Старицкий М.. Молодость Мазепы

Мазепа взял ее за руки и. поднявши голову, взглянул на Галину.
- Но что с тобой! - вскрикнул он с ужасом и удивлением, останавливая
свой взгляд на ее лице. Она была бледна, как полотно, казалась еще бледнее
белого венка, покрывавшего головку ее, большие карие глаза ее, подернутые
слезами, смотрели на него с тоской, с печалью, с немым укором, казалось,
еще мгновение - и эти слезы польются неудержимо из ее глаз.
- Что с тобой? - повторил Мазепа, - Я обидел, огорчил тебя?
- Нет, нет, - заговорила, не слушая его слов, Галина слабым,
прерывающимся голосом, - мне так чего-то больно, ты скучаешь, ты тоскуешь
за нею. Она такая умная, такая гарная, а я...
- Ты лучше их всех, ты не знаешь цены себе, Галина, рыбка моя, голубка
моя, дорогая! - вскрикнул горячо Мазепа.
- Ох, не смейся, грех!
- Клянусь Богом святым. Пречистой Матерью, я не смеюсь, я не лгу тебе.
Лицо Галины просияло.
- Так ты не кинешь меня, не убежишь к той? - заговорила она страстным,
прерывистым голосом. - Нет, нет! Ты любишь ее больше меня!
- Галина, Галина! - вскрикнул изумленный Мазепа, но Галина не слушала
его. Все лицо ее преобразилось; огромные глаза сияли каким-то внутренним
светом; в голосе дрожали глубокие, страстные ноты; крупные слезы жемчугом
спадали с ресниц и катились по бледным щекам, но Галина не замечала их.
- Нет, нет, - продолжала она все горячей и горячей, - я не отдам тебя
ей, не отдам, не отдам! Ох, не оставляй меня одну! Я буду тебя так крепко,
крепко любить! Я не дам порошине сесть на тебя, не дам ветру дохнуть на
тебя! Ты говорил, что я для тебя солнечный луч, а ты - все солнце, моя
жизнь! Ты видишь, как все горит кругом, как блестит речка, как синеет
небо, - это все потому, что солнце светит и освещает их! А зайдет солнце -
и кругом станет темно, как в могиле, - так и моя жизнь без тебя! Да, да, я
этого прежде не знала, а теперь вижу, теперь знаю! Ох, не оставляй меня!
Как останусь я одна без тебя?.. я умру... умру!
- Галина... Галиночка... - шептал растерянный, потрясенный,
взволнованный до глубины души Мазепа.
Но Галина ничего не слыхала и не сознавала; как вешние волны
вскрывшейся реки, так лились неудержимым порывом ее нежные, полные
горячего чувства слова.
- Боже мой, Боженьку! Каждая птичка, каждая полевая мышка тешится с
подругами, каждый цветочек растет рядом с другими цветиками, тучки по небу
плывут вместе и играют дружно, только я все одна да одна! Кругом
старики... Ни молодого сердца, ни "щырой розмовы"...
Она захлебнулась и, обнявши шею Мазепы руками, припала с рыданьем к его
груди...



XII

Был тихий и душный вечер. После томительного зноя раскаленный воздух
стоял неподвижно, даже от речки не веяло прохладой.
Солнце еще не закатилось совсем, а зашло лишь за тучу, лежавшую темной
каймой на алевшем крае горизонта.
У самого берега речки, на высунувшемся из-под воды камне сидел Сыч с
удочкой и зорко следил за движениями поплавка; другая удочка воткнута была
в кручу; молодой гость деда, успевший за короткое время завоевать к себе
во всех окружающих большие симпатии, сидел тут же, задумавшись и устремив
глаза на далекий край покатости, на которой уже расстилалось море
безбрежной степи.
- Ага, попался! - подсек дед удочку, - а ты не хитри, не лукавь!.. Ах,
здоровый какой, да жирный, как ксендз, окунец... Ой, чтоб тебя...
