо и над ним
мелькали, подымаясь и опускаясь, тяжелые молоты; у третьих - лежали вороха
обручей и бондари набивали их на бочки и боченки, у четвертых - слесаря
оттачивали сабли и копья на вертящихся камнях, метавших с визгом и треском
целые снопы сверкающих искр.
Но вся эта картина будничного труда была закрыта сплошными толпами
сновавшего и суетившегося на "майдани" народа.
В разных углах площади стояли обнявшиеся группы, волнуясь, жестикулируя
энергически, махая шашками и кулаками. Однако большинство казаков делилось
на две группы: одна теснилась подле большого листа какой-то грамоты,
прибитой на высоком шесте. Видно было, что кто-то читал ее вслух, но
беспрерывные взрывы проклятий и брани прерывали его слова. Другая часть
толпы окружала двух старых запорожцев, очевидно, послов Дорошенко, среди
которых находился и Палий.
Отдельные личности перебегали от одной группы к другой, подзадоривая и
возбуждая разгулявшиеся, видимо, страсти.
Всюду кипел гнев, но о чем шел спор, о чем раздавались крики -
разобрать было невозможно. Подойдя к толпе, окружавшей прибитую на шесте
грамоту, можно было слышать такие выкрики: "Не саблей нас взяли! Так
нечего нас и делить! Довольно уж нас соболями кормить! Вывести сейчас
ратных людей из Кодака! Перебить их всех, как Ладыжина! Да коли наше не в
лад, то мы и назад! Вот что!"
Подле Палия и старых запорожцев росли крики: "За едность, панове, за
едность! Разорвали нас на три части. Так не будет по-вашему! Дорошенко
гетманом! Такого премудрого воина нет во всей Польше, не то что в Украине!
Да и душа у него казацкая: он с деда и прадеда гетманом... Бруховецкого на
палю! Кто за зрадника руку тянет, тот сам зрадник. Запроданец он,
антихрист!"
В третьей группе уже кричали: "Одностайно, однодушно! Да сейчас же! На
Бруховецкого! Раду, раду созвать! Что ж, что батька нема - и с дядьком
раду отбудем".
Сирко подвигался медленно вперед, объезжая осторожно лежавших во многих
местах неподвижно и отчаянно храпевших запорожцев.
Мазепа изумлялся, как это их не давила бушевавшая, и метавшаяся во все
стороны толпа. Давно еще, служа у короля, он приезжал на Запорожье с
каким-то посольством. Но тогда Сечь не произвела на него такого
впечатления, как теперь быть может, тогда вышло более тихое время, или его
самого, воспитанного в вольных правах казачьих, не поражала картин на
запорожской воли, но теперь, после придворного изысканного этикета, после
эпического спокойствия на хуторе, это бушующее море голов показалось ему
каким-то странным разъяренным зверем, грозно кричащим тысячью голосов.
Эти бронзовые, загорелые лица, дышащие дикой удалью и отвагой, эти
гигантские, мускулистые тела - все это представляло из себя действительно
такую необоримую силу, к торой, казалось, не могло ничто противостоять.
Мазепа видел и пышные разодетые войска французского короля, и строго
вымуштрованных германских гигантских солдат, но подобных закаленных воинов
- он не встречал нигде и никогда! И однако сила их зависела, видимо, не от
одних мускулов и умения владеть оружием, - здесь было еще что-то
невидимое, но бесконечно сильное, придавшее такую геройскую отвагу всем
этим железным людям.
Вся площадь кипела, - но это не было собрание возмущенных солдат. Нет!
Здесь каждый из этих возмутившихся казаков мог через минуту стать кошевым
атаманом и по своему умственному уровню он не оказался бы ниже занятого им
положения.
Каждый из этих казаков принимал активное участие всей политической
жизни своего края, он знал и понимал интересы и считал их своими личными,
более дорогими чем интересы родной семьи. Отсюда происходил и тот
беззаветный фанатический патриотизм, которым жил и дышал каждый запорожец.
Этим объяснялось и то единодушное, горя воодушевление, которое охватило
все Запорожье при известии об Андрусовском договоре.



XX

Мазепа с интересом присматривался к тысячной толпе героев и теперь ему
становилось понятно, почему перед этими львами, готовыми полечь каждое
мгновенье за свою отчизну, бежали и татарские полчища, и пышные польские
войска.
- Да, потерять это пышное гнездо - значит потерять всю Украину, -
думалось ему. Но между тем в этой толпе было и что-то страшное: видно
было, что страсти запорожцев были разогреты до последней степени и при
обычной способности толпы поддаваться одному какому-нибудь увлекательному
слову - вся эта масса могла броситься очертя голову и наделать
непоправимых бед. И при одной этой мысли Мазепе становилось жутко.
- О, если б придать этому Запорожью более стройный порядок, если бы
употребить разумно его силы, - чего бы тогда можно было достигнуть! Быть
может, не нужно было бы и "побратымив" по всему свету искать! - думал он,
внимательно присматриваясь и прислушиваясь ко всему происходившему вокруг
него.
Наконец, некоторые казаки узнали Сирко.
- Батько, батько кошевой тут! Наши головы! - кланялись они низко,
расчищая с помощью кулаков ему дорогу.
- Набок! Батьку дорогу! - кричали другие; толкая в плечи прохожих. -
Позаливали себе очи и ничего не видят! Эй, пьяницы, набок!
