Страница:
– Учись на врача.
Стречи, проработав в госпитале всего шесть недель, решил, что медицина не для него. Получив согласие Зигмунда, он приехал в Вену для психоаналитической подготовки. Зигмунд обнаружил в нем самого восприимчивого студента. Алике Стречи, также проявившая интерес к методам профессора Фрейда, спросила, не могла бы и она подвергнуться психоанализу. Зигмунд согласился, заметив:
– Я никогда не подвергал одновременно психоанализу мужа и жену. Это, должно быть, крайне интересно.
После прибытия четы Стречи в октябре 1920 года Зигмунд писал Джонсу: «Я принял господина Стречи для подготовки с гонораром гинея за час и не сожалею об этом, но его речь настолько невнятная и странная для моего уха, что мне мучительно трудно понимать его».
Через несколько недель он отзывался о Джеймсе Стречи как «хорошем приобретении». Зигмунда больше всего поразило в тридцатитрехлетнем Стречи его стремление добиться совершенства в переводах; большую часть свободного времени он посвящал изучению немецкого языка, переводил на английский короткие работы Зигмунда, а затем показывал профессору Фрейду, насколько путаными и труднопонимаемыми были прежние переводы. На Зигмунда произвела большое впечатление страстность Стречи, более убедительная, чем настойчивость Эрнеста Джонса в утверждении, что старые переводы неточны и вводят в заблуждение, что переводами должна заняться талантливая группа психоаналитиков и пересмотреть их под эгидой Британского психоаналитического общества.
– Стречи, у меня есть предложение. Не хотели бы вы взять на себя перевод описания пяти клинических случаев: Доры, «человека, одержимого крысами», маленького Ганса, Шребера и «человека, одержимого волком»? Они составят неплохой том для нашей библиотечки, если согласен Джонс.
– Очень хотел бы, профессор Фрейд.
– Добро. Это будет хорошим инструментом для обучения. Том потребует от вас значительных усилий. А тем временем я хотел бы, чтобы вы занялись двумя небольшими монографиями: «По ту сторону принципа удовольствия», опубликованной прошлой осенью, и «Психология масс и анализ человеческого Я», которую я заканчиваю и которая печатается этим летом. В монографии речь идет об исследовании отличия группового разума при случайной встрече людей или с определенной целью от индивидуального разума, в котором проявляются собственные инстинкты и особенности характера. Не могли бы вы в воскресенье прийти с женой на ужин? Мы обсудим это.
Голубые глаза Стречи выражали радость.
– Признательны вам, профессор. Алике также становится превосходным переводчиком.
Воскресный ужин удался. Марта проявила то же материнское чувство к чете Стречи, какое она питала к молодой Катрин Джонс. Зигмунд увел Джеймса и Алике в свой рабочий кабинет с его коллекцией античных фигурок, где они без промедлений углубились в обсуждение монографии «По ту сторону принципа удовольствия», которую Джеймс и Алике изучали вместе и которую Зигмунд считал наиболее важной за последние годы. Он зачитал выдержку из монографии: «В психоаналитической теории мы без колебания принимаем положение, что течение психических процессов автоматически регулируется принципом удовольствия, возбуждаясь каждый раз связанным с неудовольствием напряжением и принимая затем направление, совпадающее в конечном счете с уменьшением этого напряжения, другими словами, с устранением неудовольствия или получением удовольствия».
Зигмунд изложил то, что он считал новым и важным поворотом в психоанализе: удовольствие и неудовольствие соотносятся с мерой возбуждения в рассудке. Неудовольствие соответствует увеличению раздражения, а удовольствие – уменьшению. Умственный аппарат старается держать раздражение на возможно низком или по меньшей мере на постоянном уровне. Это наилучшая формулировка принципа удовольствия, «ибо, если работа умственного аппарата направлена на то, чтобы удерживать раздражение на низком уровне, тогда все, что ведет к увеличению этого уровня, будет ощущаться в качестве отрицательного фактора для функционирования аппарата, то есть как неудовольствие». Он разъяснил Стречи, что «принцип удовольствия вытекает из принципа постоянства».
Мысленно он вернулся к тем дням, когда пытался убедить Йозефа Брейера в том, что психоанализ может стать точной наукой, и старался привязать свою концепцию к теории Гельмгольца о постоянстве, которую он изучал в лаборатории Брюкке. Он даже чертил диаграммы, чтобы доказать правоту своей точки зрения.
В силу действия инстинктов собственного «я» в направлении самосохранения принцип удовольствия сменяется принципом реальности, который требует и вводит «сдерживание удовлетворения, отказ от некоторых возможностей достичь удовлетворения и временную терпимость в отношении неудовольствия как шаг на длинном окольном пути к удовольствию». По его мнению, невротическое неудовольствие есть удовольствие, которое не может быть воспринято как таковое.
Он проводил отчетливое различие между инстинктами, которые в силу своего стремления к покою направлены в сторону смерти, и сексуальными инстинктами, действующими в направлении продолжения жизни: Эрос и Танатос, любовь и смерть – две полярные силы человеческой природы.
Для того чтобы переключить пациента от принципа удовольствия к принципу реальности, надо подсознательное превратить в сознательное. Пациент, который не может сознательно помнить все подавленное в его уме или зачастую его существенную часть, вынужден пережить подавленное как опыт настоящего времени. Врач же должен помочь ему вспомнить об этом принадлежащем к прошлому.
«В таком случае кажется, что инстинкт есть побуждение, присущее органической жизни, к восстановлению прежнего состояния вещей, от которого живущее существо было вынуждено отказаться под влиянием внешних раздражителей». Истина, не знающая исключений, в том, что «все живущее умирает по причинам естественным, возникающим в нем самом, и вновь превращается в неорганическую природу». Поэтому Зигмунд оказался перед необходимостью заявить, что цель всей жизни – смерть. «Если мы твердо придерживаемся идеи исключительно консервативной природы инстинктов, то не можем прийти к иному пониманию источника и цели жизни… Гипотеза относительно инстинктов самосохранения, которые мы приписываем всем живым существам, выступает яркой противоположностью идее, что в целом инстинктивная жизнь стремится к смерти». Инстинкты самосохранения служат лишь тому, чтобы «организм двигался к смерти своим собственным путем».
