Страница:
– Я проверю, как только откроется аптека. Новости оказались печальными. Флейшль покупал большие количества коки и тайком принимал наркотик. Так ли уж безопасна кока, как утверждается в литературе? Что считать сверхдозой? Очевидно, опасность существует.
Зигмунд не держал в секрете свои опыты. Он рассказал о полученных им данных своим коллегам, некоторые из них попробовали принять наркотик и подтвердили, что он создает ощущение сытости, снимает усталость и придает достаточно силы для длительной ходьбы. Иосиф Поллак рассказал об успешном применении наркотика для контроля за слизистой мембраной и мускульной системой желудка.
После случившегося Флейшль уменьшил дозу. Сам Зигмунд продолжал принимать рекомендованные дозы, когда чувствовал, что переутомился; несколько доз он дал своей сестре Розе, а также послал Марте, которая подтвердила, что наркотик помогает ей при стрессах. Брейер советовал быть осмотрительным, и вера Зигмунда в кокаин восстановилась. У него появились основания считать, что кокаин помогает при рвоте, катаре желудка, а также снижает боль при трахоме и кожных инфекциях. Он дал некоторое количество наркотика своим друзьям Карлу Коллеру и доктору Леопольду Кенигштейну, высказав предположение, что они могли бы применять коку для ослабления боли при не поддающихся операции заболеваниях глаз.
Собрав весь накопившийся материал, он написал на двадцати шести страницах статью о коке, которая была опубликована в «Центральном журнале общей терапии». В этой статье он обобщил изученный им на пяти языках печатный материал, сделал ссылки на авторитеты и представил достоинства наркотика для лечения желудочных расстройств, диспепсии, анемии, лихорадки, сифилиса, привычки к морфию и алкоголю, импотенции… Если хотя бы половина этого удивительного потенциала была бы реализована, он обрел бы имя и славу. Он писал Марте:
«Нам нужна всего одна такая удача, чтобы начать думать о собственном доме».
Мать Игнаца Шёнберга почувствовала острое сердечное недомогание. Зигмунд использовал время, свободное от больницы, для ухода за ней. Он добился ее поправки. Игнац уехал в Англию, так и не попрощавшись: его смущало то, что братья не оплатили, по сути дела, символический счет Зигмунда. Когда же после изрядного промедления были присланы шестьдесят гульденов, Зигмунд купил электрический аппарат для массажа, выкроил десять гульденов для Марты на покупку вязаного жакета, о котором она мечтала.
7
8
Зигмунд не держал в секрете свои опыты. Он рассказал о полученных им данных своим коллегам, некоторые из них попробовали принять наркотик и подтвердили, что он создает ощущение сытости, снимает усталость и придает достаточно силы для длительной ходьбы. Иосиф Поллак рассказал об успешном применении наркотика для контроля за слизистой мембраной и мускульной системой желудка.
После случившегося Флейшль уменьшил дозу. Сам Зигмунд продолжал принимать рекомендованные дозы, когда чувствовал, что переутомился; несколько доз он дал своей сестре Розе, а также послал Марте, которая подтвердила, что наркотик помогает ей при стрессах. Брейер советовал быть осмотрительным, и вера Зигмунда в кокаин восстановилась. У него появились основания считать, что кокаин помогает при рвоте, катаре желудка, а также снижает боль при трахоме и кожных инфекциях. Он дал некоторое количество наркотика своим друзьям Карлу Коллеру и доктору Леопольду Кенигштейну, высказав предположение, что они могли бы применять коку для ослабления боли при не поддающихся операции заболеваниях глаз.
Собрав весь накопившийся материал, он написал на двадцати шести страницах статью о коке, которая была опубликована в «Центральном журнале общей терапии». В этой статье он обобщил изученный им на пяти языках печатный материал, сделал ссылки на авторитеты и представил достоинства наркотика для лечения желудочных расстройств, диспепсии, анемии, лихорадки, сифилиса, привычки к морфию и алкоголю, импотенции… Если хотя бы половина этого удивительного потенциала была бы реализована, он обрел бы имя и славу. Он писал Марте:
«Нам нужна всего одна такая удача, чтобы начать думать о собственном доме».
Мать Игнаца Шёнберга почувствовала острое сердечное недомогание. Зигмунд использовал время, свободное от больницы, для ухода за ней. Он добился ее поправки. Игнац уехал в Англию, так и не попрощавшись: его смущало то, что братья не оплатили, по сути дела, символический счет Зигмунда. Когда же после изрядного промедления были присланы шестьдесят гульденов, Зигмунд купил электрический аппарат для массажа, выкроил десять гульденов для Марты на покупку вязаного жакета, о котором она мечтала.
7
Летний зной 1884 года угнетал Вену, ее улицы опустели, жители старались выехать семьями из города. Зигмунд навестил своего парикмахера, попросив остричь покороче и подрезать бороду так, чтобы осталась лишь узкая полоска. Он заказал легкий костюм у Тишера, обшивавшего большую часть молодых врачей больницы. Прошел год, как фрау Бернейс вместе со своими дочерьми уехала в Германию.
Брейер предложил Зигмунду пациента, страдавшего острым неврозом, готового заплатить доктору тысячу гульденов, если тот отправится в путешествие с ним на целое лето. Коллеги советовали принять предложение, но Зигмунд отказался; он не намерен быть братом милосердия при лунатике. Кроме того, ему нужен еще месяц для работы в лаборатории Мейнерта и для исследования коки.
Примариус Шольц ушел в отпуск, передав руководство отделением доктору Морицу Ульману, который был назначен в четвертое отделение вскоре после прихода туда Зигмунда. Когда в Черногории вспыхнула холера, по больнице распространилось известие, что крайне необходимы врачи. Поллак и Ульман, услышав об этом, немедленно вызвались добровольцами, а затем вместе явились в комнату Зигмунда, застав его в тот момент, когда он увлеченно писал о своих экспериментах по определению реакции на воздействие коки. Поллак, трудяга и серьезный человек в палате, в компании друзей любил шутки. Он встал перед Зигмундом, церемонно щелкнул каблуками, отвесил поклон и воскликнул:
– Господин доктор, примариус, профессор Фрейд, мы пришли поздравить вас. Министр образования только что произвел вас в суперинтенданты четвертого клинического отделения.
Зигмунд смотрел на него со слегка открытым ртом. Он привык к выходкам Поллака, но тут никак не мог сообразить.
