Старицкий М.. Молодость Мазепы

напротив, во всей фигуре его было разлито столько спокойствия и
самоуверенности, что и у самого Мазепы сбежала тревога с души. Вскоре, за
ковшом доброго вина беседа их приняла совершенно дружеский оттенок, хотя
все-таки каждый из собеседников был настороже.
Мазепа болтал и рассказывал разные интересные и смешные эпизоды из
своей жизни, подливал постоянно своему собеседнику в ковш вино, сам пил и
видимо хмелел, а в хмеле становился все откровеннее и вызывал Самойловича
на таковую же откровенность... Он, между прочим, рассказал, как его чуть
не замучил Тамара, как спасло его от рук убийцы лишь чудо... Самойлович
искренне возмутился этим рассказом, - он не знал до сих пор ничего о
претерпенных ротмистром страданиях.
- Да еще представь себе, дорогой пане, - смеялся добродушно Мазепа, -
что ездил я к Бруховецкому с самыми дружелюбными предложениями от моего
гетмана: он ведь предлагал ему и свою булаву, лишь бы соединил Бруховецкий
Украину под одной властью.
- И неужели искренне уступал свою власть Дорошенко?
- Искренне, - махнул развязно рукой Мазепа. - Он ведь химерник... Что
вобьет себе в голову, так и себя не пожалеет.
- Да, химерник, - посмотрел пытливо на Мазепу полковник, но у того уже
мутились глаза. - И я не знаю, как пан держится химер; с панским умом и
эдукацией можно ведь пробить себе дорогу, всякий бы с радостью принял его
услуги... и вернее бы обеспечил будущность.
- Хе! - пошатнулся на стуле Мазепа. - Так вот обеспечит, как
Бруховецкий... Я со щырым сердцем... и мой гетман... всем готовы... чтоб
возвеличить его - ради отчизны... а он меня в яму.
- Да разве с Бруховецким свет кончается? - Найдутся после него, которые
тебя оценят.
- А я что?.. Я душою и телом!.. А смотри, мой друже, мой голубе, чтоб и
тебя не одурил этот Бруховецкий... Ведь он тебя сюда послал для чего-то, -
подливал все вина Мазепа.
- Послал, теперь уже на все согласен, только не верит.
- Вот тут у меня все, - показал Мазепа на сердце, - и полюбился же ты
мне, вот как! Давай побратаемся, пане полковнику!
- Побратаемся! - вскрикнул Самойлович и опрокинул ковш...
- Ух, да и кохают, верно, тебя кобиты!
- Кохают! - засмеялся Самойлович. - Я другу признаюсь! - и Самойлович
что-то начал шептать на ухо заплетающимся языком.
- У, славно, славно, - поцеловал его в лоб Мазепа. - А инструкции где
твои, пане полковнику?.. Смотри, не растеряй!
- На, спрячь! - машинально вынул Самойлович сверток бумаг и ткнул в
пространство.
Мазепа спрятал бумаги за пазуху и уложил в свою постель совершенно
охмелевшего уже Самойловича, а сам запер дверь и стал с жадностью
пробегать инструкции Бруховецко-го; прочитав, он положил их обратно своему
гостю в карман.
Долго ждала гетманша на вечерю своих гостей и не дождалась, к великой
своей досаде.
На другой день, проснувшись, Самойлович был крайне смущен
неосмотрительным опьянением своим до самозабвения; он силился вспомнить
вчерашний разговор, но в голове у него была одна муть да тяжесть...
Осмотревшись, он, впрочем, нашел, что все бумаги при нем, а из первых слов
Мазепы увидел, что последний с удвоенным уважением, с утонченнейшею
вежливостью относится к нему, не допуская и тени фамильярности, или
каких-нибудь подозрительных намеков; очевидно, что Мазепа еще больше был
пьян, бесчувственно спал и ровно ничего не помнил из вчерашних бесед; это
обстоятельство не только успокоило Самойловича, но еще более расположило
его к пану ротмистру.
