Старицкий М.. Молодость Мазепы

Говор и смех казаков и запорожцев как-то утихли. Каждый из путников был
занят своими думами.



XXIV

Мазепа повернулся в седле и обратился с неожиданным вопросом к Куле:
- А что, пане-брате, ты ведь, думаю, бывал не раз на левом берегу,
видал, как там казаки и поспольство к Бруховецкому, - со щирым сердцем...
или нет?
По лицу Кули пробежала легкая усмешка, левая бровь его; слегка
приподнялась, но он отвечал совершенно серьезно:
- С щирым, с щирым, пане-брате, так вот, примером, как собака к палке:
лаять-то лает, а укусить еще не решается," потому что за палкой еще и
хозяин с крепкой рукой стоит.
- Да как же не решается! - возразил горячо Палий. - Уже не раз
бунтовали против него казаки в разных местах, а наипаче в Переяславле.
Столько раз прибегали оттуда посланцы к гетману Дорошенко: бери, мол, нас,
гетмане-батьку, голыми руками, не хотим этого "перевертня" над собой
гетманом иметьi Да это, ведь, было еще до этого договора, а посмотрим, что
теперь будет! Вот как повезем мы во все стороны Дорошенковы универсалы,
тут и зашумит народ!
- Вот оно как! - протянул Мазепа, и на лице его заиграла довольная
улыбка. - Так, значит, ему не вольно теперь живется?
- Хе, - усмехнулся Куля, - отчего же не вольно? Вольно, как за каменной
стеной: вот он и сидит у себя в замке, по, гетманским покоям гуляет, в
окошко посматривает
- Да, - прибавил Хмара, - гетман самый настоящий: заперся у себя в
замке, как в лукошке, да только ему и дела, что ведьм жжет.
- Ну, что же! А все ж не гуляет, - возразил Куля.
- Иуда-предатель! - вскрикнул запальчиво Палий. - Продал за тридцать
сребреников весь край! Вконец ограбил и обнищил весь народ! Вольных
казаков обращает в поспольство! Заставляет "в послушенстве ходить"[15]!
Захватил себе все лучшие земли, млыны и хутора!
- Ну, а старшина к нему как? - продолжал расспрашивать Мазепа. - Ведь
он же и для нее выторговал вволю и млынов, и сел, и хуторов.
- Гм! - откашлялся Куля, и левая бровь его снова приподнялась над
глазом. - Такая уж правда на свете. И старшина на него нарекает. А что он
им делает? Об одном только "дбае", как бы побольше воды на свои потоки
забрать! Мазепа усмехнулся.
- Ну и мелет?
- Мелет. Много уж чего перемолол; - перемолол и наши доходы, и наши
города, и все поспольство. Да что же, на добрый жернов что ни брось, все
смелет, говорит пословица.
- Что ж, так умен?
- Разумен, как лисица; только хвост еще не отрос, не умеет следов
заметать. Да вот "трапылась ще йому прыгода": хотел научиться "межы
дощем"[16] ходить, да забыл, что слишком "од-пасся" на наших добрах, - вот
и промок, а теперь сидит у себя в замке, да сушится, боится, чтобы
запорожцы его не просушили!
- Уж мы доберемся до него! - моргнул значительно бровями Хмара.
- На самом высоком дереве просушим гадину! - вскрикнул гневно Палий.
- А как к нему запорожцы прежде были? Ведь не сразу же он все эти
порядки завел! - обратился Мазепа к Шраму.
- Теперь ты сам уже видел, какой ласки все ему "зычуть", а и прежде,
хотя и по-братски с ним жили, но не смаковали. Знает он, над кем можно
"коверзовать", а кому и поклониться нужно. Запорожцам он никаких "крывд" и
"утыскив" не делал, потому что знал, что с ними жарты плохи. Вот он и
теперь подсылает своих "шпыгив", чтобы узнать, что о нем думают да
говорят.
- Знает, мол, кошка, чье сало съела? - усмехнулся Куля. А Мазепа
заметил весело:
- Так не будем же журиться, панове, может и на нашей улице будет
праздник.
