Страница:
В последнюю неделю февраля, когда завершилось его пребывание в Париже, ему в голову пришла идея, которая могла бы привлечь внимание к его работе в Сальпетриере. Он напишет монографию «О сравнении истерической и органической симптоматологии». Собирая заметки, он определил органическую как «физическое нарушение структуры спинного или головного мозга». Для «истерической» он сам дал определение «репрезентативного паралича», то есть представляющего скорее идею, чем соматическое повреждение или травму. Его целью было установить, не вызывают ли различия в природе паралича, органической и умственной, различий в самом параличе.
Он надеялся выяснить три пункта: истерический паралич может поразить одну часть тела, например руку, не затрагивая другие, тогда как органический паралич, вызванный поражением головного мозга, обычно является обширным; в истерическом параличе более ясно выражены изменения чувствительности, тогда как в параличе, вызванном нарушением головного мозга, – двигательные изменения; распределение двигательных изменений при параличе, вызванном заболеванием головного мозга, может быть объяснено и понято в анатомических терминах. В вызванном истерией параличе и других ее проявлениях истерия ведет себя так, как если бы не существовало анатомии! Она черпает свои изменения в идеях, наблюдениях и воображении. Он хотел доказать, что при истерии паралич охватывает зоны в тех пределах, которые соответствуют представлениям пациента.
Он написал Шарко письмо, излагающее его идею, довольный тем, что его французский стал лучше. Однако вручить письмо не решился. Марте он писал: «Я знаю, что рискую многим, посылая письмо, ибо Шарко не любит, когда люди вылезают с умными идеями».
Его соображения не совпадали с идеями доктора Жана–Мартена Шарко, хотя он не говорил об этом в письме. Шарко считал истерический паралич следствием повреждения, ранения нервной системы, пусть незначительного, а излечение, как это было в случаях Порза и Лиона, – результатом настолько сильных эмоций, что они перебарывали или выправляли расстройство. Зигмунд Фрейд сомневался в этом, поскольку никто так и не обнаружил повреждений головного мозга при истерическом параличе ни у живых, ни у мертвых. Повреждения были в самих идеях, которыми жил разум.
– Но каким образом идея, не имеющая физических очертаний, может быть ранена? – недоумевал Даркше–вич, когда Зигмунд поделился с ним своими соображениями.
– Не знаю. Это подобно тому, как я вернулся очень поздно в свою комнату в гостиницу «Де Брезиль» и у меня не было спичек, чтобы зажечь лампу. Я разделся при свете луны… без единого луча лунного света! Но я не могу признать право Шарко «гипотетически» предположить наличие расстройства. Если медицина должна остаться точной наукой, то мы не можем довольствоваться выдвижением гипотез. Мы должны узнать, каким образом человеческий мозг может омертвить часть собственной плоти в такой мере, что больной не чувствует иголку, вонзаемую в его плечо, или зажженную свечу у ноги, хотя при этом вздувается волдырь. Если я прав, что эти невероятные вещи совершаются человеческим мозгом, то тогда этот мозг является наиболее мощным и полным ресурсов механизмом на этой земле.
Даркшевич глубоко задумался, его глаза как бы потонули в глазницах.
– Но, Зиг, нет способа увидеть идею. Из наших работ ясно, что и сам больной никогда не знает. Как же мы ее отыщем?
Вновь пришел на ум облик Берты Паппенгейм и то, каким образом Брейеру удалось проникнуть в ее память, помочь ей удалить невроз с помощью потока слов. Но ведь Шарко сказал, что этот случай ничему не учит.
– Я полагаю, что мы должны сделать из психологии точную науку, Дарк, если такое возможно. Что ты скажешь, заслуживает ли идея того, чтобы показать письмо Шарко?
Прядь волос упала на глаза Даркшевича.
– Эта область достойна изучения.
На следующий день в полдень Зигмунд положил свое письмо на стол Шарко. Шарко вызвал его. Он показал Зигмунду жестом сесть, взял письмо, которое он явно прочитал несколько раз.
– Господин Фрейд, идеи, содержащиеся в этом письме, неплохие. Лично я не могу принять ваши рассуждения или ваши заключения, но я и не оспариваю их. Я думаю, что над ними есть смысл поработать.
– Ваше одобрение радует меня, господин Шарко.
– Нет, нет, не одобрение! Согласие. Когда ваш материал будет готов, пришлите мне доклад. Я опубликую его в моем «Архиве неврологии».
Спустя несколько дней Даркшевич пришел к нему в гостиницу помочь упаковаться, но Зигмунд уже уложил вещи. У него была одна фобия, в которой он отдавал себе отчет, и она весьма странно была связана с одним из наибольших удовольствий для него – с путешествиями на поездах. Когда он воображал, что садится в поезд, его прошибал пот. За двадцать четыре часа до отправления он впадал в состояние нервного возбуждения. Засыпавший обычно крепким сном, в ночь перед выездом он ворочался в постели, раздираемый одновременно радостью и тревогой. За день до этого ходил на вокзал, чтобы проверить расписание и купить заранее место в купе. В день своего отъезда был готов выскочить из дома за много часов до того, как подадут состав, и ему приходилось буквально насильно удерживать себя, чтобы не схватить чемодан и не ринуться на вокзал. В то же время он испытывал такой страх, что его подташнивало и подмывало распаковать чемодан. При каждом путешествии ему приходилось преодолевать такую встревоженность.
Правда, на континенте участились трагические случаи на железных дорогах, но Зигмунд был убежден, что его обеспокоенность вызвана не страхом перед физической смертью или травмой. Как же тогда объяснить дрожание брюшины?
Он так и не избавился от возбуждения, вызванного красочностью движения поездов: подъем в горы, проезд через туннели, пересечение рек и ущелий, пшеничных и ячменных полей… Почему тогда вечно присутствует нежелание сесть в поезд при столь горячо желаемом путешествии? Почему он меряет шагами платформу, забросив свой чемодан в сетку над окном, будучи не в состоянии заставить себя сесть в вагон до тех пор, пока не послышится пронзительный свисток и не раздастся властный крик кондуктора: «Все по вагонам!»?
