Старицкий М.. Молодость Мазепы

паклею глотку?
- Если возможно освободить узников без кровопролития, то наилучше, -
сказала Марианна, - тут ведь стража хотя и, ненавистника нашего
Бруховецкого, но из нашего же брата - казаков; но если эта стража
набросится на нас, то не щадить ее: смерть за смерть! Хоть нас перебьют,
хоть их "вытием", а не пожалеем себя для спасенья узников, жизнь которых
нужна для Украины!
- Костьми ляжем, панно полковникова, а своих не выдадим! - ответили
дружно все.
- Только вот что, ясновельможная пани, - заметил Чортовий, - нельзя без
оглядки всех и вырезать: а ну, пан Мазепа окажется в другом "льоху"...
Говорят, что в этих "льохах" неисходимых проходов и закоулков тьма... то
где тогда достанем мы языка?
- Так, это верно, - согласился Андрей, - командира нужно приберечь, и я
из жил его вымотаю признание.
Все двинулись воровски вслед за Чортовием, успевшим уже высмотреть, где
"льох" и где "вартовый".
Марианна осталась с двумя казаками в засаде, а Андрей с Чортовием и
Лунем поползли ко входу подземной темницы. Марианна превратилась вся в
слух и дрожала от охватившего ее волнения; кругом было беззвучно, только
близко от нее что-то равномерно стучало, словно билась в клетке пойманная
птица; но панна не могла уже сообразить, что это трепетало ее собственное
сердце.
Наконец вдруг послышался ей торопливый шорох, кто-то тихо вскрикнул и
грузно упал на землю; но звук тотчас же был заглушен и превратился в
глухой задавленный стон.
- Приприте, братцы, колком двери в землянке, - раздался голос Андрея, -
ты, Лунь, посторожи, на всякий случай, там у дверей, а мы здесь
распорядимся и сами.
Марианна со своими казаками выскочила смело из засады и присоединилась
к Андрею. Бросились ко входу в "льох", но на дубовых, окованных дверях
висело два замка почтенных размеров.
- Что же делать? - раздумывал вслух Андрей, повертывая в руках
десятифунтовые привески, - этакой цацки и обухом не расшибешь, а ключи,
очевидно, хранятся у коменданта...
- Добыть, во что бы то ни стало, - скомандовала Марианна.
- Постойте, братцы, - отозвался Чортовий, - я вот еще захватил на
всякую "прыгоду" эту штуку, так попробуем, - и он вытянул из-под полы
тяжелый "подосок", могший заменить с успехом добрый лом.
Заложили этот своеобразный лом за болты; все поднажали дружно на другой
конец рычага: болты подались, согнулись и начали выходить из своих гнезд;
наконец, с треском и звяком они упали, и дверь, заскрипев, подалась
внутрь, раскрыв черный свой зев, из которого пахнуло сырым, затхлым
холодом.
- Не бойтесь! Мы ваши друзья! - крикнула нетерпеливо Марианна в
открывшуюся дыру.
Раздался гулко ее голос, прогремел, как бы в пустой бочке, и замер, но
через несколько мгновений из глубины донесся далекий, стонущий отзвук.
- Марианна! Осторожней! - остановил ее порывистое движение Андрей. -
Без "свитла" можно свернуть себе голову. Гей, добудьте, братцы, огня! -
обратился он к товарищам.
Посыпались искры в одном и другом месте, и вскоре запылал
импровизированный факел, освещая красноватым, мигающим светом мрачное,
длинное устье подвала.
По крутым земляным ступеням спустились освободители в глубину, прошли
еще довольно длинный коридор и наткнулись снова на дверь с висячим замком;
отбить последний было уже легко и через минуту все очутились в низком и
душном подвале.
Андрей поднял высоко горящую головню, в углу задвигались три тени, а
два человека стояли уже посреди подвала: оба были пожилых лет,
бледно-зеленые, с впалыми щеками.
- Кто вы такие? - спросил Андрей.
- Посланцы гетмана Дорошенко, - ответил более высокий.
- Я - Куля, а то мои товарищи.
- А где же Мазепа? - перебила его страстно Марианна.