- А то ж! - ответил Куля, молодцевато заламывая шапку и подмигивая
левой бровью. - Уже так или не так, а у левобережных дивчат на "вулыци"
побываем!
Разговор со своими дорожными товарищами привел Мазепу в особенно
приятное расположение духа; лицо его оживилось, глаза заиграли. Завязалась
беседа; словоохотливый Куля сыпал остротами и прибаутками. Шрам не
отставал от него, только Палий не принимал участия в разговоре: нахмуривши
свои черные брови, он все время сосредоточенно молчал; в глубине души его
занимал один вопрос: почему он, несмотря на все видимое благородство
мыслей Мазепы, не чувствует к нему никакой симпатии? Но все в нем не
нравилось ему: и его тонкая улыбка, и изящные движения, и отделанная,
обдуманная речь.
- Вот Сирко, Богун, Дорошенко - настоящие лыцари, богатыри запорожские!
А этот... пан... - шептал про себя невольно Палий. - Королевский
подручный...
Казаки между тем подняли лошадей вскачь, и когда солнце перевалило за
полдень, им начали уже попадаться изредка небольшие хутора? ютившиеся по
большей части в зеленых балках. Это были выселки самых смелых поселян,
решавшихся селиться на границах диких полей, где каждый день они могли
ждать татарского набега.
- Ну, слава Богу! Вот уж и в землю Украинскую въехали! произнес Куля,
снимая шапку и осеняя себя крестом.
Примеру его последовали и остальные путники.
К вечеру перед казаками показалось довольно большое село. - Ну, здесь и
переночевать можно будет, и галушечек горяченьких отведать, - обратился
Куля к Мазепе, указывая ему на раскинувшееся в балке село, - было когда-то
больше село, да "пошарпалы" немного татаре.
Казаки пришпорили лошадей и через несколько минут въехали в деревню.
Улицы в деревне были почти пусты, если не считать нескольких ребятишек,
игравших возле трех - четырех хат, да тощих собак, бродивших возле дворов.
Всюду виднелись следы ужасного разрушения и пожара.
То там, то сям вдоль широкой улицы торчали обгорел черные дымари,
окруженные кучами пепла; обгорелые деревья протягивали к ним, словно с
какой-то мольбой, свои черневшие, корявые ветви. Другие хаты, уцелевшие
каким-чудом от пожара, стояли заброшенные, запустевшие, с выломанными
дверями, выбитыми окнами и проломанными крышами. Видно было, что хозяева
этих скромных жилищ уже нуждались больше в их защите... Тощие козы и
овечки брод ли по заросшим травою дворам, забираясь и в пустые,
разваленные хаты.
Мазепа грустно смотрел на следы этого разрушения. Только подле
некоторых хат, видимо наново обстроенных копошились маленькие дети и тощие
собаки. Мужчин и женщин не было видно на улицах.
На стук конских копыт одна молоденькая бабенка выскочила на улицу и,
увидевши вооруженных всадников, схватила поспешно на руки небольшого
ребенка, игравшего перед воротами, и с громким криком бросилась в хату.
На ее крик выскочили другие. Перепуганные, бледные лица женщин
свидетельствовали о том, что появление вооруженных всадников приносило им
уже не раз страшные бедствия.
- Да чего вы, бабы? Гей, бабы, чего "ляка тесь"? Мы ведь свои, посланцы
гетмана Дорошенко, возвращаемся из Сечи! - закричал громко Куля, помахивая
шапкой над своей головой.
Голос его и вид казаков отчасти успокоил встревоженных женщин.
- А где же ваши "чоловикы"? Ушли куда-нибудь на военный промысел, или
вы сами оселили себе здесь бабскую слободу? - продолжал Куля.
- Да там на майдане все, - ответила одна из баб, - панотец читает
универсал от гетмана.
- От какого?
- От нашего ж, Дорошенко.
- Ну, спасибо! - поклонился молодице приветливо Куля.