Зигмунд был так возбужден в связи с обещанием Шарко опубликовать его материалы, что так и не вернулся к рукописи «Введение в невропатологию». Даркшевич закончил свой текст по анатомии головного мозга. Через год он вернется в Москву, отдаст в типографию свою книгу, подготовит лекции для курсов в университете и женится на своей любимой. Доктор Фрейд и Даркшевич двигались, так сказать, по одному расписанию; долгие годы и месяцы учебы были позади, они близки к тому, чтобы занять свое место в профессиональном и научном мире. И все же, проезжая в экипаже по улицам Парижа к Северному вокзалу, Зигмунд чувствовал легкую грусть.
– Может быть, это просто ностальгия, Дарк? Я полюбил Париж, Сальпетриер, Шарко… даже тебя, меланхоличного славянина.
Даркшевич заморгал:
– Спасибо за эти прощальные слова, Зиг. У меня не было близких друзей с момента отъезда из России. Думаешь, мы встретимся вновь?
– Не сомневаюсь, Дарк. Подумай обо всех неврологических конгрессах в столицах мира, на которых мы будем читать наши доклады.
Они оба засмеялись, радуясь перспективе, но, сидя у окна в купе третьего класса, осматривая глухие стены двухэтажных домов, Зигмунд понял, что в трудный момент расставания он успокаивал Даркшевича, да и себя тоже. Прошлое ушло, возможно, что он никогда больше не увидит ни Даркшевича, ни Сальпетриер, ни Шарко. Настало время обратить лицо к будущему. Через два месяца ему будет тридцать, время перестать чувствовать себя студентом.
Поезд вырвался из пригородов и, пыхтя, помчался по зеленым полям Франции. Зигмунд ощутил радость, обрушившуюся на него, как приятный летний ливень. Он преуспел в Париже, поработал хорошо, завоевал явное расположение персонала больницы и закончил более чем наполовину перевод работ Шарко. Он написал неплохие доклады и заслужил одобрение, нет, согласие Шарко на оригинальное исследование, которое может привести к открытию. Важно и то, что он стал одним из наиболее поднаторевших молодых неврологов в Центральной Европе.
В окне вагона он увидел отражение своего улыбающегося лица. Его волосы поредели у висков. Он заметил легкий серый налет на своей бородке и то, что его лицо пополнело в Париже. Ему откровенно нравились чисто выбритые щеки с тонкой линией бородки, но больше всего доставляли удовольствие глаза – ясные, широко раскрытые, сверкающие и стремящиеся к благам жизни, любви и работе, что ждут его впереди. Конечно, будут неприятности, с ними сталкиваются все начинающие молодые врачи, но он не предвидит серьезных препятствий. Он пересек болотистую равнину и достиг точки подъема, с которой может наблюдать свою дальнейшую жизнь. Он чувствовал, как в нем бурлят силы.
Наконец–то он вошел в мужское сословие!
Книга пятая: Предписание врача
1
2
Он надеялся выяснить три пункта: истерический паралич может поразить одну часть тела, например руку, не затрагивая другие, тогда как органический паралич, вызванный поражением головного мозга, обычно является обширным; в истерическом параличе более ясно выражены изменения чувствительности, тогда как в параличе, вызванном нарушением головного мозга, – двигательные изменения; распределение двигательных изменений при параличе, вызванном заболеванием головного мозга, может быть объяснено и понято в анатомических терминах. В вызванном истерией параличе и других ее проявлениях истерия ведет себя так, как если бы не существовало анатомии! Она черпает свои изменения в идеях, наблюдениях и воображении. Он хотел доказать, что при истерии паралич охватывает зоны в тех пределах, которые соответствуют представлениям пациента.
Он написал Шарко письмо, излагающее его идею, довольный тем, что его французский стал лучше. Однако вручить письмо не решился. Марте он писал: «Я знаю, что рискую многим, посылая письмо, ибо Шарко не любит, когда люди вылезают с умными идеями».
Его соображения не совпадали с идеями доктора Жана–Мартена Шарко, хотя он не говорил об этом в письме. Шарко считал истерический паралич следствием повреждения, ранения нервной системы, пусть незначительного, а излечение, как это было в случаях Порза и Лиона, – результатом настолько сильных эмоций, что они перебарывали или выправляли расстройство. Зигмунд Фрейд сомневался в этом, поскольку никто так и не обнаружил повреждений головного мозга при истерическом параличе ни у живых, ни у мертвых. Повреждения были в самих идеях, которыми жил разум.
– Но каким образом идея, не имеющая физических очертаний, может быть ранена? – недоумевал Даркше–вич, когда Зигмунд поделился с ним своими соображениями.
– Не знаю. Это подобно тому, как я вернулся очень поздно в свою комнату в гостиницу «Де Брезиль» и у меня не было спичек, чтобы зажечь лампу. Я разделся при свете луны… без единого луча лунного света! Но я не могу признать право Шарко «гипотетически» предположить наличие расстройства. Если медицина должна остаться точной наукой, то мы не можем довольствоваться выдвижением гипотез. Мы должны узнать, каким образом человеческий мозг может омертвить часть собственной плоти в такой мере, что больной не чувствует иголку, вонзаемую в его плечо, или зажженную свечу у ноги, хотя при этом вздувается волдырь. Если я прав, что эти невероятные вещи совершаются человеческим мозгом, то тогда этот мозг является наиболее мощным и полным ресурсов механизмом на этой земле.
Даркшевич глубоко задумался, его глаза как бы потонули в глазницах.
– Но, Зиг, нет способа увидеть идею. Из наших работ ясно, что и сам больной никогда не знает. Как же мы ее отыщем?
Вновь пришел на ум облик Берты Паппенгейм и то, каким образом Брейеру удалось проникнуть в ее память, помочь ей удалить невроз с помощью потока слов. Но ведь Шарко сказал, что этот случай ничему не учит.
– Я полагаю, что мы должны сделать из психологии точную науку, Дарк, если такое возможно. Что ты скажешь, заслуживает ли идея того, чтобы показать письмо Шарко?
Прядь волос упала на глаза Даркшевича.
– Эта область достойна изучения.
