Старицкий М.. Молодость Мазепы

- Хочешь, я поеду к нему, к этому псу, и поговорю с ним, порасспрошу
его, куда он подевал казаков? Теперь уже все равно, прятаться с татарами
нечего: шила, ведь, в мешке не утаишь; думаю, и он уже слышал о наших
победах. А уж так поговорю с ним, так поговорю...
- Нет, нет, тебя я не пущу на риск, - прервал его гетман, - ты мне
дороже всех их, а, вот, когда управимся здесь совсем с ляхами, так
перекинемся все, "гуртом", с татарами, на левобережных врагов.
- Это, пожалуй, еще лучше, - одобрил Богун. - Давно уже следовало
раздавить этого "гаспыда".
Между тем, и во всем лагере, несмотря на позднюю пору, никто не ложился
спать, всюду кипело горячее, радостное оживление.
Везде горели бивуачные огни и группировавшиеся вокруг них казаки вели
оживленную беседу о событиях сегодняшнего дня и о предстоящем
блистательном исходе борьбы; лица всех были воодушевлены и горели
нетерпением - дождаться скорее рассвета и броситься стремительно на
смятого уже врага. Это желание наполняло теперь горячкой и нетерпением и
душу каждого военачальника, и душу каждого рядового казака. При таком
подъеме радостного настроения было не до сна; только некоторые, утомленные
до такой степени, что, казалось, и само разрушение мира не могло бы
пробудить их от сна, спали, беспечно растянувшись на голой земле. Над
лагерем стоял громкий гул, перекатывавшийся мерными волнами. Но вдруг
среди этого общего гула раздались радостные веселые крики и возгласы и
понеслись вихрем к гетманской палатке.
Дорошенко и Богун замолчали и начали прислушиваться. Вскоре послышался
топот копыт, сопровождаемый радостными криками толпы.
Через минуту в палатку вошли Палий и Кочубей, посланные узнать о пожаре
в соседней деревне.
- Татары, ясновельможный гетман, жгут тела своих витязей, - доложил
первый.
- Жгут-то жгут, батьку, - поправил второй, - только жгут в хатах
поселян, понакладывали их своим "собачым падлом", хозяев повыгоняли, да и
подожгли село с четырех сторон, так оно и горит себе с коровами, волами,
со всем "скарбом", кроме того, что взяли себе наши союзники, да пожалуй
еще и со всеми детьми, что спали в своих родных гнездах... Татаре вокруг
всего села стоят "лавамы" и джергочут молитву к своему нечистому, а
дальше, на горбике, сидят выгнанные поселяне, больше диды да бабы, дрожат
от холоду, да любуются, как пламя слизывает их жилища и кровавым трудом
нажитое добро.
- Эх! - рванул себя за чуприну Богун и отошел в сторону.
- Нужно однако дать помощь этим несчастным, - затревожился Дорошенко.
- Я им объявил, чтобы все спешили в наш лагерь, - сообщил Палий.
- Чудесно сделал, мой голубе! - обрадовался Дорошенко, - из завтрашней
добычи первый пай будет им.
- А уже Собеский прислал посла для переговоров о сдаче замка и о мире,
- объявил, в свою очередь, Кочубей.
- О! Прислал уже? - схватился со стула в восторге Дорошенко. - Что же
ты сразу не сообщил мне этой радостной вести?
- Ага, вот оно что, - подошел к ним и Богун, заинтересованный важной
новостью, - то-то я думаю, чего это загомонили наши?
- Да того же самого, пане полковнику, что Собеский посла прислал.
- А где же он, этот посол? Вели впустить его, - приказал Дорошенко.
- Да его нет, - огорошил всех Палий.'
- Как нет?! - воскликнули Дорошенко и Богун, устремивши изумленные
глаза на Кочубея.
- Очень просто, - пояснил с улыбкой Палий, - посол от Собеского
приезжал действительно, да только не в наш лагерь, а в татарский.
- Ну, ну и что же? - заторопил его взволнованный гетман.
