Старицкий М.. Молодость Мазепы

На чем построено все ее подозрение? Только на неуловимых взорах, на
недосказанных словах Мазепы... Ведь все это могло создать ее воображение.
Сожаление, обида, досада закипели в ее сердце. Зачем она уехала так
неожиданно, так скоро, зачем она оставила их вдвоем, зачем уступила без
всякой борьбы место своей сопернице?
При этой мысли щеки Марианны покрылись густым румянцем, глаза гневно
сверкнули из-под сжатых бровей, тонкий стан гордо выпрямился в седле.
Откуда могли прийти ей в голову такие постыдные мысли? Как, она, Марианна,
станет добиваться любви Мазепы, она станет спорить о ней с этой Галиной?!
О, нет! Пусть ее сердце истлеет в груди, но она не унизится до этого
никогда...
Если он любит ее, - он поймет причину ее внезапного отъезда и сумеет
дать ей понять свою любовь, а если нет, так она сама вырвет из груди это
низкое сердце, но не станет искать его любовь!
Заставив себя успокоиться на этой мысли, Марианна молча доехала домой.
Она решилась ждать... Однако, прошел день, другой, третий, а Мазепа не
присылал никакого известия. Сердце разрывалось в груди у Марианны, но,
судя по ее внешнему виду, никто бы не мог догадаться о причине ее
страданий. Она только стала еще замкнутее и молчаливее; лицо ее похудело и
пожелтело, а темные глаза вспыхивали по временам каким-то острым,
затаенным огнем. Только бедный Андрей и замечал, и понимал перемену,
происшедшую в Марианне; всячески старался он показать гордой девушке свое
сочувствие, свою любовь, но говорить с нею не решался.
Однако, хотя Мазепа не присылал о себе никаких известий, но известия о
нем как-то сами собой долетали до угрюмого замка. Марианна узнала от
прибежавших в замок крестьян из Волчьего Байрака, что Мазепа вместе с
Сычом и Галиной и другими обитателями священнического дома переправился на
тот берег. Это известие впилось в ее сердце, словно отравленная стрела.
Марианна стала еще молчаливее, еще больше осунулась, казалось, она
изнывала от невыносимой боли, но еще боролась с нею и не хотела поддаться
ей. Несколько раз заговаривал Андрей с Марианной, но она каждый раз
обрывала круто и резко всякий разговор.
Но через некоторое время гонец, прибывший с правого берега, сообщил
Гострому о неожиданном мире Дорошенко с Собеским, заключенном вследствие
набега Сирко, привез и более утешительные вести о Мазепе. Он привез
Марианне поклон от него и сообщение о том, что Мазепа прибыл вполне
благополучно в лагерь Дорошенко. Рассказывая о всех новостях Чигиринской
жизни, гонец ни разу не упомянул о том, чтобы с Мазепой прибыл еще
кто-нибудь, кроме взятого им с левого берега казака. Из этого Марианна
заключила, что Галины не было с Мазепой, и на сердце ее стало легче. Она
даже повеселела; снова в голове ее забродили утешительные мысли, в сердце
проснулась надежда.
Надвигающиеся важные перевороты начинали опять увлекать ее. Угрюмый
замок оживился, чаще и чаще начинали прибывать сюда гонцы с правого
берега. Марианна знала решительно все, что делалось в Чигирине, и все эти
известия все больше и больше успокаивали ее. Она узнала о том, что Мазепа
получил чин генерального писаря, она узнала о приготовляющейся чигиринсхой
раде, о предполагаемом союзе с Бруховецким, о турецком протекторате, и
всюду, во всех этих мудрых начинаниях она видела инициативу Мазепы.
Прошло Рождество, прошел и день, на который назначена была рада в
Чигирине, прошла еще неделя, другая.
С каждым днем ожидали в замке гонца с правой стороны, который привез бы
им известия о том, на чем порешили собравшиеся в Чигирине старшины, - но
гонца все не было. Нетерпение обитателей замка возрастало все больше и
больше.