– Когда я удостоился этой великой чести, господа? Ульман вмешался с усмешкой:
– Это случилось десять минут назад. И мы доставили вам сообщение об этой выдающейся чести.
– Довольно, клоуны, что это все значит?
– Это не шутка, Зиг, – сказал Поллак. – Ульман и я, мы вызвались выехать в Черногорию. Там эпидемия холеры. Там нуждаются во врачах, которых может направить Вена.
– Хорошо, я присоединяюсь к вам.
– Вы не можете, господин советник, – воскликнул Поллак. – Вы должны следить за хозяйством. Вас некем заменить. Мы привезем вам сувениры.
Как исполняющий обязанности руководителя четвертого клинического отделения, Зигмунд быстро приобретал уверенность. И ранее у него были пациенты, за которых он отвечал, но решающая ответственность лежала либо на Шольце, либо на Поллаке. Отныне он нес всю ответственность не только за прием больных, диагноз и способы лечения, но и за использование финансовых средств для обеспечения продовольствием, закупки лекарств и оборудования. Возбужденно шагая по палатам в роли примариуса, он рассуждал: «Теперь я впервые действительно почувствовал, что значит быть врачом в больнице».
Каждые несколько минут приходилось принимать решения, касающиеся жизни и смерти: принять в больницу этого пациента, отказать другому, отослать третьего домой, потому что еще один нуждается в госпитализации. Он командовал ста тринадцатью койками, а бывали моменты, когда в них пытались уложить пятьсот пациентов с различными травмами, припадками, опухолями, а также со спинномозговым параличом. Койки уже стояли гораздо ближе друг к другу, чем предписывали инструкции и господин доктор Шольц.
Иногда лишь к трем часам утра ему удавалось добраться до постели. Как младший «второй врач», он мог спать до семи утра, как примариус, он должен был быть на ногах в шесть. Но даже когда он валился с ног, у него мелькала мысль: «Йозеф Брейер и Натан Вейс были правы. Господин доктор Фрейд, наконец–то вы становитесь невропатологом».
В конце августа вернулся примариус Шольц, и теперь Зигмунд мог взять отпуск и осуществить давно намечавшийся визит к Марте. Она встретила его на вокзале в Гамбурге, махая рукой, пока бежала по перрону мимо потока прибывавших пассажиров. Он поставил свой чемодан, обнял ее, а затем прошептал на ухо:
– Я писал тебе, чтобы ты не встречала меня на станции, если не готова поцеловать меня при всем честном народе.
– Я не могла позволить тебе приехать в Гамбург, не встретив тебя на вокзале.
– Марта, Марта, как приятно слышать вновь твой голос!
Она наняла экипаж для поездки в Вандсбек, что в пяти милях от Гамбурга; извозчик поджидал их около вокзала у выхода. Они сели, взявшись за руки, и откинулись на кожаное сиденье. Четырнадцать месяцев – немалый срок в жизни молодого мужчины и женщины. Он держал ее на расстоянии, разглядывая ее лицо. Оно стало еще изящнее, чем осталось в его памяти; ее глаза светились радостью. На ней было шелковое летнее платье. Его старый серый костюм и белая сорочка были помяты, со следами паровозной копоти.
– Дорога была хорошей? Я отсчитывала каждый час с момента твоего выезда из Вены.
– Ты знаешь, что я, как и Александр, помешан на поездах. Нашла ли ты мне комнату?
– Да, но не мансарду, как ты просил. Друзья на Кеденбургштрассе сдают в аренду комнату с видом на Эйхталепарк. Она тебе понравится. Плата невысокая.
– Ты умница.
Пригород Гамбурга Вандсбек показался очаровательным. Комната, в которой его поместили, была оклеена кремовыми обоями с россыпью желтых маргариток. Марта ждала его в гостиной, пока он вымылся, сменил сорочку и надел новый костюм. Затем, пройдя пешком короткое расстояние, отделявшее их от дома, который арендовала фрау Бернейс на Штейнпильвег, они прошли в скромный коттедж, обставленный мебелью; Зигмунд помнил ее еще по Вене, включая особенно уютное коричневое кресло и лежащие около него подушечки для ног: в нем он и Марта провели немало счастливых часов.
Зигмунд не ощущал радости по тому поводу, что вновь увидит фрау Бернейс. Но, войдя в дом. он заметил, что она похудела и изнурена затянувшейся болезнью. Вся антипатия исчезла, ее место заняли угрызения совести и сочувствие. Он шагнул навстречу, сказал: «Боже мой! Как рад увидеть вас вновь, мама!», наклонился и поцеловал руку. Он спросил, как она себя чувствует, а затем сказал озабоченным голосом:
– Позвольте мне прописать вам специальный тоник и понаблюдать за вами, пока я здесь. Я полагаю, что становлюсь достаточно хорошим врачом.
Фрау Бернейс также готовилась к прохладной встрече, возможно, даже к ссоре. Но интерес Зигмунда к состоянию ее здоровья сломал неприязнь.
– В этом я никогда не сомневалась, – ответила она с большей нежностью, какую он когда–либо слышал в ее голосе. – Меня лишь заботило, сколько времени на это уйдет. Мне известно, что твой друг доктор Эрнст Флейшль помолвлен с бедной девушкой уже десять или двенадцать лет. Но теперь я знаю также, как глубоко любит тебя Марта. Будем союзниками, Зиги.
Когда она вышла из комнаты, Марта наклонилась и поцеловала его в лоб:
– Спасибо. Теперь ты видишь, как важно поддерживать мир в семье? Несостоявшаяся ссора – это уже победа.
– Согласен, фрейлейн Аристотель. Твоя логика безупречна.
Вошла Минна, ее широкое лицо расплылось в улыбке. Обхватив более щуплого Зигмунда медвежьим объятием, она сказала:
– Рада видеть тебя. Выглядишь замечательно. Скажи–ка, как поживает мой Игнац? Получал ли письма из Оксфорда? Он мне не пишет, как себя чувствует. Он процветает на своей работе?…
– Уа, уа, сестренка, ты не должна погонять меня, как лошадь в упряжке. Сейчас узнаешь о нашем Игнаце. Он хорошо трудится над словарем. Вскоре станет зарабатывать три тысячи гульденов в год, необходимых тебе, чтобы выйти замуж.
Минна сделала тур вальса по гостиной, а затем обхватила их своими мощными руками и поцеловала обоих в щеки.