чуть-чуть не выскочил.. Нет, не уйдешь... Полезай-ка в кош и аминь! -
болтал весело Сыч, налаживая червяка и отмахиваясь от мошки, что кружилась
над ними легким облачком, - фу ты, каторжная да уедливая, лезет как
жидова, да и баста... и в нос, и в глаза... и не отженешь ее... забыл
смоляную сетку взять... Эге-ге, пане Иване, - не выдержал, рассмеялся он
весело, заметив, что Мазепа порывисто встал с места и замахал энергично
руками, - и удочку бросил, хе, хе!.. Тварь-то эта любит нежную кожу да
молодую кровь, ой, как любит...
- Да, одолевать стала сразу, - ответил Мазепа, - тут вверху хоть не так
душно.
- Ге, в очерете парит... это перед дождем и мошка разыгралась: вон
солнце село за стену... а я было на завтра зажинки назначил, придется,
верно, пообождать. Ну, что же, дал бы Господь дождик, а то доняла "спека":
гречка подгорать стала... и отава... а по дождику пошла бы свежая
"паша"...
- Славно у вас тут, диду, - и просторно, и вольно, и тепло, - заговорил
как бы про себя Мазепа, - век бы, кажись, не расстался с такими людьми,
щирыми да хорошими...
Глаза у него искрились счастьем, но в сердце начинала самовольно
гнездиться тревога.
- Спасибо тебе, Иване, на добром слове. Все мы тебя полюбили, как
родного... все... и за твой разум, и за твое сердце... так к тебе душу и
тянет, голубь мой. Одно только не ладно, плохой из тебя "рыбалка", никак
не усидишь долго на месте, а коли и сидишь, то "гав ловиш" и пропускаешь
клев.
- Ничего не поделаешь! - усмехнулся Мазепа, - сидишь над водой...
кругом тишь да благодать, небо опрокинулось в речке... кобчики в нем
неподвижно трепещут... засмотришься, а думки и давай подкрадываться со
всех сторон, не успеешь и разобраться, как они обсядут тебя, что мошка...
Ну, поплавок и забудешь.
- Да чего они к тебе, молодому, цепляются? То уж нашего брата думка
доест, потому что вся жизнь за плечами, так только думками и живешь в
прошлом, - впереди одна могила... а тебе назад и оглядываться незачем.
- Эх, диду мой любый, назади тоже у меня много осталось и потраченных
сил, и пьяных утех, и поломанных надежд... "Цур" им!
- А ты начхай на них, не в Польше ведь твоя доля.
- Да не о ней я жалею, а о молодых годах.
- Еще твое не ушло, - продолжал, вытянувши снова темно-бронзового линя,
дед, - еще только наступило утро... а быль молодцу не укор: родина тебя
пригреет, и ты ей послужишь.
- Только и думка про нее, - горячо ответил Мазепа, и глаза его
загорелись вдохновенным огнем. - Ей вся моя жизнь, все мои мечты и
молитвы. Здесь вот у вас, в этой второй мне семье, что воскресила меня к
жизни, я и душою воскрес, и сердцем расцвел, и почуял всю силу любви к
родному...
- Золотое у тебя сердце, оттого и почуял, а то было "вскую шаташася".
- Да, пожалуй... Шатанье-то это, да чужая сторона со всякими дурманами
и затуманили голову, - а теперь былые несчастья отвратили мою душу от
продажных магнатов, и даже за последнее их зверство я благодарю Бога. Эта
кара привела меня в такую дорогую семью, с которой тяжело и расстаться.
Мазепа действительно чувствовал в эту минуту, что ему оторваться от
этой семьи больно.
- Да чего ж тебе, сыну мой любый, и расставаться, - промолвил
растроганным голосом Сыч, - поживи здесь, поправься... нам ведь тоже за
тобой... - крякнул он как-то загадочно и замолчал.
- Нет, пора, - вздохнул грустно Мазепа, - и то уж вылежался и "одпасся"
на вашей ласке, пора и честь знать... да час и поискать, куда бы примкнуть
себя.
- Торопиться-то нечего... Еще и не оправился как след... А мы тем часом
осмотримся и выберем, куда тебя пристроить; людей-то теперь везде нужно, а
с такими головами, как твоя, и подавно... И Сичь, и Дорошенко тебя с
радостью примут, а к собаке Бруховецкому, надеюсь, ты не пойдешь.
В это время подбежала к ним раскрасневшаяся и сияющая радостью Галина и
остановилась на пригорке, стройная, легкая, как степная серна.