Сексуальные инстинкты – это подлинно жизненные инстинкты. «Они противостоят всем другим инстинктам, которые толкают к смерти; и этот факт указывает на то, что существует давно признанное теорией неврозов противоборство между сексуальными и иными инстинктами». За исключением сексуальных инстинктов, нет других, которые не стремились бы восстановить начальное состояние… небытие.
Среди желающих стать психоаналитиками была красивая высокая англичанка Джоан Верраль Ривьер. Она занималась психоанализом уже три года, обучалась у Эрнеста Джонса и сделала прекрасный перевод «Вводных лекций». Джеймс Стречи познакомился с Джоан Ривьер во время учебы в Кембридже. В ответ на вопрос Зигмунда о ней Стречи ответил:
– Мы из одной и той же породы людей конца викторианской эпохи, принадлежащей к среднему классу, профессиональному, образованному. Она меня немного страшит, но у нее есть три бесценных дара: блестящее знание немецкого языка, совершенный литературный стиль и проницательный ум.
Зигмунд заметил в отношении нее, что Джоан подобна «концентрированной кислоте, которой можно пользоваться только в разбавленном виде». Ей были одинаково неприятны как похвалы, восторги или поздравления, так и неудачи, упреки или осуждения. Зигмунд поставил диагноз – нарциссизм. Однако прошло немного времени, и он проникся к ней добрыми чувствами, покоренный ее вдумчивостью, особенно после того, как она принесла макет собрания его сочинений, лучший из когда–либо предлагавшихся ему. Джоан Ривьер боролась не за свое избавление от невроза с помощью Зигмунда, а за право поставить свое имя редактора перевода на титульном листе всех английских изданий работ Фрейда.
5
6
Стречи, проработав в госпитале всего шесть недель, решил, что медицина не для него. Получив согласие Зигмунда, он приехал в Вену для психоаналитической подготовки. Зигмунд обнаружил в нем самого восприимчивого студента. Алике Стречи, также проявившая интерес к методам профессора Фрейда, спросила, не могла бы и она подвергнуться психоанализу. Зигмунд согласился, заметив:
– Я никогда не подвергал одновременно психоанализу мужа и жену. Это, должно быть, крайне интересно.
После прибытия четы Стречи в октябре 1920 года Зигмунд писал Джонсу: «Я принял господина Стречи для подготовки с гонораром гинея за час и не сожалею об этом, но его речь настолько невнятная и странная для моего уха, что мне мучительно трудно понимать его».
Через несколько недель он отзывался о Джеймсе Стречи как «хорошем приобретении». Зигмунда больше всего поразило в тридцатитрехлетнем Стречи его стремление добиться совершенства в переводах; большую часть свободного времени он посвящал изучению немецкого языка, переводил на английский короткие работы Зигмунда, а затем показывал профессору Фрейду, насколько путаными и труднопонимаемыми были прежние переводы. На Зигмунда произвела большое впечатление страстность Стречи, более убедительная, чем настойчивость Эрнеста Джонса в утверждении, что старые переводы неточны и вводят в заблуждение, что переводами должна заняться талантливая группа психоаналитиков и пересмотреть их под эгидой Британского психоаналитического общества.
– Стречи, у меня есть предложение. Не хотели бы вы взять на себя перевод описания пяти клинических случаев: Доры, «человека, одержимого крысами», маленького Ганса, Шребера и «человека, одержимого волком»? Они составят неплохой том для нашей библиотечки, если согласен Джонс.
– Очень хотел бы, профессор Фрейд.
– Добро. Это будет хорошим инструментом для обучения. Том потребует от вас значительных усилий. А тем временем я хотел бы, чтобы вы занялись двумя небольшими монографиями: «По ту сторону принципа удовольствия», опубликованной прошлой осенью, и «Психология масс и анализ человеческого Я», которую я заканчиваю и которая печатается этим летом. В монографии речь идет об исследовании отличия группового разума при случайной встрече людей или с определенной целью от индивидуального разума, в котором проявляются собственные инстинкты и особенности характера. Не могли бы вы в воскресенье прийти с женой на ужин? Мы обсудим это.
Голубые глаза Стречи выражали радость.
– Признательны вам, профессор. Алике также становится превосходным переводчиком.
Воскресный ужин удался. Марта проявила то же материнское чувство к чете Стречи, какое она питала к молодой Катрин Джонс. Зигмунд увел Джеймса и Алике в свой рабочий кабинет с его коллекцией античных фигурок, где они без промедлений углубились в обсуждение монографии «По ту сторону принципа удовольствия», которую Джеймс и Алике изучали вместе и которую Зигмунд считал наиболее важной за последние годы. Он зачитал выдержку из монографии: «В психоаналитической теории мы без колебания принимаем положение, что течение психических процессов автоматически регулируется принципом удовольствия, возбуждаясь каждый раз связанным с неудовольствием напряжением и принимая затем направление, совпадающее в конечном счете с уменьшением этого напряжения, другими словами, с устранением неудовольствия или получением удовольствия».
Зигмунд изложил то, что он считал новым и важным поворотом в психоанализе: удовольствие и неудовольствие соотносятся с мерой возбуждения в рассудке. Неудовольствие соответствует увеличению раздражения, а удовольствие – уменьшению. Умственный аппарат старается держать раздражение на возможно низком или по меньшей мере на постоянном уровне. Это наилучшая формулировка принципа удовольствия, «ибо, если работа умственного аппарата направлена на то, чтобы удерживать раздражение на низком уровне, тогда все, что ведет к увеличению этого уровня, будет ощущаться в качестве отрицательного фактора для функционирования аппарата, то есть как неудовольствие». Он разъяснил Стречи, что «принцип удовольствия вытекает из принципа постоянства».