На следующий день в полдень Зигмунд положил свое письмо на стол Шарко. Шарко вызвал его. Он показал Зигмунду жестом сесть, взял письмо, которое он явно прочитал несколько раз.
– Господин Фрейд, идеи, содержащиеся в этом письме, неплохие. Лично я не могу принять ваши рассуждения или ваши заключения, но я и не оспариваю их. Я думаю, что над ними есть смысл поработать.
– Ваше одобрение радует меня, господин Шарко.
– Нет, нет, не одобрение! Согласие. Когда ваш материал будет готов, пришлите мне доклад. Я опубликую его в моем «Архиве неврологии».
Спустя несколько дней Даркшевич пришел к нему в гостиницу помочь упаковаться, но Зигмунд уже уложил вещи. У него была одна фобия, в которой он отдавал себе отчет, и она весьма странно была связана с одним из наибольших удовольствий для него – с путешествиями на поездах. Когда он воображал, что садится в поезд, его прошибал пот. За двадцать четыре часа до отправления он впадал в состояние нервного возбуждения. Засыпавший обычно крепким сном, в ночь перед выездом он ворочался в постели, раздираемый одновременно радостью и тревогой. За день до этого ходил на вокзал, чтобы проверить расписание и купить заранее место в купе. В день своего отъезда был готов выскочить из дома за много часов до того, как подадут состав, и ему приходилось буквально насильно удерживать себя, чтобы не схватить чемодан и не ринуться на вокзал. В то же время он испытывал такой страх, что его подташнивало и подмывало распаковать чемодан. При каждом путешествии ему приходилось преодолевать такую встревоженность.
Правда, на континенте участились трагические случаи на железных дорогах, но Зигмунд был убежден, что его обеспокоенность вызвана не страхом перед физической смертью или травмой. Как же тогда объяснить дрожание брюшины?
Он так и не избавился от возбуждения, вызванного красочностью движения поездов: подъем в горы, проезд через туннели, пересечение рек и ущелий, пшеничных и ячменных полей… Почему тогда вечно присутствует нежелание сесть в поезд при столь горячо желаемом путешествии? Почему он меряет шагами платформу, забросив свой чемодан в сетку над окном, будучи не в состоянии заставить себя сесть в вагон до тех пор, пока не послышится пронзительный свисток и не раздастся властный крик кондуктора: «Все по вагонам!»?
Зигмунд был так возбужден в связи с обещанием Шарко опубликовать его материалы, что так и не вернулся к рукописи «Введение в невропатологию». Даркшевич закончил свой текст по анатомии головного мозга. Через год он вернется в Москву, отдаст в типографию свою книгу, подготовит лекции для курсов в университете и женится на своей любимой. Доктор Фрейд и Даркшевич двигались, так сказать, по одному расписанию; долгие годы и месяцы учебы были позади, они близки к тому, чтобы занять свое место в профессиональном и научном мире. И все же, проезжая в экипаже по улицам Парижа к Северному вокзалу, Зигмунд чувствовал легкую грусть.
– Может быть, это просто ностальгия, Дарк? Я полюбил Париж, Сальпетриер, Шарко… даже тебя, меланхоличного славянина.
Даркшевич заморгал:
– Спасибо за эти прощальные слова, Зиг. У меня не было близких друзей с момента отъезда из России. Думаешь, мы встретимся вновь?
– Не сомневаюсь, Дарк. Подумай обо всех неврологических конгрессах в столицах мира, на которых мы будем читать наши доклады.
Они оба засмеялись, радуясь перспективе, но, сидя у окна в купе третьего класса, осматривая глухие стены двухэтажных домов, Зигмунд понял, что в трудный момент расставания он успокаивал Даркшевича, да и себя тоже. Прошлое ушло, возможно, что он никогда больше не увидит ни Даркшевича, ни Сальпетриер, ни Шарко. Настало время обратить лицо к будущему. Через два месяца ему будет тридцать, время перестать чувствовать себя студентом.
Поезд вырвался из пригородов и, пыхтя, помчался по зеленым полям Франции. Зигмунд ощутил радость, обрушившуюся на него, как приятный летний ливень. Он преуспел в Париже, поработал хорошо, завоевал явное расположение персонала больницы и закончил более чем наполовину перевод работ Шарко. Он написал неплохие доклады и заслужил одобрение, нет, согласие Шарко на оригинальное исследование, которое может привести к открытию. Важно и то, что он стал одним из наиболее поднаторевших молодых неврологов в Центральной Европе.
В окне вагона он увидел отражение своего улыбающегося лица. Его волосы поредели у висков. Он заметил легкий серый налет на своей бородке и то, что его лицо пополнело в Париже. Ему откровенно нравились чисто выбритые щеки с тонкой линией бородки, но больше всего доставляли удовольствие глаза – ясные, широко раскрытые, сверкающие и стремящиеся к благам жизни, любви и работе, что ждут его впереди. Конечно, будут неприятности, с ними сталкиваются все начинающие молодые врачи, но он не предвидит серьезных препятствий. Он пересек болотистую равнину и достиг точки подъема, с которой может наблюдать свою дальнейшую жизнь. Он чувствовал, как в нем бурлят силы.
Наконец–то он вошел в мужское сословие!
Книга пятая: Предписание врача
1
Вернувшись в Вену в начале апреля, он снял у бездетных супругов удобное помещение для врача–холостяка: две меблированные комнаты с фойе за тридцать два доллара в месяц, включая оплату услуг молодой горничной, которая впускала бы пациентов между полуднем и тремя часами дня.
Арендуемое Зигмундом помещение располагалось в массивном шестиэтажном доме на Ратхаусштрассе, 7 – лучшем из возможных в Вене мест для начинающего врача. Окна дома выходили в небольшой парк позади здания муниципалитета в готическом стиле, на расстоянии одного квартала от строящегося здания Бургтеатра. Вестибюль дома в стиле барокко украшали мраморные панели бежевого цвета, сужающиеся кверху мраморные колонны и позолоченная лепнина на потолке. В прихожей Зигмунда нашлось место для трехстворчатого гардероба с зеркалом, вешалки для шляп и пальто, подставки для тростей, зонтов и калош. В комнате, предназначенной для ожидающих приема больных, стояли софа, на которой могли разместиться три человека, кофейный столик и несколько стульев.
