Старицкий М.. Молодость Мазепы

но узнать истину было решительно невозможно. Однако, как ни старались на
Украине скрыть от воевод все происходившее кругом, - один из полковников
все-таки проговорился.
Огарев узнал о приготовляющемся восстании и поторопился послать в
Москву посла. Один из ратных людей переоделся нищим, засунул письмо
Огарева в свой посох и отправился в дорогу.
В Москве известие о приготовляющемся восстании на Украине произвело
большой переполох.
Были приняты меры, но слишком поздно, когда уже все было готово к
восстанию, Бруховецкий успел поддаться Турции.
Наступил, наконец, и день Сретения Господня.
Все были готовы... ждали ночи... Но вот угаснул короткий зимний день.
Холодное солнце скрылось за тучу, медленно подымавшуюся из-за горизонта, и
залило кровавым заревом весь небосклон.
Черная ночь широко разбросала свои крылья над всей Украиной, прикрыла
она темным пологом присыпанные снегом деревни и города, но не принесла с
собой сна и покоя.
Давно уже прозвонили на ратуше на тушение огня, давно уже погасли во
всех окнах домиков Переяслава красноватые огоньки. Все погрузилось в
безмолвие и тьму, а между тем на дворищах и улицах города беззвучно
зашевелились какие-то сероватые тени. Не слышно ни звука команды, ни
крика... кажется, что это какие-то призраки строятся в ряды... только
иногда глухо звякнет сабля, или тихо заржет испуганный конь.
Вокруг Переяслава между тусклой снежной равниной и черным пологом неба
движутся также ряды каких-то всадников; они вытягиваются рядами и окружают
город тесным черным кольцом.
Впереди всех едет на своем коне старый полковник Гострый, за ним
Марианна и Андрей.
В тишине снежной равнины теряется тихий топот коней... Вот Андрей
отделился от длинных рядов всадников и подъехал к городским воротам; он
пошептался о чем-то с караульными, стоявшими неподвижно у ворот и
возвратился к полковнику.
- Все готово, - произнес он тихо, - ворота отперты.
- Стой! - скомандовал так же тихо полковник, осаживая коня. - Вы, -
обратился он к одной части казаков, - оцепите весь город кругом, чтобы и
мышь не могла прорваться сквозь ваши ряды, а вы - повернулся он к стоявшим
за ним рядам, - как только услышите гасло, - за мною!
Все молча поклонились полковнику. Снова стало тихо: ни звука, ни
шелеста ветра не слышно было в морозном воздухе. Тихо и беззвучно
кружились в сумрачной тьме холодные снежинки и обсыпали белым покровом
застывших на своих местах всадников.
Марианна стояла рядом с Андреем. Она ожидала сигнала. От этой тишины,
окружавшей ее, от напряженного ожидания, ей казалось, что кровь невыносимо
шумела и стучала у нее в ушах. Жестокость предстоящей битвы не пугала ее:
горе ожесточило, озлобило ее сердце, ей казалось, что всякое чувство
сострадания угасло в нем; и она ждала с нетерпением битвы, как будто эта
месть могла насытить ее сердце, могла заглушить невыносимый огонь обиды,
жегший ее грудь.
Вот издали донесся слабый крик петуха - все вздрогнули и насторожились,
но крик затих и снова кругом разлилась та же тишина.
Но вот на башне городской ратуши глухо раздался один удар, за ним
другой, третий.. Все встрепенулись и в ту же минуту в разных местах города
вспыхнули огни.
- За мною! - вскрикнул Гострый и в сопровождении Андрея и Марианны и
других своих казаков ринулся в распахнувшиеся перед ним городские ворота.
Когда Гострый со своими спутниками влетел в город, все уже было в
движении. Из освещенных домов ежеминутно выливались на улицу целые толпы
заговорщиков и с угрожающими криками неслись по направлению к самому
городу, то есть крепости, в которой помещались дома воеводы и ратных
людей. Страшный звон набата придавал всему этому крику еще более ужасающий
характер. Издали уже доносились звуки выстрелов.
