Старицкий М.. Молодость Мазепы

дорогой мой, любимый, - ласкала она его и обнимала, - уж такая радость,
такая!.. Владычице, прибежище всех скорбящих! Ты укрыла покровом Своим
моего единого сына и я отдам на служение Тебе свое сердце!.. Сестра
Ликерия, - обратилась она к стоявшей у кровати монахине, - отдерни хоть
немного "фиранку", дай мне разглядеть моего сокола, да и оставь нас...



XXXI

Монахиня исполнила приказание ее мосци и вышла бесшумно из спальни.
Свет ворвался в окно через синий "серпанок", натянутый на раму, и лег
каким-то голубоватым оттенком везде. При таком освещении лицо матери
показалось Мазепе особенно бледным, безжизненным и страшно против прежнего
исхудавшим, но не постаревшим: глаза ее и теперь сверкали огнем и
энергией, а в голосе, тоне и жестах сказывалась и сила характера, и
какое-то покоряющее величие.
- Нет, не изменился, такой же хороший, такой же "кpaсунчык" мой
ненаглядный, Ивашко мой любый, - заговорила растроганным голосом больная,
рассматривая пристально своего давно невиданного сына. - Только вот меж
бровей появились морщины, да глаза стали задумчивыми, утратили прежнюю
веселость... Ох, натерпелось уже видно мое порожденье напасти, испробовало
годя... - И она поцеловала снова в голову сына.
- Эх, не бережешь ты себя, а дратуешь все из-за "прымхы" свою долю. Вот
видишь ли, твое несчастье, этот "непоквитованный" еще "гвалт", - свалило
меня... видно, дряхлеть уже стала... а потому до сих пор и не в силах
отомстить врагу... это страшная мука, она-то меня и держит в постели...
- Мамо, голубочка, как я вас люблю! - заговорил взволнованный,
растроганный Мазепа, прижимая к губам костлявые руки матери. - Вы мне и
разум, и сердце, и гонор! Простите, что из-за меня так долго страдали...
Но, клянусь, - я защитником был оскорбленной... а не... не...
оскорбителем... Я честно, по-шляхетски предложил скрестить сабли... Но он,
негодяй устроил засаду... и меня...
- Довольно, мне не нужны подробности... Ты поступил по-шляхетски, а он
по-разбойничьи, рассчитывая, что русский род не найдет ни суда, ни
расправы...
- О, нет! Он от меня не скроется нигде! Я посчитаюсь с ним, я затравлю
его псами...
- Так, так, дитя мое! В тебе моя кровь!.. И твое слово уже мне
прибавило силы... - У больной появился действительно на щеках слабый
румянец. - А знаешь что? Ведь этот изверг, этот кат здесь, недалеко...
- Не может быть?
- Да, он вскоре после своего "пекельного вчынка" переехал в Ружин, миль
пять отсюда, не больше, и преблагополучно там пребывает... О, эта мысль,
что враг так близко, что он смеется над родом Мазеп, не дает мне покоя,
жжет огнем меня всю... А проклятая болезнь приковывает меня к постели и не
пускает посчитаться с обидчиком моего сына, моей фамилии... О, эта мысль
истерзала меня...
Мазепа вскочил, как раненый лев.
- Так враг мой здесь? - прошипел он, побагровев и сжав кулаки. - Ну,
посмотрим, как-то теперь отвертишься ты, дьявол, от "поквитования"...
- Только ты еще не вздумай с ним в гонор играть! - заметила строго пани
Мазепина. - С разбойником нужно поступать по-разбойничьи. Устрой
"наезд"... и баста! Они думают, что только польской шляхте дозволительны
"наезды", а русская шляхта бесправна... Нет, годи! И мы потрошить вас,
королят, станем! С тобой приехало хоть сколько-нибудь казаков?
- С полсотни.
- "Досконале"! Вицент и у меня наберет столько же... хотя народ и отвык
немного от сабли, да с твоими молодцами пойдет рука об руку, а с сотней ты
камня на камне не оставишь и его, пса, вытащишь, да и потешимся уж мы над
врагом!
