Старицкий М.. Молодость Мазепы

всем отомстить! Но как? Чем?.. Убить?.. Но разве это сможет вырвать ее из
его сердца! Xa-xa-xal Ничто! Ничто! Ничто не вырвет ее! - вскрикнула она и
с глухим невыразимым стоном припала головой к холодному дулу пушки.
Несколько минут стояла она так с искаженным невыносимым страданием лицом,
но вот губы ее опять зашептали порывисто, беззвучно, безумно. - Что же
делать?.. Что делать... Ох, нет сил стерпеть этой муки! Вырвать его из
памяти! Забыть! Забыть! Задавить это сердце! Растоптать его в груди! -
шептала она с искаженным безумным лицом, судорожно впиваясь в грудь
руками.
Но сердце не слушало Марианны! Оно стонало, оно извивалось от боли.
Время шло. Спускались сумерки, холодный ветер гнал низко над землей
тяжелые серые тучи.
Несколько раз принимался любимый пес Марианны лизать ее руку, но
Марианна не замечала ничего. Она не слыхала, как выехал с замкового двора
Остап, а вслед за ним и Тамара.
Грудь ее высоко подымалась, вокруг сухих сжатых губ легли складки
невыносимого страдания. Как мраморная статуя, с застывшим от муки лицом,
стояла она неподвижно, устремив куда-то вдаль свой острый, воспаленный
взор. Холодный ветер развевал ее черные косы, врывался под распахнутый
"байбарак", обдавал ее своим ледяным дыханием.
Но Марианна не слыхала и не замечала ничего.
Но вот на лестнице, ведущей на башню, послышались чьи-то поспешные
шаги, и на площадке показался Андрей.
- Ты здесь, Марианна? - вскрикнул он с облегченным вздохом. - А я уже в
себе души не чуял. Тамара был здесь.
Звук его голоса заставил Марианну выйти из оцепенения, она вздрогнула
всем телом.
- А, что, Тамара? - произнесла она с трудом и, обернув к Андрею свое
измученное лицо, прибавила, словно не понимая, кто говорит с ней: - Это
ты, ты, Андрей?
При звуке этого разбитого голоса, при виде искаженного мукой лица
Марианны все стало понятно Андрею: по дороге он встретил Остапа и теперь
ему нетрудно было догадаться, какие вести могли привести в такое состояние
Марианну.
- Марианна, сестра моя, родная моя! Что с тобою? - вскрикнул он с
ужасом и бросился к Марианне.
Марианна отступила; лицо ее приняло опять гордое, замкнутое выражение,
темные брови нахмурились.
- Ничего. Зачем пришел ты сюда? - ответила она сурово.
Но Андрей не обратил внимания на ее слова; страдания дорогой,
бесконечно любимой им девушки так сильно потрясли его, что даже чувство
ревности к тому сопернику, из-за которого страдала она, не пробудилось в
его сердце.
- АI Зачем ты говоришь так со мною, Марианна, зачем ты отталкиваешь
меня! - заговорил он горячо, сжимая ее холодные, ледяные руки. - Я знаю,
что не мне принадлежит теперь твое сердце, но ничего мне от тебя не надо,
сестра моя родная! Ничего я не требую, ни за что не упрекаю! Дозволь
только мне тосковать вместе с тобою! Ты знаешь, что с самых детских лет
одна ты панувала в моем сердце...
Резким, порывистым движением Марианна отпрянула от Андрея.
- Меня, меня любишь! Ха-ха-ха! - разразилась она злобным смехом и
заговорила быстро, задыхаясь: - Оставь! Ищи себе другую! Меня нельзя
любить!.. Ха-ха! За что любить меня? Язык мой груб! Я не умею ворковать и
шептать нежных слов. Я не умею смотреть безмолвно в глаза и таять, и
замирать... Я не умею льнуть к "коханцю", как испуганная птичка, и искать
под крылом его защиты! Ха-ха! Ищи себе голубку, горлинку, чтобы умела
ворковать с тобой в вишневом садку!
- Не нужно мне горлинок, Марианна, счастье, радость моя, ты моя орлица,
ты моя королева!