Когда они явились утром к ясновельможной гетманше, то последняя
встретила их несколько раздражительно, с надутыми губками.
- Я удивляюсь пану ротмистру, - заметила она ядовито, - что он начинает
исполнение гетманских поручений с бражничества.
- Ах, ясновельможная пани, - нагнул повинную голову Мазепа. - Боги
всесильны над нами... Вчерашний приход ко мне пана полковника до того
польстил мне, до того меня обрадовал, что я поневоле... от полноты
сердца... опрокинул лишний "келых", а остальное уже было дело румяного
Бахуса... О, я вознагражу сегодня потерянное время...
- Ну, на пана ротмистра, вижу, сердиться нельзя, - смягчилась Фрося и
протянула руку Мазепе, которую тот почтительнейше облобызал. - Но, пане
полковнику, - погрозила она пальцем, - какая разница между словом и делом!
Такое-то вообще у нас лыцарство! Клянется в глаза... горит... и через
минуту забывает все "порывания", все "обитныци"... Я говорю о том, -
поправилась она торопливо, - что пан поклялся вчера привесть пана
ротмистра и прийти с ним сюда, поклялся - и за "венгерськым" сразу забыл
свои обещания...
- Грешен... лихой попутал, - развел руками Самойлович. - Не карай,
ясновельможная... и без того наказан: разве может быть большая казнь, как
утеря, через самого себя, радостной, счастливой "хвылькы"?
- Полковник уже слишком, - уронила гетманша, опустив глаза. - Утеряна
приятная минута дружеской беседы - не больше; но ее всегда можно
вернуть... Ну, я прощаю вас, панове, идите! - и она красивым жестом
указала на дверь в трапезную.
Как ни упрашивала ее мосць Мазепу остаться после "сниданка", но тот
просил отпустить его, по неотложным надобностям, для которых он и прислан;
с грустью, наконец, согласилась гетманша с доводами пана ротмистра, хотя
глаза ее и сверкали благодарностью.
Только поздно вечером возвратился в замок Мазепа и возвратился крайне
довольный разговорами своими с старшиной и высказанными ею "думкамы". В
темном проходе за брамой встретила его, словно случайно, панна Саня.
- Я у пана ротмистра кстати хотела спросить, когда можно ожидать
приезда пана гетмана? - спросила она, идя с ним рядом.
- Думаю, что через "тыждень", не раньше, - подчеркнул Мазепа умышленно.
- Ах, как долго! - вздохнула Саня.
- Панна скучает так о ясновельможном?
- Да, - вспыхнула Саня, - он мой родич, и я его очень люблю и ценю...
но и, мимо меня, ему бы следовало поторопить свой приезд.
- А что? Может быть, тут лиходеи затеяли козни какие? Польстились на
его булаву? - схватил в тревоге Мазепа панну за руку.
- Да, лиходеи... только другие... и не о булаве речь, - замялась панна.
- А? Так и панна думает? - спросил ее тихо Мазепа.
Саня подняла пытливо на него глаза и, сконфузясь, замяла разговор.
- Да когда б приезжал гетман поскорее, а пану, пану - "добранич"!
Поздним утром, когда Мазепа еще спал крепким сном, после устали и
попойки, вдруг поднялась во дворце необычайная суета и суматоха:
"вартовый" со сторожевой башни дал знать, что к городу приближается
гетман... Шум и беготня разбудили Мазепу; узнав, в чем дело, он
стремительно вскочил, оделся, и бегом побежал в главную приемную светлицу
замка. Там уже были несколько встревоженная и растерянная пани гетманова,
ее воспитанница Саня и Самойлович. Последний хотя и стоял в якобы
равнодушной позе, но был бледен необычайно и бросал иногда из-под сжатых
бровей на гетманшу знаменательные взоры, а та от них менялась в лице и,
видимо, не могла взять себя в руки... Одна только Саня, хотя также была
встревожена, выглядела обрадованной, и глаза ее искрились таким счастьем,
которого скрыть невозможно.