- Калга его отправил назад, - продолжал спокойно Палий, - сказал, что
войну ведет гетман казачий и всего запорожского войска, и что он ему лишь
побратым и союзник, так за мирными договорами и отправляйся, мол, к
нему... Так этот посол и вышел оттуда, не солоно хлебавши. Говорят, что
мурзы все тем были недовольны, ну, а Калга таки выпроводил его к тебе,
батьку.
- Калга верный друг и союзник, видишь, мой голубе, - заметил с чувством
Дорошенко, обращаясь к Богуну. - Ну, и где же этот посол? Не прибыл еще? -
спросил он у своего есаула.
- Скоро будет, - ответил Кочубей.
- К рассвету, не раньше, - добавил Палий. - Ведь он еще вернется к
Собескому, доложит ему о происшедшем и передаст также, что нужно
волей-неволей обращаться за лаской к самому ясному гетману. Ну, еще после
этого Собеский "порадыться" со своими и после уже решат отправить посла...
так время до рассвета и протянется.
- Больше ждали, можем подождать! - провозгласил и радостно, и
торжественно гетман, охваченный снова восторгом и гордым чувством победы.
- Ничего нет дивного в том, что поляки обратились сперва к татарам: всякий
ведь о своей шкуре думает и щупает, кого бы легче притянуть на свою
сторону, - так бы и мы поступили... но важно тут то, что уже присылали
просить милости: значит, у них последний "скрут", значит, уже им нет
никаких сил держаться, значит, они здесь в нашей "жмени", - а ведь это,
панове, последние силы Речи Посполитой... Вот и выходит, друзья мои, что
вы этой последней новостью обрадовали меня несказанно, - обнял он обоих
своих юнаков и добавил весело: - Ей-Богу, за такую весть следует выпить.
Гей, джура! - ударил он в ладоши, - вина сюда, а то и меду!
Взволнованный этой радостью, Богун обнял гетмана, и пошло опять широкой
волной прерванное известием о пожаре пирование.
Дорошенко хотел было уже выкатить и для войскового товариства, и для
казаков несколько бочек горилки, но Богун удержал его от этого. Впрочем, и
без выпивки бешеное веселье охватывало все больше и больше не спавший
лагерь, тем более, что гетман распорядился отпустить на душу по
"мыхайлыку" для подкрепления сил.
Понесли через речку и засевшим в городке рыцарям отпущенное угощение.
Движение и говор, несмотря на позднее время, не только не улегались, а
скорее выростали. Слышались то тут, то там взрывы гомерического хохота; то
сям, то там выхватывалась из общего гула веселая песня.
Но вот в конце раздался какой-то особенный шум, послышался взрыв
каких-то радостных криков и бурных восклицаний.
- Вот и посланник, - заметил Кочубей, прислушиваясь к приближающемуся
шуму.
- Пожалуй, он, - кивнул головой Палий.
- Хе, торопятся, - улыбнулся гетман и почувствовал, как у него под
расстегнутым жупаном забилось от великой радости сердце.
Джура отдернул полог палатки и на темном фоне осенней ночи появилась,
освещенная светом красноватых огней, статная фигура, но не посланника.
- Мазепа!? - вскрикнули все с некоторым оттенком суеверного страха,
подымаясь со своих мест. - Откуда ты? С того света?
- Почитай, что так, ясновельможный гетмане, - ответил радостно
вошедший, - уже одной ногой был в самом пекле, да милосердный Бог послал
мне ангела на спасенье.
- Вот так радость, - заключил в объятья пропавшего было без вести
посланника гетман, - вот так милость к нам Божья!
- Да, Господь-таки "зглянувся", над нами! - раздалась за спиной Мазепы
приятная октава.
- Куля, и Куля мой тут? - не мог уже прийти в себя от восторга и
изумления Дорошенко, прижимая то одного, то другого к своей груди. - Да
этак от избытка радости, пожалуй, и с ума сойдешь!
Богун тоже обнял горячо Кулю, "почоломкався" с Мазепой и с двумя
казаками из его "почту".