- Мазепа? - переспросил болезненным голосом Куля. - За ним-то нас и
послали.
- Так его здесь нет? - вскричала Марианна не своим голосом.
- Нема и звания! - раздался в ответ чей-то голос.
Марианна пошатнулась, схватилась рукой за мокрую, холодную стену и тихо
опустилась на землю...



LVI

Стоял пасмурней осенний день. Во всех дворах села Волчий Байрак,
тонувшего в разукрашенных осенью желтых и багровых левадах, кипела
оживленная работа. Во дворе отца Григория, настоятеля маленькой деревянной
церковки, слышны были также громкие удары цепов и веселые "перегукування"
молодиц, копавших на огороде картофель, звонко раздававшиеся в поредевшем
воздухе.
Местоположение дворища о.Григория не имело в себе ничего красивого;
усадьба его находилась в самой глубине балки, по отлогим склонам которой
разбросалось село; видно было, что хозяева, ставившие здесь свою хату, не
заботились о красоте местоположения усадьбы, о широком горизонте, а
руководствовались более хозяйственными соображениями, - близостью воды и
сенокоса, а также и тем, что к речке земля для огорода лучше и капуста
родит хорошо. И действительно овощи у о. Григория всегда удавались
"напрочуд", а капуста, тугая и сладкая, составляла предмет зависти всех
соседних хозяек. Впрочем, причиной этому была, верно, не только одна
близость речки, извивавшейся по сенокосу, который прилегал к самому
огороду о.Григория, а и старания его хлопотливой дочки, чернобровой и
веселой Орыси.
Во всем дворище о.Григория видно было присутствие радетельной хозяйской
руки. Отличалось оно от обыкновенной крестьянской усадьбы только большей
зажиточностью: Усадьба прилегала к самой церковной ограде, в которой
проделана была даже маленькая калитка для большего удобства "панотця".
Посреди обширного, зеленого дворика стоял колодезь с высоким "журавлем" и
с выдолбленной колодой, пристроенной для водопоя коров, лошадей и волов.
Прямо против ворот в глубине двора находился .сам "будынок" о.Григория,
представлявший из себя ту же крестьянскую хату, только больших размеров,
разделенную сенями на две половины: на пекарню и на "кимнату". Стены хаты
были чисто выбелены, большие окна с "виконныцямы" окаймляли зеленые полосы
с раскрашенными на них зелеными цветами, а "прызьба" была вымазана
ярко-желтой глиной. Высокая крыша домика, крытая золотой соломой, с
гребнем наверху, спускалась по углам красивыми уступами и выглядела
нарядно.
По правую руку от ворот тянулись во двор разные хозяйственные
постройки: также чисто вымазанные и покрытые новой соломой "стайня",
"возовня", "комора", "сажи" и другие; налево расположился ток, отделенный
от двора плетнем, на току виднелись стоявшие рядами скирды, стожки и
высокая "клуня". С трех сторон домик обступал густой фруктовый садик,
теперь уже желтый и багровый, с повисшими на деревьях гирляндами густо
разросшегося хмеля.
В данный момент в дворище о.Григория не видно было ни души, только штук
десять уток хлопотало у разлитой вокруг колодца лужи, да свинья,
окруженная огромным потомством, с громким хрюканьем бродила по двору; и
хозяева, и работники - все были заняты делом.
В саду у самой пекарни, подле плетня, на котором растянуты были длинные
полосы сохнувших полотен, терли на "терныцях" коноплю две молодые девушки;
одеты они были наряднее обыкновенных крестьянок, а потому их можно было бы
принять обеих за дочерей о.Григория, если бы не совершенное несходство их
лиц. Одна из них была смуглая брюнетка с длинной черной косой и
сверкающими при каждой улыбке ровными белыми зубами. У другой было нежное
и бледное личико, обрамленное светло-русыми пушистыми волосами. Брюнетка
работала живо, быстро и сильно, ее небольшая, но крепкая рука с силой
ударяла доской по толстому пучку конопли, которую она быстро протягивала
левой рукой; при каждом таком ударе из конопли сыпался целый дождь
кострицы. Другая же девушка работала, хотя и старательно, но как-то тихо,
бессильно; по всему было видно, что мысли ее были далеко от этой работы;
большие, темные глаза ее глядели невыразимо грустно.