- Ха-ха! Орлица! - вскрикнула со страстной горечью Марианна. - Орлицам
гнезд не вить - голубкам счастье!
- Нет, и орлицам счастье, и большее счастье, Марианна, - заговорил с
восторгом Андрей, сжимая ее руки в своих руках, - то панское сердце ищет
голубок, чтобы ворковать с ними в вишневых садках, а казаку ты милее
всех?.. Нет ни одного казака во всей Украине, который не счел бы за
наивысшее счастье назвать тебя "дружыною" своей! Орлица моя, королева моя!
Нет тебе равной во всей Украине! За одно слово твое жизнь свою положу. Но
не мужем твоим хочу быть, Марианна, не мужем, а другом, братом! Дозволь
мне только идти всегда "поруч" с тобою, дозволь только думать, что не
чужой я тебе!
Горячие слова Андрея, полные глубокой, сильной любви, казалось, пробили
ледяную кору в сердце Марианны. Гордость еще не позволяла ей показать
своего страданья, но измученное сердце невольно рвалось навстречу любящим,
ласковым словам.
Глубокий, тяжелый вздох вырвался из ее груди,
- Если ты меня любишь, друже мой, то не будет тебе счастья, -
произнесла она мягким, дрогнувшим голосом. - Чего ты ждешь от этого
"розрубаного" сердца?
- Оно успокоится, Марианна, оно успокоится! - вскрикнул горячо Андрей,
- есть у нас бесталанная мать, Марианна, а мы ее верные, родные дети, она
нас согреет и приласкает, а мы будем жить для нее!
Марианна сжала его руку.
- Ты прав, Андрей! - произнесла она, гордо выпрямившись, - она нас
согреет и мы будем жить для нее.
А на занесенном снегом хуторке никто и не знал о тех кровавых событиях,
которые приготовлялись на Украине.
Там царило тихое счастье. Никто не приезжал туда, и никакая весть из
населенного мира не долетала через необозримую снежную степь. Каждый вечер
старики, запаливши свои люльки, начинали толковать о том, что-то теперь
происходит на Украине, удалось ли гетману Дорошенко разбить ляхов и
соединить под своей булавой обе стороны Днепра, но представления их были
далеки от действительности.
Баба и работники, утомленные дневными занятиями, укладывались спать, а
девушки, притаившись где-нибудь подле "каганця" с прялками или шитьем,
принимались вести между собой тихий, таинственный разговор. Но события,
происходящие на Украине, не интересовали их, они были так счастливы
ожиданием своего приближающегося счастья, что кроме него не интересовались
решительно ничем.
Им было даже приятно это одиночество. В эти долгие зимние вечера, когда
на дворе трещал мороз, или свирепела "завирюха", так хорошо было,
прижавшись друг к другу, вести нескончаемый разговор, переноситься мыслью
в вышний Чигирин, вспоминать с тихой улыбкой пережитые муки и мечтать о
будущей счастливой жизни. Каждая мелочь, пережитая с дорогими людьми,
принимала теперь в их глазах необычайное значение. Сколько раз передавала
Галина Орысе свой самый ничтожный разговор с Мазепой... Сколько раз
рассказывала она ей о той тоске, которая охватила ее с того момента, когда
уехал Мазепа, но теперь уже и эти печальные воспоминания не наводили на
нее грусти, - они были ей дороги и милы.
Словно нежное розовое сияние, разливающееся по ясному небу перед
восходом солнца, разливалась в душе Галины тихая радость в ожидании
наступающего счастья. Она ожидала Мазепу; она знала, что после тех
страшных, тревожных событий, которые, как дикий прибой волн, перекатятся
по всей Украине, - он приедет за нею.