Однажды, пасмурным зимним утром, когда полковник и Марианна сидели в
своем столовом покое, а Андрей отправился с командой разведать, не
проезжал ли где гонец от гетмана Дорошенко, - у замковых ворот раздался
протяжный звук трубы. Марианна с полковником переглянулись.
- От гетмана, - произнес Гострый, быстро поднимаясь с места.
Действительно, в комнату вошел казак и объявил, что прибыл гонец от
гетмана Дорошенко и хочет видеть пана полковника.
Полковник приказал ввести гонца, и через несколько минут казак ввел в
комнату красного от мороза и сияющего от удовольствия Остапа.
В новом костюме гетманского хорунжего трудно было узнать прежнего
Остапа, но Марианна сразу заметила, что лицо казака было ей знакомо, что
она его видела где-то.
- Славному пану полковнику и панне полковяиковой ясновельможный гетман
Дорошенко желает доброго здоровья! - произнес он, кланяясь полковнику и
Марианне.
- Благодарим ясновельможного гетмана, - ответили разом и полковник, и
Марианна, кланяясь гонцу.
- Ясновельможный гетман сообщает тебе, пане полковнику, что на раде в
Чигирине соединились отныне на веки все три разорванные части Украины...
- Все три! - вскрикнули разом полковник и Марианна.
- Все три, - продолжал Остап. - Запорожцы с Сирко прислали просить
гетмана Дорошенко, чтобы он принял их по-прежнему в свою ласку, что они
желают быть под региментом его вельможности и вместе с ним отстоять матку
отчизну от нападения врагов. Гетман Бруховецкий также прислал своих гонцов
и объявил, что согласен отступиться от Москвы и соединиться с гетманом в
один неразрывный союз, и на той же раде все поклялись единодушно и свято,
как душа с телом, до самой смерти хранить этот союз.
- О, Господи! - вскрикнула просиявшая Марианна. - Так, значит, есть
надежда на спасение отчизны!
- Ге! Еще какая! - продолжал Остап и передал подробно, как на раде
постановили все принять турецкий протекторат; он передал полковнику и о
тех обширных правах, которые дает султан будущему Украинскому княжеству, и
о том, что в самом непродолжительном времени Дорошенко со своими войсками
и с запорожцами перейдет на правый берег.
Кроме этих известий, он сообщил полковнику, что так как гетман
Бруховецкий уже соединился с Дорошенко и поклялся в вечной згоде, то
гетман Дорошенко просит пана полковника верить приказаниям Бруховецкого и
исполнять их, как бы это были и его слова; об этом гетман и сам пишет пану
полковнику в письме, которое он прислал ему. С этими словами Остап передал
полковнику запечатанный гетманской печатью пакет.
Остапа засыпали вопросами. На радостях полковник велел подать вина и
меду, беседа начинала принимать все более оживленный характер, как вдруг у
ворот раздался снова громкий звук трубы. Все изумились.
- Что это, кто бы это такой? - произнес в недоумении полковник.
- Неоткуда и некому, - повторила, также недоумевая, Марианна.
Все с напряженным любопытством стали поджидать разъяснения этого
неожиданного явления... Но вот снова вошел в комнату казак и объявил всем
собравшимся, что к полковнику прибыл посол от гетмана Бруховецкого.
- От гетмана Бруховецкого?! - вскрикнул Гострый с таким изумлением, как
будто услышал что-то невероятное, несообразное.
- От гетмана Бруховецкого? - повторила и Марианна, не доверяя своим
ушам.
Несколько минут оба стояли в недоумении, наконец, полковник переспросил
опять казака:
- Да ты не ошибся ли?
- Нет, пане полковнику, отчего бы мне ошибиться, - от гетмана
Бруховецкого посол и с ним знатная ассистенция.
Прежде всего Гострый хотел совсем не впускать посла, но, вспомнив о
том, что между Дорошенко и Бруховецким заключен мир, передумал и решился
принять его. Почти вся команда Гострого находилась теперь в замке, да,
кроме того, здесь же были прибывшие с Остапом казаки, так что опасаться
какого-нибудь нападения со стороны прибывшего посла не было основания.