Казаки тронули лошадей и поскакали по широкой улице на майдан, с
которого и доносился шум человеческих голосов.
Сделавши поворот, они выехали прямо на широкую площадь, посреди которой
стояла убогая деревянная церковка с покосившейся колокольней. И церковь, и
колокольня совершенно посерели от времени, кое-где на их стенах виднелся и
зеленовато-желтый мох.
Приделанные к ним новые окна и двери, а также и валявшаяся на земле
ограда свидетельствовали о том, что даже и церковь не избегла разрушения.
Теперь возле церкви теснилась порядочная толпа народа, все больше
стариков и молодых парубков, среди которых пестрели и женские платки.
На входных дверях церкви был прибит большой лист бумаги, исписанный
крупными славянскими буквами. Какой-то седенький человечек в холщевом
кафтане и поношенных чоботищах, с маленькой косичкой на затылке, читал с
видимым трудом, почти по складам, прибитую бумагу. Постоянные взрывы
возгласов толпы, то одобрительных, то гневных, прерывали его чтение.
- Слышишь, слышишь, отложился уже от ляхов! - выкрикивали то здесь, то
там, - оторвет нас от Польши! За Дорошенко, за Дорошенко! Он ли нам не
батько! Не будет больше ни "осепа", ни "дуты", ни "варового", ни
"солодового", ни "мостового", ни "подымного"[17] платить! Вольные мы люди:
гетман Богдан выбил нас из лядской неволи, а они опять хотели туда
запровадить нас!
- К Дорошенко, все к нему пойдем! - кричали с другой стороны. - Пускай
ведет нас на ляхов и на Бруховецкого, - все пойдем за ним!
- И на татар! На татар! - раздавалось с третьей стороны. - Пора
освободить от всякой галичи нашу родную землю!
Однако, несмотря на крик и шум, появление казаков и запорожцев было
сразу замечено. Все всполошились. Но когда крестьяне узнали, что это были
послы от Дорошенко, то окружили их шумной толпой.
Начались расспросы, объяснения. Палий и Куля зазывали хлопцев в войско
гетмана, выдавали желающим деньги на лошадей, записывали их имена и
призывали их собираться как можно скорее в Чигирине, обещая, что гетман
запишет все их семьи в реестр.
На ночь путников пригласил к себе батюшка. После крайне простого, но
сытного ужина он провел Мазепу, Палия, Кулю и Шрама на сеновал и, указавши
им на свеженастланное сено, покрытое грубыми ряднами, пожелал им доброй
ночи. Остальные казаки расположились кто где нашел для себя более удобным:
под хатой, на клуне, а то и прямо в саду.
Утомленные дневным переездом, товарищи Мазепы заснули сразу крепким
сном, но Мазепа долго не мог уснуть. Ужасный вид деревни, наполовину
выжженной и опустошенной, сцена с универсалом и разговор с бедным забитым
священником - все это вставало в его воображении, путалось, прерывалось и
снова возникало, будто из тумана. - Так уже началось, началось... -
повторял он себе, чувствуя, как его охватывает та нервная дрожь, какая
охватывает воина накануне битвы. - Что-то выйдет из всего-этого? Удастся
ли Дорошенко воссоединить обе Украины? Не вмешается ли в это дело Сирко?
Нет, ему, Мазепе, удалось во всяком случае уговорить Сирко при прощании,
что если он не хочет помогать вместе с татарами Дорошенко, то пусть хоть
не вмешивается до поры, до времени в его дела. Очевидно, уже гетман послал
за татарской помощью, но как отнесется к ней народ? Вот и в этой толпе
раздавались крики: "на татар!" И так всюду... всюду... А может еще он,
Мазепа, придумает более "тонкие медиации"? Разве эта голова не подавала
Варшаве и самым разумным разумные советы?
Такие вопросы, мысли и сомнения толпились в голове Мазепы... Наконец
мысли его начали путаться, обрываться, под утро он заснул тяжелым,
тревожным сном.