Брюнетка остановилась на мгновенье, расправила спину, подсунула
выбившуюся из-под красной повязки прядь волос и, взглянув на свою подругу,
произнесла с улыбкой:
- Ну и работаешь ты "по кволому", Галина, ей-Богу, словно два дня не
ела!
Девушка, к которой относились эти слова, вздрогнула; казалось,
обращение подруги оторвало ее от далеких мыслей.
- Я сейчас, сейчас, Орысю, - произнесла она звонким, но печальным
голосом и торопливо потянула свою "горстку" конопли, далеко не такую
мягкую и выбитую, как конопля подруги.
Орыся бросила внимательный взгляд на свою подругу, покачала с сомнением
головой и принялась с прежним жаром за работу.
Несколько минут обе девушки молчали, слышен был только усиленный стук
обеих "терныць". Наконец, Орыся заговорила снова.
- Все-то ты журишься, Галина! Эт, ей-Богу, ну и "вдача" у тебя! Тут
иногда так на сердце накипит, что, кажется, разодрал бы весь свет пополам,
а плюнешь на все, сцепишь зубы, да и молчишь!
С этими словами она порывисто выдернула свою "горстку" конопли и
принялась ее выбивать с такой силой о ножки "терницы", как будто в самом
деле хотела разорвать, если не весь свет, то хоть этот пучок конопли
пополам. Казалось, энергическое движение слегка успокоило какую-то досаду,
кипевшую в ее сердце. Она уже спокойнее положила на терницу свою "горстку"
конопли и начала снова выбивать ее доской.
Галина молчала.
Орыся опять вытряхнула свою коноплю, опять положила ее и обратилась уже
спокойным голосом к Галине, не подымая головы.
- Все о нем думаешь?
- О нем, - тихо ответила девушка. - Почему он не вернулся, Орыся?
Сказал, что вернется сейчас и заберет нас с собой. Я ждала так, ждала...
Господи! На могилу каждый день ходила, все смотрела в ту сторону на
пивдень, куда он уехал с кошевым... Уж мы и жито сжали, его все еще не
было, уже и ячмень покосили, и просо... И свезли весь хлеб на ток, и
гречку скосили, а его все не было и не было. - Голос Галины слабо
задрожал. - Я все ждала, все ждала, все еще надеялась, а он не приехал.
Орыся, голубочка, скажи, отчего? Отчего? Орыся с минуту помолчала, а затем
ответила уклончиво:
- Гм... А разве он так уже нужен тебе? Ну, мало ли что может быть?
Поехал, загулялся... а может, по какой войсковой потребе куда-нибудь
надолго уехал. Да разве уже без него и жить нельзя? Разве уже лучших
казаков нет?
- Зачем мне казаки, Орысю?
- Зачем? Вот спрашивает! А он же зачем?
- Затем, что я его люблю.
- Ну, и другого кого полюбишь.
- Нет, нет, Орысю! Никого мне, кроме него, не надо! Я не люблю ваших
казаков, я их боюсь!
- А его же не боялась?
- И его сначала боялась, а потом нет. Он не такой, как все, Орысю! Он
такой ласковый, любый, добрый. Он меня сестрою своей звал... Ох, Орысю...
умру я без него.
- Еще что выдумай! Когда за каждым из них умирать, так и жить не стоит.
- Не за каждым, Орыся, а только за ним... такая мне "нудьга" без него,
такой сум...
Девушка замолчала и печально поникла головой.
- Так, значит, таки "покохала"? - произнесла серьезно Орыся.
- Не знаю, голубко, а только знаю, что умру я без него. Теперь вот, я
как глухая и как слепая стала... Знаешь, Орысю, и смотрю я - и ничего не
вижу, и слушаю - и не слышу ничего... И будто я уже не я, словно тут в
средине порвалось что-то.,, и будто все, что кругом меня, так
далеко-далеко, и слышу я, и вижу его, как сквозь воду, а в сердце так
тяжко, так сумно... Все згадуется его "мова", его голос...