Мысленно он вернулся к тем дням, когда пытался убедить Йозефа Брейера в том, что психоанализ может стать точной наукой, и старался привязать свою концепцию к теории Гельмгольца о постоянстве, которую он изучал в лаборатории Брюкке. Он даже чертил диаграммы, чтобы доказать правоту своей точки зрения.
В силу действия инстинктов собственного «я» в направлении самосохранения принцип удовольствия сменяется принципом реальности, который требует и вводит «сдерживание удовлетворения, отказ от некоторых возможностей достичь удовлетворения и временную терпимость в отношении неудовольствия как шаг на длинном окольном пути к удовольствию». По его мнению, невротическое неудовольствие есть удовольствие, которое не может быть воспринято как таковое.
Он проводил отчетливое различие между инстинктами, которые в силу своего стремления к покою направлены в сторону смерти, и сексуальными инстинктами, действующими в направлении продолжения жизни: Эрос и Танатос, любовь и смерть – две полярные силы человеческой природы.
Для того чтобы переключить пациента от принципа удовольствия к принципу реальности, надо подсознательное превратить в сознательное. Пациент, который не может сознательно помнить все подавленное в его уме или зачастую его существенную часть, вынужден пережить подавленное как опыт настоящего времени. Врач же должен помочь ему вспомнить об этом принадлежащем к прошлому.
«В таком случае кажется, что инстинкт есть побуждение, присущее органической жизни, к восстановлению прежнего состояния вещей, от которого живущее существо было вынуждено отказаться под влиянием внешних раздражителей». Истина, не знающая исключений, в том, что «все живущее умирает по причинам естественным, возникающим в нем самом, и вновь превращается в неорганическую природу». Поэтому Зигмунд оказался перед необходимостью заявить, что цель всей жизни – смерть. «Если мы твердо придерживаемся идеи исключительно консервативной природы инстинктов, то не можем прийти к иному пониманию источника и цели жизни… Гипотеза относительно инстинктов самосохранения, которые мы приписываем всем живым существам, выступает яркой противоположностью идее, что в целом инстинктивная жизнь стремится к смерти». Инстинкты самосохранения служат лишь тому, чтобы «организм двигался к смерти своим собственным путем».
Сексуальные инстинкты – это подлинно жизненные инстинкты. «Они противостоят всем другим инстинктам, которые толкают к смерти; и этот факт указывает на то, что существует давно признанное теорией неврозов противоборство между сексуальными и иными инстинктами». За исключением сексуальных инстинктов, нет других, которые не стремились бы восстановить начальное состояние… небытие.
Среди желающих стать психоаналитиками была красивая высокая англичанка Джоан Верраль Ривьер. Она занималась психоанализом уже три года, обучалась у Эрнеста Джонса и сделала прекрасный перевод «Вводных лекций». Джеймс Стречи познакомился с Джоан Ривьер во время учебы в Кембридже. В ответ на вопрос Зигмунда о ней Стречи ответил:
– Мы из одной и той же породы людей конца викторианской эпохи, принадлежащей к среднему классу, профессиональному, образованному. Она меня немного страшит, но у нее есть три бесценных дара: блестящее знание немецкого языка, совершенный литературный стиль и проницательный ум.
Зигмунд заметил в отношении нее, что Джоан подобна «концентрированной кислоте, которой можно пользоваться только в разбавленном виде». Ей были одинаково неприятны как похвалы, восторги или поздравления, так и неудачи, упреки или осуждения. Зигмунд поставил диагноз – нарциссизм. Однако прошло немного времени, и он проникся к ней добрыми чувствами, покоренный ее вдумчивостью, особенно после того, как она принесла макет собрания его сочинений, лучший из когда–либо предлагавшихся ему. Джоан Ривьер боролась не за свое избавление от невроза с помощью Зигмунда, а за право поставить свое имя редактора перевода на титульном листе всех английских изданий работ Фрейда.
5
Во вводной части книги «Об истории психоаналитического движения», изданной в 1914 году, Зигмунд привел легенду о парижском гербе, изображающем корабль, а под ним слова «Fluctuat nec mergitur»[13]. Прожив остаток 1921 года и 1922 год, он решил, что это изречение подходит к нему столь же хорошо, как к Парижу. Благодаря неутомимым усилиям Поля Федерна и Эдварда Хичмана в Вене открылась наконец клиника, но через шесть месяцев городские власти приказали под нажимом венских психиатров закрыть ее без объяснения причин.
Венское издательство, открытие которого сулило столько надежд, стало нескончаемым источником осложнений и неприятностей. Зигмунд вкладывал свои гонорары в издательство, отдавал все, что мог, из заработка, а типография так и не выкарабкалась из долгов. Лишь героическими усилиями Отто Ранка она держалась на плаву. Не было бумаги для журналов – он крутился как мог, набирая лист за листом. Не хватало литер для набора, краски, типографских рабочих – он выпрашивал, брал взаймы, безудержно льстил, дабы отпечатать готовый материал. Когда выяснилось, что дешевле печатать в Чехословакии, то договорились о печатании книг и журналов там, но типографские рабочие не знали немецкого языка и делали множество ошибок.
Печатное дело в Лондоне находилось в столь же отчаянном положении. Эрнест Джонс не располагал средствами для финансирования вновь основанного «Международного журнала психоанализа», в котором помещались статьи на английском и переводы из немецких журналов. Если ошибки на немецком языке раздражали, то ошибки на английском смешили. Джонс направил в Вену молодого англичанина для правки оттисков; подключилась к делу и Анна Фрейд. Тем не менее иногда требовался целый год, а то и больше, чтобы Джонс получил в напечатанном виде рукопись, посланную в Вену.