- Вы правы, мамо... каждое слово ваше - истина! Да, "наезд, наезд" и
расправа, - возбуждался больше и больше Мазепа, потирая руки и шагая из
угла в угол по спальне. - О, фортуна ко мне благосклонна, и мы
воспользуемся ее лаской.
- Завтра же. Нужно напасть врасплох. Он считает, конечно, тебя мертвым,
а меня ничтожной безопасной вдовой... и никаких мер, вероятно, не
принял... А ты налети молнией и разразись над ним громом!
- Завтра? - остановился несколько пораженный Мазепа.
- Да, завтра: раньше нельзя будет собрать команды и коней; но Вицент и
Лобода мне все это за ночь уладят.
- Ну, что ж, хоть и завтра.
- Да, сегодня и твои отдохнут, подживятся, я уже распорядилась, а утром
рано с Божьей помощью... Ну, вот я теперь и покойна, и силы прибавилось,
даже присяду, поправь только мне подушки.
Мазепа бросился к кровати и, усадив больную, подложил ей под спину
несколько подушек.
- Хорошо, спасибо! - кивнула любовно головой вельможная пани. - Так-то
я скоро и вставать начну, а если привезешь и поставишь перед мои очи этого
шельму, Фальбовского, то и сейчас схвачусь надавать ему пощечин. Ну,
значит с ним дело покончено, позор, лежащий на роде Мазеп, будет смыт... А
теперь, когда я успокоилась, возьми ты кресло и сядь против меня, вот
здесь, да поведай мне, где ты теперь, при каком деле, и что думаешь вообще
предпринять?
Мазепа придвинул стоявшее в углу кресло к кровати и сел молча, будучи
бессильным побороть сразу охватившее его волнение и взять себя в руки.
- Где ты теперь? - спросила снова, после небольшого молчания, пани
Мазепина.
- У гетмана Дорошенко.
- Дорошенко? Слыхала, слыхала: он из славного казачьего роду... только
теперь этих гетманов расплодилось, словно жаб после дождя, - то там
прослышишь, то там, - и один на другого идут, - тот татар за собой тащит,
а тот ляхов... Смута одна, да безладье! Эх, не поведет это к добру нашу
бедную неньку-вдовицу! - Как умер батько Богдан, так и пошло все
"шкереберть"! Вот большую половину нас отдали на растерзанье ляхам...
Разорвали нас надвое!..
- А вот, мамо, Дорошенко Петр и задумал "злучыть" обе половины Украины
в одно целое.
- Да помогут ему силы небесные! Это первое благо, которого должен
добиваться всякий честный сын своей отчизны. Да, и мы можем так же
крикнуть, как крикнула одна мать на суде Соломона, - отдайте кому хотите
дитя мое, только не рубите его пополам.
- Словно угадали вы, мамо, думки гетмана.
- Так служи ж ему, сыне мой, верой и правдой.
- Да, мамо, гетману теперь нужны верные слуги... Предстоит трудное
дело... Он ищет союза...
- Только не с ляхами? - вскрикнула пани подчашая.
- Успокойтесь, мамо, он на поляков именно и собирает теперь силы и
подыскивает союзника. Андрусовский договор, которым нас, связанных, отдали
им в руки, и побуждает его порвать эти путы.
- Благодарю Тебя, Царица Небесная! - перекрестилась мать.
- Помни, мой сын, что твой род Мазепин был всегда "по-божным" и
ревнителем нашей родной Грецкой веры, так не изменяй же своей вере ни в
каких "прыгодах"... В ней вся сила и мощь. Вот и сестра твоя единая не
восхотела суеты мира сего, а возлюбила тихое убежище молитв и воздыханий,
сподобилась уже ангельского сана и молится за нас, грешных, во Фроловском.
- Сестра моя уже в черницах! - воскликнул потрясенный этим известием
Мазепа. - Бедная, любая! Она всегда была такая тихая, да печальная и не
нашла, видимо, радостей. Ах! Я так любил ее...