Прилетели на хутор на пушистых снежных крыльях "риздвяни святкы". Тихо
прошли они в этом тесном кружке отделенных от шумного мира людей. Орыся и
Галина гадали, и все гаданья предвещали им такую светлую, счастливую
судьбу. В ночь под Крещенье, когда баба подставила им под изголовье миски
с перекинутыми через них щепочками, им обеим приснились их "коханци",
ведущие их через мост; из воску вылилась церковь и какой-то неопределенный
кусочек, который, по уверениям Орыси, должен был изображать непременно
"дытынку". И каждое это гаданье сопровождалось таким веселым звонким
смехом, что, слушая его, даже старикам становилось веселее... Так
пролетели святки, так пронеслось еще немало времени... Дни и недели
терялись в этой снежной равнине, но девчата с удовольствием провожали их,
так как каждое новое утро приближало их к свиданию с дорогими людьми.
Однажды вечером, когда обитатели хуторка только что собрались сесть за
вечерю, у ворот раздался громкий стук и топот лошадей. Все переглянулись и
побледнели. Стук раздался снова, еще громче и еще настойчивее.
- Кто бы это был? - произнес с тревогой в голосе Сыч, набрасывая на
плечи "свыту" и снимая со стены "рушныцю".
- А вот посмотрим! - отвечал не совсем спокойно и о.Григорий, следуя
его примеру, - гей, хлопцы! Засветите-ка фонарь.
Молча исполнили работники его приказание и, захвативши с собой висевшее
на стенах оружие, все вышли на двор. Перепуганная насмерть баба зашептала
дрожащими губами обрывки каких-то оставшихся в ее памяти молитв.
Только обе девушки не обнаружили никакого проявления испуга; этот стук
пробудил в их душе сладкую надежду; с загоревшимися глазами, затаив
дыхание, жадно ловили они всякий звук, долетавший со двора.
Вот у ворот послышались какие-то оклики, какой-то разговор... Затем
тяжелый грохот отодвигающихся засовов и топот въезжавших во двор лошадей.
Сердце девчат забилось мучительно часто. Они сжали друг друга за руки и
замерли у дверей "пекарни". Но вот у входа послышались тяжелые шаги и
двери сеней с шумом распахнулись... Сердце Орыси екнуло, дрожащею рукой
приотворяла она двери.
- Остап! - вырвался у нее восторженный задавленный крик и, захлопнув
дверь, она бросилась на шею Галине.
Не слышали ль старики этого задыхающегося от счастья возгласа, или
сделали вид, что не слыхали его, только они не захотели обратить на него
внимания.
Но Остап слышал его; он видел это милое, сияющее от счастья лицо,
мелькнувшее из-за открывшихся дверей, и ему неудержимо захотелось
броситься тут же, сейчас, при всех, к своей дорогой девчине, сжать ее в
объятиях и осыпать горячими поцелуями это дорогое лицо. Но сделать это не
было никакой возможности. Сыч и о.Григорий распахнули перед ним двери
налево и пригласили его войти за ними.
Едва успел Остап раздеться и стряхнуть с себя снег, как его засыпали
вопросами. Он должен был передать все происшедшие за это время
политические новости. Изумлению и расспросам стариков не было границ.
Наконец, после того как самые первые вопросы были удовлетворены, Сыч
крикнул бабу и велел подавать сюда, в чистую хату, вечерю.
С опущенными глазами, держа в руках полную миску горячих галушек, вошла
вслед за бабой и Галиной Орыся и, глянувши на Остапа, едва не выронила
миску из рук и не обварила всех сидевших за столом кипятком.
- Тише, тише, дивчина, что это у тебя: с морозу, что ли, руки так
трясутся? - произнес с ласковой улыбкой Сыч, следуя за сияющей от радости
девушкой.
Этот вопрос привел в еще большее смущение Орысю, она глянула еще раз
из-под черных ресниц, мельком, на одно только мгновение на Остапа и
покраснела вся, как пион. Боже! Каким же он показался ей теперь красивым,
статным, пышным.
Выскочив в пекарню, Орыся обвила руками шею Галины и принялась снова
осыпать ее горячими поцелуями, перемешивая их с какими-то нераздельными
счастливыми возгласами.
Галина также радовалась счастью подруги, да и, кроме того, что-то
шептало ей в сердце, что этот приезд Остапа привез с собой радость и для
нее.