Перегруженному работой, измочаленному Отто Ранку нужен был козел отпущения, и он выбрал Эрнеста Джонса, присылавшего плохо изготовленные оттиски и настаивавшего на том, чтобы были устранены такие германизмы, как «фрау» вместо «миссис». Ранк изложил свои жалобы Зигмунду, который поначалу расстроился из–за ссоры между двумя ключевыми фигурами комитета, а затем, устав от нескончаемых жалоб Ранка по поводу характера и качества работы Эрнеста Джонса, написал тому критическое, даже жесткое письмо. Джонс ответил спокойно на все замечания Зигмунда и показал, что задержки и срывы происходят не в его епархии. С запозданием Зигмунд понял, что нужна проверка. Пришлось извиняться перед Джонсом, благодарить его за то, что тот не обиделся, и Зигмунд начал тревожиться по поводу Отто Ранка, заметив у него в кармане армейский пистолет. Было ясно, что нервная система Ранка расшатана. Зигмунд сделал все, чтобы уменьшить нагрузку и освободить время Отто для практики психоанализа, помогавшей восстановить равновесие. Оказалось, Ранк не жаждал пациентов, ему нужно было свободное время для работы над двумя рукописями.
Племянница Зигмунда двадцатитрехлетняя Цецилия забеременела и покончила жизнь самоубийством. Его сестра Мария, овдовевшая в Берлине, возвратилась в Вену. Герман Роршах скоропостижно скончался в Швейцарии от перитонита.
Однако корабль держался на плаву. Амбулаторию восстановили. Анна Фрейд служила секретарем и была избрана в Венское психоаналитическое общество, после того как выступила с докладом «Фантазии и грезы истязаний». Многочисленные переводы на другие языки и большие тиражи работ Зигмунда привели на Берггассе, 19, новых именитых друзей. В их числе были английский писатель Герберт Уэллс, Уильям Буллит, входивший в состав американской делегации на Версальской мирной конференции в 1919 году, Артур Шницлер, один из немногих писателей, понимавших и правдиво писавших о сексуальной природе человека, немецкий философ граф Герман Кайзерлинг.
Лондонский университет объявил курс лекций о великих философах–евреях: Фило, Меймониде, Спинозе, Фрейде и Эйнштейне. Зигмунд, Марта и Минна провели бурную дискуссию по этому поводу за ужином. Минна воскликнула:
– Философ Альберт Эйнштейн! Я думала, что он получил в прошлом году Нобелевскую премию за физику?
– Поставить мое имя рядом с Меймонидом и Спинозой! – сказал с усмешкой Фрейд. – Какая почтенная компания. От такого комплимента может закружиться голова. Но я скромный…
– …Прячет под спудом свой ум, – возразила Марта. – Кстати, что это значит – «под спудом»? Какой это пуд? Чего? Зерна? Рыбы? Или скал, на которых ты пренебрегаешь высечь свое имя?
Высшей точкой стал Берлинский конгресс 1922 года. Зигмунд посвежел после шестинедельного отдыха в прохладной красоте Оберзальцберга, где по утрам работал над черновым вариантом «Я и Оно», а после полудня совершал прогулки по извилистым лесным тропам вместе с Мартой и Анной. После перемирия Международное психоаналитическое общество неизмеримо выросло: в нем насчитывалось уже двести тридцать девять членов, сто двадцать из них участвовали в конгрессе, который почтили своим присутствием сто пятьдесят гостей. Одиннадцать членов общества приехали из Америки, тридцать один – из Англии, девяносто один – из Берлина, что свидетельствовало об усилиях Карла Абрахама, Макса Эйтингона, а также Ганса Закса и Теодора Рейка. Несмотря на постоянную оппозицию и соперничество, из Швейцарии приехали двадцать членов организации. Глядя на большой зал и вспоминая раскол на Мюнхенском конгрессе десять лет назад, Зигмунд размышлял: «Нас много, и мы сильны, чтобы устоять. Мы добились этого! Мы можем потерять отдельных членов обоснованно и беспричинно, но мы твердо стоим на ногах, как любое психиатрическое или неврологическое общество. Психоанализ не исчезнет».
Доклад Абрахама о меланхолии и сообщение Ференци о теории пола вызвали восхищение участников конгресса. Зигмунд Фрейд с большим удовольствием слушал доклады молодых членов: Франца Александера, Карен Хорни по вопросам женской психологии, Гёзы Рогейма, перенесшего психоанализ в плоскость антропологического мышления. Зигмунд представил собственный доклад под названием «Заметки о подсознании», основанный на рукописи «Я и Оно». В докладе он дал ясно понять собравшимся, что был прав частично, выделяя лишь сознание и бессознательное. Он пошел по пути чрезмерного упрощения. Углубленное изучение привело его к новой концепции, ибо в науке знания, полученные вчера, сегодня становятся уже полуистиной.
С точки зрения взаимосвязи подсознание сдерживается неким «я», – посредником между индивидом и реальностью. Как он писал три года назад в работе «По ту сторону принципа удовольствия», «весьма вероятно, что значительная часть «я» в свою очередь подсознательна». Согласно новой терминологии, Зигмунд разделил умственную структуру человека на «оно», «я» и «сверх я». «Оно» как термин появилось впервые в писаниях врача Георга Гроддека, концепция которого относительно «оно» восходит к Ницше. Зигмунд позже писал: «Это скрытая, недоступная часть нашей личности; то немногое, что мы о ней знаем, мы выявили в изучении образования сновидений и становления невротических симптомов, всего того, что носит негативный характер и может быть определено как образующее нечто, противостоящее «я». Мы подходим к «оно» по аналогии, называем его хаосом, котлом, наполненным бурлящими возбуждениями. Мы представляем его себе открытым с одного конца соматическим влияниям и вбирающим в себя инстинктивные потребности, находящие в нем свое психическое выражение, но не можем сказать, на каком уровне. «Оно» наполнено энергией, поступающей от инстинктов, но не обладает организацией, не обобщает коллективную волю, а лишь стремится к удовлетворению инстинктивных потребностей при соблюдении принципа удовольствия».
«Я» Зигмунд применил в качестве термина, обозначающего наиболее рациональную часть самой личности как целого.
«Я» пытается переложить влияние внешнего мира на «оно» и его тенденции и старается подменить принцип удовольствия принципом реальности, беспрепятственно действующим в рамках «оно». Для «я» перцепция[14] играет ту роль, которая в «оно» выпадает на долю инстинкта. «Я» представляет то, что можно назвать рассудком и здравым смыслом в противоположность «оно», которое содержит в себе страсти.