Ему казалось, что он стоит на берегу Днепра и видит, как оба берега
реки покрыты толпами казаков, а среди красноверхих казацких шапок
виднеются и татарские чалмы и шапки ратных людей. Все заняты, все
хлопочут; он присматриваете и видит, как казаки вместе с татарами и
ратными людьми перебрасывают огромные железные цепи с одного берега Днепра
на другой. И он, и гетман Дорошенко, и Сирко - все тут. гетман Богдан
Хмельницкий стоит на острове, поникнув на грудь седыми усами и, печально
покачивая головой, спрашивает их тихо: "Гай, гай, детки любые, что это вы
делаете?" - "Сполуча м, батько, Украину", - отвечают они. А в это время
гетман Бруховецкий выходит на берег с большим блюдом, а на блюде лежит
тяжелый замок и говорит, хихикая каким-то хишным смешком: "Ну ж,
сполучили, панове, давайте ж я ее теперь замочком запру". Но в это время
вылетает Сирко с запорожцами и начинается свалка. Кровь, кровь всюду...
все смешалось...
И вот нет уже ни казаков, ни крови, ни Днепра... Он стоит в степи и
видит, как татары тащат его Галину, как она рвется, выбивается от них,
зовет его на помощь... А Тамара держит его за плечи и, указывая на Галину,
вскрикивает: "А ну-ка, покажи теперь свой хитрый удар!"
Мазепа хочет вырваться и видит с ужасом, что у него отрублены обе руки,
он стонет и кричит. И Галина, и татары куда-то исчезают, а перед ним стоит
Сирко и показывает хану огромный шиш.
Утром Мазепа проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо, он
открыл глаза и увидел, что над ним стоит Палий.
- Ну, пане подчаший, вставай! - произнес он. - Пора нам и в дорогу. Тут
ведь не Варшава: у пани-матки, поди, и обед готов.
Что-то неприязненное послышалось Мазепе в словах Палия. И то, что он
назвал его "паном подчашим", и упоминание Варшавы произвели на Мазепу
неприятное впечатление. Но не давая Палию заметить этого, он быстро
вскочил, оправил на себе одежду и спустился с сеновала к колодезю, где сам
зачерпнул себе воды "цебром", умылся и утерся собственной "хусткою".
Эта простота нравов ему, привыкшему к роскоши и этикету варшавского
двора, не доставила большого удовольствия, но делать было нечего и надо
было спешить, так как все остальные казаки были уже готовы к отъезду.
Пообедавши и распрощавшись с хлебосольными хозяевами, казаки двинулись
снова в путь.
Было еще раннее утро, влажное и сверкающее. Отдохнувшие й подкормленные
кони шли доброй рысцой, и кортеж быстро подвигался вперед. Еще два села
проехали наши путники и всюду встречали то же оживление в народе, везде
висели универсалы гетмана, везде молодежь собиралась в Чигирин. Но и здесь
Мазепа встречал те же красноречивые следы вынесенных народом ужасов войны
и татарского побратимства.
Проехавши так безостановочно до полудня, казаки въехали, наконец, в
огромный вековечный лес и решили сделать здесь привал.
Лошадей расседлали, стреножили и пустили на пашу; одни из казаков
отправились собирать сухой хворост, другие принялись раскладывать костер,
Куля и Шрам занялись приготовлением обеда, а Мазепа, забросивши за плечи
"рушнычку," отправился пройтись по лесу в надежде встретить какую-нибудь
"дычыну". Его примеру последовал и Палий; охотники разошлись в разные
стороны и вскоре Мазепа остался совершенно один.
Его окружал величественный и дикий столетний лес. Под зелеными куполами
высочайших дерев было и сыро и прохладно, пахло грибами и земляникой;
Мазепа шел напрямик; то там, то сям раскрывались перед ним неожиданно
дикие обрывы, или прелестные лужайки, или мягко катящиеся по мшистому ложу
лесные ручейки. Сначала он внимательно присматривался по сторонам и
прислушивался к каждому шороху, боясь пропустить зверя, но мало-помалу
мысли его отвлекались от охоты и снова возвратились к занимавшим его
вопросам и к оставленной им дорогой Галине.