За ужином Остап должен был рассказать всем снова и о политических
событиях, и о чигиринской жизни. Во время этого рассказа он не раз бросал
в сторону стоявшей поодаль Орыси такие счастливые и горячие взгляды, что
видно было, что он сгорает от нетерпения передать кое-что еще и этой
девчине, но передать так, чтобы никто не подслушал его важных вестей.
Однако ни Сыч, ни о.Григорий, по-видимому, не принимали в расчет желаний
Остапа, так как расспросам их, казалось, не предвиделось конца. Между
прочим, Остап сообщил им, что, по ходатайству Мазепы, его назначили
хорунжим гетманской надворной команды, а от этого заявления он перешел к
восхвалению Мазепы. Слушателям было передано все, - и о повышении Мазепы,
которым гетман наградил его за необычайные заслуги, и о постепенном
возрастании его влияния в Чигирине. Затем Остап передал им, что Мазепа
прислал через него всем гостинцы и поклоны, что теперь сам он не может
приехать и потому послал за себя его, Остапа, чтобы он рассказал всем о
его житье-бытье и сообщил, что, как только окончится великое "еднання
отчызны", он, Мазепа, сейчас приедет к ним на хутор.
За каждым словом Остапа растроганный Сыч кивал седой головой и повторял
неверным голосом:
- Спасибо! Спасибо! Дай ему Бог здоровья... и всего такого... за добрую
память!
А Галина, прижавшись к Орысе, ловила каждое слово, не отрывая от Остапа
настороженных глаз, когда же Остап сказал, что Мазепа обещает непременно
приехать к ним, - она забыла все и, восторженно всплеснув руками, с
громким криком:
- Приедет, приедет? Ты не обманываешь меня? - бросилась к Остапу.
- Приедет, приедет! - отвечал с улыбкой Остап, любуясь прелестным
личиком девушки. - А тебе, пане добродию, - прибавил он. обращаясь к Сычу,
- пересылает пан генеральный писарь еще этот лыст!
С этими словами Остап передал Сычу письмо Мазепы. При слове "лыст" лицо
Сыча приняло какое-то важное, сосредоточенное выражение.
- Лыст? Гм! - произнес он озабоченно и, перевернувши его в руках,
посмотрел вопросительно на о.Григория.
Лицо последнего смотрело также сосредоточенно и необычайно серьезно.
С минуту все молчали.
- Ну, бабо, ты проводи с хлопцами на сеновал казаков, да устройте их
там получше, - произнес Сыч, - а вы, дивчата. возьмите хорунжего в
пекарню, пусть обогреется возле печи. а мы тем часом прочтем здесь с
панотцом письмо.
Баба с работниками и с прибывшими с Остапом казаками вышла на двор, а
девчата с Остапом - в пекарню.



LXXVIII

Орыся, остановившись в сенях, припала к груди Остапа, обвила его шею
руками и горячо прижалась к нему.
Долго стояли они так в сенях, не замечая ни холода, ни мороза, долго
осыпал ее Остап горячими поцелуями, долго шептал ей нежные, несвязные
слова, - наконец Орыся опомнилась первая.
- Стой, годи! - произнесла она, кокетливо отстраняя головку и пробуя
высвободиться из объятий Остапа, - идем в хату!
- Поспеем еще, голубка! "Занудывся" ведь за тобой - смерть! - прошептал
горячо Остап.
- Так и поверила сразу! Мало ли в Чигирине краль и красунь! Думаю, и
очи послепли, смотрячи на них.
- Послепли, правда, да только не через них.
- А через кого ж?
- Сама знаешь!
- Как же! Как же!
- Не веришь! Да ведь тебя только одну люблю, сердце мое, голубка моя!
Теперь уж мы с тобою не расстанемся, теперь уже я поеду с моей жиночкой
молодою в Чигирин.
- "Не дуже хапайся"! Еще батько не отдаст.
- Отдаст, отдаст! Ему и пан Мазепа о том пишет. Теперь уже ты моя, моя
навеки! - И Остап еще крепче прижал к себе Орысю.
От этих слов, от этого горячего, объятия сердце Орыси забилось
быстро-быстро, к щекам прилила горячая волна крови.