Зигмунд сделал замечание, что «оно» не обладает возможностью проявить к «я» ни любви, ни ненависти. «Оно» не может сказать, чего хочет; «оно» не несет объединенной воли. В нем борются эрос и инстинкт смерти… Можно было бы представить себе «оно» находящимся под господством молчаливых, но мощных инстинктов смерти, которые хотят, чтобы их не трогали (подталкиваемые принципом удовольствия), хотят заставить успокоиться озорного Эроса.
Новой сущностью стало «сверх я», производное ранних детских восприятий соотношения между объектами, то, что он раньше считал «идеалом я», представителем общества внутри психики, включая сознание, мораль, стремление. «Сверх я» выступает как сторож над «я», проводит различие между правым и неправым и старается удержать «я» от совершения проступков, которые привносят чувство вины и последующую совестливость.
После этого он записал то, что, по его мнению, было главным в докладе: «Психоанализ есть инструмент, позволяющий «я» добиться победы над «оно».
Психоанализ явился также средством достичь понимания того, как работает подавляемое человеческое сознание под влиянием надвигающегося конфликта между Эросом и Танатосом, любовью и смертью.
Венское издательство, открытие которого сулило столько надежд, стало нескончаемым источником осложнений и неприятностей. Зигмунд вкладывал свои гонорары в издательство, отдавал все, что мог, из заработка, а типография так и не выкарабкалась из долгов. Лишь героическими усилиями Отто Ранка она держалась на плаву. Не было бумаги для журналов – он крутился как мог, набирая лист за листом. Не хватало литер для набора, краски, типографских рабочих – он выпрашивал, брал взаймы, безудержно льстил, дабы отпечатать готовый материал. Когда выяснилось, что дешевле печатать в Чехословакии, то договорились о печатании книг и журналов там, но типографские рабочие не знали немецкого языка и делали множество ошибок.
Печатное дело в Лондоне находилось в столь же отчаянном положении. Эрнест Джонс не располагал средствами для финансирования вновь основанного «Международного журнала психоанализа», в котором помещались статьи на английском и переводы из немецких журналов. Если ошибки на немецком языке раздражали, то ошибки на английском смешили. Джонс направил в Вену молодого англичанина для правки оттисков; подключилась к делу и Анна Фрейд. Тем не менее иногда требовался целый год, а то и больше, чтобы Джонс получил в напечатанном виде рукопись, посланную в Вену.
Перегруженному работой, измочаленному Отто Ранку нужен был козел отпущения, и он выбрал Эрнеста Джонса, присылавшего плохо изготовленные оттиски и настаивавшего на том, чтобы были устранены такие германизмы, как «фрау» вместо «миссис». Ранк изложил свои жалобы Зигмунду, который поначалу расстроился из–за ссоры между двумя ключевыми фигурами комитета, а затем, устав от нескончаемых жалоб Ранка по поводу характера и качества работы Эрнеста Джонса, написал тому критическое, даже жесткое письмо. Джонс ответил спокойно на все замечания Зигмунда и показал, что задержки и срывы происходят не в его епархии. С запозданием Зигмунд понял, что нужна проверка. Пришлось извиняться перед Джонсом, благодарить его за то, что тот не обиделся, и Зигмунд начал тревожиться по поводу Отто Ранка, заметив у него в кармане армейский пистолет. Было ясно, что нервная система Ранка расшатана. Зигмунд сделал все, чтобы уменьшить нагрузку и освободить время Отто для практики психоанализа, помогавшей восстановить равновесие. Оказалось, Ранк не жаждал пациентов, ему нужно было свободное время для работы над двумя рукописями.
Племянница Зигмунда двадцатитрехлетняя Цецилия забеременела и покончила жизнь самоубийством. Его сестра Мария, овдовевшая в Берлине, возвратилась в Вену. Герман Роршах скоропостижно скончался в Швейцарии от перитонита.
Однако корабль держался на плаву. Амбулаторию восстановили. Анна Фрейд служила секретарем и была избрана в Венское психоаналитическое общество, после того как выступила с докладом «Фантазии и грезы истязаний». Многочисленные переводы на другие языки и большие тиражи работ Зигмунда привели на Берггассе, 19, новых именитых друзей. В их числе были английский писатель Герберт Уэллс, Уильям Буллит, входивший в состав американской делегации на Версальской мирной конференции в 1919 году, Артур Шницлер, один из немногих писателей, понимавших и правдиво писавших о сексуальной природе человека, немецкий философ граф Герман Кайзерлинг.
Лондонский университет объявил курс лекций о великих философах–евреях: Фило, Меймониде, Спинозе, Фрейде и Эйнштейне. Зигмунд, Марта и Минна провели бурную дискуссию по этому поводу за ужином. Минна воскликнула:
– Философ Альберт Эйнштейн! Я думала, что он получил в прошлом году Нобелевскую премию за физику?
– Поставить мое имя рядом с Меймонидом и Спинозой! – сказал с усмешкой Фрейд. – Какая почтенная компания. От такого комплимента может закружиться голова. Но я скромный…
– …Прячет под спудом свой ум, – возразила Марта. – Кстати, что это значит – «под спудом»? Какой это пуд? Чего? Зерна? Рыбы? Или скал, на которых ты пренебрегаешь высечь свое имя?