По утрам они прогуливались по окрестному лесу, по еще свежей росе на траве под мягким сентябрьским солнцем, пробивавшимся сквозь листву. Марта надевала свободное коричневое платье для прогулок и шляпу с широкими полями. Зигмунд заметил:
– Здесь все настолько зелено, что твои глаза мне кажутся изумрудными. Пратер похож на рай, но там всегда вокруг не менее сотни людей. Роща же Вандсбека прекраснее, потому что мы в одиночестве, как Адам и Ева…
Они спокойно рассуждали о будущем, в одиннадцать часов завтракали в маленькой харчевне на открытом воздухе под деревьями. Это не был венский завтрак «с вилкой», в который обязательно входил гуляш, здесь официантка приносила свежеиспеченный хлеб, сливочное масло, пирожок и молоко. После этого они отправлялись домой, останавливались, собирая по пути последние осенние цветы, а в полдень возвращались к обеду, приготовленному фрау Бернейс и Минной, которая объявила, что Марта не должна заниматься домашним хозяйством, «пока Зиги здесь». Во второй половине дня они ездили на конке в Гамбург за рубашками, которые, по утверждению Якоба, здесь были лучше, чем в Вене, или же глазели на витрины мебельных магазинов, где была выставлена столовая мебель из красного дерева, кресла и диваны для гостиной, спальни с высокими спинками, украшенными резьбой. Гамбургская мебель была скучнее венской.
– У нее такой вид, словно она создана для нескольких поколений, – заметил он.
– О, это так, – согласилась она. – Гамбургские семьи покупают один дом и обставляют его так, чтобы хватило на столетие.
– Когда я посетил Электровыставку в Вене в прошлом году, там была серия комнат, освещенных электричеством и обставленных мебельным магазином «Ярей». Я был в восторге, предвкушая, как радовалась бы ты таким красивым вещам. Потом я понял, что можно быть несчастным, сидя на уютном диване модной формы, и счастливым – в изношенном кресле. Жена всегда должна быть самым дорогим украшением дома.
Она рассматривала его отражение в стекле витрины.
– Зиги, ты думаешь, что ты прирожденный ученый, верящий только в то, что поддается измерению. Не совсем так, мой дорогой. Ты поэт.
В середине месяца их прогулкам помешали два дождливых дня. Они проводили время в уютной гостиной Бернейсов, читая вслух стихи Гейне и романы, в том числе «Ярмарку тщеславия» Теккерея. Зигмунд отдыхал после года напряженной работы в палатах и лабораториях больницы. Он наслаждался каждой минутой, проведенной с Мартой. Целый день они гуляли вдоль бурлящих доков и каналов Гамбурга. Он рассказал ей о полученном им предложении сопровождать больного пациента Брейера за границу.
– Гонорар в тысячу гульденов, конечно, большой. Ты мог бы использовать деньги на десятки полезных дел, – заметила она.
– Да, но это задержало бы мою работу на три месяца и на столько же отложило нашу свадьбу.
– Я тебе мешаю, – сказала она. Он взял ее за плечи и потряс.
– Моя любимая девочка, ты должна выбросить такие мрачные мысли из головы. Ты знаешь ключ к моей жизни, я могу работать только тогда, когда меня пришпоривают большие надежды, связанные с тем, что представляется крайне важным для моего рассудка. До встречи с тобой я не знал радости в жизни, а сейчас, когда ты в принципе моя, полное обладание тобой есть мое требование к жизни, ибо без него я бы не придавал ей значения. Я упрям, готов идти на риск и люблю, когда мне бросают вызов. Я сделал ряд вещей, которые любое разумное существо посчитало бы поспешными, например занялся наукой, будучи бедным, затем, будучи бедным, пленил несчастную девушку, но это и есть мой образ жизни: рисковать, надеяться, работать. С точки зрения среднего буржуа, я давно потерянный человек.
Она вложила свою руку в его, в ее глазах блеснули слезы. Наконец он счел возможным рассказать ей о субсидии, которую выделяет на поездку медицинский факультет из фонда, основанного ректором и консисторией университета в 1866 году.
– Субсидия составляет шестьсот гульденов, двести сорок долларов, – объяснил он, – и выдается «второму врачу» больницы, который, по мнению медицинского факультета, может с наибольшей пользой потратить ее. Это возможность поехать в любую страну и пройти стажировку у крупнейшего специалиста в своей области. Получить субсидию – это все равно что получить почетную степень.
– И ты думаешь, Зиг, что у тебя есть шанс?
– Пока только слухи. Если я выиграю, то хотел бы поехать в Париж и поучиться в больнице Сальпетриер у профессора Шарко. Он практически без всякой помощи, в одиночку разработал современную неврологию. – Он посмотрел на нее с опаской и продолжал: – Это означало бы, что я проведу еще год в Городской больнице, затем во время отпуска навещу тебя и после этого отправлюсь в Париж.
Марта закрыла глаза, оперлась подбородком на сложенные руки, словно читая молитву.
– Какая прекрасная мечта. Вот бы она осуществилась.
Брейер предложил Зигмунду пациента, страдавшего острым неврозом, готового заплатить доктору тысячу гульденов, если тот отправится в путешествие с ним на целое лето. Коллеги советовали принять предложение, но Зигмунд отказался; он не намерен быть братом милосердия при лунатике. Кроме того, ему нужен еще месяц для работы в лаборатории Мейнерта и для исследования коки.
Примариус Шольц ушел в отпуск, передав руководство отделением доктору Морицу Ульману, который был назначен в четвертое отделение вскоре после прихода туда Зигмунда. Когда в Черногории вспыхнула холера, по больнице распространилось известие, что крайне необходимы врачи. Поллак и Ульман, услышав об этом, немедленно вызвались добровольцами, а затем вместе явились в комнату Зигмунда, застав его в тот момент, когда он увлеченно писал о своих экспериментах по определению реакции на воздействие коки. Поллак, трудяга и серьезный человек в палате, в компании друзей любил шутки. Он встал перед Зигмундом, церемонно щелкнул каблуками, отвесил поклон и воскликнул:
– Господин доктор, примариус, профессор Фрейд, мы пришли поздравить вас. Министр образования только что произвел вас в суперинтенданты четвертого клинического отделения.
Зигмунд смотрел на него со слегка открытым ртом. Он привык к выходкам Поллака, но тут никак не мог сообразить.
– Когда я удостоился этой великой чести, господа? Ульман вмешался с усмешкой:
– Это случилось десять минут назад. И мы доставили вам сообщение об этой выдающейся чести.
– Довольно, клоуны, что это все значит?