- За мною! - скомандовал Гострый и ринулся вперед.
В замке в это время происходила ужасная сцена. Ратные люди выбегали из
своих жилищ и с ужасом прислушивались к призывным страшным ударам набата и
к дикому реву прибывающей к стенам замка толпы. Сначала в голове у них еще
мелькнула мысль, что, может быть, татары осадили город и население ищет
защиты за стенами замка, но когда до ушей их долетели страшные крики:
"Добывай замок!" - страшная истина открылась им. Они поняли, что со звуком
этого набата пробил их последний час: они были в руках озверелой толпы.
Правда, еще некоторое время стены замка могли защищать их от нападения, но
защита эта не могла продолжаться долго. Теперь им стало понятно то, о чем
предательски шептались старшины и казаки, но рассуждать было уже поздно:
кругом всего города кипела, как разъяренное море, рассвирепевшая, дикая
толпа...
- Гей, огня! Посветите, хлопцы! - раздался крик Гострого.
Казаки бросились исполнять приказание своего полковника и через
несколько минут ближайшие к замчищу дома вспыхнули ярким огнем. Пламя
зашипело, загоготало, клубы черного дыма и целые столбы огня поднялись к
небу. Страшное, кровавое зарево осветило все. Черный свод неба
распахнулся. Словно огненные платочки, заметались в глубине его испуганные
птицы. Вокруг стен замка стало светло, как днем.
Но осажденные уже пришли в себя. Со стен замка грянули пушечные
выстрелы, из амбразур окон выпалили мушкеты. Сомкнутая масса толпы
расстроилась, раздалась, многие попадали, но этот отпор осажденных еще
больше разогрел осаждающих; дикий глухой рев пронесся над всею толпой. С
рассвирепевшими лицами ринулись все на стены замка. Освещенные заревом
пожара, лица всех были ужасны. Эта толпа людей, потерявших от ненависти и
злобы всякое сострадание, была страшнее толпы диких зверей. Не понимая
сами, куда они лезут, мещане, бабы и женщины ломились в ворота, цеплялись
на стены, бросались под выстрелы и, не замечая своих ран, рвались все
дальше. Однако, эта обезумевшая, но плохо вооруженная толпа не была
страшна осажденным.
Но вот раздалась команда Гострого: "раздайся, расступись". Толпа
шарахнулась от этого возгласа и распахнулась на две половины.
Перед взорами осажденных открылась площадь, окружавшая замок, вся
залитая вооруженными казаками.
- С коней долой! - скомандовал Гострый. - Огня сюда и лестниц!
Началась отчаянная битва. Казаки обступили весь замок тесным кольцом,
мелкий, засыпанный во многих местах землей, ров не служил никаким
препятствием к осаде. К стенам приставили длинные лестницы.
Храбро отбивались немногочисленные осажденные, но одни ряды осаждающих
падали, а на место их вырастали другие. Эти толпы казаков грозили залить
весь замок.
А между тем огонь перекинулся и за городскую стену. Теперь осажденным
пришлось разделить свои силы: одни остались защищать замковую стену,
другие бросились тушить огонь, быстро охватывавший все деревянные
постройки, заключенные внутри замковых стен. Завязалась ужасная битва.
Осада замка продолжалась. Уже некоторым смельчакам удалось проникнуть
за городскую стену, битва завязалась в самой черте крепости. Но вот со
стороны казаков, осаждающих под предводительством Марианны и Андрея
"браму" замка, донесся протяжный торжествующий крик. Ворота замка со
страшным грохотом повалились на землю.
- За мною! - вскрикнула Марианна и с обнаженной саблей ринулась в самую
пасть осажденного замка, в котором с диким гиком и свистом уже бушевало
целое море огня. За Марианной бросился Андрей, и широкой темной волной
хлынули за ним в ворота остальные казаки.