Усадили дорогих гостей за столы, поднесли им полные кубки, и снова
загорелась веселая, дружеская беседа. Мазепа и Куля стали рассказывать о
своих приключениях, о подвигах дочери Гострого и о своем чудесном
спасении. Все эти эпизоды тайных нападений, вероломных засад и неусыпных
поисков самоотверженной Марианны захватили до того внимание гетмана и
Богуна, что они о главном, о самом Бруховецком, почти и не расспрашивали;
впрочем, из самой передачи приключений можно было заключить совершенно
уверенно, что гетман левобережный - вполне безнадежен.
- Ну, а сам полковник Гострый что? - спросил, наконец, после небольшой
паузы рассказчиков Богун. - Много о нем доброго слышно?
- Гострый?! - переспросил Мазепа. - Да дай, Боже, пане, чтоб еще был у
нас такой полковник, у нас тогда завелись бы три таких столпа, о которые
Украина смогла бы опереться спокойно.
- Да, с Сирко два... коли б только он к нам! - воскликнул совершенно
искренне Богун.
- Я не Сирко считаю вторым столпом, - ответил Мазепа, посмотрев
значительно на Богуна, так что тот вспыхнул невольно. - А что до
полковника Гострого, то он со своей дочкой, невиданной еще героиней,
положат с радостью головы за Украину, да что головы?.. Эту штуку многие
сделают, но они работают на спасение ее и как ни лютует их "запроданець"
гетман, а не уловит своего противника и не прорвет расставленных Гострым
сетей... А везде уже, где я ни проезжал, народ готов к восстанию, имеет
тайные связи с Гострым и ждет только от него "гасло"... О, когда народ это
"гасло" услышит, тогда припомнит Бруховецкому и его приспешникам все его
кривды!
- Так левобережный народ подготовлен? - загорелся новой надеждой и
радостью гетман. - И готов за нами пойти?
- Еще как. Морем хлынет! Там тоже только и думки, чтоб соединиться
воедино, может разве несколько зрадников из подкупленной гетманом шляхты,
вроде Тамары, пойдут за ним и баста! Даже на свои надворные войска он
положиться не может: стрельцы лишь московские будут с ним - и только!
- Господи! Сил с нами буди! - воскликнул гетман, умиленный до слез
наплывом таких радостных известий, и вышел из палатки.
Ночь уже, видимо, проходила. Небо, очищенное от облаков, сверкало
звездами, которые в морозном предрассветном воздухе искрились
бриллиантами, сапфирами и рубинами. Большая Медведица была уже низко.
Небосклон с восточной стороны начинал бледнеть. Зарево от догоревшего села
почти угасло, и только бледными розовыми отблесками вспыхивало небо.
"Ах, эта ночь! - не думал, а чувствовал всем существом споим гетман: он
был слишком взволнован, чтобы мог разобраться с кружившими мыслями, да и
их было слишком много. - Сколько она принесла радости, сколько надежды,
сколько счастья! Когда бы скорее заря... Когда бы скорее она увенчала наш
подвиг победой! Не для себя прошу ее у Бога, а для тебя, моя дорогая, моя
попранная врагами родина!.. О, как я люблю тебя, как готов отдать всю
жизнь свою за твое величье, за твое благо!"
Гетман занемел в экстазе; но вдруг его поразил поднявшийся шум в
татарском лагере...



LXVII

"Неужели, - подумал Дорошенко, - татары уже двинулись в атаку? Странно,
без моего "гасла"... и, наконец, татары не любят первые бросаться в
огонь".
Весь казачий лагерь поднялся на ноги и замер, пораженный необъяснимым,
необычайным явлением.
А раздавшийся шум не только не улегся, но грозно рос; видно было, что в
татарском лагере произошло какое-то смятение, в предрассветном сумраке
было видно, что темные массы приходили в движение, вскакивали на коней...
Раздалось даже несколько выстрелов.
- Что это такое? Что там происходит? - замер вопрос в устах
побледневшего гетмана.