Вдруг раздались "сурмы", послышался в "брами" стук торопливых копыт, и
через минуту с юношеским порывом вошел поспешно в светлицу его
ясновельможная мосць гетман.
Радостным, полным безмерного счастья взором обвел он светлицу,
остановил на мгновение с восторгом глаза на обожаемой им супруге и
произнес весело:
- "Витаю" вас, друзья мои! Измена у нас вырвала плоды победы, но судьба
все-таки дала честный мир.
- Слава преславному гетману! - ответили дружно собравшиеся в светлице.
Гетманша при первом появлении гетмана так побледнела, что Мазепа
подскочил к ней, боясь, чтобы она не упала; но прошло мгновение, и сила
воли ее взяла верх.
- Желанный мой "малжонок", Богом данный "коханый"! - вскрикнула пани
гетманова и бросилась на шею к несколько оторопевшему, но опьяненному
восторгом супругу. - Простите, панове, - обратилась она потом с
обворожительной улыбкой ко всем, - радостное волнения меня заставило
забыться...
- О, они простят, - успокоил свою дорогую Фросю пан гетман, - счастье
семейнрго очага так дорого всем, так любо, что проявление его не должно
смущать и постороннего сердца, а, напротив, должно наполнять его такой
отрадой.
Все поклонились с умилением, разделяя мнение пана гетмана.
- Однако, я вижу, - промолвила надорванным голосом гетманша, - что и
неожиданная радость подкашивает силы, а потому я прошу "выбачення" и
отправляюсь успокоиться в свою светлицу.
Гетман поцеловал ее трогательно в лоб и отпустил с миром. Когда
ясновельможная пани, облокотившись на руку Сани, повернулась уже к двери,
то в это мгновение вошел в нее стремительно Кочубей. Саня взглянула на
него, вздрогнула и вспыхнула радостным заревом до макушки волос.
- Ой, что с тобой? - заметила гетманша, - чуть не уронила меня!
Дорошенко, по уходе жены, подошел торопливо к Самойловичу и, протягивая
ему обе руки, промолвил:
- Какому погожему ветру обязан я, что славного пана полковника вижу в
своем замке?
- Искреннему желанью моего гетмана, пославшего меня к ясновельможному
пану, - ответил почтительно Самойлович, - я уже о своем умалчиваю.
- Спасибо за ласку... Так мой приятель прислал пана с добрыми вестями и
"зыченнямы"?
- С "найщыришымы" желаниями.
- О, этого достаточно... Ну, о делах потолкуем мы завтра... а пока я
отпускаю пана полковника, нашего дорогого гостя.
- Ну, а ты, мой любый, коханый, - обратился гетман по уходе Самойловича
к Мазепе, - что ты мне доброго скажешь?
- Все отвечает твоей светлой, великой "думци", наш гетман, наша
надежда! - воскликнул тот с искренним воодушевлением, - все только и
думают о соединении и о полном освобождении от всяких вражьих пут своей
отчизны, и на тебе все останавливают свои очи с мольбой.
- Спасибо им... Помог бы только Господь, - вздохнул растроганный
гетман, - за них и за нашу "неньку" я голову отдам с радостью... и верь
мне, мой друже, что ничего о себе самом я не "дбаю"... не хлопочу...
- Нет, гетмане, - возразил Мазепа, - о себе обязан ты "дбаты", так как
в тебе одном спасение отчизны...
- Так ли еще, Иване? - провел Дорошенко по лбу рукой и потом, словно
вспомнив что-то, добавил: - Да, забыл, ведь я тебя за твои услуги назначил
генеральным писарем.
- Генеральным? - воскликнул Мазепа, - у него захватило дух от восторга.
- Такая милость... такая щедрота! Чем смогу отблагодарить? Сердце мое и
жизнь давно уже отданы тебе, ясновельможный, и отчизне...