Завязалась упорная борьба. Осажденные защищались с отчаянием, но силы
казаков превозмогли их. Через полчаса Переяслав был уже свободен от ратных
людей.
Увлеченные битвой, казаки не замечали решительно ничего, что
происходило за их спиной, как вдруг звон колоколов, грянувший со всех
переяславских церквей, заставил их опомниться. Полетели вверх шапки,
платки, замахали руки, и возглас тысячной толпы: "Гетман! Гетман!
Дорошенко!" - раздался кругом.
Гострый, Марианна и Андрей выехали навстречу Дорошенко. Они едва
сдерживали своих разгоряченных лошадей, чтобы не потоптать несущуюся
впереди и вокруг них толпу.
Словно реки в море, вливались на площадь со всех улиц колонны
всадников; распущенные бунчуки и знамена развевались в воздухе. Огненные
искры играли на блестящих пиках и дорогом оружии казаков. Колонны казаков
все прибывали и прибывали и грозили затопить собою всю площадь.
А посреди нее уже стоял впереди своих войск Дорошенко.
Марианна глянула на него, и в ту же минуту взгляд ее скользнул в
сторону и заметил еще кого-то, стоявшего тут же за гетманом. Сердце ее
замерло в груди... Но и Мазепа заметил Марианну.
С развевающимися черными косами, выбившимися из-под серебряного шлема,
покрывавшего ее голову, с горящими глазами, с обнаженной саблей, она
неслась навстречу к гетману на вороном запенившемся коне. Казалось, это
неслась не женщина, но спустившаяся с неба грозная богиня мщения. Она была
удивительно хороша в эту минуту, но красота эта была страшна, - она
навеяла какой-то холодный ужас на душу Мазепы и в ту же минуту ему
вспомнился тихий и кроткий образ Галины...



LXXX

Замысел Бруховецкого сделал свое дело. Через несколько дней после
Сретения все города и замки в Левобережной Украине были уже заняты
казаками, в одном только Чернигове держался воевода и с ним несколько
десятков ратных людей, остальные все погибли. Однако и это еще не
удовлетворило Бруховецкого, - он продолжал всюду рассылать письма,
приглашая к восстанию и казаков, и калмыков, но никакие меры уже не могли
возвратить ему симпатий народа.
Лишь только весть о том, что Дорошенко высадился на левый берег,
разнеслась по Украине - все хлынуло к нему навстречу. Отовсюду стекались
толпы вооруженного поспольства; казаки, узнав о приближении Дорошенко,
вопреки приказанию Бруховецкого спешили соединиться с ним; духовенство,
мещане и горожане свозили к Дорошенко и денежные взносы, и хлебные запасы.
Марианна, Андрей и Гострый со своей надворной командой находились также
в войсках Дорошенко, но Марианна избегала встречи с Мазепой. Мазепа
чувствовал, отчего в ее обращении с ним появилась такая холодность, и это
мучило его совесть, словно он был виновен в чем-нибудь перед этой
удивительной девушкой, спасшей ему жизнь; несколько раз пробовал он
заговорить с Марианной, но она так сухо и резко отвечала ему, что теплое
слово застывало у него на языке. Таким образом, между ними мало-помалу
установились совершенно холодные отношения; Марианна проводила все время с
отцом и Андреем, а Мазепа с сияющими от счастья Кочубеем и Остапом,
которые уже успели пожениться и теперь со страстным нетерпением ожидали
конца войны, чтобы вернуться поскорее к своим молодым женам.
Медленно подвигалось вперед войско Дорошенко; оно, словно катящаяся с
гор лавина, все росло и увеличивалось с каждым днем.