- А что, диду, наловили рыбы? - заговорила она, запыхавшись и
вздрагивая упругой, нежно обозначавшейся под белой сорочкой едва
развившейся грудью; сиявшие счастьем глазки остановила она впрочем не на
деде, а на стоявшем справа молодом красавце.
- Наловили, наловили, моя "нагидочко", - отозвался из тростников дед,
плескаясь в воде, - вот посмотри, какие окуни да лини, только это все я, а
твой "догляженець" ничего не поймал... кроме комаров да мошки.
- Гай, гай! Как же это? - засмеялась Галина, - а я-то больше всего на
нашего пана Ивана надеялась...
- А ты на панов не надейся, казачка моя любая. Хе! Что пан, то обман, -
засмеялся добродушно Сыч, выбираясь на берег с кошиком, в котором
трепеталась серебристая и золотая рыба.
- А правду ли говорит дид? - спросила, зардевшись, у Мазепы Галина.
- А ты, сестричка, за что меня величаешь паном? - ответил на это со
счастливой улыбкой Мазепа.
- Разве можно тебя к кому-либо приравнять? По всему пан...
- Хе, хе! - мотнул головой Сыч, - это она правильно.
- Спасибо тебе, горличка, - бросил огненным взглядом на Галину Мазепа,
- а все же лучше зови меня просто Иваном.
- Как? Только Иваном?
- А только... Ну, прибавь к Ивану, коли хочешь, любый, либо коханый,
либо сердце.
- Хе, хе! Ач, чего захотел, - замотал добродушно головой дед.
Галина взглянула быстро на Ивана и, вспыхнувши полымем, стала в
смущеньи кусать свои кораллы.
- А ты не "потурай" этому другу, - промолвил, продвигаясь тяжело
вперед, дед. - Ведь хочет бросать нас... надоели, мол, - начал было он, но
заметивши, что Галина при этом известии побледнела, как полотно, и
растерянно, с детским ужасом остановила глаза на Мазепе, обратил все
сейчас же в шутку. - Только мы эти все его панские "вытребенькы" по боку,
- понимаешь, не пустим, да и квит, таки просто вот, по-казачьему "звычаю",
ворота запрем... и не пустим... так-то, Галиночко моя, утеха моя, беги, да
приготовь нам добрую вечерю, чтоб не голодал дорогой гость.
- Я приготовила его любимое... - словно поперхнулась вздохом Галина,
ожившая несколько от слов деда, - "лемишчани" пироги... а вот с рыбы
"юшку" сейчас приготовит бабуся.
- Нет, знаешь что, - остановил ее весело дед, - тащи-ка сюда казанок,
да всяких кореньев... Картофельки, укропу, "цыбулю" и перцу, побольше
перцу... так мы сами здесь приготовим по-запорожски. Ей-Богу!.. Да захвати
еще оковытой!
- А что ж, это очень весело, - одобрил Мазепа, - только чтобы и сестра
помогала.
- Я зараз, зараз, - заторопилась девчина.
- Хе, Галинка, - покачал головой дед, - "без Грыця вода не освятыться".
Ну, а "челядныкы" как? - обратился он к внучке, пустившейся было к хутору.
- Да вон вертаются... Им уже все приготовлено, - крикнула на бегу
Галина.
Между тем туча медленно поднималась, охватывая половину горизонта, и
ускоряла приближение вечера. Вскоре возвратилась с провизией, казанком и
прочими припасами Галина, в сопровождении бабы, и заявила, между прочим,
что на хутор приехали какие-то казаки.
- Казаки? Кто бы это? - засуетился Сыч, - нужно пойти.
- Да стойте, диду, - остановил его Мазепа, - кажись, они сюда идут.
Все обернулись: действительно к ним подходили два каких-то значных
казака.