- Верю, мой друже! - обнял его гетман и поспешно направился в
аппартаменты своей супруги.
Не чувствуя земли под собой, вышел из светлицы Мазепа, не зная даже,
куда бы отправиться со своей радостью? Сердце у него трепетало "утихою",
мысли веселым роем кружились, впереди лучилось счастьем грядущее...
- А я еще мог усомниться в нем, моем гетмане? - воскликнул с упреком
Мазепа и, направившись к конюшне, велел седлать своего румака.
В сумерки уже возвращался Мазепа и, встретив у Тясмина знакомого
гайдука, передал ему коня, а сам отправился через старый гетманский сад к
замку Могучие дубы, ветвистые осокори и стройные тополи стояли теперь
обнаженные, сквозь сетку переплетшихся ветвей сквозило теперь синее,
морозное небо. Воздух был неподвижен, и в саду стояла чуткая тишина.
Мазепа шел тихо, погруженный в сладостное мечтание, как вдруг ему
почудился за густым орешником говор, особенного значения он ему не придал,
- мало ли кто мог гулять в такой тихий вечер, - да и сворачивать в сторону
ему тоже не приходилось. - Своих садов наши предки не перекрещивали
прямолинейными аллеями, а прокладывали по ним одну, две дорожки, от
которых уже прихотливо змеились во все стороны протоптанные стежечки, -
поэтому Мазепа не зная хорошо сада, мог зайти по ним Бог весть куда.
Когда Мазепа подошел ближе к орешнику, то голоса показались ему
знакомыми, особенно мужской...
- Да это Кочубей, никто, как он, - решил Мазепа и остановился
послушать, с кем это молодой подписок так горячо разговаривает? Было так
близко, что каждое, даже тихо произнесенное слово доносилось отчетливо.
- Радость моя, горличка моя! - говорил взволнованно Кочубей. -
Стосковался по тебе... люблю... кохаю, как только может кохать это сердце,
а оно знает, что без тебя, моей рыбоныси, ему не жить и не биться. Так
реши же, что мне с ним делать? Будь мне подружкой верной, дай мне тихое
счастье!
Женский голос ответил так тихо, что Мазепа не мог расслышать слов, но
смысл ответа он ясно понял, так как вслед за ним донеслись звуки бурных
поцелуев.
Мазепа двинулся поскорее вперед, чтобы проскользнуть незаметно и не
всполошить влюбленных, но, как на грех, дорожка повернула влево, и он
почти наткнулся на занемевшую в пламенных объятиях пару.
- Ой! - вскрикнула женская фигура, заметив постороннего свидетеля.
- Кто тут? - оглянулся тревожно и Кочубей. - А, Иван Мазепа?
- Я... Случайно совсем, возвращаюсь от Тясмина в замок, - словно
извинялся Мазепа, чувствуя свое неловкое положение.
- Успокойся, Саня: это мой друг. - оправился от смущения и Кочубей, -
да и чего нам от людей крыться, когда наше дело чистое и святое, когда мы
перед этим небом поклялись в вечной любви до смерти! Слушай, друже, мы
полюбили друг друга и поклялись перед Богом соединить наши две доли в
одну... Так вот я тебя прошу, друже мой, быть моим "старшым боярыном".
Мазепа хотел было посмеяться над Кочубеем и напомнить ему его филиппики
против всех женщин на свете, но рассудил, что шуткой своей он может
нарушить торжественность этой минуты, а потому произнес только с чувством:
- Спасибо, от души рад, поздравляю и "зычу"... Господи, да и не знаю,
чего бы я только ни пожелал такой паре!
Неожиданная встреча закончилась объятиями, дружескими пожатиями рук,
искренними порывами.