Высшей точкой стал Берлинский конгресс 1922 года. Зигмунд посвежел после шестинедельного отдыха в прохладной красоте Оберзальцберга, где по утрам работал над черновым вариантом «Я и Оно», а после полудня совершал прогулки по извилистым лесным тропам вместе с Мартой и Анной. После перемирия Международное психоаналитическое общество неизмеримо выросло: в нем насчитывалось уже двести тридцать девять членов, сто двадцать из них участвовали в конгрессе, который почтили своим присутствием сто пятьдесят гостей. Одиннадцать членов общества приехали из Америки, тридцать один – из Англии, девяносто один – из Берлина, что свидетельствовало об усилиях Карла Абрахама, Макса Эйтингона, а также Ганса Закса и Теодора Рейка. Несмотря на постоянную оппозицию и соперничество, из Швейцарии приехали двадцать членов организации. Глядя на большой зал и вспоминая раскол на Мюнхенском конгрессе десять лет назад, Зигмунд размышлял: «Нас много, и мы сильны, чтобы устоять. Мы добились этого! Мы можем потерять отдельных членов обоснованно и беспричинно, но мы твердо стоим на ногах, как любое психиатрическое или неврологическое общество. Психоанализ не исчезнет».
Доклад Абрахама о меланхолии и сообщение Ференци о теории пола вызвали восхищение участников конгресса. Зигмунд Фрейд с большим удовольствием слушал доклады молодых членов: Франца Александера, Карен Хорни по вопросам женской психологии, Гёзы Рогейма, перенесшего психоанализ в плоскость антропологического мышления. Зигмунд представил собственный доклад под названием «Заметки о подсознании», основанный на рукописи «Я и Оно». В докладе он дал ясно понять собравшимся, что был прав частично, выделяя лишь сознание и бессознательное. Он пошел по пути чрезмерного упрощения. Углубленное изучение привело его к новой концепции, ибо в науке знания, полученные вчера, сегодня становятся уже полуистиной.
С точки зрения взаимосвязи подсознание сдерживается неким «я», – посредником между индивидом и реальностью. Как он писал три года назад в работе «По ту сторону принципа удовольствия», «весьма вероятно, что значительная часть «я» в свою очередь подсознательна». Согласно новой терминологии, Зигмунд разделил умственную структуру человека на «оно», «я» и «сверх я». «Оно» как термин появилось впервые в писаниях врача Георга Гроддека, концепция которого относительно «оно» восходит к Ницше. Зигмунд позже писал: «Это скрытая, недоступная часть нашей личности; то немногое, что мы о ней знаем, мы выявили в изучении образования сновидений и становления невротических симптомов, всего того, что носит негативный характер и может быть определено как образующее нечто, противостоящее «я». Мы подходим к «оно» по аналогии, называем его хаосом, котлом, наполненным бурлящими возбуждениями. Мы представляем его себе открытым с одного конца соматическим влияниям и вбирающим в себя инстинктивные потребности, находящие в нем свое психическое выражение, но не можем сказать, на каком уровне. «Оно» наполнено энергией, поступающей от инстинктов, но не обладает организацией, не обобщает коллективную волю, а лишь стремится к удовлетворению инстинктивных потребностей при соблюдении принципа удовольствия».
«Я» Зигмунд применил в качестве термина, обозначающего наиболее рациональную часть самой личности как целого.
«Я» пытается переложить влияние внешнего мира на «оно» и его тенденции и старается подменить принцип удовольствия принципом реальности, беспрепятственно действующим в рамках «оно». Для «я» перцепция[14] играет ту роль, которая в «оно» выпадает на долю инстинкта. «Я» представляет то, что можно назвать рассудком и здравым смыслом в противоположность «оно», которое содержит в себе страсти.
Зигмунд сделал замечание, что «оно» не обладает возможностью проявить к «я» ни любви, ни ненависти. «Оно» не может сказать, чего хочет; «оно» не несет объединенной воли. В нем борются эрос и инстинкт смерти… Можно было бы представить себе «оно» находящимся под господством молчаливых, но мощных инстинктов смерти, которые хотят, чтобы их не трогали (подталкиваемые принципом удовольствия), хотят заставить успокоиться озорного Эроса.
Новой сущностью стало «сверх я», производное ранних детских восприятий соотношения между объектами, то, что он раньше считал «идеалом я», представителем общества внутри психики, включая сознание, мораль, стремление. «Сверх я» выступает как сторож над «я», проводит различие между правым и неправым и старается удержать «я» от совершения проступков, которые привносят чувство вины и последующую совестливость.
После этого он записал то, что, по его мнению, было главным в докладе: «Психоанализ есть инструмент, позволяющий «я» добиться победы над «оно».
Психоанализ явился также средством достичь понимания того, как работает подавляемое человеческое сознание под влиянием надвигающегося конфликта между Эросом и Танатосом, любовью и смертью.
6
Началось с того, что он заметил пятнышко крови на ломте хлеба, который жевал. Оттянув правую щеку одним пальцем, а другим верхнюю губу, он увидел в зеркале место, откуда сочилась кровь, но не придал этому значения: пройдет! Через два дня кровотечение возобновилось. Он прикоснулся к этому месту кончиком языка, а дотронувшись до него пальцем, обнаружил кровавое пятно. Он помнил расхожую фразу клинической школы: «Бойся кровотечения без боли». Кровь сочилась позади последнего зуба, и он приписал кровотечение вспухшей десне или больному зубу. Проходили недели, и он стал замечать, что пятно расширяется и становится шероховатым на ощупь. Когда же припухлость стала распространяться на нёбо, он решил, что следует обратиться к врачу.
Выбор пал на профессора и главу университетской клиники уха, горла, носа в Городской больнице доктора Маркуса Гаека, с которым он познакомился более года назад. Гаек опубликовал признанные важными работы о заболеваниях полости рта. Несмотря на свою нелюбовь к телефону, Зигмунд позвонил Гаеку, но так, чтобы никто из членов семьи не мог его слышать, и договорился о приеме на Бетховенгассе.
Маркус Гаек, которому исполнился шестьдесят один год, был на пять лет моложе Зигмунда Фрейда. Он родился на Балканах, изучал медицину в Венском университете и получил ученую степень в 1879 году, двумя годами раньше Зигмунда Фрейда. Выглядел он неряшливо – седоватая борода и облысевшая голова, жидкий хохолок волос посередине, торчащий вверх, а затем закручивавшийся неописуемым образом. Его красили лишь чудесные глаза – широко расставленные, печальные, сочувствующие.