Впереди шел средних лет казак, статный, стройный, мускулистый;
бронзового цвета худое скуластое лицо его нельзя было назвать красивым, но
оно, несмотря на строгие, резкие черты, на тонкий с небольшой горбинкой
нос, на энергически сжатые, прямые черные брови и на суровое очертание
рта, прикрытого роскошными длинными усами, не отталкивало, а привлекало к
себе сразу всякого и главным образом своими открытыми, карими, ласковыми
глазами, смягчавшими суровость и строгость общего выражения. За ним, почти
рядом, следовал выхоленный казак несколько помоложе, составлявший и
ростом, и фигурой, и светлой, подстриженной грибком шевелюрой, и более
белым лицом совершенную противоположность первому: несмотря на мягкие,
несколько расплывшиеся черты его лица, несмотря на смиренно кроткое
выражение небольших серых, узко прорезанных глаз, в выражении их и
особенно тонких губ таилось что-то неискреннее, вселявшее недоверие.
Прибывшие гости отличались от простых казаков или запорожцев и дорогим
оружием, и более изысканной одеждой: они были широко опоясаны турецкими
шалями, с накинутыми нараспашку "едвабнымы" кунтушами.
Приблизившись к шедшему навстречу Сычу, чернявый ласково ему улыбнулся,
как старому знакомому.
- Здоров був, Сыче! - протянул он ему приветливо руки. - Не ждал,
верно, а!
- Кто это? - оторопел Сыч, раскрыв широко глаза. - Да не может быть,
батько наш, кошевой? Пан Иван?
- Да он же, он самый Иван, да еще и Сирко, - обнял гость обрадованного
несказанно деда. - Только ты скорей - батько наш сывый. и нам уже подобает
сынами твоими быть, так-то.
- Ой, радость какая, орле наш сизый! - целовал своего бывшего товарища
Сыч. - Такой чести и не думал дождаться... возвеселися, душе моя, о
Господе! Да какой же ты бравый, завзятый, не даром от одного твоего
посвисту дрожат бусурмане. Хе, задал ты им чосу! Татарва, ведь, и детей
пугает тобою, - говорил торопливо дед, осматривая со всех сторон славного
на всю Украину лыцаря, предводителя Запорожской Сечи, словно не доверяя
своему счастью принимать у себя такого почетного гостя.
- Да что ты, батьку любый, меня все оглядаешь, словно невесту на
смотринах, - засмеялся наконец Сирко, - вот привитай лучше моего товарища,
наказного полковника Черниговского, Самойловича.
- Самойловича? - изумился Сыч. - Слыхал, слыхал, давно только...
Недалеко от Золотарева был в Цыбулеве батюшка Самойлович, приезжал часто к
нашему, а потом перевели его на левый берег в Красный Колядник, недалеко
от Конотопа.
- Этот батюшка и был моим отцом, - отозвался с нежной улыбкой
полковник.
- Господи! Да ведь, коли так, так и пана полковника помню, - обнял он
горячо представленного ему кошевым полковника, - маленького, вот такого, -
показал он рукой, - Ивашка... Качал не раз на руках, на звоницу носил с
покойной моей Оксаной, рядом бывало посажу на руки... Эх, уплыло все!
- Так мне вдвойне радостно, - заявил, прижмурив глаза, Самойлович, -
посетить и славного сичовика, и знавшего отца моего и меня в детстве.
- А вот, прошу "пизнатыся", панове, - указал Сыч на стоявшего несколько
в стороне своего гостя, - чудом спасенный нами Мазепа. Ляхи из мести
привязали было к дикому коню, бездыханного принес "огырь" и сам упал вон
там трупом. Прошу любить и жаловать.
Мазепа подошел с изысканной вежливостью и заявил, что он с радостным
трепетом сердца склоняется перед народным богатырем, перед славою и
упованием Украины. :
Сирко его обнял радушно, а за ним и Самойлович заключил Мазепу в свои
объятия.
Поднялись расспросы об этом неслыханном зверстве, но Сыч прервал их:
- Просим к дому, чтоб вечеря не простыла, сначала зубам дадим работу, а
потом языку: за кухлем сливянки да старого меду свободнее будет и
потолковать. Ты, Галино, - обратился он к стоявшей в недоумении внучке, -
сама здесь порядкуй, а мы уже пойдем... Затеял было со внучкой, - сообщил
он своим гостям, - запорожскую юшку сварить... рыбки наловил доброй... так
вот затеяли было в казанке...