– Это не шутка, Зиг, – сказал Поллак. – Ульман и я, мы вызвались выехать в Черногорию. Там эпидемия холеры. Там нуждаются во врачах, которых может направить Вена.
– Хорошо, я присоединяюсь к вам.
– Вы не можете, господин советник, – воскликнул Поллак. – Вы должны следить за хозяйством. Вас некем заменить. Мы привезем вам сувениры.
Как исполняющий обязанности руководителя четвертого клинического отделения, Зигмунд быстро приобретал уверенность. И ранее у него были пациенты, за которых он отвечал, но решающая ответственность лежала либо на Шольце, либо на Поллаке. Отныне он нес всю ответственность не только за прием больных, диагноз и способы лечения, но и за использование финансовых средств для обеспечения продовольствием, закупки лекарств и оборудования. Возбужденно шагая по палатам в роли примариуса, он рассуждал: «Теперь я впервые действительно почувствовал, что значит быть врачом в больнице».
Каждые несколько минут приходилось принимать решения, касающиеся жизни и смерти: принять в больницу этого пациента, отказать другому, отослать третьего домой, потому что еще один нуждается в госпитализации. Он командовал ста тринадцатью койками, а бывали моменты, когда в них пытались уложить пятьсот пациентов с различными травмами, припадками, опухолями, а также со спинномозговым параличом. Койки уже стояли гораздо ближе друг к другу, чем предписывали инструкции и господин доктор Шольц.
Иногда лишь к трем часам утра ему удавалось добраться до постели. Как младший «второй врач», он мог спать до семи утра, как примариус, он должен был быть на ногах в шесть. Но даже когда он валился с ног, у него мелькала мысль: «Йозеф Брейер и Натан Вейс были правы. Господин доктор Фрейд, наконец–то вы становитесь невропатологом».
В конце августа вернулся примариус Шольц, и теперь Зигмунд мог взять отпуск и осуществить давно намечавшийся визит к Марте. Она встретила его на вокзале в Гамбурге, махая рукой, пока бежала по перрону мимо потока прибывавших пассажиров. Он поставил свой чемодан, обнял ее, а затем прошептал на ухо:
– Я писал тебе, чтобы ты не встречала меня на станции, если не готова поцеловать меня при всем честном народе.
– Я не могла позволить тебе приехать в Гамбург, не встретив тебя на вокзале.
– Марта, Марта, как приятно слышать вновь твой голос!
Она наняла экипаж для поездки в Вандсбек, что в пяти милях от Гамбурга; извозчик поджидал их около вокзала у выхода. Они сели, взявшись за руки, и откинулись на кожаное сиденье. Четырнадцать месяцев – немалый срок в жизни молодого мужчины и женщины. Он держал ее на расстоянии, разглядывая ее лицо. Оно стало еще изящнее, чем осталось в его памяти; ее глаза светились радостью. На ней было шелковое летнее платье. Его старый серый костюм и белая сорочка были помяты, со следами паровозной копоти.
– Дорога была хорошей? Я отсчитывала каждый час с момента твоего выезда из Вены.
– Ты знаешь, что я, как и Александр, помешан на поездах. Нашла ли ты мне комнату?
– Да, но не мансарду, как ты просил. Друзья на Кеденбургштрассе сдают в аренду комнату с видом на Эйхталепарк. Она тебе понравится. Плата невысокая.
– Ты умница.
Пригород Гамбурга Вандсбек показался очаровательным. Комната, в которой его поместили, была оклеена кремовыми обоями с россыпью желтых маргариток. Марта ждала его в гостиной, пока он вымылся, сменил сорочку и надел новый костюм. Затем, пройдя пешком короткое расстояние, отделявшее их от дома, который арендовала фрау Бернейс на Штейнпильвег, они прошли в скромный коттедж, обставленный мебелью; Зигмунд помнил ее еще по Вене, включая особенно уютное коричневое кресло и лежащие около него подушечки для ног: в нем он и Марта провели немало счастливых часов.
Зигмунд не ощущал радости по тому поводу, что вновь увидит фрау Бернейс. Но, войдя в дом. он заметил, что она похудела и изнурена затянувшейся болезнью. Вся антипатия исчезла, ее место заняли угрызения совести и сочувствие. Он шагнул навстречу, сказал: «Боже мой! Как рад увидеть вас вновь, мама!», наклонился и поцеловал руку. Он спросил, как она себя чувствует, а затем сказал озабоченным голосом:
– Позвольте мне прописать вам специальный тоник и понаблюдать за вами, пока я здесь. Я полагаю, что становлюсь достаточно хорошим врачом.
Фрау Бернейс также готовилась к прохладной встрече, возможно, даже к ссоре. Но интерес Зигмунда к состоянию ее здоровья сломал неприязнь.
– В этом я никогда не сомневалась, – ответила она с большей нежностью, какую он когда–либо слышал в ее голосе. – Меня лишь заботило, сколько времени на это уйдет. Мне известно, что твой друг доктор Эрнст Флейшль помолвлен с бедной девушкой уже десять или двенадцать лет. Но теперь я знаю также, как глубоко любит тебя Марта. Будем союзниками, Зиги.
Когда она вышла из комнаты, Марта наклонилась и поцеловала его в лоб:
– Спасибо. Теперь ты видишь, как важно поддерживать мир в семье? Несостоявшаяся ссора – это уже победа.
– Согласен, фрейлейн Аристотель. Твоя логика безупречна.
Вошла Минна, ее широкое лицо расплылось в улыбке. Обхватив более щуплого Зигмунда медвежьим объятием, она сказала:
– Рада видеть тебя. Выглядишь замечательно. Скажи–ка, как поживает мой Игнац? Получал ли письма из Оксфорда? Он мне не пишет, как себя чувствует. Он процветает на своей работе?…
– Уа, уа, сестренка, ты не должна погонять меня, как лошадь в упряжке. Сейчас узнаешь о нашем Игнаце. Он хорошо трудится над словарем. Вскоре станет зарабатывать три тысячи гульденов в год, необходимых тебе, чтобы выйти замуж.
Минна сделала тур вальса по гостиной, а затем обхватила их своими мощными руками и поцеловала обоих в щеки.