- Впусти посла со всею ассистенцией, - приказал он казаку, - и проведи
его в мой покой!
- Отец, может, я пойду с тобой? - произнесла с некоторой тревогой
Марианна.
Но Гострый остановил ее с улыбкой:
- Нет, доню, не тревожься, если что, так я и сам сумею оборонить
себя... Только не думаю, чтобы они и помышляли что-либо подобное... Ведь
нас здесь в замке больше.
- Да и не то время, пане полковнику! - вскрикнул Остап. - Теперь
опасаться нечего. Бруховецкий побратался с гетманом и стоит со всеми нами
за одно.
- Так, так, - улыбнулся старик, - пошел дьявол в монастырь "покутувать"
грехи! Одначе ты, дочко, нагодуй тут пана хорунжего, я думаю, он "охляв" в
дороге, и мы пойдем да послушаем, с чем это гетман Бруховецкий к нам
присылается.



LXXVI

В покое своем Гострый уже застал посла Бруховецкого; это был Тамара, но
полковник не знал его в лицо, а потому и не догадался, кто стоит перед
ним.
- Преславному пану полковнику ясновельможный гетман Бруховецкий желает
доброго здоровья, - поклонился Гострому Тамара.
- Благодарю за честь ясновельможного гетмана, - отвечал Гострый, -
только если ты, пане носле, искал полковника, то ошибся, - здесь никакого
полковника нет.
Тамара усмехнулся и продолжал со слащавой улыбкой:
- Преславный пане полковнику, тебе верно ведомо уже стало, что гетман
наш и добродий Бруховецкий вступил в братский союз с Дорошенко и решил
отделиться от Москвы. Теперь, когда настал "прыдатный" час, он решился
восстать на оборону отчизны и сорвать с себя маску, которую должен был
носить столько лет. Поэтому всех тех верных сынов и защитников отчизны,
которые милы сердцу его вельможносте, всех снова принимает ясновельможный
гетман в свою ласку и просит тебя забыть все, что было, и принять опять
эту полковничью булаву и регентство над переяславским полком.
С этими словами Тамара подал гострому великолепную полковническую
булаву, осыпанную драгоценными каменьями, но Гострый не взял ее.
- От щырого сердца, - отвечал он, кланяясь, - благодарю его
вельможность, что снова принимает меня в свою ласку, оно хотя и
поздненько, - усмехнулся он, - да говорят же разумные люди: лучше поздно,
чем никогда; и за булаву - дякую его вельможности, только не могу принять
ее: стар уже теперь стал, да и отвык за столько лет!
- Эх, пане полковнику, пане полковнику! Что там говорить о старости,
таких, как ты, орлов нет и среди самых молодых на Украине! - воскликнул
Тамара. - Вижу я, что ты гнев в своем сердце на его вельможность
содержишь, - а когда бы ты знал, как сердце его болело, когда он должен
был взять из твоих рук булаву, да передать ее в другие руки, - то не
сокрушался бы теперь. Для спасения отчизны должен был гетман обманывать
Москву. А ты так громко вопил против всех новых порядков, что московский
отряд не хотел и слышать, чтобы ты полковником был.
- Что ж делать! Простите старого дурня, панове, - поклонился Гострый. -
Виноват, каюсь, одну только "шкуру", которую мне Господь Бог дал, ношу, а
другой не умею натянуть.
- Да теперь и не нужно! Цур им, надоело© - воскликнул шумно Тамара. -
Теперь нам в приязни и любви друг к другу таиться нечего, потому-то и
просит тебя гетман принять эту булаву.
Но как ни упрашивал Тамара Гострого принять булаву, старый полковник не
соглашался. Это упорство весьма озадачило Тамару; и он, и Бруховецкий
знали, какой популярностью пользовалось имя Гострого, и притянуть его на
свою сторону было теперь весьма важно для Бруховецкого.