- Так зачем же бросать хорошую думку? - запротестоа Сирко, смотря
ласково на Галину, очевидно досадовавшую на неожиданных гостей,
расстроивших удовольствие. - В хате теперь душно, а тут над речкой и
просторно, и любо... а "юшци" и мы дадим "раду".
- О? Так тут одпочинем, пока дождь не погонит? Ну, садитесь же,
дорогие, или лучше ложитесь... тут на мураве мягко... а я пошлю за
сулеями, чтоб прополоскать от пыли горло.
- Да не беспокойся, друже, - мы и присядем, и приляжем, и "люлечкы"
потянем, а прополаскиваться будем после. Теперь же вот "юшку" приготовим.
- Как так, то и так, - согласился Сыч, - а насчет "юшкы", так Галина у
меня похлопочет, хоть и молода еще, - кивнул головой он на девушку,
которая в это время собирала под казанок сухой хворост и очерет, - внучка
моя единая, дочка покойной Оксаны и Морозенка.
- Морозенка? Славного на всю Украину казака, про которого думы поют? -
изумился Сирко.
- Про того самого, зятя моего, - вздохнул Сыч и притих.
- Моторна дивчина, хорошая... а подойди-ка сюда, - обратился Сирко к
Галине и, взяв за руку несколько оторопевшую и испугавшуюся
красавицу-степнячку, привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Девушка
вспыхнула алой маковкой и, растерявшись опустила глаза. - Ой, ой, что это
мы учинили, дивчину пристыдили, так за таку вину должны дать пеню... Вот
челом тебе бьем. На дукача! - вынул он из "череса" и положил на ладонь ей
десять червонцев.
Галина еще пуще вспыхнула, поцеловала второпях руку Сирко и не знала,
куда спрятаться; покраснел, между прочим, неизвестно почему и Мазепа.
Галина бросила украдкой на него взор и пустилась бегом к усадьбе.
- Да стой ты, "дзыго", - остановил ее дед. - Обрадовалась и растерялась
совсем "дытына" от такой щедрости и ласки... сирота - не привыкла... -
говорил растроганным голосом дед. - Эй, слухай, притащи-ка нам сюда
вепрячье стегно, да сушеных ягняток, - такие вкусные, аж хрустят... И
"оковытой" в самый раз... да печериц бы еще поджарить в сметане... Постой,
постой, а брынзы еще принеси... вот что на той неделе... Хе, помчалась,
как ветер... придется самому.
- Да что ты это задумал, друже мой старый, хороший, - остановил его
Сирко, - закормить нас на смерть... да садись же с нами и не балуй нас
разными "вытребенькамы", коли есть "оковыта", так и с "саламатою" нам
сыто.
- Хе, хе! Так, так, пане отамане, - ну что ж, дорогие гости, любые мои,
запалюйте люльки... Ну, а тем часом принесут горилку и "юшка" поспеет:
перчыку побольше... а рыбка славная... значит и выйдет разрешение вина и
елея... - болтал весело дед, подходя то к одному, то к другому гостю, то к
закипавшему казанку.
- Да садись, батьку, к нам, - отозвался наконец Сирко, раскуривши
люльку и располагаясь полулежа на керее.
Самойлович уселся по-турецки, а Мазепа примостился немного дальше на
кочке.



XIII

- Откуда же вас Бог несет? - спросил у Сирко Сыч, усаживаясь возле него
в почтительной позе.
- От нашего нового гетмана, от Дорошенко, - ответил, закидывая усы за
уши, кошевой, - славный человек, продолжи ему век, Боже... Съехались вот
там с паном полковником потолковать о наших несчастных "справах", о
"розшарпаний" пополам "неньци" Украине... Слыхал ведь про Андрусовский
договор?
- Слыхал что-то, - ответил смущенный недобрым предчувствием Сыч. - Был
месяц назад у меня полковник Богун и говорил, что какая-то "чутка" прошла
про Андрусов.
- Не "чутка" уже, а правда, чтоб ее разнесло, как ведьму в болоте, -
сверкнул злобно глазами Сирко, - разорвали нашу Украину этим договором
-надвое: по ту сторону Днепра взял край московский царь под свою сильную
руку, а по эту сторону земли отдал ляхам... теперь что же нам делать?
Прежде, всем вместе бороться было под силу, а теперь половиной как
поорудуешь?