- И люби, а жалеть нечего, когда сердце ее понадобилось Богу, а радости
душевные она в монастыре обрела, там только и есть надежное нам
пристанище, - пани вздохнула и, взглянув набожно на образ Пресвятой
Богородицы, висевший у ее изголовья, погрузилась в какое-то раздумье.
Мазепа тоже замолчал, подавленный грустным настроением.
- Во всем Бог! - промолвила как-то торжественно после долгого молчания
пани. - Вот и мне он послал радость, а вместе с ней и силы. Я вот задумала
встать сегодня и хоть перейти до "креселка", а от креселка к столу и с
тобою, любым, сидя вот за тем столом, потрапезовать. Меня, очевидно,
"грызота" и держала в постели, невозможность отомстить врагу терзала мое
сердце, а теперь, когда я увидела тебя живым и здоровым, когда хоть
узнала, что ты стал на хорошей дороге и что завтра же ты приведешь мне
связанным этого Фальбовского, то сердце мое успокоилось, а душа взыграла,
и я сразу почувствовала силы... Кликни, голубе, ко мне мою черничку, пусть
она меня опорядит.
Пани действительно обедала уже со своим сыном за столом в соседнем
покое, куда она дошла при помощи сына и чернички. Прислуживал за столом
сам Вицент, он никому не уступил этой чести и принес еще для радостного
дня особенного старого меду, еще прадедовского, тайны хранения которого
никому не доверял. Больная отведала тоже "столетнего старца" и словно
воскресла: глаза ее заискрились огнем, бледные щеки вспыхнули, в речах
закипели энергия и сила. Начала она расспрашивать сына о всех подробностях
его жизни со времени последней разлуки. Мазепа охотно передавал ей
пережитые им впечатления, хотя не все, а про своих спасителей в
заброшенном хуторе, среди диких степей, распространялся он с особым
усердием. Он не пожалел ни красок, ни теплоты для описания доблестей,
радушия, гостеприимства, милосердия и отцовской любви старого Сыча, а
особенно ангельской доброты, дивного сердца, природного ума и чарующей
красоты его внучки, несравненной Галины. Мазепа рассчитывал, что рассказ
его о необыкновенном казачьем заслуженном семействе, - последнее
обстоятельство он старательно подчеркнул, - умилит до слез мать, она
пожелает увидеть, обнять поскорей благодетелей, спасших ее сына, но в
расчете он обманулся. Мать, действительно, была растрогана его рассказом,
но спасение от смерти отнесла к милосердию Божию, которое избрало простых
людей исполнителями Его воли, так что Галина и Сыч были только слепыми
орудиями святых предначертаний; но во всяком случае, по ее мнению, и они
заслуживали большой награды.
- У нас при Трилисах есть отдаленный поселок, большой хутор со всеми
удобствами, - заключила пани Мазепина, - так я его и "фундую" навеки этой
семье.
- Да, - тихо промолвил, замявшись, Мазепа, - пока... конечно... им там,
в дикой степи... одним с калеками лишь... очень опасно, татары и всякий
лихой человек.
Несмотря на пуховые перины и мягкие подушки, Мазепа, взволнованный
впечатлениями дня, не мог уснуть почти всю ночь. И этот "наезд",
сопровождаемый опасностями, которых он хоть и не боялся, но не ожидал, и
состояние здоровья боготворимой им матери, и ее гордое, неподатливое
отношение к этой дорогой его сердцу семье, и проснувшаяся с новой остротой
тоска по Галине, - все это не давало успокоения его нервам и отгоняло от
очей сон.
На рассвете разбудил его в первой дреме Вицент. Все было готово к
отъезду; сто всадников, хорошо вооруженных, с двумя хоругвями, уже
гарцевали на породистых лошадях. Мазепа пошел к матери; она уже сидела,
одетая, в кресле.
- Ну, с Богом, мой сыне, мой сокол, - приветствовала она его радостно,
- сподобила меня Пречистая дождаться этой минуты. Сестра Ликерия, -
обратилась она к сидевшей в углу черничке, - сними-ка ладанку, что висит
на ризе угодника Николая.