Мазепа прошел тихо в свой покой и бросился на постель, охваченный
налетевшей тоской: судьба его все наталкивалась здесь на сцены любви, а
его сиротливое сердце оторвано от другого родного, что ноет и тужит по
нем... "Что-то с тобой, моя "зиронька" ясная, - думал с тоскою Мазепа, -
не встревожил ли кто твой покой? И когда-то моя щербатая доля сведет нас с
тобой "на рушныку" перед Божьим престолом? Ох, и как же мне скучно за
тобою, как нудно! Полетел бы к тебе, да крылья мои пока приборканы, а без
тебя все другие радости меркнут; но я отпрошусь, улучу "хвылыну".
Но мысли о дорогой Галине были прерваны появлением Самойловича.
- Я уже третий раз у пана, - сказал он, входя в темный покой, - прошу к
себе на ковш меду.
Мазепа принял предложение с изъявлением живейшей радости, хотя пошел
неохотно; его, впрочем, занимал вопрос: приглашает ли его Самойлович
просто из долга вежливости, из желания отплатить за радушие тем же, или в
его приглашении скрываются и другие цели. Но узнать это Мазепе не удалось:
только что начал было Самойлович, после второго кубка, обольщать Мазепу
радужными перспективами, привлекать его к себе своей привязанностью и
высоким мнением о его талантах, как к ним вошел гайдук и объявил от имени
коменданта, что прибыл московский посол, что его нужно торжественно
встретить и отвести ему почетные покои.
Дружеская попойка оборвалась... Мазепе нужно было спешить.
- Слушай, пане ротмистре, - остановил его на минуту Самойлович, -
сообщи, друже, гетмаяу, что мне не приходится столкнуться здесь с
московским послом, так я уже посижу лучше затворником, пока его мосць не
отпустит посла, а тогда уже явлюсь и я с предложениями от Бруховецкого.



LXXI

На другой день назначена была аудиенция московскому послу, молодому
стольнику царскому Василию Михайловичу Тяпкину; но, прежде чем явиться к
гетману, сметливый боярин отправился к митрополиту Тукальскому,
возвратившемуся вместе с архимандритом Гедеоном Хмельницким еще раньше
гетмана в Чигирин.
Тяпкин, от имени Москвы, крестом святым заклинал владыку употребить все
свое влияние, чтобы отклонить гетмана от союза с нечестивыми агарянами,
истинными врагами христиан. Он говорил, что сам великий государь
московский печется только о том, чтобы воссоединить под своею державою
Малую Россию, по обеим сторонам Днепра, даже до древнего своего наследия -
Червонной Руси, но явно пока сего, ввиду договора с Польшей, учинить не
может, на гетмана же теперь, на господина Дорошенко великий царь-государь
уповает более, чем на Ивана Бруховецкого, в котором изверился. Он рад
будет принять гетмана Дорошенко под свою высокую руку, если последний
отречется от татар и будет пребывать в повиновении, яко верный раб и слуга
его пресветлого царского величества государя московского. В заключение
посол заявил, что государь присылает через него, Василия Тяпкина, на
монастыри Печерские гарнец жемчугов, а его превелебию двести соболей и
парчи на ризы.
Митрополит отблагодарил за щедроты великого государя, за его попечение
о святых храмах Господних христианских, и обещал, что все пастыри вознесут
молитвы к престолу Предвечного за здравие пресветлого царя-единоверца, за
исполнение благих его начинаний и за отклонение от него всякого зла. Что
же касается гетмана Дорошенко, то он ведает, что сердце его о едином
печется - о благе несчастной, разорванной на две части отчизны, для
которой он готов пожертвовать всем и даже жизнью своей. Относительно
предполагаемого союза с агарянами митрополит уверял Тяпкина, что ничего
подобного не было, что татаре только по-соседски помогают казакам, но о
подчинении им гетман и не помышляет. Что же касается того, чтобы гетман
отложился от Польши, владыка ответил следующее:
- Могу ли советовать гетману нарушить мир, самим королем, паном нашим
милостивым, клятвою утвержденный? Я - христианин, не хочу быть
клятвопреступником, страшусь Суда Божия. Да сохранит Господь мир во всей
силе и славе, для блага моих братии ближних... Но да походатайствует
великий государь у короля польского, чтобы он утвердил за нами все наши
природные права и привилегии, ибо в писании сказано: "Врагу своему веры не
даждь", а доколе не будут утверждены все права наши, не будет прочного
мира во всех трех государствах.