Доктор Гаек быстро провел осмотр, затем выпрямился и небрежно изрек:
– Ничего серьезного. Всего лишь начало лейкоплакии на слизистой оболочке твердого нёба.
– Исчезнет ли она со временем?
– Не думаю. Лучше удалить ее. Это несложная операция. Приходите в мою амбулаторию в Городской больнице рано утром. Я произведу удаление, и к полудню вы будете дома.
Несколькими днями позже в дом Фрейдов пришел молодой врач–терапевт Феликс Дейч. Один из наставников Мартина Фрейда в университете, он стал другом Зигмунда, а затем и семейным врачом. Став сторонником психоанализа, Дейч опубликовал доклад под названием «Значение психоанализа для лечения внутренних болезней». Его жена Елена Дейч также окончила клиническую школу Венского университета и обучалась психиатрии у Вагнер–Яурега и у Крепелина в Мюнхене. В годы войны она познакомилась с книгой Зигмунда Фрейда, затем перечитала остальные труды и начала посещать его лекции. Она просила Зигмунда подвергнуть ее психоанализу. Он занимался с нею, а затем сообщил ей: «Психоанализ не нужен, у вас нет невроза». Она включилась в психоаналитическую работу с больными, которых ей направлял Зигмунд, и Елена и Феликс Дейч превратились в активных участников Психоаналитического общества.
Зигмунд попросил Феликса Дейча осмотреть больное место и показал ему, где оно находится – на нёбе с правой стороны сразу за зубами. Лицо доктора Дейча ничего не выражало, когда он закончил осмотр.
– Диагноз доктора Гаека правильный; это обычная лейкоплакия. Было бы разумным удалить ее, пока она не стала больше.
Впервые Зигмунд почувствовал беспокойство; оно было вызвано не тем, что сказал Феликс Дейч, а озабоченным выражением его лица.
– Дейч, обман пациента ради его спокойствия в подобных случаях сохраняется недолго. Меня беспокоят два момента: моей матери восемьдесят семь лет, и она не вынесет моей смерти…
Он поднялся из кресла, прошелся туда–сюда по кабинету, а затем, повернувшись к доктору Дейчу, сказал:
– …Я должен умереть достойно. Поэтому для меня так важно знать истину.
Феликс Дейч пожал плечами и ласково улыбнулся.
– Уважаемый профессор, зачем вы бередите себя такими мыслями? После внешнего осмотра я сказал, что доктор Гаек прав. Как только будет произведено удаление, вы обо всем забудете.
Два месяца Зигмунд хранил молчание по поводу нароста во рту. И зачем было посвящать в это семью? Он умолчал и о том, что отправляется в городскую больницу в клинику доктора Гаека на операцию. Если он возвратится домой к обеду, хоть и со слегка болезненным ощущением во рту, стоит ли беспокоить своих?
В то утро он поднялся решительным шагом по Берг–гассе и по Верингерштрассе, повернул направо, к Городской больнице, затем пересек ее территорию в направлении «новой клиники». Это была клиника, где принимали больных без предварительной записи для осмотра и небольших операций в полости рта. Зигмунд прошел мимо десятка людей, сидевших на деревянных скамьях в длинном коридоре, и еще большего числа находившихся в зале ожидания. Молодая сестра в ослепительно белом халате и белом чепце, закрывающем волосы и ниспадающем на плечи, немедленно провела его к доктору Гаеку. Комната с высокими потолками была залита апрельским солнцем, проникавшим через угловые окна. Там были два кресла с прямыми спинками, к которым прислонились столики, вращающееся кресло для врача и плевательница на стойке для сплевывания во время операции.
Доктор Маркус Гаек усадил Зигмунда в кресло в углу у окна, попросил его расстегнуть воротник, снять галстук и прополоскать рот раствором антисептика. Через увеличительное стекло он еще раз обследовал нарост, повязал салфетку вокруг шеи Зигмунда, обезболил больное место кокаином и наложил анестезирующее лекарство на оперируемый участок. С другой стороны рта была введена деревянная распорка для доступа к зоне опухоли. Сестра достала скальпель из стерилизатора и подала инструмент врачу.
Кровотечение было обычным при первом надрезе. Доктор Гаек ожидал, что ему потребуется не более двадцати минут, чтобы удалить пораженное место. Зигмунд начал кашлять и сплевывать кровь в плевательницу. Чем глубже входил в тело скальпель, тем сильнее становилось кровотечение. Пытаясь сплюнуть кровь, Зигмунд вытолкнул распорку, и поле операции закрылось. Это помешало Гаеку быстро удалить опухоль и остановить приток крови. Он закричал Зигмунду:
– Профессор Фрейд, держите рот раскрытым! Попытайтесь не закрывать! Сестра, откройте рот профессора.
Из–за того что Гаек был вынужден торопиться, его движения стали менее точными. Он почти вырезал опухоль и требовался лишь последний разрез ткани, удерживавшей опухоль, и в этот момент он перерезал крупный кровеносный сосуд. Фонтаном хлынула кровь прямо в лицо Гаека. Гаек, который не успел удалить опухоль, закричал:
– Держите открытым рот, профессор!
Кровь текла по рубашке и брюкам Зигмунда, обрызгала Гаека и сестру–ассистентку. Зигмунд не только захлебывался и кашлял, но из–за потока крови конвульсивно наклонился вперед в кресле, в то время как сестра пыталась удержать его. Гаеку нужно было хорошее поле обзора, а он почти ничего не видел. Однако он, искусный и опытный мастер, последним надрезом удалил сине–красную опухоль диаметром с пятак, похожую на ягоду.
Выбор пал на профессора и главу университетской клиники уха, горла, носа в Городской больнице доктора Маркуса Гаека, с которым он познакомился более года назад. Гаек опубликовал признанные важными работы о заболеваниях полости рта. Несмотря на свою нелюбовь к телефону, Зигмунд позвонил Гаеку, но так, чтобы никто из членов семьи не мог его слышать, и договорился о приеме на Бетховенгассе.