Девушка замолчала и затем продолжала снова, устремляя на Орысю свои
бесконечно печальные глаза.
- Ох, Орысю, зачем же Бог занес его на наш хутор? Баба говорила, что то
счастье мое привело его, а оно вышло не счастье, а горе, "непереможне"
горе.
Слова Галины тронули до глубины души сочувственное сердце подруги.
Орыся устремила на Галину пристальный взгляд и глубоко вздохнула. Теперь
она была мало похожа на прежнего, хотя и мечтательного, но веселого и
жизнерадостного, как дикая козочка, ребенка. За это время она и похудела,
и побледнела, горе и печаль сделали ее сразу взрослою, но от этого ее
бледное личико сделалось еще прелестнее. Большие, темные глаза ее глядели
бесконечно печально. Она больше не плакала, она тихо и незаметно вянула,
как маленький полевой цветочек, забытый на скошенном поле.
У всякого при взгляде на это бледное, молодое существо сжималось от
жалости сердце, и Орыся почувствовала необычайный прилив нежности к бедной
подруге.
- Ох, ох! - вздохнула она, - да ведь он не ровня тебе, Галичка, ведь он
вельможный пан... шляхтич!
- Так что же с того, что шляхтич? Он наш православный, он с казаками за
одно, Орысю! Да вот и дид, и кошевой Сирко говорили: как бы побольше
таких!
- Так-то оно так, Галичка, - продолжала раздумчиво Орыся, - может, он
вправду славный лыцарь, да ведь все-таки он не ровня тебе.
- Не ровня, - повторила печально Галина, - что ж, я сама знаю, что я
бедная, глупая дивчина, а он такой разумный, такой "зналый", такой
пышный... Да ведь я сама ему о том говорила, а он сказал, что любит меня,
что жалеет меня, как никого на свете... А ведь он не стал бы обманывать
меня.
- Гм... так значит таки говорил, что любит, а про сватов ничего он тебе
не говорил? - произнесла значительно Орыся.
- Нет, а что?
- А то, что если казак дивчину вправду любит, так сейчас про сватов
говорит и засылает их.
Галина ничего не ответила. Несколько минут обе девушки молчали. Наконец
Галина произнесла робко:
- Орысю, а вот же ты говоришь, что Остап любит тебя, почему же он не
засылает сватов?
- Эт, нашла что вспомнить! - вскрикнула досадливо Орыся, - знаешь,
говорят люди, и рада б душа в рай, да грехи не пускают, он бы и сейчас
сватов прислал, да батько...
- Что?
- Не хочет отдавать меня за него, да и баста.
- Почему?
- А вот тоже потому, что он мне не ровня! За посполитого, мол, ни за
что не отдам дочку. А какой он посполитый!? Не был он посполитым. Его
батько вместе с гетманом Богданом ойчизну боронил, казацким хлебом жил, на
войне и голову сложил, а его сына теперь не хотят в реестры занести. А все
потому, что теперь такие собаки старшинами поставлены, что кто им "на
ралець" добрый гостинец принесет, того и в реестры заносят, а кто не хочет
козацкой спины для поклонов гнуть, того в поспольство возвращают! Эх! -
вскрикнула она, вырывая сильным движением из "терныци" горстку конопли, -
кажется, взяла бы рогач, да и пошла бы бить сама таких харциз!
С этими словами Орыся принялась выколачивать с новым остервенением свою
коноплю; пух и кострица полетели целым столбом из-под рук раздраженной
девушки.
Галина также вытянула и свою коноплю и начала ее выбивать по примеру
подруги. Несколько минут никто из них не произносил ни слова.
На току раздавался мерный стук цепов, слышно было, как гельготали
где-то гуси и утки, издали доносилась звонкая перебранка двух молодиц.
Наконец Орыся свернула свою коноплю, взвесила ее на руке, произнесла с
хозяйским видом: "Славная "плоскинь!" и положила ее к другим таким же
жмутам, лежавшим на прызьбе; затем она взяла новый снопик из прислоненных
к стене конопель и принялась снова за работу.
- Так значит, Орысю, если не ровня, так уже и любить не может? -
спросила наконец Галина.