Основную просторную комнату с задрапированными окнами, выходившими на двор, с обоями под бархат, обставленную стульями с жесткими и мягкими сиденьями, украшали высокие дрезденские часы и печка–голландка, облицованная темно–зеленым кафелем. В дальнем углу комнаты за занавесом находились узкая кровать, этажерка и керосиновая лампа. Здесь же стоял стенной шкаф, где он разместил офтальмологическое оборудование; дверь напротив вела в ванную комнату. Из Городской больницы Зигмунд привез свой письменный стол и книжные полки, на которых расставил в нужном порядке медицинские справочники.
Матильда Брейер выполнила свое обещание и разработала рисунки двух вывесок для доктора Фрейда. В субботу в полдень накануне Пасхи они трое сели в фиакр у дома Брейера и направились на Ратхаусштрассе. Мужчины бережно держали под мышкой вывески, а Матильда на коленях – сумку с пирожными, купленными у Демеля. Зигмунд попросил отвертку у хозяина дома. Он и Матильда поддерживали стеклянную вывеску с золотыми буквами на черном фоне: «Приват–доцент доктор Зигмунд Фрейд», в то время как Йозеф ввинчивал шурупы, прикрепляя вывеску около входной двери.
Затем Матильда принесла к дальнему углу вестибюля керамическую вывеску, которую надлежало прикрепить к двери приемной Зигмунда. Пока Йозеф обходил помещение, а Матильда ставила лилии в воду, Зигмунд попросил горничную принести кофе. Матильда разложила пирожные на тарелки, поставила чашки и блюдца, сливки и сахар, и они, умиротворенные, уселись за кофейным столиком.
Залысины на голове Брейера заметно увеличились, обнажив глубокие морщины на лбу; он подстриг свою бороду так, что она как бы повторяла очертания шевелюры на голове.
– Зиг, вспоминаю, как ты был обескуражен четыре года назад, когда Брюкке отказался взять тебя ассистентом.
Матильда перебила Йозефа:
– Зиг становится определенно красивым, разбитным на французский манер.
Ей стукнуло сорок, и она выглядела вальяжной матроной, которая избегала приторных венских сладостей и сохраняла ладную фигуру. Пряди ее каштановых волос были уложены волнами, серые глаза необычно блестели.
– Серьезно, Зиги, ты уехал в Париж как многообещающий студент, а вернулся зрелым врачом. Не представляешь, как приятно видеть отпечаток выдержки и мудрости на этих теплых карих глазах вместо бьющего через край нетерпения.
Зигмунд наклонился над кофейным столиком и послал ей воздушный поцелуй. «Матильда больше уверена во мне, чем Йозеф», – подумал он. И тут же вслух добавил, что намерен до конца года жениться на Марте. Матильда одобрила его намерение:
– Чем раньше, тем лучше. Ты горел эти годы, и я не думаю, чтобы это было хорошо для молодого человека.
Йозеф выкрикнул:
– Ради бога, Матильда, не торопи его! Зиг, мой тебе совет – подожди, по меньшей мере два года. К этому времени у тебя будет солидная практика, и ты сможешь обеспечить свою жену и семью.
– Зачем, Йозеф? Мне нужно всего три тысячи гульденов в год. Разве я не смогу зарабатывать столько к концу восемьдесят шестого года? К этому времени будет опубликован мой перевод книги Шарко; издатель венского «Медицинского еженедельника» согласился напечатать две мои лекции. Я разослал двести карточек венским врачам, со многими из них я работал. Надеюсь, они направят ко мне пациентов…
Матильда, почувствовав смущение Зигмунда, вмешалась:
– Зиги, дорогой, когда ты поместишь объявление в газетах?
– Завтра, Матильда. В «Нойе Фрайе Прессе». Посмотри, что я послал им. Между прочим, это стоило мне восемь долларов; неудивительно, что газеты делают деньги.
Он подошел к письменному столу, отыскал листок в стопке других бумаг и громко прочитал: «Доктор Зигмунд Фрейд, доцент невропатологии Венского университета, вернулся после шестимесячного пребывания в Париже и ныне проживает по адресу: Ратхаусштрассе, 7».
Матильда заметила:
– Очень хорошо, а не следовало бы добавить… «шестимесячного пребывания в Париже в больнице Сальпетриер, где работал вместе с профессором Шарко»? Ведь люди могут подумать, что ты провел шесть месяцев в Мулен Руж со стайкой девочек, танцующих канкан.
Вылазка жены развеселила Йозефа. Он погладил свою бороду и сказал:
– Это не сработает как нужно. Вене может показаться, что он хвастается, во всяком случае, так подумают те двести врачей, которым не довелось обучаться в Сальпетриере. Но, Зиг, почему, боже мой, ты поместил сообщение в Пасхальное воскресенье? Это неслыханно!
Зигмунд усмехнулся:
– Я думал об этом, но в праздники у людей больше свободного времени для чтения; они обратят внимание на мое объявление и лучше его запомнят.
После кофе Матильда расположилась в глубоком кресле, слушая рассказ Зигмунда об исследовании мужской истерии, проведенном Шарко. Брейер задумался, а затем заметил:
– Я советовал бы тебе двигаться осторожно, Зиг, быть более сдержанным. Не удивляй Вену смехотворной мужской истерией. Ты можешь лишь навредить самому себе.
Зигмунд встал и принялся возбужденно шагать взад–вперед по комнате.
– Но, Йозеф, не требуешь ли ты от меня, чтобы я забыл то, чему научился?
– Используй свою проницательность и изучай своих пациентов. Собирай доказательства.
– Как только мой перевод книги Шарко появится на немецком языке, все получат убедительный материал. Он свяжет меня.
Брейер возразил, покачав головой:
– Материал Шарко о неврологии будет прочитан с достойным его уважением; когда же читатели дойдут до мужской истерии, то они отвергнут написанное как преходящее заблуждение великого ученого. Что же касается твоего участия в книге, то ты переводчик, а не адвокат.