Маркус Гаек, которому исполнился шестьдесят один год, был на пять лет моложе Зигмунда Фрейда. Он родился на Балканах, изучал медицину в Венском университете и получил ученую степень в 1879 году, двумя годами раньше Зигмунда Фрейда. Выглядел он неряшливо – седоватая борода и облысевшая голова, жидкий хохолок волос посередине, торчащий вверх, а затем закручивавшийся неописуемым образом. Его красили лишь чудесные глаза – широко расставленные, печальные, сочувствующие.
Доктор Гаек быстро провел осмотр, затем выпрямился и небрежно изрек:
– Ничего серьезного. Всего лишь начало лейкоплакии на слизистой оболочке твердого нёба.
– Исчезнет ли она со временем?
– Не думаю. Лучше удалить ее. Это несложная операция. Приходите в мою амбулаторию в Городской больнице рано утром. Я произведу удаление, и к полудню вы будете дома.
Несколькими днями позже в дом Фрейдов пришел молодой врач–терапевт Феликс Дейч. Один из наставников Мартина Фрейда в университете, он стал другом Зигмунда, а затем и семейным врачом. Став сторонником психоанализа, Дейч опубликовал доклад под названием «Значение психоанализа для лечения внутренних болезней». Его жена Елена Дейч также окончила клиническую школу Венского университета и обучалась психиатрии у Вагнер–Яурега и у Крепелина в Мюнхене. В годы войны она познакомилась с книгой Зигмунда Фрейда, затем перечитала остальные труды и начала посещать его лекции. Она просила Зигмунда подвергнуть ее психоанализу. Он занимался с нею, а затем сообщил ей: «Психоанализ не нужен, у вас нет невроза». Она включилась в психоаналитическую работу с больными, которых ей направлял Зигмунд, и Елена и Феликс Дейч превратились в активных участников Психоаналитического общества.
Зигмунд попросил Феликса Дейча осмотреть больное место и показал ему, где оно находится – на нёбе с правой стороны сразу за зубами. Лицо доктора Дейча ничего не выражало, когда он закончил осмотр.
– Диагноз доктора Гаека правильный; это обычная лейкоплакия. Было бы разумным удалить ее, пока она не стала больше.
Впервые Зигмунд почувствовал беспокойство; оно было вызвано не тем, что сказал Феликс Дейч, а озабоченным выражением его лица.
– Дейч, обман пациента ради его спокойствия в подобных случаях сохраняется недолго. Меня беспокоят два момента: моей матери восемьдесят семь лет, и она не вынесет моей смерти…
Он поднялся из кресла, прошелся туда–сюда по кабинету, а затем, повернувшись к доктору Дейчу, сказал:
– …Я должен умереть достойно. Поэтому для меня так важно знать истину.
Феликс Дейч пожал плечами и ласково улыбнулся.
– Уважаемый профессор, зачем вы бередите себя такими мыслями? После внешнего осмотра я сказал, что доктор Гаек прав. Как только будет произведено удаление, вы обо всем забудете.
Два месяца Зигмунд хранил молчание по поводу нароста во рту. И зачем было посвящать в это семью? Он умолчал и о том, что отправляется в городскую больницу в клинику доктора Гаека на операцию. Если он возвратится домой к обеду, хоть и со слегка болезненным ощущением во рту, стоит ли беспокоить своих?
В то утро он поднялся решительным шагом по Берг–гассе и по Верингерштрассе, повернул направо, к Городской больнице, затем пересек ее территорию в направлении «новой клиники». Это была клиника, где принимали больных без предварительной записи для осмотра и небольших операций в полости рта. Зигмунд прошел мимо десятка людей, сидевших на деревянных скамьях в длинном коридоре, и еще большего числа находившихся в зале ожидания. Молодая сестра в ослепительно белом халате и белом чепце, закрывающем волосы и ниспадающем на плечи, немедленно провела его к доктору Гаеку. Комната с высокими потолками была залита апрельским солнцем, проникавшим через угловые окна. Там были два кресла с прямыми спинками, к которым прислонились столики, вращающееся кресло для врача и плевательница на стойке для сплевывания во время операции.
Доктор Маркус Гаек усадил Зигмунда в кресло в углу у окна, попросил его расстегнуть воротник, снять галстук и прополоскать рот раствором антисептика. Через увеличительное стекло он еще раз обследовал нарост, повязал салфетку вокруг шеи Зигмунда, обезболил больное место кокаином и наложил анестезирующее лекарство на оперируемый участок. С другой стороны рта была введена деревянная распорка для доступа к зоне опухоли. Сестра достала скальпель из стерилизатора и подала инструмент врачу.
Кровотечение было обычным при первом надрезе. Доктор Гаек ожидал, что ему потребуется не более двадцати минут, чтобы удалить пораженное место. Зигмунд начал кашлять и сплевывать кровь в плевательницу. Чем глубже входил в тело скальпель, тем сильнее становилось кровотечение. Пытаясь сплюнуть кровь, Зигмунд вытолкнул распорку, и поле операции закрылось. Это помешало Гаеку быстро удалить опухоль и остановить приток крови. Он закричал Зигмунду:
– Профессор Фрейд, держите рот раскрытым! Попытайтесь не закрывать! Сестра, откройте рот профессора.
Из–за того что Гаек был вынужден торопиться, его движения стали менее точными. Он почти вырезал опухоль и требовался лишь последний разрез ткани, удерживавшей опухоль, и в этот момент он перерезал крупный кровеносный сосуд. Фонтаном хлынула кровь прямо в лицо Гаека. Гаек, который не успел удалить опухоль, закричал:
– Держите открытым рот, профессор!
Кровь текла по рубашке и брюкам Зигмунда, обрызгала Гаека и сестру–ассистентку. Зигмунд не только захлебывался и кашлял, но из–за потока крови конвульсивно наклонился вперед в кресле, в то время как сестра пыталась удержать его. Гаеку нужно было хорошее поле обзора, а он почти ничего не видел. Однако он, искусный и опытный мастер, последним надрезом удалил сине–красную опухоль диаметром с пятак, похожую на ягоду.