Машинально шагал он, не замечая уже ничего окружающего.
Несколько раз ему казалось, что он слышит какой-то даленный лай собак и
конский топот, но, погруженный в свои думы, он как-то и слышал, и не
слышал эти звуки, не обращая на них внимания. Но вот вблизи его раздался
уже совершенно явственно громкий треск сухих ветвей, короткий топот и
тяжелое дыхание какого-то громадного, грузного животного, пробиравшегося с
необычайной быстротой сквозь заросли. Очевидно, кто-то вспугнул его, так
как вместе с храпом животного донесся явственно и топот коня, и отдаленный
собак.
Мазепа вздрогнул и замер на месте.
"Медведь или кабан?" - Пронеслось у него молнией голове, и не
останавливаясь на этой мысли, он быстро оглянулся кругом.
Он стоял на обширной поляне, представлявшей из себя нечто вроде
котловины, она составляла продолжение длинной и довольно широкой долины,
вероятно ложа какого-то высохшего ручья, тянувшейся среди спускавшегося к
ней с двух сторон уступами леса, всю ее покрывал очерет, мелкая заросль,
папоротник и какие-то болотные растения.
Мазепа поспешно осмотрел свою дубельтовку, ощупал у пояса кинжал, и,
осмотревши в одно мгновение местное выбрал высокое дерево с довольно
низкими ветвями, на ко рое можно было при случае вскарабкаться, и
притаился за стволом.
И было время, так как в ту же минуту на поляну выскочил из зарослей
дикий кабан необычайной величины. На мгновенье он остановился, как бы
желая узнать, с какой стороны за ним летела погоня, и затем бросился снова
в против ложную Мазепе сторону.
В одно мгновенье ока Мазепа припал щекой к своей дубельтовке и только
что хотел выстрелить, как в то же время неподалеку от него грянул один
выстрел, другой, и вслед за ними на поляну вылетела на вороном взмыленном
коне высокая и статная девушка в костюме "значной" украинской казачки.
Мазепа остолбенел от изумления. "Кто она? Откуда? Как, каким образом
появилась здесь?" - вспыхнула в его голове сотня вопросов, но в ту же
минуту перед глазами его произошло что-то настолько ужасное, что
совершенно поглотило их.
Пули, посланные девушкой кабану вдогонку, не убили его и даже не ранили
серьезно: одна из них попала в ухо, а другая засела в шее, но, не
причинивши никакого существенного вреда зверю, они привели его в
необычайную ярость. Пошатывая своей окровавленной головой, кабан обернулся
назад и, увидевши всадницу, с диким ревом ринулся на нее.
Это произошло так быстро, что девушка не успела повернуть коня,
испуганное животное взвилось на дыбы, а кабан бросился под него и с
ужасной силой вонзил свои клыки в брюхо коня.
Конь пошатнулся, - еще мгновенье, и он раздавил бы под собой прелестную
казачку, но происшествие не застало ее врасплох: заметивши приближение
кабана, она в одно мгновенье соскочила с седла и спряталась за дерево,
конь рухнул, но рассвирепевший кабан ринулся прямо на девушку; она,
видимо, ожидала это нападение, потому что сейчас же схватилась рукой за
пояс, желая, очевидно, выхватить нож или кинжал, и вдруг лицо ее
побледнело, как полотно... Не то стон, не то крик вырвался из ее груди, -
кинжала не было у пояса.
Все это видел Мазепа. Стрелять было уже невозможно: девушку от кабана
отделяли всего несколько шагов. Еще одна минута, и она должна была
погибнуть под ужасным ударом его клыков...



XXV

Мазепа отбросил в сторону "рушныцю", вырвал из ножен свой острый
кинжал, в два прыжка очутился за кабаном и, размахнувшись, всадил ему со
всего размаха под левую лопатку длинное и острое лезвие.