Смущенный такими речами, не обещавшими ничего доброго, согласно
инструкциям от Московского приказа явился Василий Тяпкин на аудиенцию к
ясновельможному гетману. Последний был в этот день чем-то особенно
раздражен; вчерашнего счастливого благодушия не осталось и следа;
напротив, по сумрачному лицу его перебегали темные тени, а в глазах горела
какая-то неведомая обида...
Прием московского посла был обставлен подобающей пышностью. Гетман,
опоясанный по адамашковому темному жупану драгоценной персидской шалью, и
облаченный в темно-малиновый бархатный, расшитый золотом кунтуш, с
наброшенной на плечи мантией, в полном вооружении и с булавой в руке,
восседал на высоком золоченом кресле; над ним держали хорунжий и
бунчуковые товарищи два бунчука и два знамени. Вокруг кресла справа и
слева стояла чинно генеральная старшина, пышно разодетая, во всех
регалиях, присвоенных каждому чину, сообразно занимаемой им должности.
Перед гетманом впереди стояли еще два "джуры", одетые в яркие цвета, а у
дверей светлицы размещены были гайдуки, вооруженные саблями и алебардами.
Московского посла торжественно ввели в светлицу. Костюм его был также
богат и эффектен, хотя тяжеловат по покрою. Сверх шелковой красной ферязи
накинут был парчовый длинный кафтан, украшенный позументами и золотыми
пуговицами с бирюзой; бесценный соболий воротник украшал его. Высокая
шапка покрывала его голову и придавала всей наружности посла важный и
торжественный вид.
Гордо "вошел в светлицу Тяпкин, отвесил низкий поклон пану гетману и
торжественно начал свою речь:
- Его пресветлое царское величество, государь Великия и Малыя России и
всех земель обладатель желает тебе, ясновельможный гетман,здравия!
- От щырого сердца, - отвечал гетман, подымаясь с кресла и отвешивая
низкий поклон, - благодарю пресветлого московского царя и моего пана за
его милость и честь, и со своей стороны желаю найяснейшему государю
здравия, долголетия и споспешествования во всех его благих начинаниях.
- Царь всея России и государь мой всемилостивейший, - продолжал Тяпкин,
- скорбит душою, что ты прельщаешься агарянскою прелестью и держишь союз с
врагами креста Господня и христианских держав, которым обязан ты
повиноваться, состоя, как верный раб, под их опекою и рукою.
По лицу гетмана пробежала судорога; оно слегка побледнело, а потом
медленно стало разгораться вместе с устремленными на посла глазами.
- Вот именно вследствие того, - начал с усилием гетман, - что я
поклялся быть покорным моему найяснейшему королю, которому царь
московский, государь Великия и Малыя России отдал нас "на поталу", по
Андрусовскому договору, - так вот именно вследствие присяги моей, я и не
могу "розбрататыся" с татарами - союзниками моего короля, - несть раб
более господина своего! А буде укажет найяснейший король идти с ними, хотя
бы и на христиан, то я, как верный раб, должен буду исполнять его
найяснейшей мосци державную волю. Так вот, вельможный пане посол, стольник
и боярин, так и передай о том Москве, что, по царской воле, я должен
теперь слушать прежде всего найяснейшего своего опекуна, и что я тоже
скорблю о том душой.
- И сердце государево, и его царская воля подлежат лишь суду Царя над
царями, а нам, подлым рабам, не должно о сем рассуждения даже имети, -
возразил Тяпкин, - и что наш господин совершил, должно быть во благо,
понеже ему пещися о нас... а тебе, гетман, довлеет воссылать лишь молитвы
к Всевышнему о здравии, о долголетии и одолении врагов пресветлого
государя нашего и твоего всемилостивейшего благодетеля и господина.