- Как кто, - ответила, не отрываясь от работы, Орыся, - по-моему -
казак ли, попенко или дьяченко, а хоть бы и посполитый, лишь бы по сердцу
пришелся, а так - в кунтуше ли он ходит или в свите - мне все равно. Уж
если батько упрется, - продолжала она, энергично стукая доской, - так я и
уйду, ей-Богу! Не пойду я ни за попенка, ни за дьяченка, а и в "дивках"
свековать не хочу! Все это люди себе на горе повыдумали, а по-моему, перед
Богом - все равны, что купец, что посполитый, что вельможный пан! Вот паны
на это иначе смотрят: если пан гербовый, шляхетный, так он на других людей
все равно как будто на нечисть какую смотрит. Паны, видишь, совсем особые
люди.
- Нет, нет, Орысю! - возразила горячо Галина. - Не говори так, он не
такой, он не похож на других панов, он говорил, что будет всю жизнь за наш
край и за благочестивую нашу веру стоять, он говорил, что и батько, и дид
его с казаками против ляхов шли, что и сам он хочет казаком стать, затем
его кошевой Сирко и на Сичь повез.
И Галина с загоревшимися от восторга глазами принялась описывать с
жаром Орысе все достоинства Мазепы. Орыся молча слушала подругу, слова
Галины были так искренне горячи, что они поколебали, наконец, холодное
недоверие Орыси ко всем гербованным панам.



LVII

Орыся подошла к Галине и, обнявши ее, произнесла задушевно:
- Кто его знает, голубка, а может, он и в самом деле такой, как ты
говоришь, тогда не журись даром, вернется, приедет.
- А если... если его и на свете Божьем нет? - произнесла с трудом
Галина тихим и нерешительным тоном, показывавшим, что высказать
определенно эту мысль было ей чрезвычайно тяжело.
- Эт, что еще выдумала! Что же с ним могло случиться? Не с голыми же
руками он поехал. А кругом теперь тихо, ни татар, ни другого ворога не
слыхать.
- Так хоть бы весточку прислал.
- Через кого? Разве он с собой туда "пахолкив" да слуг брал? Если он на
Сичи остался, так, может, с казаками отправился по какой-нибудь потребе, а
ты убиваешься дарма! Ты постой, вот вернется Остап, уехал он куда-то, да
долго что-то не возвращается, так мы с ним посоветуемся и узнаем, не
затеяли ли какого-нибудь похода запорожцы, он ведь знается с ними! А ты
"тым часом" не журись, на Бога надейся... Ишь, как "змарнила", голубка, -
продолжала она ласково, усаживая возле себя на прызьбу Галину, - Бог не
без милости, может, и нам, бедным девчатам, какую радость пошлет. А вон
дьяк идет, - произнесла она вдруг радостно, поворачивая голову в сторону
ворот, - и, кажется, к батьку, может, и он какую-нибудь "новыну" несет.
Галина также повернула голову и стала смотреть по указанному Орысей
направлению.
Действительно, на перелазе, помещавшемся у батюшкиных ворот, появилась
какая-то гигантская фигура в огромных чоботищах и длинной свитке,
подпоясанной поясом. Небольшая косичка, заплетенная у него на затылке,
комично торчала из-под нахлобученной на глаза шапки. Фигура постояла с
минуту на перелазе, прислушалась к доносившимся с тока ударам цепов, одним
взмахом ноги перешагнула через плетень и очутилась сразу во дворе.
Пройдя беспрепятственно мимо сторожевых псов, лениво лежавших возле
конюшни и завилявших при виде его хвостами, дьяк прошел налево и,
перебравшись и здесь упрощенным образом через перелаз, очутился на току.
На расчищенном кругу, покрытом зерном, стояли друг против друга
о.Григорий и Сыч в простых холщовых шароварах, подпоясанных ременными
"очкурамы", и мерно ударяли цепами по лежавшим перед ними снопам. Дьяк
подошел к ним и, сбросивши шапку, прорек густым басом:
- Помогай, Боже!
- Спасибо, - ответили разом и Сыч, и о.Григорий, прекращая молотьбу.