– Иозеф, я планировал подготовить лекцию на эту тему для Медицинского общества…
– Не делай этого! Это слишком опасно. Скептики не могут быть обращены в веру так скоро, как сторонники.
В этот вечер он сел за письменный стол, чтобы написать Марте. На следующий день его родители и сестры посетили его новые апартаменты и принесли праздничный завтрак. Поток эмоций наводнял неведомые ему зоны его мозга. Какие? На это еще не дали ответа анатомические исследования. Опасения, что не появятся пациенты, нивелировались убеждением, что работа найдется; неопределенность, присущая частной практике, сглаживалась уверенностью, вызванной тем, что доктор Мейнерт охотно принял его и предложил закончить в его лаборатории исследования структуры детского мозга, а также тем, что доктор Кассовиц пригласил его открыть неврологическое отделение в Институте детских болезней.
К этому водовороту мыслей и чувств примешивалось неясное ощущение, навеянное возвращением в Вену. За семь месяцев, которые он провел вдали от города, Зишунд пытался оценить свою привязанность к Вене. Возможно, то, что он был рожден не здесь, оказывало отчуждающее воздействие, и вместе с тем он мало что помнил о Фрайберге в Моравии. Как интеллектуал, проведший годы взросления в физиологической лаборатории профессора Брюкке и в Городской больнице, он был знаком лишь с серьезной, научной Веной, совершенно отличной от простонародной Вены, от Вены, где царил дух гениальных композиторов – Моцарта, Бетховена, Шуберта, плеяды Штраусов, мелодичная музыка которых украшала жизнь венцев.
Рассудком он понимал, что даже как невольный пленник он влюбился в Париж: в освещенный солнцем Собор Парижской Богоматери, в Сену, отливающую серебром в темные ночи, в спокойствие самобытной парижской архитектуры, в широкие бульвары и открытые площади, в многочисленные кафе на тротуарах, где прислушиваются к разносчикам газет, продающим экстренные выпуски, наблюдают за бойкими молодыми людьми, распевающими на бульваре Сен–Мишель, в живой, легкий образ поведения вообще, в современные республиканские настроения. В воздухе Франции было что–то особое, какой–то букет, сочетающий в себе все, что свойственно свободным людям. Нечто подобное он ощущал ранее лишь однажды, когда посетил единокровных братьев в Манчестере.
Из Берлина он написал Марте, что не станет обременять себя заботами, пока не увидит своими глазами «отвратительную башню Святого Стефана». Честно говоря, он знал, что эта высокая башня была своеобразным проникновением в бесконечность архитектурного искусства; против нее его настраивало лишь то, что ему придется найти свое место под ее сенью. «Ни один человек, – размышлял он, – не любит поле боя до тех пор, пока не одержит на нем победу». Из Берлина, где он провел месяц, обучаясь у доктора Адольфа Багинского, профессора педиатрии и директора госпиталя Кайзера Фридриха, и у докторов Роберта Томсена и Германа Оппенгейма в отделении нервных и душевных болезней в госпитале Шарите, он написал Марте строчку из Шиллера: «Как по–иному было во Франции!» – и добавил: «Если бы я должен был ехать из Парижа в Вену, то, полагаю, умер бы по дороге».
Наедине с самим собой при приглушенном свете лампы он размышлял о значении Вены в его жизни. Многое он знал о ней только по праздничным парадам: императора Франца–Иосифа, императрицу и их детей; аристократию, блестяще разодетых офицеров – баловней города; богатых землевладельцев; министров, управлявших империей. Он был в курсе жизни Вены благодаря прочитанному в «Нойе Фрайе Прессе» и «Фремденблатт». Габсбурги правили здесь столетиями, владея самой обширной и богатой со времен римлян империей. У Парижа была своя аристократия, пострадавшая от трех революционных кровопусканий, но он сам выбирал своих правителей, его законы вырабатывались и претворялись в жизнь народными избранниками. Чувствовал бы он, Зигмунд, себя иначе, если бы оказался в Париже во времена Людовика XV?
И все же австрийцы не преминули воспользоваться своей свободой: они обожали и боготворили императора Франца–Иосифа, при котором у них было солидное, честное, ответственное правительство; после восстания 1848 года в нем участвовали австрийские буржуа. Однако существовала и разница в положении; австрийцы, отождествлявшие себя с любимым императором, соглашались считаться его подданными. Французы же были хозяева самим себе в политическом отношении. Порой нерасчетливые, беззаботные и бесшабашные, они уподобляли свободу просторной накидке, небрежно подогнанной и неловко выглядевшей на некоторых, и все же они чувствовали себя свободными.
Парижская архитектура была более самобытной, чем венская, таким же был и французский характер. Кое–что заимствовано, но не получено как милостыня. Характер Вены представлял собой характер полиглота, впитавшего австрийский, богемский, венгерский, хорватский, словацкий, польский, моравский, итальянский языки… В качестве имперского города она старалась отобразить каждую составляющую ее национальную часть, «воспроизвести всю мировую цивилизацию, пышную, в стиле барокко».
И все же он был счастлив вернуться домой, жаждал возобновить работу. У него было достаточно причин почитать Венский университет, медицинский факультет, научные учреждения. Городскую больницу. Город дал ему, парню из семьи иммигрантов, прекрасное образование и такую профессиональную подготовку, которую невозможно получить в Берлине, Париже, Лондоне или Нью–Йорке. Его можно было обвинить в том, что он мало знает университетский – медицинский – научный мир Вены. Нужно ли ему знать больше? Разве каждый город не схож с пчелиными сотами, где каждая ячейка занята частью населения? Для венского военного – это армия; для аристократии – императорский двор; для артистов – Карлстеатр; для музыкантов – опера, Бетховенский и Моцартовский залы; для дельцов – банки, магазины, текстильный район, биржа.
Каждый ценит свой город. Конечно, тот, в котором он сам работал и жил, привлекал лучшие умы и души не только империи, но и всего мира, говорящего по–немецки. Он, Зигмунд Фрейд, учился у представителей этого мира. Они были добры, готовы помочь, щедры. Они создали великую Вену. Он не хочет жить в другой Вене, ни в каком другом городе, в том числе и в Париже. Его корни здесь, они проросли глубоко сквозь камни. Правда, он еврей и не всегда уютно чувствует себя в католическом окружении, но евреи стали странниками с того момента, как был разрушен Храм и они были вынуждены жить в чужой религиозной среде. Насколько он знал историю, неважно, в каком культурном окружении оказывались евреи. Император Франц–Иосиф был последователен в защите прав евреев в Австро–Венгерской империи.