Успех Дорошенко приводил в бешенство Бруховецкого, но он еще не
предполагал того, как был велик этот успех, а между тем вся левобережная
старшина прислала Дорошенко письмо, в котором просила его от лица всей
гетманщины принять на себя гетманство, объявляя, что Бруховецкого они все,
как один человек, не желают иметь гетманом.
Приглашение всей левобережной старшины заставило задуматься Дорошенко.
Убедившись, что гнусности и подлости Бруховецкого нет границ и что народ
окончательно не желает его иметь гетманом, он уже сам давно потерял
желание уступить ему свою булаву. Однако, в эту важную и торжественную
минуту Дорошенко не считал возможным спорить с Бруховецким о старшинстве,
но письмо левобережной старшины заставило его подумать об этом иначе, к
Бруховецкому уже прибыла орда и, если полки казацкие отделились бы от него
и присоединились к Дорошенко, он мог бы поднять междуусобную войну, а это
было бы крайне нежелательно, особенно в настоящую минуту, так как
положение становилось серьезным.
В Москве уже узнали о бунте на Украине, и Ромодановский спешил сюда с
сильным войском. Правда, поздняя весна еще задерживала его, но оттепель
уже началась, и в скором времени можно было ожидать, что он появится в
границах Украины. Ввиду этих соображений, Дорошенко созвал на раду всю
свою старшину, а также пригласил на нее и митрополита Тукальского и все
высшее духовенство и обратился ко всем с вопросом: что же теперь
предпринять и на что решиться?
Решено было послать к Бруховецкому посольство от самого гетмана и от
митрополита Тукальского, которое бы показало ему письмо всех левобережных
старшин, как очевидное нежелание всего народа иметь его гетманом, и
просило бы его уступить свое гетманство Дорошенко добровольно. При этом
гетман и Тукальский приложили к Бруховецкому свои письма, в которых
умоляли его; во имя отчизны исполнить без всякого кровопролития волю
народа, за что Дорошенко обещал ему оставить в пожизненное владение город
Гадяч со всеми пригородами.
Но посольство Дорошенко привело Бруховецкого в какое-то исступленное
бешенство. Алчный честолюбец, он решил рискнуть всем, чтобы захватить в
свои руки власть, и теперь эта власть ускользала от него!
Не имея в руках самого Дорошенко, он излил свою ярость на послах.
Послов подвергли ужасной пытке, а затем заковали в кандалы и бросили в
темницу.
Письмо старшин ясно говорило Бруховецкому, что вся Украина не желает
иметь его гетманом. Бруховецкий чувствовал, что почва уже колеблется у
него под ногами, но бешенство до того ослепило его, что он совершенно
потерял рассудок.
Захватив с собою орду и находившиеся при нем в Гадяче казацкие полки,
он двинулся с войсками из Гадяча, как будто навстречу Ромодановскому; при
выезде своем из Гадяча он разослал универсалы всем остальным полковникам,
приказывая спешить соединяться с ним.
Но новый удар ожидал гетмана: почти все полковники украинские уже
соединились с Дорошенко.
Узнав, что Бруховецкий идет навстречу Ромодановскому, Дорошенко
отправился наперерез пути Бруховецкого, желая соединиться с ним, и наконец
настиг его.
Остановившись за тридцать верст от лагеря Бруховецкого, Дорошенко
послал к нему десять сотников, требуя через них, чтобы Бруховецкий
добровольно отдал ему свою булаву, бунчук, знамя и всю "армату".
Взбешенный Бруховецкий приказал этих сотников заковать в кандалы и
отправить для пытки в Гадяч, а сам двинулся со всеми войсками на
Дорошенко, стоявшего у Опошни.
Между тем, старшины и казаки, догадавшись наконец, зачем ведет их
Бруховецкий на Дорошенко, - заволновались, зашумели.
В войске вспыхнул бунт.
- Мы за гетманство Бруховецкого биться не станем! Мы на Дорошенко не
пойдем! - закричали в разных местах.
Бунт, сначала глухой и затаенный, начал охватывать все войско, но
Бруховецкий еще не знал ничего об этом.