- Сам ты набок! - отбранивались те. - Или я сверну тебе шею набок! Я
казак вольный, - иду, куда ноги ступают, ни ты, ни сам я - им не указ!
Но вскоре по всей площади разлетелась весть, что кошевой, батько,
славный лыцарь Сирко вернулся. Крики и брань стали стихать; обрадованные
запорожцы, любившие беззаветно своего предводителя, побежали ему навстречу
и окружили стеной наших путников, подъезжавших уже ко второму проходу.
- Здоров будь, батько! Витаем пана кошевого! Век долгий нашему
"велетню"! Слава, слава! - понеслись со всех сторон радостные приветствия
и слились в какой-то порывистый гул.
Шапки, шлыки полетели вверх, там и сям раздались пистолетные и
мушкетные выстрелы; кто-то бросился даже к "гарматам", но "гармаши"
остановили усердных: выстрелами из орудий созывалась великая Сичевая рада,
а это могло делаться лишь по приказанию кошевого.
- Здорово, здорово, детки! - снял Сирко шапку и поклонился на все
стороны. - Как поживаете? Что нового? Чего вы заволновались, с радости или
с горя?
- Да какое, батьку, с радости? - отозвался один сивоусый запорожец с
тремя перекрестными шрамами на лице, - скорее с горя.
- С горя, с горя, - подхватили соседи, и это слово пошло перекатываться
по майдану.
- Да с какого горя? Горилки не хватило, или рыба перевелась? -
попробовал еще подшутить кошевой.
- Что горилка! Не о том, батьку, речь! - возразил строго старик. -
Разве это не горе, что Украину разорвали надвое? Разве это не горе, что
одну половину отдали на съедение ляхам, а другую трощит Бруховецкий? Разве
это не горе, что над Запорожьем поставили чуть ли не четверо панов я трое
из них точат зубы, чтоб проглотить нас живьем? За что же мы с казаками и
несчастным поспольством лили кровь и гибли, за что? За права свои, за
вольности, за веру, за братьев, а теперь выходит, что за все это нас бить
в три кнута?
- Не бывать тому, не бывать! - раздался грозный возглас тысячной толпы,
и эхо повторило этот чудовищный крик.
- Да слушайте, панове, вас одурили, - заговорил взволнованным голосом
кошевой, думая хоть немного успокоить толпу, но ему не дали дальше
говорить.
- Как одурили? Кто одурил? - закричали кругом. - Вот послушал бы, что
говорил посол, пока не заткнули ему рта, да вон и Андрусовский договор,
смотри сам!
Сотни рук поднялись в воздух по тому направлению, где белела прибитая
высоко на доске грамота. Толпа слегка распахнулась.
- Читай, читай! - подтолкнули казаки одного молодого запорожца.
Но Сирко не нужен был чтец; зоркий взгляд его впился в бумагу и сразу
же упал на место, касающееся Запорожской Сечи: "И вниз Днепра, что
именуются Запороги, и тамошние казаки, в каких они там оборонах, островах
и поселениях своих живут, имеют быть в послушании, под обороною, и под
высокою рукою обоих великих государей наших, на общую их службу", - прочел
он и последнее сомнение исчезло. Он хотел дочитать до конца всю бумагу, но
кругом стоял такой крик, что сделать это было решительно невозможно.
- А что, теперь сам "упевнывся"! - кричали кругом голоса
- Вот какая нам "дяка"! Да и гетман Дорошенко нам в универсале пишет,
что теперь, мол, и Москва, и поляки нам вороги!
- Вороги! - подхватила снова с грозным криком вся толпа!
- А все через кого? Через Ивашку Бруховецкого! - раздался в это время
чей-то зычный голос. - Через него вся беда сталась! Это он ездил в Москву,
он навел к нам господ ратных людей, он "намовыв" царя половину Украины
ляхам отдать!
- Он, он! Антихрист! - закричали отовсюду.
Толпа вся ожила: гневная, бушующая, она искала и жаждала мести - и вот
ненавистная жертва была отыскана.
- Так смерть же зраднику! Веди нас зараз на Ивашку, батько! Веди! Веди!
- загремела вся площадь, и все голоса смешались в одном ужасном и грозном
реве. - Смерть "зрадныку"! Смерть!
Сирко окаменел; по этому крику он почувствовал, что толпа возбуждена и
наэлектризована до последней крайности, а при таких обстоятельствах
настроение ее могло перейти в всесокрушающую бурю.
- Стойте, панове казаки, славные лыцари-запорожцы, - заговорил он
громко, высоко подымая над головой шапку. - Про такие дела негоже говорить
на прысиччи, есть на то сичевой "майдан". Не будем же ломать наших святых
"звычаив", этим мы обидели б нашу Сичь-маты и нашего Луга-батька, а будем
чинить все по нашему закону и по старине. Дайте же кошевому вашему час,
прочитать с вашим писарем эти универсалы, просмотреть толком Андрусовские
"пакты" и выслушать гетманских послов, и потом уже мы, "обмиркувавшысь" с
нашим атаманьем, велим ударить в "склык" да в гармату и созвать великую
раду. А на чем рада порешит, так тому и быть, тому и я слуга!
- Правда, правда, пане кошевой! - зашумели радостно передовые ряды,