По утрам они прогуливались по окрестному лесу, по еще свежей росе на траве под мягким сентябрьским солнцем, пробивавшимся сквозь листву. Марта надевала свободное коричневое платье для прогулок и шляпу с широкими полями. Зигмунд заметил:
– Здесь все настолько зелено, что твои глаза мне кажутся изумрудными. Пратер похож на рай, но там всегда вокруг не менее сотни людей. Роща же Вандсбека прекраснее, потому что мы в одиночестве, как Адам и Ева…
Они спокойно рассуждали о будущем, в одиннадцать часов завтракали в маленькой харчевне на открытом воздухе под деревьями. Это не был венский завтрак «с вилкой», в который обязательно входил гуляш, здесь официантка приносила свежеиспеченный хлеб, сливочное масло, пирожок и молоко. После этого они отправлялись домой, останавливались, собирая по пути последние осенние цветы, а в полдень возвращались к обеду, приготовленному фрау Бернейс и Минной, которая объявила, что Марта не должна заниматься домашним хозяйством, «пока Зиги здесь». Во второй половине дня они ездили на конке в Гамбург за рубашками, которые, по утверждению Якоба, здесь были лучше, чем в Вене, или же глазели на витрины мебельных магазинов, где была выставлена столовая мебель из красного дерева, кресла и диваны для гостиной, спальни с высокими спинками, украшенными резьбой. Гамбургская мебель была скучнее венской.
– У нее такой вид, словно она создана для нескольких поколений, – заметил он.
– О, это так, – согласилась она. – Гамбургские семьи покупают один дом и обставляют его так, чтобы хватило на столетие.
– Когда я посетил Электровыставку в Вене в прошлом году, там была серия комнат, освещенных электричеством и обставленных мебельным магазином «Ярей». Я был в восторге, предвкушая, как радовалась бы ты таким красивым вещам. Потом я понял, что можно быть несчастным, сидя на уютном диване модной формы, и счастливым – в изношенном кресле. Жена всегда должна быть самым дорогим украшением дома.
Она рассматривала его отражение в стекле витрины.
– Зиги, ты думаешь, что ты прирожденный ученый, верящий только в то, что поддается измерению. Не совсем так, мой дорогой. Ты поэт.
В середине месяца их прогулкам помешали два дождливых дня. Они проводили время в уютной гостиной Бернейсов, читая вслух стихи Гейне и романы, в том числе «Ярмарку тщеславия» Теккерея. Зигмунд отдыхал после года напряженной работы в палатах и лабораториях больницы. Он наслаждался каждой минутой, проведенной с Мартой. Целый день они гуляли вдоль бурлящих доков и каналов Гамбурга. Он рассказал ей о полученном им предложении сопровождать больного пациента Брейера за границу.
– Гонорар в тысячу гульденов, конечно, большой. Ты мог бы использовать деньги на десятки полезных дел, – заметила она.
– Да, но это задержало бы мою работу на три месяца и на столько же отложило нашу свадьбу.
– Я тебе мешаю, – сказала она. Он взял ее за плечи и потряс.
– Моя любимая девочка, ты должна выбросить такие мрачные мысли из головы. Ты знаешь ключ к моей жизни, я могу работать только тогда, когда меня пришпоривают большие надежды, связанные с тем, что представляется крайне важным для моего рассудка. До встречи с тобой я не знал радости в жизни, а сейчас, когда ты в принципе моя, полное обладание тобой есть мое требование к жизни, ибо без него я бы не придавал ей значения. Я упрям, готов идти на риск и люблю, когда мне бросают вызов. Я сделал ряд вещей, которые любое разумное существо посчитало бы поспешными, например занялся наукой, будучи бедным, затем, будучи бедным, пленил несчастную девушку, но это и есть мой образ жизни: рисковать, надеяться, работать. С точки зрения среднего буржуа, я давно потерянный человек.
Она вложила свою руку в его, в ее глазах блеснули слезы. Наконец он счел возможным рассказать ей о субсидии, которую выделяет на поездку медицинский факультет из фонда, основанного ректором и консисторией университета в 1866 году.
– Субсидия составляет шестьсот гульденов, двести сорок долларов, – объяснил он, – и выдается «второму врачу» больницы, который, по мнению медицинского факультета, может с наибольшей пользой потратить ее. Это возможность поехать в любую страну и пройти стажировку у крупнейшего специалиста в своей области. Получить субсидию – это все равно что получить почетную степень.
– И ты думаешь, Зиг, что у тебя есть шанс?
– Пока только слухи. Если я выиграю, то хотел бы поехать в Париж и поучиться в больнице Сальпетриер у профессора Шарко. Он практически без всякой помощи, в одиночку разработал современную неврологию. – Он посмотрел на нее с опаской и продолжал: – Это означало бы, что я проведу еще год в Городской больнице, затем во время отпуска навещу тебя и после этого отправлюсь в Париж.
Марта закрыла глаза, оперлась подбородком на сложенные руки, словно читая молитву.
– Какая прекрасная мечта. Вот бы она осуществилась.
8
Первым, кого он увидел, проходя по двору четвертого отделения после возвращения из Вандсбека, был доктор Карл Коллер. Двадцатисемилетний Коллер был, по сути дела, единственным гладковыбритым мужчиной в больнице; на коротко остриженной голове оставались два зачесанных вперед завитка. Единственной уступкой венским условностям были длинные тонкие усы, концы которых небрежно задирались вверх. У него было открытое, доброе лицо, которое резко контрастировало с его колючим характером. Он был раздражительным, резким, придирчивым.
– Карл, что ты делаешь здесь, в моей епархии? Не перешло ли к нам глазное отделение?
Коллер крикнул:
– Нет, глазное отделение перехватило ваше. Зигмунд снял верхнюю одежду и обувь, сунул ноги в тапочки. Описывая по комнате круги, Коллер говорил:
– Зиг, я обязан тебе всем. Ты помнишь, как ты демонстрировал воздействие кокаина на нас и дал каждому некоторое количество наркотика? Ты обратил внимание на онемение во рту. И вот, находясь в лаборатории профессора Штрикера, я обнаружил в кармане пузырек со следами белого порошка. Я показал пузырек профессору и его ассистенту доктору Гертнеру, сказав: «Надеюсь, по существу ожидаю, что этот порошок анестезирует глаз». Штрикер спросил: «Когда?» Я ответил: «В любой момент, когда мы начнем эксперимент». Гертнер спросил: «А почему бы не сейчас?» Он принес большую живую лягушку и держал ее, пока я разводил в воде коку. Я капнул раствор в ее глаз, и мы проверили иглой реакцию роговицы. Зиг, клянусь тебе, через секунду наступил великий момент: лягушка позволила трогать роговицу, даже проколоть ее без малейших признаков непроизвольной реакции или попытки защититься. Ты можешь представить наше возбуждение. Мы взяли кролика и собаку и капнули кокаином в их глаза. После этого можно было делать что угодно с глазами, используя иглу и нож, не причиняя животным боль.