- Одначе, пане полковнику, - произнес он вслух, - неужели в эту
счастливую минуту, когда вся Украина соединилась воедино и решилась
действовать как один человек, - только ты будешь противиться этой згоде?
Нам ведомо, пане, что за тобой стоит немало людей, а если ты не захочешь
соединиться с нами, то в войске произойдет немалый раскол, а где раскол и
несогласие, там нечего ждать добра.
- Сохрани меня Бог от такого греха, - отвечал Гострый. - За "згоду" я
сам иду, и если отчизне понадобятся на что мои старые силы, - все их отдам
до последней. Этот ответ слегка успокоил Тамару.
- Ну, если ты уже так отказываешься от булавы, то гетман сумеет
наградить тебя иначе, - продолжал он повеселевшим тоном, - теперь изволь
выслушать то, на чем порешила у гетмана вся старшина, и отвечай, согласен
ли и ты на то же решение.
- За награду пусть гетман не "турбуеться" и держит ее для своих слуг, -
отвечал гордо Гострый, - а то, что порешила вся украинская старшина,
говори, - я противиться голосу рады не стану.
Тамара прикусил язык. Гордый и надменный тон полковника приводил его в
бешенство, но делать было нечего, надо было терпеть, а потому он сделал
над собою усилие и продолжал с любезной улыбкой разговор.
Он передал Гострому, что после Чигиринской рады у Бруховецкого
собралась своя старшина для совещания, и на этой раде было постановлено
всеми как можно поскорее оторваться от Москвы, но сделать это тайно, так
чтобы ни московские воеводы, ни ратные люди не знали об этом до последней
минуты. Поэтому полковники решили разослать войску тайные универсалы,
чтобы посполитые не платили больше московским воеводам никаких податей, а
все, кто хочет, записывались бы поскорее в казаки.
А так как от Москвы надо оторваться одним взмахом, чтобы она уже узнала
об этом тогда, когда войска Дорошенко и запорожцы, и турецкие подмоги -
все будут на этом берегу, то гетман решил и старшина вся согласилась
принять такой план действий. Тамара оглянулся кругом и, нагнувшись к
самому уху Гострого, начал шептать тихо, но явственно:
- В ночь на Сретенье Господне переправится на нашу сторону со всеми
войсками своими и запорожскими гетман Дорошенко, и эта ночь будет
последней для всех москалей. И войска наши войдут заранее во все города, в
которых сидят московские воеводы с ратными людьми, ровно в полночь
зазвонит по всей Украине похоронный звон, казаки бросятся на москалей и
перебьют всех до единого. Все жители, все бабы и дивчата приглашаются к
тому же. Где бы ни был москаль в Украине, он должен погибнуть в ту ночь.
Таким образом, никто из них не спасется, и до рассвета Украина будет уже
свободна.
Гострый несколько отшатнулся от Тамары, - ему показалось, что это
какой-то дьявол нашептывает ему на ухо ужасные слова.
- Как? На безоружных? Ночью? - произнес он с отвращением, останавливая
на Тамаре недоверчивый взор.
- Тем лучше, тем лучше, пане полковнику! - захихикал Тамара, потирая
руки. - Сонных-то безопаснее резать, да и не уйдет никто.
Гострому стало как-то гадко, хищная, а вместе с тем и трусливая
физиономия Тамары производила на него крайне отталкивающее впечатление.
- Но ведь это не война, а бойня! - произнес он с отвращением.
- Пустое, пане полковнику! Так слушай: гетман и вся старшина поручают
тебе, чтобы в ночь на Сретенье ты был со всеми своими казаками в
Переяславе, там сильный замок и ратных людей будет до ста душ, может и
больше; в Переяславе высадится Дорошенко, надо встретить его и перебить
без "пощады" всех москалей, не миная ни баб их, ни детей. Согласен ли ты
исполнить гетманскую волю?