Черничка исполнила безмолвно волю своей патронессы.
- Пусть мощи святого угодника, зашитые в этой ладанке, хранят тебя от
всяких бед и напастей, - сказала она торжественно и, осенив снятыми
реликвиями наклоненную голову сына, надела их ему на шею.
- А теперь спеши, чтоб не опередила тебя "чутка". Ну, с Богом, со
Христом! - перекрестила она его еще раз.
Мазепа с чувством поцеловал благословившую его руку и бодро вышел из
покоя, промолвивши:
- Будьте покойны, мамо, - сын ваш исполнит свой долг.
Весь этот день пани Мазепина провела бодро и в особенном возбуждении,
поднявшем ее жизненные силы. Поддерживаемая черничкой, она хотя тихо, но
переходила и в другой покой, и в светлицу, призывала к себе несколько раз
Вицента и расспрашивала, хорошо ли он спорядил команду. Старый слуга
передавал обо всем с восторгом, хвалил свою распорядительность и хвастал,
что он сам собственноручно спорядил две небольшие пушки и отправил их на
всякий случай с отрядом.
Так прошел день. Ночь провела пани в молитве. Но на следующий день,
несмотря на свой железный характер, начала волноваться, и чем дальше шло
время, тем больше ее одолевала тревога. Она велела пяти всадникам
разъехаться по дороге мили на три вперед, в полумильном расстоянии один от
другого, и передавать один через другого известия, летя сломя голову.
Теперь она ежеминутно гоняла и Вицента, и черничку к сторожевой башне
спросить "вартового", не видно ли верхового гонца. Наконец, в сумерки уже
только ей дали знать, что отряд с вельможным паном ротмистром благополучно
возвращается назад. Не было границ восторгу матери, но вместе с тем и
нетерпению ее не было границ; она распорядилась осветить парадно весь
замок, велела перенесть в переднюю свое кресло и, дотащившись с трудом до
него, уселась и начала ждать с необычайно жгучим волнением своего сына.
Наконец завизжал подъемный мост, заскрипела брама, послышался топот коней,
а через минуту и торопливые шаги ее сына.
- Где Фальбовский? - остановила она его хриплым голосом, - вели сейчас,
же привести его ко мне.
- Фальбовского нет, - ответил с отчаянным жестом Мазепа.
- Как нет? Где же этот злодей?
- Прослышали уже все мосцивые, что Дорошенко на них поднимается, и
удрали заблаговременно.
- Трус! - вскрикнула с презрением мать, - но что же ты сделал?
- Сжег весь двор, а поселянам отдал на поживу токи его, скирды, амбары
и все добро.
- Это ты хорошо сделал... но враг... враг смеется на воле, - стиснула
она кулаки.
- Клянусь клинком этой сабли, - обнажил ее побледневший от внутренней
боли Мазепа, - что найду его где бы то ни было, и смою его кровью позор!
- Аминь! - произнесла сурово взволнованная благородным негодованием
мать и, протянув сыну руку, поцеловала его в наклоненную голову.
После этого эпизода, взволновавшего было тихую гладь Мазепинского
стоячего "плеса", жизнь в замке вошла снова в свою колею. Пани Мазепина
дня через два начала быстро поправляться: ее крепкая натура, не получая
больше разрушительных раздражений, вошла в свою силу и подняла на ноги
владетельницу замка. Мазепа тоже успокоился, занявшись усердно обновлением
и вооружением укреплений.
Виделся он с матерью хотя и часто, но беседы их были коротки, так как
присмотр и указания в работах отрывали его постоянно. Впрочем, и в этих
кратковременных беседах с матерью высказывалось ярко величие ее духа,
исполненного и суровой строгости в политических и религиозных вопросах, и
глубокой привязанности к своей родине, и нежной, но вместе с тем и гордой
любви к сыну; она возлагала на него великие обязанности и окрыляла
надеждами его отвагу. Мазепа всегда любил и уважал свою мать, но теперь
она возбуждала в нем какое-то благоговейное чувство, и каждое слово ее
падало ему на сердце огненной каплей, оставлявшей в нем неизгладимый след.