Кинжал ушел по самую рукоятку; целый фонтан крови брызнул на Мазепу;
послышался предсмертный хрип, и животное тяжело грохнулось на землю, ломая
все при своем падении.
Все это произошло так быстро, что Мазепа и сам не мог бы дать себе
отчета, как и каким образом проделал он это. Теперь только, когда кабан
уже лежал убитый у его ног, он поднял глаза, чтобы взглянуть на отважную
наездницу, которой ему удалось спасти жизнь.
Перед ним стояла высокая, стройная девушка с тонким станом и пышной
грудью. И в лице, и в осанке ее было что-то царственное и отважное, видно
было, что она умела повелевать.
Широкие черные брови, почти сходящиеся над ее переносицей, и тонкий
красивый нос с небольшой горбинкой при давали ее лицу выражение железной
воли и энергии; темные серые глаза ее, опушенные длинными, стрельчатыми
ресницами, смотрели отважно и смело, а в тонко очерченных красивых губах
таилось выражение какой-то гордой замкнутости.
Она была удивительно хороша, но не той мягкой и нежно женской красотой,
которая так приятна для сердца мужчин, а мужественной красотой древней
амазонки. От всего ее существа веяло мужеством, энергией и воодушевлением.
Видно было, что эти серые глаза могли загораться таким огнем, который
увлекал за собой сотни и тысячи сердец. Лицо ее было бледно, но теперь от
пережитого волнения легкий румяней проступал на ее щеках, и оттого она
казалась еще прекраснее.
Ее стройную фигуру облекал темно-красный "саетный" жупан, украшенный
золотым шитьем, из-под которого виден был край желтой "едвабной" сподницы.
На ногах были высок красные сафьянные сапоги с серебряными подковами и так
ми же небольшими шпорами. Голову ее покрывала низенькая красная бархатная
шапочка, из-под которой падали на плечи две длинные косы, черные, как
вороново крыло.
Мазепа с изумлением смотрел на нее, но и девушка с меньшим изумлением
смотрела на него, видимо не понимая каким образом, откуда и как появился
перед нею этот неожиданный избавитель?
Так стояли они несколько мгновений один против другого, не отрывая друг
от друга изумленного взгляда.
Лай собак и конский топот, раздавшийся уже совсем близко, заставил их
очнуться, и в ту же минуту на поляну выскочило несколько огромных
полудиких собак, а вслед за ними несколько вооруженных верховых казаков, в
то же время на противоположной стороны леса вышел Палий, и так же, как
Мазепа, остановился, как вкопанный, перед этой неожиданной картиной,
открывшейся его глазам.
При виде кабана собаки бросились было с остервенение на огромную тушу,
но девушка остановила их повелительны возгласом, и огромные псы попятились
с глухим ворчание назад.
Теперь Мазепа услышал ее голос, он вполне соответствал ее наружности:
это был низкий, грудной, бархатный голос.
Между тем казаки спешились и окружили девчину и убитого кабана. Все с
изумлением рассматривали огромное животное.
- Он пропорол твоего коня, Марианна? - произнес с тревогой один из них,
высокий и статный блондин, подходя к девушке.
- Да, - ответила она громко, - и если бы не этот незнакомый мне
"лыцарь", он не оставил бы и меня в живых, так как в этой погоне я
потеряла где-то в лесу свой кинжал.
На лице казака отразилось выражение чрезвычайной тревоги, он оглянулся
и только теперь заметил с изумлением Мазепу и стоявшего неподалеку Палия.
А девушка продолжала, обращаясь к Мазепе.
- Благодарю тебя, казаче, ты спас мне жизнь, надеюсь, что Господь даст
мне когда-нибудь возможность "оддяковать" тебе за это. Как твое имя?
- Иван Мазепа, подчаший Черниговский, - ответил Мазепа.
- Спасибо ж тебе, Иван, - поклонилась ему девчина, - может еще
когда-нибудь встретимся в жизни, и я не останусь в долгу у тебя.