- А что, как ты, пане дяче, обмолотился уже? - обратился к пришедшему
Сыч, расправляя спину и опираясь на цеп.
- Да с житом, да с ячменем уже покончили, вот гречка еще в стожке
стоит, а оно бы... не мешало спешить, да прятать все!
- А что? - произнесли разом и Сыч, и батюшка.
- А то, что дело уже скоро начнется!
- Какое дело?
- Такое, наше, - ответил дьяк, таинственно подмигивая.
- Да ты о чем это? - переспросил его с нетерпением батюшка.
Дьяк подозрительно оглянулся кругом и, увидев, что на току не было
никого, кроме батюшки и Сыча, громко откашлялся, прикрыв рот рукою, и
затем рассказал слышанную им от поселян новость о приезде гонца от
Дорошенко, о том, что он сообщил им, что Дорошенко прибудет в скором
времени на левый берег с неисчислимой казацкой силой и с татарской ордой,
сбросит Бруховецкого, соединит Украйну и даст волю всем, кто захочет
записываться в казаки. А потому, мол, приказывает он им поскорее
готовиться, вооружаться и собираться в "купы", чтобы присоединиться к
нему.
Рассказ дьяка привел Сыча в неописанный восторг. Он несколько раз
перебивал его вопросами и шумными восклицаниями, но священник слушал с
некоторым недоверием.
- Ох, ох, пане дьяче! - произнес он со вздохом, - кто-то там намолол в
корчме "сим куп гречанои вовны", а ты уже и "на верую" звонишь!
Осторожнее, осторожнее, а то как разгласите заранее по всей околице...
- Да что ж, отче, "до Дмытра дивка хытра"[33] , говорят люди, -
возразил дьяк, захлопав в смущении ресницами.
- До Дмытра! А ты дождись еще Дмытра, а то знаешь, как говорят тоже
разумные люди: поперед, мол, батька в пекло не сунься.
- Да мы за батьком, отче, ей-Богу за батьком, и не в пекло, а в рай, -
вскрикнул шумно повеселевший дьяк, - от, ей-ей, недоверчивы вы, пане отче,
да разве это в первый раз такая вестка к нам с правого берега идет?
- Так что ж, что не в первый? А вспомни, что было с переяславцами? I
- Ну, подхватились заранее, а теперь уже не то, посол нам воистину
возвестил, что к Покрову прибудут к гетману татарские потуги, и он
двинется сейчас с ними сюда на правый берег и купно с нами пойдет на стены
гадячские, дабы вызволить нас из пленения вавилонского и низвергнуть Иуду,
Ирода и Навуходоносора в образе Бруховецкого суща!
- Аминь! - возгласил с удовольствием Сыч. - Эх, когда бы мне прежняя
сила! Пошел бы я с вами хоть вот с этим цепом на того аспида! Ох, погулял
бы! - С этими словами он размахнулся молодецки цепом, но тут же ухватился
за плечо и добавил с печальной улыбкой: - Да видно, "не поможе баби и
кадыло, колы бабу сказыло"!
Только батюшка не разделил увлечения своих собеседников.
- Послать бы кого из своих на правый берег, чтобы разузнать доподлинно,
- заметил он сдержанно.
Но дьяк перебил его с приливом нового азарта.
- Да зачем посылать? Верно, уже так верно, панотче, как то, что я вот
здесь перед вами стою. И от Гострого тоже вестка, присылал казака,
передавал, как только, мол, дам вам "гасло", так вы сейчас и подымайтесь,
потому что Дорошенко прибудет к нам.
- Ох-ох, - вздохнул недоверчиво батюшка, - разве не могли и Гострого
обмануть?
- Хе! Кто там Гострого обманет! - вскрикнул шумно дьяк.
- Пане дьяче, великая сила аггела и всего воинства его, - заметил
строго священник, - а кто, как не "он", помогает во всем Бруховецкому?
Может, и тот посол, что в корчму к вам заезжал, был какой-нибудь "шпыг"
Бруховецкого.