Гострый бросил на Тамару быстрый, подозрительный взгляд; тайное
сомнение зашевелилось в его душе: уж не думает ли Бруховецкий выпытать его
и потом заслать в Москву? О, от него можно ожидать этого. Быть может, он
нарочито разыграл всю эту комедию, чтобы испытать старшин заманить
Дорошенко, а потом предать всех Москве? Но, между тем, посол Дорошенко
сообщает, что гетман действительно вступил с Бруховецким в союз и решил
оторваться от Москвы. Так что же делать? Согласиться на эту резню и тем,
быть может, попасться на удочку Бруховецкого? Отказаться, ослушаться
гетмана и породить действительный раскол?
Старый полковник, задумался. Но вдруг он вспомнил, что в кармане у него
лежит пакет с инструкциями гетмана Дорошенко, которых он еще не успел
прочитать. Быть может, там он найдет какие-нибудь более точные указания.
- Прости меня, пане посол, - произнес он вдруг с любезной улыбкой,
подымаясь с места, - сидим мы, сидим, а я и забыл тебе хоть кружку вина
предложить; с дороги оно хорошо бывает, да за кружкой лучше и дело
обсудить.
Тамара начал отказываться, но Гострый настоял на своем и поспешно вышел
из покоя в сени, а оттуда и на двор...
Инструкции гетмана Дорошенко гласили, однако, что, ввиду состоявшегося
соединения с Бруховецким, он просит Гострого повиноваться во всем
Бруховецкому до тех пор, пока он, Дорошенко, не перейдет на левый берег,
так что полковнику, волей-неволей, приходилось соглашаться на предложенную
Бруховецким резню.
Между тем, Тамара, оставшись один, принялся обдумывать свое положение.
Разговор с Гострым произвел на него крайне неблагоприятное впечатление.
Тамара уже давно разузнал, что девушка, вырвавшая из его рук Мазепу, была
дочерью Гострого. Хотя его и ограждало звание посла и то, что Бруховецкий
теперь помирился с Дорошенко, однако он решился принять это опасное
поручение гетмана только ввиду двух чрезвычайно важных для него
обстоятельств. Уже давно Тамара начал сознавать, что положение
Бруховецкого и, а следовательно и его, как самого близкого приспешника
гетмана, становится весьма шатким. Соединение Бруховецкого с Дорошенко
подало ему некоторую надежду на укрепление власти Бруховецкого. Чтобы
прозондировать, изменилось ли отношение старшины к гетману после этого
примирения, он и принял на себя это опасное поручение, но всюду ему
приходилось убеждаться, что и старшины, и казаки едва сдерживали свою
ненависть к Бруховецкому; то же самое встретил он и у Гострого. А Гострый
пользовался громадной популярностью. Зная при том, что Мазепа добился
такой высокой чести у Дорошенко и что он вместе с ним переправится в
скором времени на левый берег, а переправившись, всенепременно постарается
отыскать его, Тамара начинал уже не на шутку задумываться о своей судьбе.
Ненависть его к Мазепе, вследствие неудавшейся мести, усилилась еще
больше. Предполагая, что дочь Гострого была, конечно, или невестой, или
возлюбленной Мазепы, он прибыл сюда еще в надежде выведать здесь
что-нибудь относительно Мазепы: подкупить кого-нибудь из слуг, устроить
какую-нибудь западню или ему, или ей. Но, казалось, и это намерение Тамары
должно было окончиться ничем.
В этом угрюмом замке не видно было ни болтливой смазливенькой служанки,
ни пьяного слуги, словом, никого такого, у кого можно было бы выудить
какую-нибудь важную новость. Лица встречавшихся во дворе казаков были так
суровы и неприветливы, что нечего было и думать обращаться к ним с
каким-нибудь подобным вопросом.
Покусывая с досады губы, Тамара шагал из угла в угол, как вдруг до его
слуха явственно долетел звук двух голосов, разговаривавших где-то в
третьей комнате. Тамара весь замер и насторожился. Действительно, говорили
два голоса, и один из них был женский. Но что это? Почудилось ли ему, или
это нечистый шутит над ним? Нет, ему явственно послышалось произнесенное
женским голосом имя Мазепы.