XXXII

Прошла неделя. Каждый вечер утомленный Мазепа бросался на постель, и
крепкий "непрытомный" сон оцепенял сразу все его боли и раздраженья,
улегшиеся где-то далеко в тайниках сердца, но когда главные интересовавшие
его работы были прикончены, а остальные уже не представляли такого
интереса, или просто прискучили, то Мазепа стал больше ходить в сад и
задумываться. В отдохнувшую от бурных тревог голову стали врываться
беспокойные мысли, унося его то в Чигирин, то в безлюдную степь к
затерявшемуся в ней хуторку. Наконец, они все закружились там, возле этого
хуторка и светлой хатки, потонувшей в зелени вишняка. Сердце Мазепы
заныло, и он почувствовал прилив такой безысходной тоски, с которой
бороться нет сил человеку, она завладела им совершенно; днем точила его
воспоминаниями, воскресавшими и стоявшими перед ним неотступно, а ночью
ласкала и терзала его сновидениями; то он видел Галину, дивную, в светлых
одеждах, несущуюся к нему с ангельской улыбкой и сверкающим счастьем в
очах, то мерещилась она ему вся истерзанная от горя, то снилась уносимая
татарином из дыма-пламени, простиравшая к нему с воплем руки.
Мазепа, наконец, не выдержал и объявил матери, что он должен завтра же
отправиться в степь и отыскать своих спасителей, потому что они там
находятся в постоянной опасности. - Не спасителей, а добрых и преданных
людей, - поправила, его строго мать, - а против поездки я ничего не имею:
чувство благодарности есть удел высших натур. Я буду сама рада
поблагодарить их и водворить в подаренном мною хуторе.
Мазепа прикусил губу от досады, что мать смотрит на его лучших друзей с
такой холодной гордостью, но он полагался на время, на обаятельное
впечатление, которое непременно произведет Галина, и теперь был в
опьяняющем восторге, что мать не оказала ему никакого препятствия в
задуманном предприятии. С лихорадочной поспешностью бросился он делать
распоряжения о выезде. Он собирался завтра же, чуть свет, со своими
казаками в степи, даже пригласил одного искрестившего их вдоль и поперек
старика Лободу в свой отряд для указания пути, - но неожиданное событие
расстроило все его планы: в тот же вечер прискакал из Чигирина в Мазепинцы
гонец и привез Мазепе строгий приказ от гетмана - немедленно вернуться к
нему.
Приезд гонца совершенно ошеломил Мазепу. Он только что хотел уже
отправиться в степь за Галиной, и снова судьба ставила ему неожиданное
препятствие. Он начинал уже подозревать во всем этом что-то фатальное; эти
необычные сцепления обстоятельств пробуждали в нем суеверное чувство.
Однако, несмотря ни на что, было невозможно ослушаться гетманского
приказа, а поэтому, не теряя ни минуты времени, Мазепа, скрепя сердце,
начал собираться в отъезд.
Известие о немедленном отъезде сына сильно потрясло и мать Мазепы, но
гордая пани не показала никому своего страданья, она не просила сына
остаться ни на одну лишнюю минуту, а только потребовала, чтоб Мазепа взял
с собою душ десять ассистенции из своего замкового товариства.
- Не годится тебе, сыну, быть без "власнои" компании, - объявила она. -
Пусть видят все, что не из какой-либо худобы поступил Мазепа к гетману
Дорошенко на службу.
- Но, мамо, - попробовал возразить Мазепа, - как же вы останетесь? Я
буду бояться за вас: наступает тревожное время.
На красивом, мужественном лице пани подчашей выступила гордая усмешка.
- Сыну мой, - произнесла она с достоинством, - отец твой, уезжая в
поход, не боялся оставлять меня одну с малым сыном в замке. Замок наш
крепкий, людей довольно, - он выдержит всякую осаду, да и я, сыну, еще не
постарела, хвороба было меня немного примяла, а теперь я хоть в сечу:
глаза мои зорки и рука не ослабла, а всем хитростям "татарского шанца"
обучил меня еще твой дед, а мой отец.