- Какой там "шпыг"? Дорошенковский он казак, верно! Он и перстень
гетманский показывал, и обо всем он знает, да и роду нашего, давнего,
шляхетного. И прозвище такое знакомое. Как оно?.. Не то словно на коня или
на вишню смахивает, - дьяк потер себе с досады лоб, стараясь припомнить
прозвище посла, и вдруг вскрикнул радостно. - Да, да! Так оно и есть.
Мазепой себя назвал!
При этом имени Сыч невольно выронил из рук цеп, на который он опирался.
- Мазепой! - вскрикнул он, бросаясь к дьяку. - Ты не ошибся, дьяче,
Мазепой?
- Мазепой, Мазепой, Иваном Мазепой, - отвечал с уверенностью дьяк.
- И лицом из себя был хорош?
- Да, говорят, зело благообразен!
- Молодой?
- Молодой, как раз в поре казак, ротмистром его вельможности гетмана
Дорошенко себя назвал.
- Светлые такие усы и "облыччя" панское?
- Это уже доподлинно не знаю, сам не удостоился зрети, а ты расспроси у
наших, - пояснил дьяк, - они видели.
- Он... он... - произнес растерянно Сыч, опускаясь на близлежавшую
колоду.
Но дьяк не заметил впечатления, произведенного его словами на Сыча, и
продолжал, обращаясь к священнику.
- Так что же, панотче, как оно будет? Просит вас "громзда" на совет,
собрались все на майдане, ожидают.
- Приду, приду, сейчас приду, - отвечал озабоченно священник, отставляя
в сторону цеп.
- Ну, так я поспешу на майдан. Оставайтесь с Богом, - возгласил дьяк и,
занесши ногу над перелазом, отправился тем же путем назад.
О.Григорий оправил на себе одежду, снял с соседнего стожка узкий
полотняный кафтан, натянул его, подпоясался кушаком и тут только
повернулся к Сычу, который сидел с совершенно убитым видом на колоде,
подперши голову руками.
- А что это с тобою сталось, Сыче? Чего "зажурывся"? - произнес он с
изумлением.
- Ох, отче, да ведь это он, тот самый Мазепа и есть, которого к нам
дикий конь на хутор занес.
- Вот оно что, - протянул батюшка и опустился рядом с Сычом на колоду,
а затем прибавил живо: - Ну, так чего ж ты "зажурывся"? Хвалить Бога
надо, а он надулся, как настоящий Сыч... Видишь же: и жив казак, и здоров,
назад едучи завернет непременно, а мы его известим, что здесь и ты, и
Галина у нас проживаете, так мы еще тут и "Исайя, ликуй! запоем.
Но на слова о.Григория Сыч только махнул отрицательно рукой и отвечал
со вздохом:
- Эх, отче, отче, не туда "карлючка закандзюбылась"! Вот видите, и жив
он, и здоров, а ни он к нам не заехал, ни весточки какой-нибудь не
переслал. Уж если бы он что на думке имел, так обозвался бы! Шутка
сказать, от Петровок как уехал, так до сего дня ничего о нем не слыхали
мы, как камень на дно морское упал. Что говорить! Добрый он человек и
такой разумный, что слушаешь его, так словно книгу о премудрости сына
Сирахова читаешь. И рыцарь из него знаменитый, правду сказать, - видел я
много орлов-велетнев, а такого искусного не видал! Сразу видно было, что
далеко пойдет. Да ведь как-то он, вельможный, "при боку королевском"[34]
был, ох, а сердце дивоче на ранги не смотрит! Он-то к Галочке моей
ласковый, да жалостливый был, и ко мне, и ко всем нам, - не могу его злым
словом помянуть, - и она-то... вот теперь без него и сохнет, как былиночка
в поле. Сыч помолчал с минуту, а затем продолжал снова:
- Обещал, видишь, он при отъезде, назад к нам во что бы ни стало
заехать. Может, жалко ему дивчину стало, так утешить хотел, а может, и
вправду такое в мыслях имел, а отъехал, да и забыл... О хуторе ли нашем
ему теперь думать! - вздохнул он глубоко. - Ну, а вот она, Галина моя, как
услыхала это слово, так и поклала себе в голову, что он непременно
вернется и либо у нас жить останется, либо заберет нас с собой. Вот первые