Весеннее солнце уже близилось к закату, когда Бруховецкий остановился
со своими войсками против лагеря Дорошенко. Все было тихо и спокойно в
лагере Дорошенко, но лагерь Бруховецкого весь кипел и волновался, как
взбаламученное диким ураганом море.
Бруховецкий начал уже догадываться, отчего происходит это волнение, но
жажда мести заглушала в нем все соображения.
Вскочивши на коня, он выехал на середину лагеря отдать приказания
старшине атаковать немедленно лагерь Дорошенко, но тут-то он увидел, что
ничто не могло уже помочь ему удержать за собой гетманство.
При виде гетмана еще скрываемая в казачестве злоба прорвалась наружу;
крики, проклятья и угрозы огласили воздух. Старшина обступила
Бруховецкого.
- Мы тебя на гетманство выбрали, ждали от тебя доброго, а ты ничего
хорошего не учинил, только одно кровопролитие от тебя сталось. Сдавай
гетманство! - закричали кругом грозные голоса.
- Сдавай гетманство! Сдавай гетманство! Мы за тебя биться не станем! -
подхватила кругом страшная, разъяренная толпа.
Бруховецкий побледнел, холодный пот выступил у него на лбу. Теперь он
понял, что в небесах пробил уже его последний час. В ужасе бросился он
назад в свой шатер, думая при помощи своей стражи укрыться в нем от
народной мести, но здесь перед ним появился посол от гетмана Дорошенко.
- Иди, предатель, - произнес он сурово, - зовет тебя гетман! Окружавшая
Бруховецкого наемная стража вздумала было защищать его, но в это время
шатер гетманский окружила разъяренная толпа казаков. Раздался крик и
страшный треск. В одну минуту весь шатер был разорван на клочки.
Ворвавшаяся толпа оттиснула стражу и окружила Бруховецкого страшной
стеной.
Мертвенно бледный, с застывшими от ужаса глазами, он сидел неподвижно в
кресле; казалось, никакие силы в мире не могли заставить его сделать
малейшее движение, но два дюжих сотника грубо подхватили его под руки, и
толпа не потащила его, а просто понесла к Дорошенко.
А Дорошенко, окруженный своей старшиной, стоял на высоком кургане.
Солнце уже зашло; розовое сияние заливало все небо и широкую степь,
покрытую темно-зеленой травой. Двумя громадными четырехугольниками чернели
на ней два казацкие лагеря. С высоты кургана Дорошенко видно было, как
толпа казаков бросилась на шатер гетманский, как выхватила оттуда
Бруховецкого и как потащила его к кургану. Дикие крики и проклятия,
раздавшиеся в толпе при виде Бруховецкого, донеслись и до кургана, на
котором стоял Дорошенко.
Шум и крики приближающейся толпы росли с каждой минутой, и через
четверть часа у подножья холма появились сотники, тащившие под руки
Бруховецкого. За ними хотела броситься на холмы и вся толпа, но стоявшие
внизу казаки Дорошенко не допустили ее.
Наконец, сотники втащили Бруховецкого на гору и остановились перед
Дорошенко; они хотели поставить Бруховецкого на ноги, но лишь только
отняли они свои руки, как он пошатнулся и грохнулся бы непременно на
землю, если бы они вовремя не подхватили его.
Дорошенко невольно отвернулся; лицо Бруховецкого было страшно. От ужаса
он совершенно потерял рассудок, его выпяченные, словно у удавленника,
стеклянные глаза смотрели бессмысленно вперед, ничего не видя перед собой;
все тело его осунулось, словно мешок, руки висели неподвижно, согнутые
ноги тянулись по земле, нижняя губа отвисла; казалось, вместе с разумом в
нем умерла и сила мускулов, только по дыханию его можно было заключить,
что это был еще живой человек.