Мазепе ничего не оставалось возразить на эти слова, да и кроме того он
знал, что никакие возражения не будут приняты его властолюбивой матерью.
Начались поспешные сборы. Все делала сама пани: она отобрала из
замковой команды десять самых верных и отважных казаков, а к ним еще
додала и деда Лободу, выбрала из табуна лучших кровных лошадей и для
казаков, и для самого Мазепы, отобрала еще для сына самое лучшее оружие и
самые дорогие одежды.
- Пусть видят, сыну, - говорила она Мазепе, прижимая с гордостью его
голову к своей груди, - что ты с деда и с прадеда шляхтич и казак.
К утру все сборы были готовы. После раннего "сниданка" пани велела
седлать лошадей и готовиться к выезду. Мазепа подошел к ней за
благословением.
- Помни, сыну, всегда завет своего батька, - произнесла она, складывая
руки на его голове. - Не прислуживайся никому, а служи лишь отчизне, карай
всякого за измену ей. Мазепа прижался к ее руке, а пани продолжала дальше:
- Не отступай никогда от своего русского письма, своего родного языка,
честных и "поштывых" обычаев наших, а главнее всего - своей веры. Ты один
у меня, - произнесла гордая женщина, горячо прижимая к себе сына, - но
хочу тебя лучше мертвым увидеть, чем уронившим нашу предковскую славу!
Через полчаса обоз Мазепы уже выезжал со двора.
Мазепа еще раз попрощался с матерью, еще раз пообещал ей присылать о
себе известия и, поклонившись всем слугам, вскочил на коня и поскакал по
спущенному подъемному мосту. Едва только конь его ступил на землю, как
снова заскрипели железные цепи, мостовничие подняли мост и суровый замок
принял снова свой неприступный вид.
Выехав из замка, Мазепа повернул сразу налево на дорогу, извивавшуюся
по склону горы вниз и ведшую через густой лес, который покрывал всю
низину, окружавшую с той стороны замок. Присоединившись к обозу, он
оглянулся назад, чтобы еще раз взглянуть на свое родное гнездо.
Замок сурово господствовал над всей окрестностью. С этой стороны
высокий холм, на котором стоял он, мог уже назваться горой, урезанной к
речке отвесным обрывом, узенькая речонка обнимала словно кольцом эту
зеленую глыбу земли с каменным муром, с открытыми жерлами пушек, глядящих
из узких амбразур, с высокой, уже посеревшей от времени. сторожевой башней
и двумя меньшими "вежамы".
На башне теперь стояла его мать, опершись рукой на длинное горло
"гакивныци", и следила своим зорким взором за удаляющейся фигурой сына.
Мазепа сбросил шапку и махнул ею несколько раз. Приветствие его было
замечено, так как из окна башни высунулась рука и также махнула белым
платком.
Несколько раз оглядывался Мазепа и все еще видел свою мать.
Было еще раннее утро, когда на пятый день своего путешествия Мазепа
прибыл наконец в Чигирин.
Первое, что поразило его в замке - это множество татар, а также
турецких янычар, сновавших по замковому двору: одеты они были в дорогие
одежды; догадаться было легко, что они составляли свиту каких-то знатных
особ. К гетману было еще рано являться, а поэтому, устроив своих люде,
Мазепа первым долгом отправился к Кочубею.
Молодой подписок гетманский сидел еще в своей светлице и старательно
занимался бритьем своего полного подбородка, но при виде Мазепы он быстро
вскочил с места и веселым возгласом: "А, пане ротмистре, слыхом слыхать,
видом видать! - заключил Мазепу в свои объятия. - Ну что, нашел свою
казачку-наездницу?