Зигмунд сел, уставившись на своего друга.
– Боже мой, да, конечно, Карл. Если кокаин замораживает язык, он анестезирует и глаз.
– Следующим нашим объектом стал человек. Мы не осмеливались испытать на каком–либо больном в палате, поэтому накапали раствор под веки друг другу. Затем мы поставили перед собой зеркало и коснулись роговицы булавкой. Почти одновременно мы закричали: «Ничего не чувствую!» Зиг, поверишь ли ты, мы могли бы удалить кусочек роговицы без каких–либо ощущений. Понимаешь ли ты, что это значит? Мы можем теперь оперировать глаукому и катаракту, не причиняя боли больному!
Зигмунд вскочил на ноги и обнял Коллера.
– Вы сделали открытие. Вы должны описать то, что обнаружили, и доложить Медицинскому обществу, а затем опубликовать статью.
– Я уже принял меры к тому, чтобы мой друг представил предварительный доклад на встрече офтальмологов в Гейдельберге. Я хотел выступить сам, но не смог наскрести денег. – На глаза Коллера навернулись слезы. – Я мог бы повысить свой статус, сделать первый шаг к частной практике, открыть небольшую больницу и вскоре даже возглавить одно из здешних отделений. Такова моя мечта.
– У нас у всех одинаковые мечты. Карл. – Он горько улыбнулся. – Как у солдат, одна и та же задумка – найти хорошенькую девочку в Пратере и увести ее в лес.
На следующее утро к Зигмунду пришел Леопольд Кенигштейн, также офтальмолог. Хотя он редко давал волю своим эмоциям, сейчас, судя по голосу, он был явно возбужден.
– Зиги, рад, что ты вернулся. Помнишь дискуссии о кокаине и о его воздействии на различные части тела? Ты тогда высказал мысль, чтобы я испытал его на глазах. Я это сделал, Зиг. Полагаю, мы получили анестезирующее вещество, которое искали все эти годы.
Зигмунд вздохнул:
– Леопольд, ты говорил на эту тему с Карлом Коллером?
Кенигштейн стоял некоторое время молча, огорошенный вопросом.
– Почему ты спрашиваешь?
– Вы оба сделали одно и то же открытие. Кенигштейн побледнел:
– Откуда ты это узнал?
– Я встретил Коллера вчера вечером, возвращаясь домой. Он испытал кокаин на нескольких животных, а также на себе. Он еще не оперировал на глазу человека.
– Я тоже еще не оперировал человеческий глаз, но, разумеется, сделаю такую операцию.
Зигмунд был встревожен.
– Леопольд, я рад за тебя. Я представляю, как все это важно. Но если ты и Коллер сделали открытие одновременно, вы должны так же одновременно представить свои доклады Медицинскому обществу. Заслуга должна принадлежать вам обоим.
Оба были глубоко разочарованы. Зигмунд старался успокоить их. Когда он понял, что не добьется нужного успеха, попросил помощи у коренастого, крепко сложенного доктора Вагнер–Яурега, работавшего в приюте для умалишенных Нижней Австрии и связанного с лабораторией Штрикера. Они убедили Коллера и Кенигштейна представить свои доклады на последующих заседаниях общества и признать, что открытие было сделано одновременно.
Позднее, когда в госпиталь пришел Якоб Фрейд, жалуясь на боль в глазах, Зигмунд отвел отца к Коллеру. Коллер поставил диагноз – глаукома – и посоветовал немедленно сделать операцию. Кенигштейн был такого же мнения. Несколькими днями позже в операционной офтальмологического отделения Зигмунд помог Коллеру осуществить анестезию с помощью кокаина, а Кенигштейн сделал операцию. Когда она закончилась, Коллер сказал с робкой улыбкой:
– Какой счастливый момент. Мы трое, сделавшие возможными такие операции, работаем вместе.
Только что обретенная слава Коллера претерпела серьезный урон. С ним произошел инцидент настолько вопиющий, какого давно не было в больнице. Зигмунд завершил очередной обход палат, когда его позвали в комнату Коллера. Он увидел там полдесятка своих друзей, все они были крайне взволнованы.
Сидя в глубоком кресле, в котором он буквально утонул, Коллер рассказывал:
– Я находился в приемном покое вместе с доктором Циннером, одним из молодых врачей Бильрота. Привели мужчину с сильным повреждением пальца. Обследовав палец, я обнаружил, что резиновая повязка мешает току крови; если не снять ее, появится опасность гангрены. Доктор Циннер сказал, что пациента нужно немедленно направить в клинику профессора Бильрота. Я согласился и записал в журнал эту просьбу, а затем стал ослаблять повязку. Циннер возражал, утверждая, что я не должен касаться ничего, а направить тотчас же пациента в клинику Бильрота. Я боялся бросить дело на волю случая и быстро разрезал повязку. – Коллер поднялся из кресла. – Циннер закричал: «Дерзкий еврей! Ты, еврейская свинья!» Ярость ослепила меня. Я размахнулся изо всех сил и заехал ему в ухо. Циннер заорал: «Мой секундант посетит вас и договорится о дуэли!»
Зигмунд был глубоко потрясен. Администрация больницы старалась оградить репутацию медицинского факультета. Антисемитизм был там скрытым, но его присутствие Зигмунд и его друзья все же иногда замечали. Трактат Бильрота с выпадами против студентов–евреев был должным образом осужден, и тем не менее в больнице оставалась невидимая линия раздела. Христиане и иудеи не общались вне стен больницы и не встречались на публике. У каждой стороны был свой круг знакомств. «Делиться на клики ради комфорта!» – назвал такое разделение Юлиус Вагнер–Яурег серьезно, не улыбаясь. Сын гражданского служащего из Верхней Австрии, католик Вагнер–Яурег сохранял то, что австрийцы называли «народным» обликом: гладковыбритый, с усами песочного цвета и густой щеткой коротко остриженных на военный манер волос того же песочного цвета; подбородок такой же решительный, как и лоб; мощные руки и торс дровосека, в одежду которого он облачался, когда уходил в горы. Вагнер–Яурег не прибегал к своей силе, чтобы запугать других; его сила всегда была реально ощутимой. Он трудился с Коллером и Кенигштейном в поисках метода анестезирования кожи с помощью кокаина.