Словно в ответ на него раздался вблизи топот, и подлетевший вихрем
казак крикнул громовым голосом:
- "Зрада"! Татары изменили! На нас идут!
- Что-о? - вскрикнул гетман и пошатнулся, словно от стрелы, вонзившейся
глубоко ему в грудь. - Что такое? - но крик замер в его горле.
Все остолбенели и не могли перевести дух. Удар был так разителен и так
неожидан.
- Да говори же, черт, как и что? - закричал, наконец, Богун на
прискакавшего вестника.
- Да вот, говорят, пришли к ним, к татарам, из этого, как бишь, -
торопился и путался в словах от страха гонец, - да, из Крыма... вести, что
кошевой запорожского войска Сирко ударил всеми казачьими силами на эту
самую татарву в Крыму, на их семьи, так как они остались одни: мурзы ведь
с загонами ушли сюда... Ну, так он все "сплюндрував", выжег, даже сам
салтан "утик" в море.
- Ах, Сирко! Свой брат и ударил под самое сердце ножом! - застонал
гетман, схватившись руками за голову.
- Неслыханное дело© - вскрикнул возмущенный Мазепа.
- Проклятие! - простонала глухо старшина.
- Так вот тут они и взбунтовались все, - продолжал гонец, - говорят,
что это будто подстроили им штуку, завели их, мол, сюда со всеми силами,
заманули, а Сирко тем часом послали разорить их беспомощные "кубла". Ну,
они, разъяренные, как пьяные черти, и кричат, что коли с нами поступили
так предательски, так "гайда" на этих "гджаврив", вырезать их, собак, и
разорить, разгромить весь край!
- Да чем же мы виноваты? Разве за другого мы можем отвечать? -
возмущался Богун. - Однако, панове, "до зброи"! - возвысил он голос. -
Будьте готовы дать отпор, а то ведь нападут врасплох, как на курей!
- "Зрада"... "зрада"! - раздались крики и в молчавшей до сих пор толпе
казаков раздались и понеслись по рядам гальваническим током, поражая всех
ужасом и приводя в беспорядочное движение...
- Коня! - крикнул, наконец, пришедший в себя гетман; вскочив на него,
он полетел прямо в татарский лагерь.
Когда гетман скрылся за ближайшим холмиком, Богун тоже поскакал за ним
с пятью татарами из гетманской стражи. Дорошенко не помнил, как и долетел
до союзного лагеря; его душа до того была потрясена этим ударом, а весь
организм до того разбит, что все чувства, мысли и ощущения его потеряли
свою ясность и превратились в какой-то дикий хаос. Гетман летел вдоль
лагеря, видел, что вокруг него носятся разъяренные толпы, мечутся, как
бешеные волны в бурю на море, слышал рокочущие взрывы угроз и проклятий,
ощущал даже свист ятаганов и летел безучастно вперед, не сознавая даже
хорошо, к кому и зачем он спешил? Счастье его было, что на всем лежал еще
тогда полог ночи, а кругом бушевала суета: в вихре ее и в темноте он не
был замечен, а иначе не донести до султанской палатки на плечах своей
буйной головы. Но вот и палатка... Толпившиеся у входа ее мурзы узнали
Дорошенко и встретили его гневным, угрожающим криком:
- Вот он, предатель!
- Кто смеет меня называть предателем, тот свой язык заменил жалом
змеиным! - вскрикнул гордо гетман и, соскочив с коня, подошел смело к
мурзам.
- Молчи, - заскрежетали мурзы зубами, - до наших ушей долетели крики и
стоны несчастных детей и жен, которых твой брат перерезал, когда ты нас
выманил из родных сел в гяурскую землю!
- Богом моим всемогущим клянусь, что это кривда и ложь! Не брат мой то
учинил, а ворог мой лютый... ворог слепой и Украины! Кто не верит, пусть
тот скрестит со мною клинок!