- За позволением лыцарского панства, - вмешался в разговор Мазепа, -
интересы державы приневоливают иногда коронованных лиц действовать и
против сердца: конечно для Московии было бы любо взять под свою руку всю
Украину и с помощью ее раздавить Крым, а тогда, опершись одной пятой о
Черное море, а другой об Азовское, придушить и Польшу, да видно Московское
царство боится еще тягаться с Польшей да татарвой, а то и с Турцией; так
вот оно и "задовольнылось" пока половиной, купив себе на нее право
обещанием "пидпырать" Польшу... Что ж? В этом я вижу мудрую политику:
приборкать сначала половину, а потом, когда другая будет, ослаблена
непосильной борьбой, протянуть при "слушному часи" и к той руку.
- Ловко, как будто там был, - заметил Сирко, устремив на Мазепу
проницательный взгляд.
- Воистину так, - подтвердил эти мысли сладким голосом и Самойлович,
сложивши молитвенно руки, - пан подчаший разгадал сразу тайную думу Москвы
и она уже оправдывается у нас на деле: ненавистный всем Бруховецкий в
угоду боярам продает все наши вольности, приверженцев своих награждает
дворянством, получая за все это маетности, набивает нашим добром кешени и
нет ему удержу, а нам нет "порады".
- Да что ж вы на него, "зрадныка", смотрите, хрен вашему батьку в зубы?
- крикнул грозно Сирко. - Где ж это поделась сила казачья? Как стали
гречкосеями, так и баба на лысину вам стала плевать.
- Еще небольшая беда завести державе высшее сословие, - заговорил
вкрадчиво Мазепа, - лишь бы устроение его не шло прямо во вред и в
уничтожение других станов: в сильном царстве всем равным быть
невозможно... Равными, да и то не совсем, могут быть люди лишь в небольшой
"купи", либо семья, коли она одним делом занимается... И в нашей славной
Сичи, на что уже братство и родная семья, да и там есть строгий уряд... В
субординации - сила.
- А это он... хе, хе... воистину, - покачал добродушно головой Сыч, -
ина слава солнцу, ина слава звездам.
- Я думаю, - продолжал Мазепа, - что вся наша борьба, если она будет
зиждиться лишь на вере, да на казачьих вольностях, так она ничего не
создаст, не "збудуе" и в конце концов изнеможется и погаснет под той, либо
другой "протекциею"... Вы оглянитесь, панове, кругом: соседи все "будують"
сильные царства - Московия, Швеция, Немеция... одна только Польша
заботится не о своей державе, а о своих шляхетских вольностях, да вот еще
мы заботимся лишь о вольностях казачьих... и клянусь вам, что и она, и мы,
коли будем о вольностях лишь печалиться, рано ли, поздно ли, а погибнем.
- За самое живое место задел ты своим словом, пане подчаший, -
заволновался, поднявшись на локте, Сирко.
- Ой, сынку, умудрил же тебя Господь, - взглянул на Мазепу любовно Сыч.
- Не даром десница Его спасла тебя от смерти, - на добро, на корысть
нашему краю, - попомни мое старчее слово!
Мазепа вздрогнул; до сих пор ему не приходила в голову такая мысль, а
теперь слова старца показались ему пророческими, и какой-то священный ужас
оцепенил на мгновение его сердце и ум.
- Подай Боже... подай, а это верно, - кивнул головой Сирко. Светлый
разум, что и толковать... Ну, так как же по-твоему, лыцарю любый?
Мазепа вспыхнул от ласкового слова кошевого батька и, несколько
оправившись от охватившего его внутреннего трепета, продолжал еще более
убедительным тоном.
- Я, по воле нашего короля, был послан для науки в чужие края и
насмотрелся всего, и надумался о многом... Всякое царство или королевство
укрепляется теперь в своей силе и возвеличивает власть короля, и везде,
везде эта власть спускается по "сходах" на низшие и низшие "станы": на
самом верху - король, а сейчас же ниже за ним - князи, граби или бароны;
за ними - шляхта, дворяне и войско; за теми - горожане, мещане, а за
последними уже поспольство. Выходит, что герцог, король либо кесарь
поддерживается всеми и сам всех осеняет... Такая лестница составляет
крепость и силу державы; такая лестница устроена и в чинах нашей церкви -
митрополит, епископы, протопопы, попы, протодиаконы, дьяконы, дьячки,
пономари, звонари... Такая лестница и на небе: архистратиг, херувимы,
серафимы, архангелы, ангелы...