- Пусти, задушишь, ей-Богу! - произнесла она смущенно, отстраняя
Остапа.
- Не пущу, зирочка моя ясная, квиточка моя, счастье мое! - шептал
Остап, прижимая ее еще крепче, еще горячее.
- Закричу, ей-Богу!
- Не закричишь! - и, привлекши к себе ее головку, Остап зажал ей рот
горячим поцелуем.
Когда Остап с Орысей вошли в пекарню, где их терпеливо поджидала
Галина, - щеки Орыси горели ярким румянцем, а глаза сверкали тем молодым
счастьем, которое блещет ярче самых дорогих бриллиантов.
- Ну, дивчино, - обратился Остап к Галине, - "переказував" тебе пан
Мазепа, чтобы ты не журилась без него, а поджидала бы его к себе в гости.
Уж он так скучает по тебе, что и Господи! Когда бы не "справы", так ветром
бы прилетел сюда!
- О, Господи! - воскликнула Галина, и по лицу ее разлился нежный
розовый румянец. - Правда? Правда, ты не обманываешь меня?
- Ну, да и чудная ж ты, дивчино, - усмехнулся Остап, - и с чего бы это
я выдумал обманывать тебя? Еще наказывал он мне пересказать тебе все про
него, чтобы ты знала, как он живет в Чигирине, и "дарункы" прислал тебе
"розмаити", чтоб ты не скучала, дожидаючи его.
- "Дарункы"! - вскрикнула совсем по-детски Галина.
- Еще и какие, вот увидишь! Да и тебе, Орысю, есть значный "дарунок", -
подмигнул лукаво Орысе бровью Остап и вышел из хаты. Через несколько минут
он возвратился назад с большими свертками, которые положил на лаву.
Девушки обступили его.
- Стойте, стойте! Не так "швыдко", - смеялся Остап, делая вид, что не
может никакий образом развязать тюки. Орыся с помощью Галины бросилась
отталкивать его, стараясь вырвать из его рук свертки, но Остап не отдавал
их. Звонкий молодой смех оглашал хату.
Наконец "пакункы" были развязаны и раскрыты перед восхищенными глазами
девушек; как ловкий коробейник, начал Остап вынимать один за другим
прелестные подарки, предназначавшиеся для Галины: альтамбасы, оксамиты,
ленты, шитые золотом черевички, дорогие монисты, а также и "дарункы",
которые он привез для Орыси.
Свои подарки Орыся принимала более спокойно, бросая только на Остапа
счастливый благодарный взгляд, но Галина за каждой вещью вскрикивала с
таким детским восторгом:
"Ой, лелечки, ой Боженьку!" - что нельзя было не залюбоваться ее
сияющим личиком. Когда же Остап достал хорошенькое зеркало, и Галина
увидела в нем свое отражение, то восторгу ее не было границ: она
рассматривала в него и себя, и потолок, и Орысю, и Остапа, и всю хату и не
могла натешиться невиданным ею никогда предметом.
Наконец Остап достал еще маленький ящичек и, вынув из него великолепный
золотой перстень, украшенный крупным бриллиантом, подал его Галине.
- И это мне? - воскликнула Галина, даже отступая от Остапа.
- Тебе, тебе, - ответил Остап, надевая ей на палец кольцо.
- Ой, Господи! Да какое ж оно красивое, да как блестит, да как играет!
- приговаривала в восторге Галина, любуясь кольцом и поворачивая его перед
светом. - Орыся, Орыся, глянь! Даже смотреть страшно: ей-ей, слепит глаза!
Кольцо было действительно красиво: оно представляло из себя толстую
золотую змею с бриллиантовой головкой.
- Да еще велел переказать тебе пан Мазепа, - продолжал с улыбкой Остап,
- чтобы ты носила пока этот перстень, а что скоро он переменит его на
гладенький.
- На гладенький? - повторила, недоумевая, Галина. - Зачем? .
- Ах ты, дытына моя глупенькая! - воскликнула весело Орыся, обнимая ее,
- на такой, какой батюшка в церкви дает, когда навсегда руки с коханым
связывает.