- Прими также и мою благодарность, пане-брате, считаю себя твоим
должником, - произнес с поклоном и молодой казак.
Мазепа ответил учтиво и поблагодарил казака. Девушке между тем подвели
другого коня; одним движением, без посторонней помощи, вскочила она на
него и, ловко подобравши поводья, обратилась к Мазепе и произнесла с
улыбкой:
- А кабана бери с собою, он по праву твой!
Казаки тоже вскочили на коней.
Не успел Мазепа и ответить на ее слова, как девушка тронула коня и
скрылась в зеленой чаще; за нею последовали и все казаки.
С минуту и Мазепа, и Палий стояли безмолвно на опустевшей поляне,
прислушиваясь к частому топоту удаляющихся коней.
Наконец Палий повернулся к Мазепе; он был неузнаваем: лицо его
разгорелось, черные глаза искрились...
- Вот дивчина, так дивчина! Правдивая казачка, гетманша! - вскрикнул он
с восторгом.
- А не знаешь ли ты, кто она и откуда? - спросил Мазепа. - Не знаю...
не видел никогда... - ответил Палий, и в это время взгляд его упал на
огромного кабана, лежавшего у ног Мазепы, и в сердце его шевельнулась
досадная мысль: отчего не ему удалось оказать девчине такую услугу, а
Мазепе, подчашему Черниговскому?..
Шум от конских копыт уже совершенно затих, а приятели все еще стояли на
месте, пораженные неожиданной встречей.
- И как это я не спросил ее имени? - повторял себе с досадой Мазепа, не
отрывая глаз от той узкой тропинки, уходящей в зеленую чащу, в которой
скрылась неизвестная казачка...
Чем ближе подъезжали путники к Чигирину, тем больше оживления
замечалось в селах; то там, то сям "рыхтовалысь" уже "охочи купы" из
молодых поселян; встречались по дороге и отдельные всадники, спешащие к
Чигирину. Молва об Андрусовском договоре разрасталась всюду до каких-то
чудовищных размеров; толковали уже, что Москва решила уступить Польше не
только правый берег, но и Киев и весь левый берег Днепра; что поляки
намерены занять снова свои маетки, завести везде унию, обратить всех
казаков в своих подданцев, а Запорожье уничтожить дотла. И чем больше
росли эти тревожные слухи, тем лихорадочнее вооружались и собирались
крестьяне и казаки в Чигирин.
"Скорее бы только к гетману, а потом и на хутор к Галине, - думал про
себя Мазепа, присматриваясь к этому возбужденному настроению населения, -
а то смотри, через неделю, другую закипит здесь такая буря, что только и
спокойно будет за каменными стенами замков, а как прибуду татары, так
пожалуй и в замке не удержишься. Хорошо еще что хутор Сыча в стороне от
Черного и Кучменского шляха[18] лежит, а то бы не минули его косоглазые".
Мысль Мазепы не возвращалась теперь уже неизменно Галине; она словно
разбилась на два течения: одно вело зеленому хуторку в лесной балке, а
другое - к лесной поляне, на которой он встретился с неизвестной казачкой.
Перед ее мужественной красотой тихий, элегический образ Галины как-то
бледнел и стушевывался. Мазепа невольно вызывал в своем воображении черты
лица неизвестной казачки и, сравнивая их с вереницей женских лиц, виденных
им в своей жизни, не мог не сознаться, что такого одушевленного,
прекрасного лица он не встречал никогда. Необычайная же обстановка всей
этой встречи, небывалая отвага казачки, ее спутники - все это окружало ее
образ каким-то заманчивым ореолом.
- И кто бы она могла быть? - повторял он себе беспрестанно, вспоминая
все мельчайшие подробности их встречи, ее голос, движенье, улыбку, слова.
- А этот белокурый казак? Уж не нареченный ли ее? - задавал он себе не раз
вопрос и с удивлением замечал, что при этой мысли в груди его шевелилось
какое-то неприязненное чувство к незнакомому казаку.
Мазепа рассказал своим спутникам об этой странной встрече, в надежде