– Фрейд, мне нравятся врачи–евреи, работающие в нашей больнице, – заметил он. – Это блестящие и честные специалисты. Я узнал многое от них. Я могу работать бок о бок с ними в клинике и лаборатории с шести утра до шести вечера, не вспоминая о том, что мы принадлежим к разным вероисповеданиям; конфессии не имеют отношения к науке. Но когда наступает вечер и я ухожу к друзьям, мне хочется быть со своими. Не потому, что они лучше, а просто потому, что мы выросли вместе и хорошо знаем друг друга. Скажи откровенно, станешь ли ты называть это антисемитизмом?
Все знали, что доктору–еврею труднее подниматься по иерархической лестнице на медицинском факультете, требовалось больше времени и таланта. Но ни один еврей не был уволен из клинической школы, если он обладал квалификацией. В штате факультета всегда числилось значительное количество врачей–евреев.
Зигмунд спросил:
– Карл, когда ты в последний раз обращался с саблей?
– Я орудовал саблей несколько раз, находясь на военной службе.
– Циннер может убить тебя. Он дуэлянт со студенческой скамьи.
Коллер тяжело вздохнул:
– Я думал о такой возможности. Но если я уклонюсь от вызова, то нанесу удар нашей общей чести.
Секундант Циннера пришел, чтобы предъявить формальный вызов на дуэль, которая должна была состояться в кавалерийских бараках Йозефштадта. Она будет проведена на эспадронах – легких, с хорошо заточенным лезвием. Не должно быть повязок; секунданты не будут вмешиваться, им не разрешается прерывать атаки участников. Дуэль будет продолжаться до тех пор, пока та или другая сторона окажется неспособной обороняться. Ко всеобщему изумлению, Коллер нанес поражение Цин–неру, поранив его в голову и в верхнюю часть правой руки.
– Зиг, честно, не знаю, как я умудрился подсечь его. Он три раза нападал на меня, а я лишь размахивал саблей, пытаясь защититься.
Коллер и Циннер были вызваны к прокурору. Коллер отказался повторить нанесенное ему оскорбление. Циннер довольно развязно рассказал историю, утверждая, что должен был вызвать на дуэль, ибо в противном случае оказался бы недостойным своего офицерского ранга «старшего врача»–резервиста. Он не оправдывал свою оскорбительную вспышку и не пытался защитить себя перед общественным мнением, считавшим, что доктор Коллер был прав, настаивая на том, чтобы у больного была ослаблена повязка. Статья в газете «Нойе Винер Абенд–блатт» хвалила доктора Коллера за то, что он настаивал на выполнении своего долга в отношении больного мужчины, и осуждала доктора Циннера за «вопиющее оскорбление».
– Карл, что ты делаешь здесь, в моей епархии? Не перешло ли к нам глазное отделение?
Коллер крикнул:
– Нет, глазное отделение перехватило ваше. Зигмунд снял верхнюю одежду и обувь, сунул ноги в тапочки. Описывая по комнате круги, Коллер говорил:
– Зиг, я обязан тебе всем. Ты помнишь, как ты демонстрировал воздействие кокаина на нас и дал каждому некоторое количество наркотика? Ты обратил внимание на онемение во рту. И вот, находясь в лаборатории профессора Штрикера, я обнаружил в кармане пузырек со следами белого порошка. Я показал пузырек профессору и его ассистенту доктору Гертнеру, сказав: «Надеюсь, по существу ожидаю, что этот порошок анестезирует глаз». Штрикер спросил: «Когда?» Я ответил: «В любой момент, когда мы начнем эксперимент». Гертнер спросил: «А почему бы не сейчас?» Он принес большую живую лягушку и держал ее, пока я разводил в воде коку. Я капнул раствор в ее глаз, и мы проверили иглой реакцию роговицы. Зиг, клянусь тебе, через секунду наступил великий момент: лягушка позволила трогать роговицу, даже проколоть ее без малейших признаков непроизвольной реакции или попытки защититься. Ты можешь представить наше возбуждение. Мы взяли кролика и собаку и капнули кокаином в их глаза. После этого можно было делать что угодно с глазами, используя иглу и нож, не причиняя животным боль.
Зигмунд сел, уставившись на своего друга.
– Боже мой, да, конечно, Карл. Если кокаин замораживает язык, он анестезирует и глаз.
– Следующим нашим объектом стал человек. Мы не осмеливались испытать на каком–либо больном в палате, поэтому накапали раствор под веки друг другу. Затем мы поставили перед собой зеркало и коснулись роговицы булавкой. Почти одновременно мы закричали: «Ничего не чувствую!» Зиг, поверишь ли ты, мы могли бы удалить кусочек роговицы без каких–либо ощущений. Понимаешь ли ты, что это значит? Мы можем теперь оперировать глаукому и катаракту, не причиняя боли больному!
Зигмунд вскочил на ноги и обнял Коллера.
– Вы сделали открытие. Вы должны описать то, что обнаружили, и доложить Медицинскому обществу, а затем опубликовать статью.
– Я уже принял меры к тому, чтобы мой друг представил предварительный доклад на встрече офтальмологов в Гейдельберге. Я хотел выступить сам, но не смог наскрести денег. – На глаза Коллера навернулись слезы. – Я мог бы повысить свой статус, сделать первый шаг к частной практике, открыть небольшую больницу и вскоре даже возглавить одно из здешних отделений. Такова моя мечта.
– У нас у всех одинаковые мечты. Карл. – Он горько улыбнулся. – Как у солдат, одна и та же задумка – найти хорошенькую девочку в Пратере и увести ее в лес.
На следующее утро к Зигмунду пришел Леопольд Кенигштейн, также офтальмолог. Хотя он редко давал волю своим эмоциям, сейчас, судя по голосу, он был явно возбужден.
– Зиги, рад, что ты вернулся. Помнишь дискуссии о кокаине и о его воздействии на различные части тела? Ты тогда высказал мысль, чтобы я испытал его на глазах. Я это сделал, Зиг. Полагаю, мы получили анестезирующее вещество, которое искали все эти годы.
Зигмунд вздохнул:
– Леопольд, ты говорил на эту тему с Карлом Коллером?
Кенигштейн стоял некоторое время молча, огорошенный вопросом.
– Почему ты спрашиваешь?
– Вы оба сделали одно и то же открытие. Кенигштейн побледнел:
– Откуда ты это узнал?
– Я встретил Коллера вчера вечером, возвращаясь домой. Он испытал кокаин на нескольких животных, а также на себе. Он еще не оперировал на глазу человека.