Тамара весь вздрогнул, краска бросилась ему в лицо. Быстро оглянувшись
кругом, он в два прыжка очутился подле двери, неслышно приотворил ее, и
приложив ухо к образовавшейся скважине, замер на своем посту.
Пока Гострый совещался с Тамарой, Марианна велела подать Остапу
кой-чего подкрепиться с дороги, а также приказала накормить и прибывших с
ним казаков.
Перед Остапом появились полные всяких яств "полумиски" и фляжки с вином
и наливками, - и проголодавшийся казак не заставил хозяйку утруждать себя
усиленными приглашениями. Сидя против него, Марианна терпеливо ждала, пока
казак утолит свой голод; ей хотелось расспросить его поподробнее о
новостях чигиринской жизни и, главное, о самом Мазепе; какое-то
предчувствие говорило ей, что от Остапа она может узнать гораздо больше,
чем от других... Его лицо было ей знакомо; ей помнилось, что она его
видела где-то вместе с Мазепой.
- Слушай, пане хорунжий, - обратилась она к нему, когда ей уже
показалось, что аппетит казака начал ослабевать. - Сдается мне, что я тебя
видела когда-то.
- А как же, - отвечал Остап. - Ведь это я приезжал сюда к пану Мазепе
из Волчьих Байраков.
- Из Волчьих Байраков, - повторила Марианна, и при одном воспоминании
об этой деревне в сердце ее шевельнулось болезненное чувство, - помню,
помню... Так это тебя я видела в доме отца Григория?
- Меня, - усмехнулся Остап.
- Зачем же ты приезжал сюда к Мазепе?
- Ге! Там штука одна такая вышла, что надо было приехать. - И Остап
передал Марианне сцену в шинке, во время которой он познакомился с
Мазепой, и после которой Мазепа пригласил его в надворную команду
Дорошенко. Он рассказал ей, как они беспокоились, не зная, куда скрылся
Мазепа, и как вследствие этого он решился поехать к полковнику разузнать
что-нибудь о Мазепе. Да тут как раз и нашел его и с тех пор не расставался
с ним. - А вот теперь, - закончил он свой рассказ, - дай Боже ему век
"довгый", наставил он меня хорунжим в надворной гетманской команде, а
когда бы не его милость, так пропал бы, ей-Богу, ни за понюх табаку. У
Марианны слегка отлегло от сердца.
- Так, значит, и ты там в замке живешь?
- Там же.
- Ну, так расскажи же, как поживает пан Мазепа и что там творится у вас
в Чигирине?
Остап начал передавать Марианне с увлечением о том, какое значение
приобрел теперь в Чигирине Мазепа, как его любят и почитают все, как с ним
советуется вся старшина и даже сам гетман. В своих похвалах Мазепе
благодарный Остап не жалел слов, но собеседнице его они не показались
преувеличенными.
- Все, что ни делается в Чигирине, - воскликнул, наконец, с увлечением,
Остап, - все от него исходит.
- Так это он и тебя сюда прислал? - произнесла живо Марианна.
- И он, и не он, - ответил Остап, - видишь ли, гетман хотел послать
другого, а Мазепа предложил, чтобы меня отправили, так как мне все одно
надо теперь еще дальше ехать. Сердце Марианны болезненно стукнуло.
- Куда? - спросила она, стараясь придать своему голосу вполне
равнодушный тон.
- Да на хутор, к Сычу.
- На хутор?.. К Сычу?..
- Ну да, в дикие поля... К Сычу, к тому самому старому запорожцу, что у
отца Григория с внучкой Галиной гостил. Марианна заметно побледнела.
- Так это он, Мазепа, тебя туда посылает? - произнесла она каким-то
неверным голосом.
- Опять и он, и не он, - отвечал с улыбкой Остап, - есть у меня и свое
дело, а есть поручение и от пана Мазепы.