Галина не покраснела от этих слов, только личико ее все просияло от
счастья.
- И тебе, Орысю, прислал пан Мазепа "даруночок", - продолжал Остап и,
вынув из свертка роскошный, расшитый золотом красный "оксамытный
кораблык", поднес его Орысе. Орыся вся вспыхнула и от радости, и от
смущения.
- Надень, Орысю, дай я посмотрю, какая из тебя будет молодычка! -
произнес с улыбкой Остап.
- Вот еще что выдумал, "божевильный", - отстранила его руку Орыся, -
будет час, тогда и надену.
- Тогда своим чередом, а ты сейчас, сейчас надень, голубко! - настаивал
Остап.
- Да годи! Что выдумал! Войдут - увидят, смеяться начнут!
- Никто не увидит: надень! А если не хочешь, так я и сам на тебя
надену.
Орыся попробовала было сопротивляться, но так слабо, что через минуту
оксамытный кораблик уже покрывал ее черноволосую головку. Но непривычный
женский убор заставил ее невольно смутиться, она вспыхнула вся и потупила
глаза.
- Ах, какая ты "гарна", Орыся! - вскрикнула Галина.
И действительно, темно-пунцовый бархатный кораблик удивительно шел к
смуглому, раскрасневшемуся лицу Орыси.
- Ну, да и славная же у меня будет жиночка! - вырвалось невольно у
Остапа и, забывая о присутствии Галины, он заключил Орысю в объятия и
звонко поцеловал ее в самые губы.
Увлеченные своей беседой, молодые люди и не слыхали, как двери в сени
скрипнули, и в ту минуту, когда восторженный Остап обнял Орысю, двери в
пекарню распахнулись и на пороге появились о. Григорий и Сыч, а за ними
баба.
Неожиданное зрелище поразило их до такой степени, что они остановились
у порога, но и неожиданное появление стариков смутило в свою очередь
молодежь: как ужаленный, отскочил Остап от Орыси, а Орыся до того
растерялась, что даже не успела снять с себя кораблик, да так и осталась с
покрытой головой.
С минуту все молчали.
- Эге! Да ты, казаче, как я вижу, здорово целоваться умеешь! -
произнес, наконец, с ласковой угрозой в голосе о.Григорий.
- Даже оскомину другим набиваешь, - добавил Сыч.
- Простите, панотче! - потупился Остап и, взявши Орысю за руку,
произнес решительно: - Отдайте уже мне ее, панотец, коли ласка ваша,
навеки!
- Да что с тобой поделаешь? - вздохнул о.Григорий, - коли уж и кораблик
примеряешь, значит налагодывся" совсем.
При упоминании о "кораблыку" Орыся совершенно смешалась, а о.Григорий
продолжал дальше.
- Только я неволить дочки своей не буду: она у меня одна, спроси ее,
если она согласна, то бери ее совсем.
- Ну что же, Орысю, скажи при всех, пойдешь ли за меня, или может ты
другого кого нашла? - обратился к ней сиявший от счастья Остап.
Но Орыся ничего не ответила Остапу и только бросилась целовать отца.
Все окружили счастливую пару; все спешили поздравить и расцеловать их.
Когда, наконец, первая радость и восторг улеглись, Сыч обратился к
Галине.
- Слушай, Галина, пишет ко мне пан Мазепа, что сватает тебя за себя, и
если будет на то моя згода, то хочет взять он с тобою "чесный шлюб". Скажи
же мне по правде, дытыно моя любая, мил ли он тебе?.. Потому что...
если... ты у меня одна, сиротка моя коханая... и я ни за кого... ни за
самого гетмана... "сылувать"...
Как ни старался Сыч придать своему голосу подобающий торжественной
минуте важный и серьезный тон, но голос его задрожал, а ресницы усиленно
захлопали.
- Господи, Боже мой! Царица небесная! - вскрикнула баба, всплеснувши от
восторга руками, - вот так счастье посылает Господь! За душеньку ее
ангельскую "зглянулась" Матерь небесная! А он еще, старый, спрашивает: мил
ли, мил ли?! Где уж там не мил! Да ведь такого жениха и в городе ни одна
панна не отыскала бы! Господи, и богатый, и вельможный, и "гарный", а уж
любит, так любит!.. Иди ж ко мне, дытыно моя, дай, хоть расцелую я тебя! -
И растроганная старуха вдруг разразилась слезами.