– Я тоже еще не оперировал человеческий глаз, но, разумеется, сделаю такую операцию.
Зигмунд был встревожен.
– Леопольд, я рад за тебя. Я представляю, как все это важно. Но если ты и Коллер сделали открытие одновременно, вы должны так же одновременно представить свои доклады Медицинскому обществу. Заслуга должна принадлежать вам обоим.
Оба были глубоко разочарованы. Зигмунд старался успокоить их. Когда он понял, что не добьется нужного успеха, попросил помощи у коренастого, крепко сложенного доктора Вагнер–Яурега, работавшего в приюте для умалишенных Нижней Австрии и связанного с лабораторией Штрикера. Они убедили Коллера и Кенигштейна представить свои доклады на последующих заседаниях общества и признать, что открытие было сделано одновременно.
Позднее, когда в госпиталь пришел Якоб Фрейд, жалуясь на боль в глазах, Зигмунд отвел отца к Коллеру. Коллер поставил диагноз – глаукома – и посоветовал немедленно сделать операцию. Кенигштейн был такого же мнения. Несколькими днями позже в операционной офтальмологического отделения Зигмунд помог Коллеру осуществить анестезию с помощью кокаина, а Кенигштейн сделал операцию. Когда она закончилась, Коллер сказал с робкой улыбкой:
– Какой счастливый момент. Мы трое, сделавшие возможными такие операции, работаем вместе.
Только что обретенная слава Коллера претерпела серьезный урон. С ним произошел инцидент настолько вопиющий, какого давно не было в больнице. Зигмунд завершил очередной обход палат, когда его позвали в комнату Коллера. Он увидел там полдесятка своих друзей, все они были крайне взволнованы.
Сидя в глубоком кресле, в котором он буквально утонул, Коллер рассказывал:
– Я находился в приемном покое вместе с доктором Циннером, одним из молодых врачей Бильрота. Привели мужчину с сильным повреждением пальца. Обследовав палец, я обнаружил, что резиновая повязка мешает току крови; если не снять ее, появится опасность гангрены. Доктор Циннер сказал, что пациента нужно немедленно направить в клинику профессора Бильрота. Я согласился и записал в журнал эту просьбу, а затем стал ослаблять повязку. Циннер возражал, утверждая, что я не должен касаться ничего, а направить тотчас же пациента в клинику Бильрота. Я боялся бросить дело на волю случая и быстро разрезал повязку. – Коллер поднялся из кресла. – Циннер закричал: «Дерзкий еврей! Ты, еврейская свинья!» Ярость ослепила меня. Я размахнулся изо всех сил и заехал ему в ухо. Циннер заорал: «Мой секундант посетит вас и договорится о дуэли!»
Зигмунд был глубоко потрясен. Администрация больницы старалась оградить репутацию медицинского факультета. Антисемитизм был там скрытым, но его присутствие Зигмунд и его друзья все же иногда замечали. Трактат Бильрота с выпадами против студентов–евреев был должным образом осужден, и тем не менее в больнице оставалась невидимая линия раздела. Христиане и иудеи не общались вне стен больницы и не встречались на публике. У каждой стороны был свой круг знакомств. «Делиться на клики ради комфорта!» – назвал такое разделение Юлиус Вагнер–Яурег серьезно, не улыбаясь. Сын гражданского служащего из Верхней Австрии, католик Вагнер–Яурег сохранял то, что австрийцы называли «народным» обликом: гладковыбритый, с усами песочного цвета и густой щеткой коротко остриженных на военный манер волос того же песочного цвета; подбородок такой же решительный, как и лоб; мощные руки и торс дровосека, в одежду которого он облачался, когда уходил в горы. Вагнер–Яурег не прибегал к своей силе, чтобы запугать других; его сила всегда была реально ощутимой. Он трудился с Коллером и Кенигштейном в поисках метода анестезирования кожи с помощью кокаина.
– Фрейд, мне нравятся врачи–евреи, работающие в нашей больнице, – заметил он. – Это блестящие и честные специалисты. Я узнал многое от них. Я могу работать бок о бок с ними в клинике и лаборатории с шести утра до шести вечера, не вспоминая о том, что мы принадлежим к разным вероисповеданиям; конфессии не имеют отношения к науке. Но когда наступает вечер и я ухожу к друзьям, мне хочется быть со своими. Не потому, что они лучше, а просто потому, что мы выросли вместе и хорошо знаем друг друга. Скажи откровенно, станешь ли ты называть это антисемитизмом?
Все знали, что доктору–еврею труднее подниматься по иерархической лестнице на медицинском факультете, требовалось больше времени и таланта. Но ни один еврей не был уволен из клинической школы, если он обладал квалификацией. В штате факультета всегда числилось значительное количество врачей–евреев.
Зигмунд спросил:
– Карл, когда ты в последний раз обращался с саблей?
– Я орудовал саблей несколько раз, находясь на военной службе.
– Циннер может убить тебя. Он дуэлянт со студенческой скамьи.
Коллер тяжело вздохнул:
– Я думал о такой возможности. Но если я уклонюсь от вызова, то нанесу удар нашей общей чести.
Секундант Циннера пришел, чтобы предъявить формальный вызов на дуэль, которая должна была состояться в кавалерийских бараках Йозефштадта. Она будет проведена на эспадронах – легких, с хорошо заточенным лезвием. Не должно быть повязок; секунданты не будут вмешиваться, им не разрешается прерывать атаки участников. Дуэль будет продолжаться до тех пор, пока та или другая сторона окажется неспособной обороняться. Ко всеобщему изумлению, Коллер нанес поражение Цин–неру, поранив его в голову и в верхнюю часть правой руки.
– Зиг, честно, не знаю, как я умудрился подсечь его. Он три раза нападал на меня, а я лишь размахивал саблей, пытаясь защититься.
Коллер и Циннер были вызваны к прокурору. Коллер отказался повторить нанесенное ему оскорбление. Циннер довольно развязно рассказал историю, утверждая, что должен был вызвать на дуэль, ибо в противном случае оказался бы недостойным своего офицерского ранга «старшего врача»–резервиста. Он не оправдывал свою оскорбительную вспышку и не пытался защитить себя перед общественным мнением, считавшим, что доктор Коллер был прав, настаивая на том, чтобы у больного была ослаблена повязка. Статья в газете «Нойе Винер Абенд–блатт» хвалила доктора Коллера за то, что он настаивал на выполнении своего долга в отношении больного мужчины, и осуждала доктора Циннера за «вопиющее оскорбление».