- А, ну ее! - усмехнулся Мазепа, отирая с лица следы мыла, оставшиеся
от дружественных поцелуев Кочубея. - Расскажи-ка мне лучше, что это у вас
здесь новенького, откуда з гости в белых намитках?[24]
- А вот садись, садись, пане-брате, - все расскажем, засуетился
Кочубей, предлагая гостю место.
Через несколько минут собеседники сидели друг перед другом за двумя
келехами подогретого пива; на тарелке подле каждого из них лежали еще
тоненькие ломтики черного хлеба, поджаренного в масле.
- Вот видишь ли, без тебя тут у нас переделалось немало дел, - говорил
Кочубей, отхлебывая маленькими глотками теплое пиво. - Хотя ляхи и
заключили мир в Стамбуле, да "пиймалы облызня"[25] в Бахчисарае.
- Я так и знал.
- Еще бы, сухая ложка, говорит и наша пословица, рот дерет, а они
вздумали татарву "обицянкамы" кормить! Другая новость не хуже этой: Москва
велела Бруховецкому, пока что, вместе с запорожцами татар воевать: думала
верно, что налякает этих голомозых и те запросят миру, а оно вышло не так:
голомозые решили лучше побрататься с нами, да ударить разом на общих
врагов. Гетман присягнул перед ханом, что не будет служить ни Польше, ни
Москве, а вместе с ордою воевать станет и ляхов, и москалей. За это и хан
обещал нам прислать тридцать тысяч орды, со своими братьями - султаном
Нурредином, Мамет-Гиреем и Саломет-Гиреем.
- Вот оно что! - протянул Мазепа, - значит татары на союз уже
согласились.
- И магарыч запили.
- А что же думает теперь гетман?
- А этого не знаю, - говорят, думает разделить войско на две части. Да
он посылал за тобой?
- Посылал.
- Ну, значит, ты ему на что-нибудь особое надобен.
- Гм... гм!.. - Мазепа подкрутил свой ус и произнес, смотря в сторону:
- Что же еще нового?
- А вот приезжал опять Самойлович... Говорю тебе, Мазепа, дело между
ним и гетманшей уже будто не на жарт идет.
И Кочубей передал Мазепе, как приезжал Самойлович, как он снова сидел
по целым дням у гетманши, как сама гетманша стала вдруг весела и довольна,
а "выхованка" ее Саня загрустила, словно в воду опущенная: она-де хоть и
простая девушка, но с добрым сердцем и гетману предана.
Еще много новостей передавал Кочубей Мазепе, последний слушал его
рассеянно: теперь его занимал вопрос гораздо большей важности. Зачем
призвал его так экстренно Дорошенко? Примет ли он его предложение или нет,
и может ли выйти что-нибудь из задуманного им, Мазепою, дела?
Попрощавшись с Кочубеем, он отправился в самый замок. В приемном покое
он увидел важного турецкого агу и одного из татарских мурз, свиты которых,
очевидно, и встретились ему во дворе. Гетман встретил Мазепу чрезвычайно
радостно.
- Ну, любый мой ротмистре, - произнес он приветливо, указывая Мазепе на
место против себя, - теперь настало тебе время оказать великую услугу
отчизне и показать нам свой светлый разум и "эдукацию".
Мазепа поклонился на ласковые слова гетмана, а гетман продолжал дальше:
- Татары вступили с нами в союз, и теперь, пока они не прибыли сюда,
есть еще время попытаться затянуть в этот союз и Бруховецкого. Я хочу
послать тебя к нему, если тебе удастся убедить его, - ты будешь мне дороже
родного сына.
- Ясновельможный гетман, - ответил Мазепа, - верь, что если б ты и не
давал мне этого лестного обещания, я попытался бы употребить все, что
только было б в моих силах, для этого. Но теперь, клянусь тебе, если у
Бруховецкого есть хоть немного смысла, он согласится на нашу пропозицию.
- Да поможет тебе Бог! Ты передай, что я готов ему уступить свою
булаву, лишь бы Украина соединилась под одной рукой. Не для приватной моей
пользы, не для высших гоноров, - заговорил он с волнением, - не для
каких-либо прихотей, но для общего добра матки моей, бедной Украины, для