- Зачем ты отвечал мне грубо и не хотел добровольно отдать булавы,
когда тебя не хочет иметь гетманом все казацкое товариство? - обратился к
нему Дорошенко.
Бруховецкий не ответил ни слова; видно было, что до его сознания уже не
долетали никакие впечатления мира.
- Возьмите его, отведите к пушкарям и прикажите приковать к пушке, -
произнес Дорошенко, отворачиваясь в сторону.
Лицо Бруховецкого не дрогнуло: это слабое наказание не пробудило даже
никакой радости в его трусливых стеклянных глазах. Но окружившая холм
толпа казаков и черни осталась, видимо, недовольна приказанием Дорошенко.
Какой-то неясный, глухой рев пробежал по всем чернеющим рядам, и толпа
заволновалась.
Сотники стащили Бруховецкого с кургана и повели сквозь толпу, чтобы
пробраться к выстроенным впереди лагеря пушкам. С громкими
недоброжелательными криками толпа расступилась перед ними, но лишь только
они достигли середины ее, как со всех сторон их окружила чернь и казаки,
так что двинуться вперед не было никакой возможности; дикие, исступленные
лица толпы не предвещали ничего хорошего. Провожавшие Дорошенко казаки
попробовали было протиснуться вперед, но толпа сдавила их со всех сторон.
"Смерть Иуде! Смерть изменнику!" - раздался кругом страшный вопль.
Этот ужасный крик, казалось, долетел и до сознания Бруховецкого,
проблеск какой-то мысли мелькнул в его остановившихся глазах, - в ужасе
отшатнулся он назад и, споткнувшись, упал на землю.
Роковое движение его послужило как бы сигналом для исступленной толпы.
При виде лежащего на земле ненавистного гетмана все было забыто: как стая
борзых на загнанного зайца, так ринулись все на Бруховецкого. Напрасно
казаки, окружавшие его, старались оттиснуть толпу: в одно мгновение толпа
отбросила их, смяла и едва не раздавила в своем стремительном движении.
Как вода стремится с шумом со всех сторон в воронку, так хлынули со всех
сторон казаки и чернь с поднятыми ружьями, дубинами, дрекольями и камнями
к тому месту, где упал Бруховецкий.
Началась ужасная, зверская расправа...
Этот дикий рев, потрясший всю толпу, услышали и на кургане.
- Они разорвут его на "шматкы"! Пане Мазепа, бери казаков, скачи, отбей
его! - вскрикнул Дорошенко в ужасе, смотря в ту сторону, куда летела с
дикими криками вся чернь.
Мазепа пришпорил коня и, окруженный несколькими десятками надворной
гетманской команды, понесся прямо в толпу. Но прошло немало времени, пока
ему удалось прорваться сквозь эту кипящую, исступленную массу людей, когда
же он достиг, наконец, того места, где упал Бруховецкий, - глазам его
предстало ужасное зрелище.
На земле, окруженная темной лужей крови, лежала какая-то бесформенная
масса, вся синяя и вспухшая от ударов. Тело Бруховецкого было до того
изуродовано, что не было никакой возможности узнать его. Мазепа в ужасе
отвернулся и, поставивши вокруг трупа стражу, поскакал обратно к
Дорошенко.
Уже по бледному, искаженному лицу Мазепы гетман сразу догадался, что
произошло что-то ужасное.
- Ну что? Отстоял?! - произнес он глухо.
- Все кончено, - ответил Мазепа, - чернь и казаки насмерть забили его.
Невольный подавленный крик вырвался из груди всех, и вслед за ним
кругом наступило молчание... В душе каждый чувствовал, что гнусный
предатель и зверь Бруховецкий понес заслуженную и справедливую кару, но
смерть его была ужасна и вызывала невольное содрогание в сердцах всех
окруживших Мазепу. Наступивший сумрак покрывал сероватым покровом и даль,
и раскинувшиеся у подножья кургана лагери, и бледные лица умолкнувших
старшин. Наконец Дорошенко пришел в себя.