- Клятвы гяуров - пена! А дым наших жилищ и кровь наших братьев вопиют
о мщении, - заревели вне себя мурзы. - Смерть шайтану! - и над головой
гетмана взвились и сверкнули холодной молнией ятаганы. Дорошенко не
отступил, а подставил навстречу им свой клинок; но не устоял бы он от
града ударов, если бы в эту минуту не вышел из палатки Калги побратим
Дорошенко, Ислам-Бей. Он стремительно ринулся вперед между встретившихся
клинков и, подняв свою саблю, остановил схватку.
- Именем пророка! - крикнул он зычно. - Вложите сталь в ее убежище! И
мне, и блистательному султану известно, что этот собака Сирко с самого
начала стал противником гетмана и не захотел своего уха преклонить к его
груди... У него, шайтана, выросла в сердце одна только ненависть к нам,
правоверным... Но брат не отвечает за брата, а тем более за своего врага!
- Сирко подвластен гетману! - закричали с бешенством мурзы. - А
подвластный не может без согласия своего повелителя учинить над его
друзьями такой разбой.
- Он мне не подвластен, - заговорил гетман, - он подвластен, по
последнему договору, московскому царю да польскому королю...
Мурзы притихли, хотя проклятия еще слышны были в рядах, но и у
замолчавших недоброе чувство сверкало еще из-под нахмуренных бровей.
- Я верю тебе, благородный рыцарь, - раздался в это время голос Калги,
вышедшего на поднятый шум из палатки. Появление его смутило мурз и
наклонило им и гетману головы. - Отправляйтесь же вы, мои славные рыцари,
к своим загонам и удержите мятежные сердца моих воинов: пусть они гнев
свой не разбрасывают по ветру, а прячут его в тайниках сердца; сейчас мы
возвращаемся домой, и Аллах мне поможет выбрать время для мести. О, месяц
не свершит еще своего таинственного круга, как польется рекой кровь этих
коварных, разбойничьих гадин.
- Да осенит борода пророка тебя, нашего повелителя! - произнесли с
чувством мурзы, - и да облекутся слова твои в сталь и огонь!
- Твое заступничество за меня, источник света и доблестей высших
хранилище, умиляет мое сердце чувством несказанной благодарности, -
заговорил гетман, приложив полу султанской одежды к своему лбу и к груди.
- Но умоляю тебя, блистательный луч двурогого месяца, и вас всех, звезды
востока, - поклонился он мурзам, - остановите ваше славное воинство, хоть
на день, и довершите мою победу над лютым врагом! Ведь он теперь почти
беззащитен... Вся добыча попадет в наши руки и большую половину ее я
наперед уступаю моим друзьям!
- Да будет так! - поднял руку Калга.
Но мурзы заволновались.
- Повелитель верных и гроза мира, - отозвался один из них, приложив
руки к груди и низко наклоняя голову. - Вряд ли удастся нам заставить твое
славное войско проливать свою кровь за неверных и вероломных гяуров... И
то уже будет чрезмерным усилием - удержать руки витязей от немедленного
отмщения за свои обиды: ведь перед их глазами дымится еще кровь
истребленных гяурами родичей, как же они за этих хищных волков станут
проливать еще свою кровь? Кроме того, всем известно, что поляки сегодня же
ночью предлагали нам выкуп хороший, и ты, неиссякаемое море милосердия,
отказался от этого "бакшыша" в пользу своего союзника за "барабар"! Трудно
будет, после всего этого, заставить их еще класть свои головы!..
- Ни одной капли крови не прольется, - воскликнул с отчаянием гетман, -
только не уходите: мы сами теперь расправимся с нашим врагом, и клянусь
моею несчастною отчизной, что "бакшыш" вы получите вдвое больший, чем вам
обещали поляки!
- Истинно, как Магомет первый пророк! - поддержал Ислам-Бей.
- Гетман и вождь неверных, брат нам по союзу, говорит дело, - произнес
Калга, - а потому преклоните ваши уши к его словам и склоните к тому и
свои загоны.
Мурзы, с показным подобострастием, разошлись молча, но видно было по
выражению их лиц, что на душе их таилось другое, да и за самого султана
трудно было поручиться, искренне ли он исполняет просьбу гетмана, или
притворно лишь обещает.