- Молюсь, усердно молюсь, - все более и более раздражался Дорошенко,
теряя способность владеть собою. - Только вот напомню и тебе, вельможный
стольник-боярин, нечто другое. Блаженной памяти гетман Богдан Хмельницкий
ударил челом по доброй воле пресветлому государю, одной веры монарху, а
значит, и единому природному защитнику нашему, и поклонился всеми русскими
землями, как по тот бок, так и по этот бок Днепра, купно с Червонной
Русью, аж до Карпат, всем нашим народом, - чтоб принял под свою высокую
руку как равных и защитил от ляхов и латынян, ополчившихся на наше бытие.
И поклялся нам Богдан, купно со старшиной и народом, быть в верном и
вечном братском союзе с нашим единоверным царем, чинить его пресветлую
волю, ходить с его ратью на супостатов и действовать на возвеличение его
державы, за сохранение своих прав и удержания под его булавою неделимой
украинской Руси от Карпат до Пела и от Случи до Перекопа... Ну и что же?
Гетман перевел дух. Поднимавшееся волнение зажгло его глаза мрачным
огнем, на щеках горел густой румянец.
Смущенный Тяпкин стоял молчаливо: он понял, что своими словами вызвал у
гетмана не дружелюбие - для какой цели собственно и был командирован, - а
напротив, неприязненное раздражение. Но он решительно не мог уяснить себе,
что же в его словах могло так раздражить гетмана?
- Так кто же нарушил клятвенное обещание? - продолжал Дорошенко. - Кто
показал больше усердного служения, как не гетман Богдан Хмельницкий? Он,
разумом своим и подручными ему силами и Белую Русь, и всю Литву со
стольным городом Вильною под власть Великого Государя отдал, и в Львов, и
в Люблин ввел царских ратных людей, он и до самого отхода жизни сей верно
работал царскому величеству. А какая ему была за то благодать? А вот
какая: в комиссии под Вильной московские послы не дали комиссарам его
мест; когда Потоцкий с Чарнецким, закупивши татар, ударили на Подолию, то
и помощи не дали своим людям, под опекою Москвы уже сущим. А Выговского,
который наиболее споспешествовал Богдану в деле единения, чем
отблагодарили? Выставили против него других гетманов и возбудили
междоусобную брань в православном войске. А в недавнем прошлом какой
договор учинили с поляками? Разорвали нашу Украину на две части. А теперь
Андрусовским договором шарпаете эту несчастную Русь уже на три части! В
Витебске все православные храмы обращены в костелы, в Полоцке - тоже,
кроме одной церкви, в других городах - тоже...
Гетман не мог дальше говорить от охватившего его волнения и смолк,
тяжело дыша.
Его речь произвела на старшину подавляющее впечатление; все стояли,
опустив чубатые головы, словно пришибленные обухом, и вдруг в упавшей
тишине раздался обилии тяжелый вздох.
Тяпкин растерялся: он увидел, что неосторожным словом испортил все
дело.
- Успокойся, ясновельможный гетман, ты не понял моих слов, или я их не
так высказал... Пресветлый царь наш, государь и самодержец денно и нощно
печется о благе вашем и о благолепии православных церквей, а равно и об
единении всей Руси. Не волен я про тайные наши думы поведати, а могу
только сообщить тебе, гетман, великое царское благоволение... На тебя
государь уповает и просит, чтобы ты с басурманами не водился, яко сие
православному вождю не гоже, а наипаче, чтобы не поднимал с ними походов
на пределы царские... Остальное же все приложится...
Дорошенко уже овладел собою и с глубокой почтительностью ответил ему:
- И сердца наши, и головы за пресветлого нашего господина, за великого
государя! О том лишь и скорбит наша душа, что мы невесть за что от его
ласки оторваны, а чтобы я имел дерзновение воевать с неверными
православного монарха, то пусть падет Каиново проклятье на мою голову.