- О, Господи! - произнес он, подымая глаза к небу. - Я не виновен в его
смерти. Ты знаешь, что я не хотел того.
Когда Мазепа пришел в себя от этой ужасной сцены, он немедленно
поскакал в лагерь Бруховецкого, чтобы отыскать Тамару, сразиться с ним и
отомстить ему за все, но, несмотря на самые тщательные розыски, Тамары не
оказалось нигде.
К вечеру, по приказанию Дорошенко, тело Бруховецкого уложили на
покрытый китайкою воз и с подобающими ему почестями повезли в Гадяч. В ту
же ночь оба казацкие лагеря соединились, и Дорошенко стал гетманом над
всей Украиной.
Теперь под булавой гетмана находились все полки казацкие, одного только
Самойловича не было при войске. Дорошенко очень удивился этому, но ему
объяснили, что, по всей вероятности, Самойлович занят осадой Черниговского
замка, в котором еще до сих пор держался воевода. Но, несмотря на это
объяснение, Мазепе показалось весьма странным подобное отсутствие.
Впрочем, для войска оно не составляло заметного урона: и без полка
Самойловича оно было так сильно и так прекрасно вооружено, что вряд ли
какой неприятель мог устоять против него.
На другой день после соединения войск Дорошенко велел всем сниматься с
лагеря и направился к Котельне с тем, чтобы ударить на стоящего там
Ромодановского. Но в Котельне гетман не нашел уже никого. Ромодановский
сам начал отступать к границе. Не теряя времени, Дорошенко бросился по
следам его. Казаки охотно исполняли приказание гетмана.
Когда, наконец, войска достигли Путивля, и передовые отряды принесли
весть, что арьегарды Ромодановского находятся верст за двадцать от них,
Дорошенко решил сделать привал и дать хорошенько отдохнуть казакам.
Наступил вечер. Вокруг всего необозримого пространства, занятого
соединенными казацкими войсками, расставлены были караульные, и лагерь
погрузился в сладкий отдых в ожидании завтрашней битвы. Мазепа вместе с
Кочубеем сидели в палатке гетмана; полы ее были высоко подняты; сквозь
широкий проход вливался теплый ароматный воздух тихой летней ночи;
усыпанное звездами темное небо было чисто и спокойно, и словно те же
маленькие звезды, мерцали по темной степи вплоть до самого горизонта
бивуачные огни необозримого казацкого лагеря.
Дорошенко был в самом лучшем настроении духа. Веселая беседа не
прерывалась ни на минуту. Как вдруг в палатку вошел "джура" и объявил
Дорошенко, что какой-то человек из Чигирина желает непременно видеть
гетмана.
При этом известии что-то екнуло в сердце Мазепы, но гетман чрезвычайно
обрадовался ему.
- Из Чигирина? - оживился он. - От гетманам! Веди, веди его скорей
сюда.
Джура поспешно удалился, и через несколько минут у порога палатки
остановился человек средних лет, в темной мещанской одежде.
Мазепа сразу узнал в нем Горголю; но хитрое лицо торговца не было на
этот раз спокойно, глаза его как-то боязливо бегали по сторонам.
Гетман тоже узнал Горголю.
- А, Горголя, ты? Что нового принес? Как милует Господь мой Чигирин? -
приветливо улыбнулся он на низкие и усердные поклоны Горголи.
- Ясновельможному, ясноосвенцоному великому и славному гетману всей
Украины челом до земли! - заговорил Горголя не совсем твердым голосом, - В
Чигирине молитвами всех благоверных "заступцив" наших все спокойно;
ясновельможная пани гетманова шлет его милости поклон и этот "лыст", - с
этими словами Горголя подал Дорошенко запечатанный пакет. Когда Дорошенко
брал его, рука Горголи едва заметно дрогнула, однако Дорошенко не обратил