Зигмунд встал, походил по комнате, затем приблизился к окну, смотревшему в парк за ратушей. Через занавеску он заметил несколько пар, медленно прохаживавшихся при мертвенно–белом свете газовых фонарей. Затем он вернулся к своему письменному столу.
Вена должна дать ему возможность зарабатывать на жизнь, содержать жену, учиться, проводить исследования, делать открытия, писать на избранные им темы… Здесь он и Марта могут работать, благоденствовать, воспитывать детей.
Арендуемое Зигмундом помещение располагалось в массивном шестиэтажном доме на Ратхаусштрассе, 7 – лучшем из возможных в Вене мест для начинающего врача. Окна дома выходили в небольшой парк позади здания муниципалитета в готическом стиле, на расстоянии одного квартала от строящегося здания Бургтеатра. Вестибюль дома в стиле барокко украшали мраморные панели бежевого цвета, сужающиеся кверху мраморные колонны и позолоченная лепнина на потолке. В прихожей Зигмунда нашлось место для трехстворчатого гардероба с зеркалом, вешалки для шляп и пальто, подставки для тростей, зонтов и калош. В комнате, предназначенной для ожидающих приема больных, стояли софа, на которой могли разместиться три человека, кофейный столик и несколько стульев.
Основную просторную комнату с задрапированными окнами, выходившими на двор, с обоями под бархат, обставленную стульями с жесткими и мягкими сиденьями, украшали высокие дрезденские часы и печка–голландка, облицованная темно–зеленым кафелем. В дальнем углу комнаты за занавесом находились узкая кровать, этажерка и керосиновая лампа. Здесь же стоял стенной шкаф, где он разместил офтальмологическое оборудование; дверь напротив вела в ванную комнату. Из Городской больницы Зигмунд привез свой письменный стол и книжные полки, на которых расставил в нужном порядке медицинские справочники.
Матильда Брейер выполнила свое обещание и разработала рисунки двух вывесок для доктора Фрейда. В субботу в полдень накануне Пасхи они трое сели в фиакр у дома Брейера и направились на Ратхаусштрассе. Мужчины бережно держали под мышкой вывески, а Матильда на коленях – сумку с пирожными, купленными у Демеля. Зигмунд попросил отвертку у хозяина дома. Он и Матильда поддерживали стеклянную вывеску с золотыми буквами на черном фоне: «Приват–доцент доктор Зигмунд Фрейд», в то время как Йозеф ввинчивал шурупы, прикрепляя вывеску около входной двери.
Затем Матильда принесла к дальнему углу вестибюля керамическую вывеску, которую надлежало прикрепить к двери приемной Зигмунда. Пока Йозеф обходил помещение, а Матильда ставила лилии в воду, Зигмунд попросил горничную принести кофе. Матильда разложила пирожные на тарелки, поставила чашки и блюдца, сливки и сахар, и они, умиротворенные, уселись за кофейным столиком.
Залысины на голове Брейера заметно увеличились, обнажив глубокие морщины на лбу; он подстриг свою бороду так, что она как бы повторяла очертания шевелюры на голове.
– Зиг, вспоминаю, как ты был обескуражен четыре года назад, когда Брюкке отказался взять тебя ассистентом.
Матильда перебила Йозефа:
– Зиг становится определенно красивым, разбитным на французский манер.
Ей стукнуло сорок, и она выглядела вальяжной матроной, которая избегала приторных венских сладостей и сохраняла ладную фигуру. Пряди ее каштановых волос были уложены волнами, серые глаза необычно блестели.
– Серьезно, Зиги, ты уехал в Париж как многообещающий студент, а вернулся зрелым врачом. Не представляешь, как приятно видеть отпечаток выдержки и мудрости на этих теплых карих глазах вместо бьющего через край нетерпения.
Зигмунд наклонился над кофейным столиком и послал ей воздушный поцелуй. «Матильда больше уверена во мне, чем Йозеф», – подумал он. И тут же вслух добавил, что намерен до конца года жениться на Марте. Матильда одобрила его намерение:
– Чем раньше, тем лучше. Ты горел эти годы, и я не думаю, чтобы это было хорошо для молодого человека.
Йозеф выкрикнул:
– Ради бога, Матильда, не торопи его! Зиг, мой тебе совет – подожди, по меньшей мере два года. К этому времени у тебя будет солидная практика, и ты сможешь обеспечить свою жену и семью.
– Зачем, Йозеф? Мне нужно всего три тысячи гульденов в год. Разве я не смогу зарабатывать столько к концу восемьдесят шестого года? К этому времени будет опубликован мой перевод книги Шарко; издатель венского «Медицинского еженедельника» согласился напечатать две мои лекции. Я разослал двести карточек венским врачам, со многими из них я работал. Надеюсь, они направят ко мне пациентов…
Матильда, почувствовав смущение Зигмунда, вмешалась:
– Зиги, дорогой, когда ты поместишь объявление в газетах?
– Завтра, Матильда. В «Нойе Фрайе Прессе». Посмотри, что я послал им. Между прочим, это стоило мне восемь долларов; неудивительно, что газеты делают деньги.
Он подошел к письменному столу, отыскал листок в стопке других бумаг и громко прочитал: «Доктор Зигмунд Фрейд, доцент невропатологии Венского университета, вернулся после шестимесячного пребывания в Париже и ныне проживает по адресу: Ратхаусштрассе, 7».
Матильда заметила:
– Очень хорошо, а не следовало бы добавить… «шестимесячного пребывания в Париже в больнице Сальпетриер, где работал вместе с профессором Шарко»? Ведь люди могут подумать, что ты провел шесть месяцев в Мулен Руж со стайкой девочек, танцующих канкан.