- Воистину так, аминь, - произнес восторженно Сыч.
- Искусно, хитро, - улыбнулся, прищурив глаза, Самойлович.
- Постой, друже, не перебивай, - остановил Самойловича жестом Сирко, -
дай ему договорить до конца. Признаюсь, что первый раз слышу такие речи, -
все от них колесом пошло.
- Так я вот и утверждаю, - продолжал уже авторитетно Мазепа, - что во
всем свете такое только "забудування" и есть, - ergo, коли мы хотим быть
сильными, то не должны пренебрегать тем, на чем свет стоит; во взаимном
подчинении и страхе - есть сила, а в вольной воле всякого есть бессилие...
Если мы отдаемся под протекцию кому бы то ни было, то, не взирая ни на
договоры, ни на присяги, - ни одна держава не станет терпеть наших
вольностей... расчета нет: всякому царству не только охота, но и потреба -
не давать нам больше вольностей, чем заведено у него самого, и оно "мае
рацию": никто не потерпит status in stato, - в одой хате двух господарей.
Блаженной памяти славный наш гетьман Богдан дал тоже маху, оттого-то после
него заверюха не утихает и не утихнет, а край веселый превращается в
руину.
- Бей тебя сила Божья, коли не правда, - вскрикнул Сирко, привставая
порывисто, - только как же ты сделаешь, чтобы и козы были сыты, и сено
цело? 1
- А что же, преславный батьку, - улыбнулся Мазепа, - я своим глупым
разумом полагаю, что коли мы хотим сохранить свои вольности, то нужно
зажить в своей хате, своим господарством, а чтоб от врагов отбиться, так
нужно нам силы набраться, а чтоб силы набраться прочной, да нерушимой, так
нужно поступиться вольностями...
- Фу ты, как говорит.... и добре, и за хвост не поймаешь, - восторгался
Сирко. - Уж это именно, что Господь тебя спас для какого-либо великого
дела; вот и Петро со мной "балакав" тоже про это: на чьем, мол, возе
едешь, того и песню пой, а коли хочешь свою затянуть, так смастери и свой
воз. Вот и ты, как в око...
В горячей беседе Сыч и не заметил, как внучка его принесла всю провизию
и, постеливши скатерть тут же на гладкой муравке, уставила ее пляшками,
сулеями, кубками, мисками, паляныцами, огромным окороком, сухими
барашками, не заметил и того, что туча уже надвинулась темной синеющей
стеной, что передовые крылья ее уже волновались над их головами и
проснувшийся ветер подымал вдали пыль. Возбужденный рассказом своего
названного сына Ивана, он стоял теперь перед ним, не сводя со своего
любимчика загоревшихся глаз, дрожа от волнения; ветер трепал его
серебристую чуприну, закидывал усы во все стороны. Галина тоже
остановилась в изумлении с миской пирогов, любуясь разгоревшимся от
возбуждения, сверкающим обаятельной красотой лицом своего Ивана. А Мазепа
стоял, опустив глаза вниз, смущенный теплым словом славного на всю Украину
запорожского орла, не находя видимо слов для благодарности; только по лицу
его пробегали светлые блики...
Сыч не выдержал и бросился первый обнять своего дорогого Ивася:
- Любый мой, голова неоценная!
- И сердце, хочь и панское, деликатное, да щырое, - промолвил,
приближаясь к Мазепе, Сирко. - Дай и мне обнять тебя, соколе. - И он
заключил не помнившего себя от радости Мазепу в свои широкие, крепкие
объятия.
- Коли пан позволит, - промолвил сладким голосом, подходя к Мазепе, и
Самойлович, - то я бы тоже хотел мое сердечное вожделение запечатлеть
братским лобзанием. Мазепа обнял Самойловича.
- Куда же ты думаешь? - спросил Мазепу Сирко.
- Думаю послужить всей душой моей "неньци" Украине, а куда приткнуться,