- Пусть брат мой не тревожится и отправляется спокойно в свой лагерь, -
сказал ему в заключение Калга, - я дам свою почетную стражу, арнаутов,
проводить гетмана.
- Щедротам и милостям твоего величия конца нет, - ответил на это
гетман, приложив руки к груди, - но знай, мой высокий союзник, что все
благо моей отчизны заключено в сегодняшнем дне, в победе, уже совершенной
нами, но не законченной, лежит ее жизнь, в бессильном отступлении -
смерть... И все это в твоих руках, благороднейшее, великое сердце!
Волнение не позволило говорить больше гетману, и он должен был напрячь
всю силу воли, чтоб не уронить своего достоинства.
Вырвавшийся из груди гетмана вопль разбитого сердца, видимо, тронул и
султана Калгу.
- Не печалься, мой брат, - промолвил он теплым голосом. - Любовь к
своему народу мне тоже известна и доблести моего брата заставляют мое
сердце склониться к его груди... Но все наши желания - ничто перед тенью
пророка, - добавил он загадочно, - все судьбы народов взвешены у Аллаха.
Пусть же он успокоит твой взволнованный дух... А мы все рабы его воли!
В тягостном, убитом настроении духа выехал из татарского лагеря
Дорошенко. Мятежные толпы группировались теперь огромными массами вокруг
своих вождей; бурные крики улеглись везде, но и в наступившей сравнительно
тишине чувствовалось что-то грозное, зловещее.
Дорошенко ехал шагом в свой лагерь, понуря голову и чувствуя какой-то
внутренний холод, словно он, сорвавшись с вершины, летел в темную бездну,
- даже в ушах ему чудился какой-то звенящий шум. На приличном расстоянии
за ним следовал почетный кортеж. Занималось уже туманное, осеннее утро,
предвещавшее впрочем ясный, слегка морозный день. Мысли гетмана были
страшно возбуждены и кружились в его голове бурными вихрями.
"Свой же, свой - и рыцарь, и завзятый орел-запорожец, любимец народа, -
и вдруг нанес такой удар в самое сердце своей матери! Что же это? Конец ли
приходит ее бытию, если уж и дети на нее, поруганную, поднимают ножи! Или
он только любит одни грабежи и набеги да молодецкую удаль, или он слеп и
глух ко всему? Ведь он же знал, я писал ему, посылал послов, что Украина
разорвана на две части для того, чтоб легче было ее прикончить! Ведь он же
знал, что я поднялся против наших исконных врагов, против поляков? Ведь он
же знал, что самое Запорожье оставлено под властью двух держав, для того
только, чтобы растереть его поскорее и смыть с лица света? Ведь он же
знал, что Запорожье будут щадить, пока существуют татары, а со смертью их
ударит и Запорожью час смерти? Ведь он же, наконец, знал, что татары мои
союзники и что они пошли со мною сломить нашего векового врага? О, знал
он, все знал!.. А между тем так вероломно "зрадыв", так изменил мне и
родине, так подло, по-зверски поступил - и с союзником, и со мной, и с
отчизной! О, Иуда предатель! О, Каин братоубийца! Ты вырвал из моих рук и
победу, и спасенье отчизны, и все! Какое ужасное злодейство! Само "пекло"
должно прийти от него в ужас!"
"А, может быть, он ничего этого не знал? - снова задал себе вопрос
гетман, словно желая подыскать хоть какую-либо фиктивную причину,
объяснявшую поступок Сирка. - Но нет, как не знал? Ведь я, наконец,
получил даже ответ от него, хотя и не совсем благоприятный, но и не
"зрадныцькый": ведь он от одного только отказался: выступать вместе с
татарами, биться вместе с нехристями, - но он же передавал, что думкам
моим сочувствует, что за единую, неделимую Украину готов сам биться. Но
мало этого, - начал припоминать гетман все даже мельчайшие события
последних дней, - "когда он покончил с татарами и ждал союзников своих к
Покрову, то" не получая никаких известий с правого берега, - так как и
Мазепа, и Куля застряли там бесследно, - он снова посылал к Сирко гонца с
письмом, прося, чтобы тот ему ответил, не имеет ли он на думке учинить
что-либо враждебное против самого его, Дорошенко, и против его союзников?