Вылазка жены развеселила Йозефа. Он погладил свою бороду и сказал:
– Это не сработает как нужно. Вене может показаться, что он хвастается, во всяком случае, так подумают те двести врачей, которым не довелось обучаться в Сальпетриере. Но, Зиг, почему, боже мой, ты поместил сообщение в Пасхальное воскресенье? Это неслыханно!
Зигмунд усмехнулся:
– Я думал об этом, но в праздники у людей больше свободного времени для чтения; они обратят внимание на мое объявление и лучше его запомнят.
После кофе Матильда расположилась в глубоком кресле, слушая рассказ Зигмунда об исследовании мужской истерии, проведенном Шарко. Брейер задумался, а затем заметил:
– Я советовал бы тебе двигаться осторожно, Зиг, быть более сдержанным. Не удивляй Вену смехотворной мужской истерией. Ты можешь лишь навредить самому себе.
Зигмунд встал и принялся возбужденно шагать взад–вперед по комнате.
– Но, Йозеф, не требуешь ли ты от меня, чтобы я забыл то, чему научился?
– Используй свою проницательность и изучай своих пациентов. Собирай доказательства.
– Как только мой перевод книги Шарко появится на немецком языке, все получат убедительный материал. Он свяжет меня.
Брейер возразил, покачав головой:
– Материал Шарко о неврологии будет прочитан с достойным его уважением; когда же читатели дойдут до мужской истерии, то они отвергнут написанное как преходящее заблуждение великого ученого. Что же касается твоего участия в книге, то ты переводчик, а не адвокат.
– Иозеф, я планировал подготовить лекцию на эту тему для Медицинского общества…
– Не делай этого! Это слишком опасно. Скептики не могут быть обращены в веру так скоро, как сторонники.
В этот вечер он сел за письменный стол, чтобы написать Марте. На следующий день его родители и сестры посетили его новые апартаменты и принесли праздничный завтрак. Поток эмоций наводнял неведомые ему зоны его мозга. Какие? На это еще не дали ответа анатомические исследования. Опасения, что не появятся пациенты, нивелировались убеждением, что работа найдется; неопределенность, присущая частной практике, сглаживалась уверенностью, вызванной тем, что доктор Мейнерт охотно принял его и предложил закончить в его лаборатории исследования структуры детского мозга, а также тем, что доктор Кассовиц пригласил его открыть неврологическое отделение в Институте детских болезней.
К этому водовороту мыслей и чувств примешивалось неясное ощущение, навеянное возвращением в Вену. За семь месяцев, которые он провел вдали от города, Зишунд пытался оценить свою привязанность к Вене. Возможно, то, что он был рожден не здесь, оказывало отчуждающее воздействие, и вместе с тем он мало что помнил о Фрайберге в Моравии. Как интеллектуал, проведший годы взросления в физиологической лаборатории профессора Брюкке и в Городской больнице, он был знаком лишь с серьезной, научной Веной, совершенно отличной от простонародной Вены, от Вены, где царил дух гениальных композиторов – Моцарта, Бетховена, Шуберта, плеяды Штраусов, мелодичная музыка которых украшала жизнь венцев.
Рассудком он понимал, что даже как невольный пленник он влюбился в Париж: в освещенный солнцем Собор Парижской Богоматери, в Сену, отливающую серебром в темные ночи, в спокойствие самобытной парижской архитектуры, в широкие бульвары и открытые площади, в многочисленные кафе на тротуарах, где прислушиваются к разносчикам газет, продающим экстренные выпуски, наблюдают за бойкими молодыми людьми, распевающими на бульваре Сен–Мишель, в живой, легкий образ поведения вообще, в современные республиканские настроения. В воздухе Франции было что–то особое, какой–то букет, сочетающий в себе все, что свойственно свободным людям. Нечто подобное он ощущал ранее лишь однажды, когда посетил единокровных братьев в Манчестере.
Из Берлина он написал Марте, что не станет обременять себя заботами, пока не увидит своими глазами «отвратительную башню Святого Стефана». Честно говоря, он знал, что эта высокая башня была своеобразным проникновением в бесконечность архитектурного искусства; против нее его настраивало лишь то, что ему придется найти свое место под ее сенью. «Ни один человек, – размышлял он, – не любит поле боя до тех пор, пока не одержит на нем победу». Из Берлина, где он провел месяц, обучаясь у доктора Адольфа Багинского, профессора педиатрии и директора госпиталя Кайзера Фридриха, и у докторов Роберта Томсена и Германа Оппенгейма в отделении нервных и душевных болезней в госпитале Шарите, он написал Марте строчку из Шиллера: «Как по–иному было во Франции!» – и добавил: «Если бы я должен был ехать из Парижа в Вену, то, полагаю, умер бы по дороге».
Наедине с самим собой при приглушенном свете лампы он размышлял о значении Вены в его жизни. Многое он знал о ней только по праздничным парадам: императора Франца–Иосифа, императрицу и их детей; аристократию, блестяще разодетых офицеров – баловней города; богатых землевладельцев; министров, управлявших империей. Он был в курсе жизни Вены благодаря прочитанному в «Нойе Фрайе Прессе» и «Фремденблатт». Габсбурги правили здесь столетиями, владея самой обширной и богатой со времен римлян империей. У Парижа была своя аристократия, пострадавшая от трех революционных кровопусканий, но он сам выбирал своих правителей, его законы вырабатывались и претворялись в жизнь народными избранниками. Чувствовал бы он, Зигмунд, себя иначе, если бы оказался в Париже во времена Людовика XV?
И все же австрийцы не преминули воспользоваться своей свободой: они обожали и боготворили императора Франца–Иосифа, при котором у них было солидное, честное, ответственное правительство; после восстания 1848 года в нем участвовали австрийские буржуа. Однако существовала и разница в положении; австрийцы, отождествлявшие себя с любимым императором, соглашались считаться его подданными. Французы же были хозяева самим себе в политическом отношении. Порой нерасчетливые, беззаботные и бесшабашные, они уподобляли свободу просторной накидке, небрежно подогнанной и неловко выглядевшей на некоторых, и все же они чувствовали себя свободными.