Все с радостными лицами смотрели на Галину, но Галина стояла молча, не
двигаясь с места: вся эта сцена и всеобщее внимание, устремленное на нее,
и слова Сыча совершенно ошеломили ее; она мало еще сознавала, что принесет
ей эта новая перемена ее жизни, но чувствовала, что тот старый мир, с
которым она свыклась, который был дорог ей, рушится от одного этого слова
навсегда. Слезы бабы и смущенный вид деда окончательно расстроили ее... Ей
вдруг стало невыносимо грустно и с громким криком: "Никогда, никогда не
кину вас, диду!" - она бросилась, рыдая, на шею старику.
Через неделю Остап, Орыся и о.Григорий поехали из хутора в Волчьи
Байраки.
При прощании всем стало как-то грустно. Прожитое на хуторе в тесном
семейном кружке время сблизило всех еще больше, всем чувствовалось, что
вряд ли придется еще раз в жизни провести вместе столько тихих счастливых
дней.
Решено было венчать Остапа и Орысю сейчас же по приезде в Волчьи
Байраки, так как молодому хорунжему надо было спешить в Чигирин.
Нежно простились подруги и даже всплакнули при прощании. Орыся уехала,
а Галина осталась на хуторе поджидать свое близкое счастье.



LXXIX

Между тем, предательский замысел Бруховецкого готовился к исполнению.
Бруховецкий, в сущности, не любил никого, - ни Москвы, ни Украины, он
ежеминутно готов был предать их одну другой, и вопрос для него состоял
только в том, что будет выгоднее. Он любил только себя. Если он угождал
Москве, то делал это только для того, чтобы приобрести ее доверие,
укрепиться на всю жизнь на гетманстве и таким образом получить возможность
удовлетворять безнаказанно свою ненасытную алчность и злобу. Когда же он
увидел, что, благодаря его политике, ненависть к нему, как к причине всех
бедствий, все больше и больше распространяется в народе, а симпатии
народные обращаются к Дорошенко, обещавшему вернуть народу все его былые
привилегии, - он решил переменить политику и, чтобы спасти себя и
оправдаться в глазах народных, - прикинуться также противником Москвы и
свернуть на нее причину всех происшедших в отечестве перемен.
Он начал возбуждать всюду полковников, старшину и народ против
московской власти, к действительности он присоединял еще всевозможную
чудовищную ложь, а напуганное народное воображение верило ему.
Не только Украину старался возмутить Бруховецкий, но он отправил послов
и к донским казакам, приглашая их к восстанию и уверяя, что Москва приняла
латинскую ересь и хочет всех своих подданных обратить в латинство.
План задуманного им освобождения быстро распространился по всей
Левобережной Украине. Сбитый с толку народ в своей слепой ярости не мог
разбирать - кто был первой причиной всех этих нежелательных перемен и
готов был обрушиться своею местью на ни в чем не повинных воевод и ратных
людей.
Полковники разослали всюду свои универсалы и всюду закипели
приготовления к ужасной ночи. Крестьяне перестали платить подати и начали
повсеместно записываться в казаки. Бабы и девчата все знали об этом
замысле, но всякий хранил страшную тайну.
Воеводы начали замечать какое-то странное брожение в народе; увеличение
казацких войск начало также беспокоить их; несколько раз обращались они за
разъяснением к Бруховецкому, но гетман давал самые уклончивые ответы.
Наконец, когда в город начали вступать казацкие войска, воевода гадячский
Евсевий Огарев обратился с вопросом к Бруховецкому, что означают все эти
волнения в народе, это увеличение казацких войск и стягивание военных сил
в города?
Бруховецкий ответил ему, что под Черным лесом собралась громадная
татарская орда, против которой и надо выступить с войсками, и что он уже
отписал об этом на Москву. Хотя объяснение это и не удовлетворило Огарева,