Чтобы он, как брату, откровенно сказал, а то что же выйдет? Он, Дорошенко,
пойдет на ляхов, а Сирко бросится на него с тылу?.. Дорошенко припомнилось
даже, как томительно и с каким замиранием сердца он ждал от Сирко ответа и
как его долго не было... - Да, это было ужасное время, отчаяние
овладевало, булава жгла руки: ни с правого берега, ни из Сечи, ни даже от
Ислам-Бея не было ни вести, ни слуха! А между тем Дорошенко объявил Польше
полный разрыв, и оттуда двигался уже на него с сильной, грозной ратью
юный, отважный герой Ян Собеский... Наступала осень, распутица, а он,
гетман, не двигался и допускал все ближе и ближе врага. Но вдруг, наконец,
радость за радостью: прибыли татары, а вместе с ними пришел и ответ Сирко,
что хотя он и враг союзов с неверными, но думки Дорошенко ценит, ему, как
гетману, подчиняется и, как бывшему товарищу, остается другом навеки, и
никогда против него не пойдет!
Как все это обрадовало тогда Дорошенко, как окрылило, как ободрило и
подняло дух! Он разделил сейчас татар: меньшую половину с небольшим
отрядом казачьим под предводительством Тимофея Носача он оставил для
вторжения в Левобережную Украину, и в то же время для защиты своей Украины
от могущего быть нападения Бруховецкого, а с главными силами татарскими,
повелеваемыми братьями султана, и со своими лучшими полками двинулся
стремительно в Подолию разбить Яна Собеского, который вступил туда с
тридцатитысячным войском, обозначая свой путь пожарами, руинами и лужами
братской крови.



LXVIII

- И как счастливо начался этот поход! - вырвалось вслух у Дорошенко.
Да, такой другой удачи он не припомнит: погода, несмотря на позднюю осень,
не попортила дорог; в две недели они успели сделать переход; татары повели
себя строго, не увлекаясь прежними разбойничьими привычками. И вот Ян
Собеский, знаменитейший полководец, разбит на голову, прижат в угол, а во
вчерашней отчаянной битве уничтожен вконец, - только живьем забрать и
предписать Польше условия, какие пожелаем... и вдруг... - О, проклятье,
проклятье! - простонал гетман. - Свой брат и друг зарезал, загубил! Да
разве им, этим братчикам, дорога Украина? Разве им дороги ее власть,
могущество, величие. Не хотят они обуздать своей воли! Нет, они враги
всякого порядка, не воля им дорога, а Своеволье, своя гордость, свое лишь
желание! Даже во имя общего блага не хотят они смирить своей гордыни и
подчинить свою волю другому. Все они таковы, и Сирко тоже!
Гетман проехал по своему лагерю, до того придавленный "тугою", что не
заметил даже в бледном тумане , что все уже стояло в боевом порядке и что
за ним двигалась молча почти вся старшина. Все были придавлены ужасным
предчувствием, всякого жгло нетерпение узнать поскорее свою судьбу, но
никто не решался потревожить Дорошенко вопросом, видя его совершенно
убитым, с поникшей на грудь головой. Почти машинально, не давая себе
ясного отчета, гетман направил своего коня к палатке митрополита
Тукальского, своего искреннего друга, поддерживающего и его заветную
мысль, и его самого в тяжкие минуты жизни, когда, подрезанная сомнениями,
начинала колебаться его воля.
У входа'в палатку встретил гетмана сам владыка: осенив Дорошенко
крестом, он ободрил его теплым словом:
- Да не смущается сердце твое, возлюбленный сыне мой! - произнес он с
чувством. - Бог испытует, Бог и дарует... Да и самый испыт Его есть ласка,