И Остап передал Марианне, что он едет за Орысей, которая гостит теперь
с отцом у Сыча, так как теперь, благодаря ласке пана Мазепы, он может
"взяты з нею шлюб".
Но Марианна не слышала рассказа Остапа...
- А он же, Мазепа, зачем посылает тебя туда? - произнесла она с трудом.
- -- Зачем? А затем, чтобы первым делом отвезти от него поклон Галине,
да рассказать, как он живет в Чигирине, чтобы она не скучала, поджидаючи
его, да отвезти ей разные "дарункы"...
- Дарункы?
- Ого, да еще какие! Чего только он ни накупил ей! Госпо-диi Я думаю,
она за всю свою жизнь таких подарков не видала!
И Остап начал перечислять с восторгом все подарки, которые пересылал
через него Галине Мазепа.
- Да еще и перстень посылает ей диамантовый, его и в сто червонцев "не
убереш"! - воскликнул с оживлением Остап, - да велел еще мне передать ей
на словах, чтобы носила пока этот, а что скоро он переменит его на
гладенький обручик. Марианна побледнела.



LXXVII

- Пан Мазепа думает жениться! - продолжал рассказывать Остап, не
замечая, какое ужасное впечатление производят его слова на Марианну. - Мы
было подумали прежде с Орысей, уж не дурит ли вельможный пан бедную
дивчину? Только нет, о пане Мазепе и злейший ворог не скажет того! Уж
сколько на него там в Чигирине засматривается и пань и вельможных панн,
думаю, не одна бы с дорогой душой пошла бы с ним под венец. Так нет! Куда
там! И не смотрит ни на кого. Уж так любит ее, так любит ее, как мать
малую дытыну! Он и к матке своей за благословением посылал, - и та его
благословила. Так вот он обо всем этом и письмо написал, а на случай, если
не случится кого, чтобы смог письмо это перечесть, - он велел мне все на
словах пересказать, чтобы дожидали его, и как только, мол, покончится вся
"военная справа", так он сейчас к ним на хутор приедет, заберет всех с
собою в Чигирин, да там и свадьбу справит.
Каждое слово Остапа впивалось в сердце Марианны острой стрелой. Молча,
с окаменевшим от муки лицом, с остановившимся взором слушала она его. А
Остап, увлекаясь, расписывал Марианне, как любит Галина Мазепу, и как
Мазепа любит ее.
Наконец он спохватился, заметив, что время, по-видимому, перевалило уже
далеко за полдень, и начал прощаться.
Марианна не удерживала его... Она задыхалась в этой комнате, она
чувствовала, что теряет над собою власть. Она ощущала всем своим сердцем
только одно желание: уйти, уйти от людей!
Быстро вышла она из светлицы и, не отдавая себе отчета, куда идет,
повернула за дом. Холодный ветер рванулся ей навстречу и распахнул ее
"байбарак", но она не заметила этого. Она шла так порывисто, так быстро,
словно по пятам ее гналась какая-то смертельная опасность, словно это
быстрое движение могло заглушить сжавшую ее сердце невыносимую боль! При
виде Марианны два любимых пса ее бросились к ней навстречу с радостным
приветственным лаем, но Марианна не заметила их... Только взойдя на
высокую башню, с которой она когда-то любовалась вместе с Мазепой
расстилавшимся вокруг замка видом, - она остановилась и перевела дыхание.
Грудь ее высоко подымалась... Отчаяние, обида, ненависть душили ее.
Сердце ее разрывалось в груди.
Порывистым движением распахнула она свой "байбарак": холодный ветер
пахнул ей в открытую грудь ледяным дыханием, и это дыхание привело ее в
себя.
- Что делать? Что делать? - повторяла она и сжала себе до боли виски. И
вдруг лицо ее исказилось какой-то ужасной улыбкой. - Отомстить? Да, да! -
зашептала она с бешенством... - отомстить, отомстить ему и ей... всем,