Парижская архитектура была более самобытной, чем венская, таким же был и французский характер. Кое–что заимствовано, но не получено как милостыня. Характер Вены представлял собой характер полиглота, впитавшего австрийский, богемский, венгерский, хорватский, словацкий, польский, моравский, итальянский языки… В качестве имперского города она старалась отобразить каждую составляющую ее национальную часть, «воспроизвести всю мировую цивилизацию, пышную, в стиле барокко».
И все же он был счастлив вернуться домой, жаждал возобновить работу. У него было достаточно причин почитать Венский университет, медицинский факультет, научные учреждения. Городскую больницу. Город дал ему, парню из семьи иммигрантов, прекрасное образование и такую профессиональную подготовку, которую невозможно получить в Берлине, Париже, Лондоне или Нью–Йорке. Его можно было обвинить в том, что он мало знает университетский – медицинский – научный мир Вены. Нужно ли ему знать больше? Разве каждый город не схож с пчелиными сотами, где каждая ячейка занята частью населения? Для венского военного – это армия; для аристократии – императорский двор; для артистов – Карлстеатр; для музыкантов – опера, Бетховенский и Моцартовский залы; для дельцов – банки, магазины, текстильный район, биржа.
Каждый ценит свой город. Конечно, тот, в котором он сам работал и жил, привлекал лучшие умы и души не только империи, но и всего мира, говорящего по–немецки. Он, Зигмунд Фрейд, учился у представителей этого мира. Они были добры, готовы помочь, щедры. Они создали великую Вену. Он не хочет жить в другой Вене, ни в каком другом городе, в том числе и в Париже. Его корни здесь, они проросли глубоко сквозь камни. Правда, он еврей и не всегда уютно чувствует себя в католическом окружении, но евреи стали странниками с того момента, как был разрушен Храм и они были вынуждены жить в чужой религиозной среде. Насколько он знал историю, неважно, в каком культурном окружении оказывались евреи. Император Франц–Иосиф был последователен в защите прав евреев в Австро–Венгерской империи.
Зигмунд встал, походил по комнате, затем приблизился к окну, смотревшему в парк за ратушей. Через занавеску он заметил несколько пар, медленно прохаживавшихся при мертвенно–белом свете газовых фонарей. Затем он вернулся к своему письменному столу.
Вена должна дать ему возможность зарабатывать на жизнь, содержать жену, учиться, проводить исследования, делать открытия, писать на избранные им темы… Здесь он и Марта могут работать, благоденствовать, воспитывать детей.
2
За час до полудня в понедельник после Пасхи он сидел за письменным столом, аккуратно разложив рукописи: отчет о поездке, который он сделал перед Обществом врачей; уже переведенные главы книги Шарко; заметки к Введению книги о психологии; первые страницы доклада о гипнотизме, который он прочитает в Клубе физиологов, а затем в Обществе психиатров; выписки из литературы для журнала Менделя в Вене, посвященного вопросам неврологии, и из литературы по детской неврологии для «Архива детских болезней» Багинского, обещанные им обоим докторам еще в Берлине.
Открывая частную практику, Зигмунд располагал лишь четырьмястами гульденов. Триста гульденов он был вынужден занять для оплаты расходов в последние месяцы пребывания в Париже и Берлине. Он сможет возвратить их в июле, когда получит гонорар за перевод книги Шар–ко. Вторую часть субсидии для поездки он получит, представив письменный отчет, но и эта сумма была уже расписана. В течение ряда лет он одалживал деньги у Флейшля, зачастую по настоянию последнего. Когда Зигмунд сказал, что сможет выплатить ему долг через год или два, Флейшль парировал:
– Но это дружба. Разве мелкие суммы не засчитыва–ются в дружбу? Разве твое время и врачебный уход за мной ничего не стоят?
– Ну и ну! Я найду другой способ возместить тебе. Флейшль заскрипел зубами:
– Найди способ, как пришить мне новый палец к этой окаянной руке.
Наиболее крупную сумму он был должен Брейерам – целых две тысячи долларов. Он предложил, что станет ежемесячно выплачивать небольшую сумму, но Брейер отверг такую мысль энергичным жестом:
– Не дело, Зиг. Мы не нуждаемся сейчас в деньгах. Отсрочим на десять лет. А к этому времени ты станешь хорошо зарабатывать.
Было мало надежды, что первые месяцы частной практики принесут необходимые сто долларов. Некоторые из его друзей в Городской больнице считали, что глупо начинать с таким скромным капиталом. Доктор Политцер, отоларинголог, вызвавший его через день или два после его возвращения в Вену для консультации, которая принесла пятнадцать гульденов, сказал, услышав, что осенью Зигмунд намеревается жениться:
Открывая частную практику, Зигмунд располагал лишь четырьмястами гульденов. Триста гульденов он был вынужден занять для оплаты расходов в последние месяцы пребывания в Париже и Берлине. Он сможет возвратить их в июле, когда получит гонорар за перевод книги Шар–ко. Вторую часть субсидии для поездки он получит, представив письменный отчет, но и эта сумма была уже расписана. В течение ряда лет он одалживал деньги у Флейшля, зачастую по настоянию последнего. Когда Зигмунд сказал, что сможет выплатить ему долг через год или два, Флейшль парировал:
– Но это дружба. Разве мелкие суммы не засчитыва–ются в дружбу? Разве твое время и врачебный уход за мной ничего не стоят?
– Ну и ну! Я найду другой способ возместить тебе. Флейшль заскрипел зубами:
– Найди способ, как пришить мне новый палец к этой окаянной руке.
Наиболее крупную сумму он был должен Брейерам – целых две тысячи долларов. Он предложил, что станет ежемесячно выплачивать небольшую сумму, но Брейер отверг такую мысль энергичным жестом:
– Не дело, Зиг. Мы не нуждаемся сейчас в деньгах. Отсрочим на десять лет. А к этому времени ты станешь хорошо зарабатывать.
Было мало надежды, что первые месяцы частной практики принесут необходимые сто долларов. Некоторые из его друзей в Городской больнице считали, что глупо начинать с таким скромным капиталом. Доктор Политцер, отоларинголог, вызвавший его через день или два после его возвращения в Вену для консультации, которая принесла пятнадцать гульденов, сказал, услышав, что осенью Зигмунд намеревается жениться: