Страница:
Фрау Эмми – так стал называть ее с этого момента Йозеф – происходила из семьи землевладельцев в Северной Германии, имевшей дом в городе и поместье около Балтийского побережья. В двадцать три года она, образованная женщина, вышла замуж за пятидесятилетнего вдовца, имевшего детей от первого брака. Фон Нейштадт был талантливым, интеллигентным человеком, владельцем целой промышленной империи. Фрау Эмми была счастлива в браке, обладавшем всеми признаками союза по любви, родила ему двух дочерей. Она основала салон, где собирались писатели, артисты, ученые, художники, профессора университета. Затем фон Нейштадт скоропостижно умер, когда второй дочери фрау Эмми было всего несколько недель. После неожиданной смерти мужа она долго болела, болел и ребенок. Позднее Эмма играла важную роль в управлении промышленным комплексом мужа, продолжала содержать салон, путешествовала, у нее был широкий круг интересов. Но спустя четырнадцать лет после смерти мужа у нее появилось множество непонятных недомоганий.
Зигмунд прибыл в роскошный пансионат, где жила фрау фон Нейштадт со своими двумя дочерьми, гувернанткой и горничной. Он поднялся лифтом на верхний этаж. Горничная впустила его в жилую комнату. На софе лежала моложавая женщина в цветастом утреннем шелковом платье, ее голова опиралась на кожаную подушку, а ноги были закрыты пледом. Он заметил тонкие черты ее волевого лица, зеленоватые глаза, хотя и мутноватые от боли, но выдававшие недюжинный интеллект. Шелковистые светлые волосы были тщательно причесаны.
Зигмунд задержался в дверном проеме, изучая пациентку, прежде чем перешагнуть порог. Ее лицо было натянутым, напряженным; связки шейных мускулов выделялись, как колонны; с левой стороны было заметно похожее на тик вздрагивание – размеренное движение вверх и вниз. Она возбужденно сжимала и разжимала пальцы.
– Фрау фон Нейштадт, я доктор Зигмунд Фрейд. Как вы чувствуете себя сегодня?
Фрау фон Нейштадт ответила низким, хорошо поставленным голосом:
– Неважно, доктор. Я чувствую озноб и боль в левой ноге, которые, как мне кажется, идут от спины,…
Она вдруг замолкла, на ее лице появилось выражение страха. Она протянула ему правую руку с растопыренными пальцами и воскликнула прерывающимся взволнованным голосом:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! Затем ее рука опустилась, пальцы расслабились. Она продолжала говорить тем же низким тоном:
– У меня острое желудочное расстройство. Два дня я не могу ни есть, ни пить. Каждый глоток отдается болью…
Она замолчала, закрыла глаза; вдруг с ее губ слетел щелкающий звук: «тик–тик–тик», производившийся языком, прижимавшимся к зубам, затем послышался взрывной звук губ, за которым последовало шипение. Выражение боли исчезло с лица. Она откинулась на подушку.
– У моих родителей было четырнадцать детей, я была тринадцатой. Выжило только четверо. Я получила хорошее воспитание, хотя и под строгим надзором моей матери, которая любила нас, но была суровой…
Она снова протянула правую руку, воскликнув:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! – и вновь продолжала низким голосом: – Ввиду неожиданной смерти мужа, которого я обожала, и трудностей воспитания двух дочерей, которым сейчас четырнадцать и шестнадцать и которые всю жизнь недомогают из–за нервного расстройства, я заболела…
Опять – «тик–тик–тик–поп, хисс…». Зигмунд сделал вид, что не замечает странной речи женщины.
– В течение этих лет, фрау фон Нейштадт, вы проходили курсы лечения у врачей, которые помогли вам?
– Не часто. Четыре года назад мне помог массаж в сочетании с электрованнами. Несколько месяцев я страдала от подавленного состояния и бессонницы. Я нахожусь в Вене шесть недель, ищу медицинскую помощь и не нахожу.
Рука вздрогнула:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! – Она расслабилась. – Доктор Йозеф Брейер сказал что–то во время вчерашней процедуры, что заставило меня поверить в вашу способность помочь мне.
Фрау фон Нейштадт смотрела на него своими зелеными глазами, как бы изучая:
– Благодарю вас, господин доктор. Если вы оставите ваше имя и адрес приюта, я перееду туда утром.
Уже смеркалось, когда он вышел на улицу. Под впечатлением увиденного острые углы каменных зданий расплывались в мягкие контуры. Его карие глаза подернулись задумчивой дымкой; он шел необычным, неровным шагом, стараясь расшифровать для себя странные движения и звуки фрау Эмми фон Нейштадт. Очевидно, она страдала истерией: образованная и умная, она вдруг бессознательно становилась жертвой устрашающих галлюцинаций. Она как бы отгоняет злой образ, вытягивая руку и крича: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!» Исчезает ли демон, когда произносится такое заклинание? И как понимать странный щелкающий звук – «тик–поп–хисс»? Этот тик, по–видимому, диктуется той частью ее ума, которая не имеет контакта с зоной мозга, управляющей речью и логическим мышлением.
Маршрут, по которому он шел, привел к площади собора Святого Стефана, где, вытянувшись в очередь, ждали пассажиров одноупряжные экипажи и фиакры, кучера которых обменивались полуденными сплетнями. Мысли в голове Зигмунда вращались с не поддающейся контролю скоростью, а его чувства сгустились в комок, словно крутое тесто. Когда он попытался рассортировать их, то смог выделить лишь опасение, смешанное со страхом. Он чувствовал, что стоит на краю бездны, именуемой двойственностью человеческой природы. После «Эдипа–царя» Йозеф Брейер сказал, что королева Иокаста не принимала своим сознательным умом, что замужем за собственным сыном. Зигмунд не смог тогда сделать следующий логический шаг, к которому толкала вся сила его интеллекта: Иокаста осознавала, кем ей приходится Эдип, неосознанным умом. Тересий, слепой пророк, говорил:
Он смотрел невидящим взглядом на готический шпиль собора Святого Стефана, его дыхание участилось, еще никогда в своей жизни Зигмунд не был так напуган и так ободрен. Словно он стоял на самом высоком пике Земмеринга, окутанный густым туманом, а ныне туман рассеялся и стали видны долины внизу; обрисовался контур человеческого ума. Это был вид неосознанного, который издревле ощущали поэты, романисты, драматурги. Психология говорила о душе, о моральных качествах и оказалась неудачницей. Но сегодня он имел возможность увидеть, как действует неосознанный ум. Подобно другим врачам, он сталкивался с бесчисленным количеством таких случаев ранее и не сумел разгадать смысл увиденного.
Могло ли это быть? Действуют ли два человеческих ума отдельно друг от друга? Такая концепция потрясала. Его била дрожь в теплом вечернем воздухе. Он представил себе Васко Бальбоа, стоящего на мысе и бросающего взгляд первооткрывателя на Тихий океан – неизвестный, неслыханный, не обозначенный на карте, поражающий своими просторами. Какие опасности таятся в его бездне? Какие чудовища могут выплыть оттуда? Какие силы там действуют, способные разбить в щепы утлую лодку во время бури? Есть ли там бездны, в которых может бесследно исчезнуть корабль и его команда? Есть ли пределы у этого необъятного океана? Будут ли люди плыть и плыть, не находя средств к существованию, поскольку на другой стороне нет твердой земли? Канут ли они в бездну, как в могилу?
То, что он теперь осознал, заставило его мысли мчаться в диком испуге, смущении, страхе, неверии в свои собственные наблюдения, в то, что видели его глаза и слышали его уши. На эту почву еще не ступала нога человека. Никто не осмеливался? За многие годы он немало прочитал о конфликте между Богом и Люцифером, и прежде всего в «Фаусте» Гёте. Он воспринимал спор между Добром и Злом лишь в символическом смысле, в литературном или религиозном контексте. Теперь впервые понял его содержание. Богом был сознательный, логический, ответственный ум, великая сила, которая вывела человека как биологический вид из моря, джунглей, зарослей и превратила в разумное, творческое существо. Дьяволом было неосознанное. Зло укоренилось, воцарилось в ничейной зоне, подходящей только для чудовищ, горгулий, рептилий; в прибежище отвратительного, зловещего, злокозненного, демонического, злоумышленного, вредного, опасного, злобного, низменного, проклинаемого, враждебного, среди отбросов и экскрементов вселенной; послушные прислужники зла готовы при малейшей возможности уничтожать, развращать, отравлять, парализовывать, разрушать. В таком проклятом месте не может быть Бога, науки, дисциплины, разума, цивилизации; не может быть почвы, на которую могла бы стать нога человека или которой человек мог бы доверить свой ум, не погрузившись при этом в пагубную грязь. Будучи однажды обманутым, может ли он вернуться к нормальному рассудку и обществу?
Зигмунд Фрейд восхищался отважными людьми: Александром Великим, Галилеем, Колумбом, Лютером, Земмельвейсом, Дарвином. Он всегда мечтал сам стать отважным, несгибаемым перед опасностями, которые угрожают человеку. Но кто не дрогнет перед камерой ужасов, более страшной, чем изобретенная Торквемадой, для того чтобы калечить тела людей, их волю?
Йозеф Брейер оступился и свалился в эту бездну. Оказалась ли слишком высокой цена? Выбрался ли оттуда хоть один? Не побоялся ли Йозеф продолжать начатое, хотя в глубине могут таиться алмазы, жемчуг и изумруды чистейшей воды? Или же он сознательно переложил бремя риска на плечи своего молодого протеже?
На память пришли иллюстрации Гюстава Доре к «Аду» Данте. Он вспомнил начальные строки Первой песни:
8
9
Зигмунд прибыл в роскошный пансионат, где жила фрау фон Нейштадт со своими двумя дочерьми, гувернанткой и горничной. Он поднялся лифтом на верхний этаж. Горничная впустила его в жилую комнату. На софе лежала моложавая женщина в цветастом утреннем шелковом платье, ее голова опиралась на кожаную подушку, а ноги были закрыты пледом. Он заметил тонкие черты ее волевого лица, зеленоватые глаза, хотя и мутноватые от боли, но выдававшие недюжинный интеллект. Шелковистые светлые волосы были тщательно причесаны.
Зигмунд задержался в дверном проеме, изучая пациентку, прежде чем перешагнуть порог. Ее лицо было натянутым, напряженным; связки шейных мускулов выделялись, как колонны; с левой стороны было заметно похожее на тик вздрагивание – размеренное движение вверх и вниз. Она возбужденно сжимала и разжимала пальцы.
– Фрау фон Нейштадт, я доктор Зигмунд Фрейд. Как вы чувствуете себя сегодня?
Фрау фон Нейштадт ответила низким, хорошо поставленным голосом:
– Неважно, доктор. Я чувствую озноб и боль в левой ноге, которые, как мне кажется, идут от спины,…
Она вдруг замолкла, на ее лице появилось выражение страха. Она протянула ему правую руку с растопыренными пальцами и воскликнула прерывающимся взволнованным голосом:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! Затем ее рука опустилась, пальцы расслабились. Она продолжала говорить тем же низким тоном:
– У меня острое желудочное расстройство. Два дня я не могу ни есть, ни пить. Каждый глоток отдается болью…
Она замолчала, закрыла глаза; вдруг с ее губ слетел щелкающий звук: «тик–тик–тик», производившийся языком, прижимавшимся к зубам, затем послышался взрывной звук губ, за которым последовало шипение. Выражение боли исчезло с лица. Она откинулась на подушку.
– У моих родителей было четырнадцать детей, я была тринадцатой. Выжило только четверо. Я получила хорошее воспитание, хотя и под строгим надзором моей матери, которая любила нас, но была суровой…
Она снова протянула правую руку, воскликнув:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! – и вновь продолжала низким голосом: – Ввиду неожиданной смерти мужа, которого я обожала, и трудностей воспитания двух дочерей, которым сейчас четырнадцать и шестнадцать и которые всю жизнь недомогают из–за нервного расстройства, я заболела…
Опять – «тик–тик–тик–поп, хисс…». Зигмунд сделал вид, что не замечает странной речи женщины.
– В течение этих лет, фрау фон Нейштадт, вы проходили курсы лечения у врачей, которые помогли вам?
– Не часто. Четыре года назад мне помог массаж в сочетании с электрованнами. Несколько месяцев я страдала от подавленного состояния и бессонницы. Я нахожусь в Вене шесть недель, ищу медицинскую помощь и не нахожу.
Рука вздрогнула:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! – Она расслабилась. – Доктор Йозеф Брейер сказал что–то во время вчерашней процедуры, что заставило меня поверить в вашу способность помочь мне.
Фрау фон Нейштадт смотрела на него своими зелеными глазами, как бы изучая:
– Благодарю вас, господин доктор. Если вы оставите ваше имя и адрес приюта, я перееду туда утром.
Уже смеркалось, когда он вышел на улицу. Под впечатлением увиденного острые углы каменных зданий расплывались в мягкие контуры. Его карие глаза подернулись задумчивой дымкой; он шел необычным, неровным шагом, стараясь расшифровать для себя странные движения и звуки фрау Эмми фон Нейштадт. Очевидно, она страдала истерией: образованная и умная, она вдруг бессознательно становилась жертвой устрашающих галлюцинаций. Она как бы отгоняет злой образ, вытягивая руку и крича: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!» Исчезает ли демон, когда произносится такое заклинание? И как понимать странный щелкающий звук – «тик–поп–хисс»? Этот тик, по–видимому, диктуется той частью ее ума, которая не имеет контакта с зоной мозга, управляющей речью и логическим мышлением.
Маршрут, по которому он шел, привел к площади собора Святого Стефана, где, вытянувшись в очередь, ждали пассажиров одноупряжные экипажи и фиакры, кучера которых обменивались полуденными сплетнями. Мысли в голове Зигмунда вращались с не поддающейся контролю скоростью, а его чувства сгустились в комок, словно крутое тесто. Когда он попытался рассортировать их, то смог выделить лишь опасение, смешанное со страхом. Он чувствовал, что стоит на краю бездны, именуемой двойственностью человеческой природы. После «Эдипа–царя» Йозеф Брейер сказал, что королева Иокаста не принимала своим сознательным умом, что замужем за собственным сыном. Зигмунд не смог тогда сделать следующий логический шаг, к которому толкала вся сила его интеллекта: Иокаста осознавала, кем ей приходится Эдип, неосознанным умом. Тересий, слепой пророк, говорил:
Пациенты, которым он помог с помощью гипноза, заболели в результате идеи, возникшей в их неосознанном уме: мать, которая не могла кормить грудью ребенка; бизнесмен, который не мог ходить; бонна, которая не могла оставаться на ночь в своей комнате; и теперь фрау Эмми, чей неосознанный ум наполнен демонами, достаточно сильными, чтобы прорываться через ее сознание и давать знать о себе в то время, когда она говорит.
В общенье гнусном с кровию родной
Живешь ты, сам грехов своих не чуя!
Гипноз служит ключом к неосознанному уму !
Он смотрел невидящим взглядом на готический шпиль собора Святого Стефана, его дыхание участилось, еще никогда в своей жизни Зигмунд не был так напуган и так ободрен. Словно он стоял на самом высоком пике Земмеринга, окутанный густым туманом, а ныне туман рассеялся и стали видны долины внизу; обрисовался контур человеческого ума. Это был вид неосознанного, который издревле ощущали поэты, романисты, драматурги. Психология говорила о душе, о моральных качествах и оказалась неудачницей. Но сегодня он имел возможность увидеть, как действует неосознанный ум. Подобно другим врачам, он сталкивался с бесчисленным количеством таких случаев ранее и не сумел разгадать смысл увиденного.
Могло ли это быть? Действуют ли два человеческих ума отдельно друг от друга? Такая концепция потрясала. Его била дрожь в теплом вечернем воздухе. Он представил себе Васко Бальбоа, стоящего на мысе и бросающего взгляд первооткрывателя на Тихий океан – неизвестный, неслыханный, не обозначенный на карте, поражающий своими просторами. Какие опасности таятся в его бездне? Какие чудовища могут выплыть оттуда? Какие силы там действуют, способные разбить в щепы утлую лодку во время бури? Есть ли там бездны, в которых может бесследно исчезнуть корабль и его команда? Есть ли пределы у этого необъятного океана? Будут ли люди плыть и плыть, не находя средств к существованию, поскольку на другой стороне нет твердой земли? Канут ли они в бездну, как в могилу?
То, что он теперь осознал, заставило его мысли мчаться в диком испуге, смущении, страхе, неверии в свои собственные наблюдения, в то, что видели его глаза и слышали его уши. На эту почву еще не ступала нога человека. Никто не осмеливался? За многие годы он немало прочитал о конфликте между Богом и Люцифером, и прежде всего в «Фаусте» Гёте. Он воспринимал спор между Добром и Злом лишь в символическом смысле, в литературном или религиозном контексте. Теперь впервые понял его содержание. Богом был сознательный, логический, ответственный ум, великая сила, которая вывела человека как биологический вид из моря, джунглей, зарослей и превратила в разумное, творческое существо. Дьяволом было неосознанное. Зло укоренилось, воцарилось в ничейной зоне, подходящей только для чудовищ, горгулий, рептилий; в прибежище отвратительного, зловещего, злокозненного, демонического, злоумышленного, вредного, опасного, злобного, низменного, проклинаемого, враждебного, среди отбросов и экскрементов вселенной; послушные прислужники зла готовы при малейшей возможности уничтожать, развращать, отравлять, парализовывать, разрушать. В таком проклятом месте не может быть Бога, науки, дисциплины, разума, цивилизации; не может быть почвы, на которую могла бы стать нога человека или которой человек мог бы доверить свой ум, не погрузившись при этом в пагубную грязь. Будучи однажды обманутым, может ли он вернуться к нормальному рассудку и обществу?
Зигмунд Фрейд восхищался отважными людьми: Александром Великим, Галилеем, Колумбом, Лютером, Земмельвейсом, Дарвином. Он всегда мечтал сам стать отважным, несгибаемым перед опасностями, которые угрожают человеку. Но кто не дрогнет перед камерой ужасов, более страшной, чем изобретенная Торквемадой, для того чтобы калечить тела людей, их волю?
Йозеф Брейер оступился и свалился в эту бездну. Оказалась ли слишком высокой цена? Выбрался ли оттуда хоть один? Не побоялся ли Йозеф продолжать начатое, хотя в глубине могут таиться алмазы, жемчуг и изумруды чистейшей воды? Или же он сознательно переложил бремя риска на плечи своего молодого протеже?
На память пришли иллюстрации Гюстава Доре к «Аду» Данте. Он вспомнил начальные строки Первой песни:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще[9].
8
Он прошел несколько кругов в саду санатория, прежде чем подняться в комнату фрау Эмми, из которой можно было полюбоваться голубым венским небом. Она ничего не ела накануне и не спала ночь. Каждый раз, когда неожиданно открывалась дверь, она сжималась, вздрагивала в постели, как бы желая защититься. Он приказал, чтобы никто, даже сестра или врач, не входил без легкого стука в дверь.
– Фрау фон Нейштадт, наша задача в течение первой недели добиться, чтобы вы физически окрепли. Два раза в день мы будем делать массаж. Я сказал, чтобы вам готовили теплые ванны. Сейчас я собираюсь загипнотизировать вас, вы уснете, после чего я сделаю некоторые внушения. Подвергались ли вы когда–либо гипнозу?
– Нет.
Она оказалась прекрасным объектом для гипноза. Он держал палец перед ее глазами и внушал ей, что она хочет спать. Через несколько минут она расслабилась, откинувшись на подушки, выглядела несколько удивленной, но не встревоженной. Он сказал спокойным голосом:
– Фрау фон Нейштадт, я полагаю, что ваши симптомы исчезнут, вы начнете кушать с отменным аппетитом и мирно спать всю ночь.
Потребовалось шесть дней последовательных гипнотических внушений вместе с ваннами и массажем, и фрау Эмми обрела состояние покоя, тик на лице почти исчез. Зигмунд понимал, что причины не устранены, они лишь притаились в ожидании. Требуется более глубокое лечение.
Когда чудесным утром во вторник он вошел в комнату, залитую солнечным светом, она набросилась на него:
– Сегодня утром я прочитала во «Франкфуртской газете» страшную историю о том, как подмастерье связал мальчика и засунул ему в рот белую мышь. Бедный мальчик умер от страха. Один из моих врачей сказал, что он послал в Тифлис целую корзинку с белыми крысами.
На ее лице появилось выражение отвращения, она прижала руки к груди и закричала:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! Господин доктор, представьте, одна из крыс была в моей постели!
Он ввел Эмми в состояние сна, подобрал газету, лежавшую на столике у кровати, и почитал историю о молодом парне, с которым плохо обращались. Не было никакого упоминания о мышах или крысах. Какая–то мысль, галлюцинация, страх, гнездившиеся в голове фрау Эмми, соединили мышей и крыс с тем, что она прочитала в газете.
Лишь выявив, что было причиной приступов ужаса у фрау Эмми, он мог попытаться рассеять их. Отныне он распознал известную параллель между ее болезнью и случаем Берты Паппенгейм. Он попытался в разговоре с Йозефом Брейером оценить степень сходства, определить возможности исцеления, но Йозеф не пожелал втягиваться в дискуссию.
Зигмунд довольно долго внушал фрау Эмми, находившейся в состоянии гипнотического сна, что боязнь таких животных, как мыши, крысы, змеи, рептилии, – дело нормальное, но это не должно портить ей жизнь. Он внушал, что ей следует перестать думать о них, отбросить мысли о них, смотреть на них как на нечто обычное, не имеющее значения. Он говорил:
– Фрау Эмми, вы можете сделать выбор.
Во время следующего сеанса, когда она находилась под гипнозом, он спросил, почему она так часто пугается. Она ответила:
– Это связано с воспоминаниями ранней молодости.
– Когда?
– Первое воспоминание: когда мне было пять лет, мои братья и сестры часто бросали на меня дохлых животных. Именно тогда у меня возникли обмороки и спазмы. Но моя тетя сказала, что это неприлично и таких приступов не должно быть, и они прекратились. Когда мне было семь лет, меня вновь напугали – я увидела свою сестру в гробу; затем, когда мне было восемь лет, мой брат стращал меня призраком, закутываясь в простыни; и еще, когда мне было девять лет, я увидела мою тетю в гробу, и у нее вдруг отвалилась челюсть.
После каждого упоминания она дрожала, ее лицо и тело подергивались. Она лежала на подушках обессиленная, судорожно глотая воздух. Он налил воды в тазик, намочил полотенце и вытер пот с ее лица, затем мягко помассировал ее плечи. После этого Зигмунд встал, подошел к окну и, глядя в сад, попытался понять мучительные переживания фрау Эмми. По меньшей мере, год отделял один инцидент от другого; они должны были отложиться в различных наслоениях ее памяти, однако она соединила все элементы вместе в связный рассказ, отвечая на простой вопрос.
Когда он спросил, каким образом она сумела сделать это, Эмми ответила:
– Потому что я часто думаю об этих страшных сценах. Я вижу все так отчетливо, все формы, образы, краски, словно переживаю их сейчас.
Он осторожно погладил ее веки, чтобы ввести в более глубокий сон, одновременно обдумывая по отдельности составные части ее рассказа. Может ли она помнить на самом деле так хорошо сцены, когда ей было всего пять лет? И бросала ли в действительности ее сестра дохлых животных на нее? Это представляется невероятным. Не страдала ли она в детстве приступами и спазмами? Она не упоминала об этом, когда говорила о ранних симптомах. По–видимому, она была здоровой девочкой.
– Во всяком случае, были такие инциденты или нет, я предлагаю, чтобы вы забыли о них. Наши глаза видят в течение жизни буквально миллионы картин, и мы не обязаны их помнить. Фрау Эмми, мы свободны выбирать картины. Я предлагаю, чтобы вы решили не вспоминать об этих сценах, и думаю, что вы способны выбросить их из головы. У вас достаточно сильная воля и разум, чтобы сделать это. Набросим на них покрывало, чтобы они стали неразличимыми, а затем и полностью исчезли.
На следующий день, обнаружив, что у нее остались боли в желудке, он попытался добраться до причины тика. Он спросил:
– Фрау Эмми, с каких пор начался у вас тик, при котором вы издаете странный щелкающий звук?
Фрау Эмми ответила легко и с полным знанием не только самой беды, но и момента ее начала:
– Тик у меня последние пять лет, с того момента, когда я сидела у кровати спящей дочери, которая была больна и нуждалась в полном покое.
Он сказал с сочувствием:
– Воспоминание об этом не имеет значения для вас, фрау Эмми, ведь с вашей дочерью ничего не случилось.
– Я знаю. Но тик наступает, когда я обеспокоена, напугана или встревожена.
В этот момент в комнату вошел Йозеф Брейер вместе с домашним врачом. Тут же фрау Эмми вытянула руку и закричала: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!», после чего Брейер и домашний врач удалились без всяких церемоний.
Во время следующего сеанса гипноза Зигмунд просил ее рассказать о других испытаниях, которые напугали ее. Она ответила:
– Я видела ряд других сцен и могу воспроизвести их сейчас. Я видела, как забирали мою кузину в сумасшедший дом, когда мне было пятнадцать лет. Я пыталась кричать о помощи, но не могла и потеряла способность говорить до вечера в тот день…
Он прервал ее:
– Когда в другой раз вас встревожила мысль о потере рассудка?
– Моя мать некоторое время находилась в приюте. Одно время у нас была служанка, которая рассказывала страшные истории, как привязывают к стульям больных, избивают и заставляют кружиться, кружиться, кружиться, пока они не потеряют сознание.
Рассказывая об этом, она встревоженно сжимала и разжимала пальцы, губы были плотно стиснуты под влиянием страха. Он сказал ей, что она слишком проницательна, чтобы верить россказням служанки, что он сам работал в приюте и знает, каким вниманием окружены больные. Он внушал, что нет нужды поддаваться басням, что они не касаются ее.
На другой день, когда она расслабилась в постели и выражение ее лица было более веселым, он попросил:
– Будьте добры, раскройте мне значение вашей фразы: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!»
Эмми спокойно ответила:
– «Стойте» означает, что появляющиеся передо мной фигуры животных, когда я в плохом состоянии, начинают двигаться и нападать на меня, если кто–нибудь сделает движение. «Не трогайте меня!» – следствие случая с моим братом, который заболел, приняв большую дозу морфия. Мне было тогда девятнадцать лет, он схватил и сжал меня. А когда мне было двадцать восемь, заболела моя дочь и она в бреду так сильно обхватила меня, что почти удушила.
Вновь Зигмунд принялся устранять воспоминания о каждом инциденте раздельно, прибегая к отдельным внушениям. На следующем сеансе, когда фрау Эмми была в глубоком сне, он спросил о причине ее заикания. Преодолевая большое возбуждение и речевые помехи, она рассказала ему, как однажды, когда она находилась в экипаже с детьми, понесла лошадь; а в другой раз, когда во время грозы она ехала с детьми в коляске, молния ударила в дерево прямо перед ними и лошади сделали бросок. Она тогда подумала: «Держись, не кричи, твой крик напугает лошадей, и кучер их не удержит». С этого момента она стала заикаться.
Он повторял и вновь повторял внушения с целью устранить этот новый набор «гибких» воспоминаний. По завершении сеанса он сказал:
– Фрау Эмми, расскажите мне обо всех тех эпизодах еще раз.
Фрау Эмми не ответила на его команду. Он разбудил ее. Она не помнила, о чем говорилось под гипнозом. Заикание вроде бы исчезло. Зигмунд испытал огромный душевный подъем.
Фрау Эмми фон Нейштадт пользовалась особым вниманием с его стороны. Он проводил с ней ежедневно два часа, один – утром, после завтрака, другой – вечером. Но как бы он ни был увлечен процессом, у него было мало времени думать об этом между визитами, ибо в детской клинике в Институте Кассовица было так много посетителей, что еженедельно ему приходилось проводить в ней три дня. Расширилась и его частная практика, и зачастую больные, приходившие в его приемную, отнимали у него четыре рабочих часа. Он выступал в роли невролога, отыскивая и часто находя соматические причины заболеваний пациентов. По иронии судьбы сейчас, когда он разработал новый подход к неврозу, не появлялись пациенты, страдающие истерией. Он несколько похудел и выглядел уставшим, но тем не менее регулярно проводил час до полуночи в тихой квартире, когда Марта уже спала. Сидя за письменным столом, он тщательно записывал каждое слово, сказанное в этот день им в разговоре с фрау Эмми. Он не жалел усилий, чтобы составить топографическую карту сложного рельефа подсознания этой женщины.
К концу третьей недели ухода за фрау фон Нейштадт он осознал, что она была подлинным кладезем болезни подсознания. Прошло шесть лет, с тех пор как Йозеф Брейер завершил дело Паппенгейм и началось его наблюдение за фрау Эмми; насколько ему было известно, в эти годы нигде не был испробован такой метод терапии, не применялось «лечение речью». Переводя книгу Берн–гейма «Гипноз и внушение», он думал о возможностях такой терапии. Он понимал также, что внушения под гипнозом – это лишь часть дела: другая половина осуществляется самой фрау Эмми посредством «лечения речью». Было очевидно, что ни одна из историй, которые она излагала, не сходила ранее с ее уст; сомнительно также, чтобы они могли ранее пробиться наружу из тайников ее подсознания. Йозеф Брейер понимал значение этого метода терапии, но отказался его использовать. Почему? Конечно, он был в состоянии установить диагноз болезни фрау Эмми и применить тот же катарсис, к которому он прибегнул в случае Берты Паппенгейм. Почему он не захотел излечить женщину сам?
Каждую ночь, сидя за столом, Зигмунд размышлял, какая часть пациентов, явившихся в приемные врачей и в больницы, заболела не от физических, а от умственных инфекций. Не все, конечно, и даже не большинство; он работал слишком долго в больницах и видел слишком много людей, умирающих от физических недомоганий, чтобы не знать, что большинство из них страдали нарушением функций какого–то органа, заболеванием легких, крови, раком. Однако он интуитивно чувствовал, по мере того как продолжал лечить фрау Эмми и каждый вечер переводить книгу Бернгейма, что больные часто сами уходят в свою болезнь. Это была медленная и неуловимая форма самоубийства, не осознаваемая пациентом, семьей, друзьями или врачом!
– Фрау фон Нейштадт, наша задача в течение первой недели добиться, чтобы вы физически окрепли. Два раза в день мы будем делать массаж. Я сказал, чтобы вам готовили теплые ванны. Сейчас я собираюсь загипнотизировать вас, вы уснете, после чего я сделаю некоторые внушения. Подвергались ли вы когда–либо гипнозу?
– Нет.
Она оказалась прекрасным объектом для гипноза. Он держал палец перед ее глазами и внушал ей, что она хочет спать. Через несколько минут она расслабилась, откинувшись на подушки, выглядела несколько удивленной, но не встревоженной. Он сказал спокойным голосом:
– Фрау фон Нейштадт, я полагаю, что ваши симптомы исчезнут, вы начнете кушать с отменным аппетитом и мирно спать всю ночь.
Потребовалось шесть дней последовательных гипнотических внушений вместе с ваннами и массажем, и фрау Эмми обрела состояние покоя, тик на лице почти исчез. Зигмунд понимал, что причины не устранены, они лишь притаились в ожидании. Требуется более глубокое лечение.
Когда чудесным утром во вторник он вошел в комнату, залитую солнечным светом, она набросилась на него:
– Сегодня утром я прочитала во «Франкфуртской газете» страшную историю о том, как подмастерье связал мальчика и засунул ему в рот белую мышь. Бедный мальчик умер от страха. Один из моих врачей сказал, что он послал в Тифлис целую корзинку с белыми крысами.
На ее лице появилось выражение отвращения, она прижала руки к груди и закричала:
– Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня! Господин доктор, представьте, одна из крыс была в моей постели!
Он ввел Эмми в состояние сна, подобрал газету, лежавшую на столике у кровати, и почитал историю о молодом парне, с которым плохо обращались. Не было никакого упоминания о мышах или крысах. Какая–то мысль, галлюцинация, страх, гнездившиеся в голове фрау Эмми, соединили мышей и крыс с тем, что она прочитала в газете.
Лишь выявив, что было причиной приступов ужаса у фрау Эмми, он мог попытаться рассеять их. Отныне он распознал известную параллель между ее болезнью и случаем Берты Паппенгейм. Он попытался в разговоре с Йозефом Брейером оценить степень сходства, определить возможности исцеления, но Йозеф не пожелал втягиваться в дискуссию.
Зигмунд довольно долго внушал фрау Эмми, находившейся в состоянии гипнотического сна, что боязнь таких животных, как мыши, крысы, змеи, рептилии, – дело нормальное, но это не должно портить ей жизнь. Он внушал, что ей следует перестать думать о них, отбросить мысли о них, смотреть на них как на нечто обычное, не имеющее значения. Он говорил:
– Фрау Эмми, вы можете сделать выбор.
Во время следующего сеанса, когда она находилась под гипнозом, он спросил, почему она так часто пугается. Она ответила:
– Это связано с воспоминаниями ранней молодости.
– Когда?
– Первое воспоминание: когда мне было пять лет, мои братья и сестры часто бросали на меня дохлых животных. Именно тогда у меня возникли обмороки и спазмы. Но моя тетя сказала, что это неприлично и таких приступов не должно быть, и они прекратились. Когда мне было семь лет, меня вновь напугали – я увидела свою сестру в гробу; затем, когда мне было восемь лет, мой брат стращал меня призраком, закутываясь в простыни; и еще, когда мне было девять лет, я увидела мою тетю в гробу, и у нее вдруг отвалилась челюсть.
После каждого упоминания она дрожала, ее лицо и тело подергивались. Она лежала на подушках обессиленная, судорожно глотая воздух. Он налил воды в тазик, намочил полотенце и вытер пот с ее лица, затем мягко помассировал ее плечи. После этого Зигмунд встал, подошел к окну и, глядя в сад, попытался понять мучительные переживания фрау Эмми. По меньшей мере, год отделял один инцидент от другого; они должны были отложиться в различных наслоениях ее памяти, однако она соединила все элементы вместе в связный рассказ, отвечая на простой вопрос.
Когда он спросил, каким образом она сумела сделать это, Эмми ответила:
– Потому что я часто думаю об этих страшных сценах. Я вижу все так отчетливо, все формы, образы, краски, словно переживаю их сейчас.
Он осторожно погладил ее веки, чтобы ввести в более глубокий сон, одновременно обдумывая по отдельности составные части ее рассказа. Может ли она помнить на самом деле так хорошо сцены, когда ей было всего пять лет? И бросала ли в действительности ее сестра дохлых животных на нее? Это представляется невероятным. Не страдала ли она в детстве приступами и спазмами? Она не упоминала об этом, когда говорила о ранних симптомах. По–видимому, она была здоровой девочкой.
– Во всяком случае, были такие инциденты или нет, я предлагаю, чтобы вы забыли о них. Наши глаза видят в течение жизни буквально миллионы картин, и мы не обязаны их помнить. Фрау Эмми, мы свободны выбирать картины. Я предлагаю, чтобы вы решили не вспоминать об этих сценах, и думаю, что вы способны выбросить их из головы. У вас достаточно сильная воля и разум, чтобы сделать это. Набросим на них покрывало, чтобы они стали неразличимыми, а затем и полностью исчезли.
На следующий день, обнаружив, что у нее остались боли в желудке, он попытался добраться до причины тика. Он спросил:
– Фрау Эмми, с каких пор начался у вас тик, при котором вы издаете странный щелкающий звук?
Фрау Эмми ответила легко и с полным знанием не только самой беды, но и момента ее начала:
– Тик у меня последние пять лет, с того момента, когда я сидела у кровати спящей дочери, которая была больна и нуждалась в полном покое.
Он сказал с сочувствием:
– Воспоминание об этом не имеет значения для вас, фрау Эмми, ведь с вашей дочерью ничего не случилось.
– Я знаю. Но тик наступает, когда я обеспокоена, напугана или встревожена.
В этот момент в комнату вошел Йозеф Брейер вместе с домашним врачом. Тут же фрау Эмми вытянула руку и закричала: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!», после чего Брейер и домашний врач удалились без всяких церемоний.
Во время следующего сеанса гипноза Зигмунд просил ее рассказать о других испытаниях, которые напугали ее. Она ответила:
– Я видела ряд других сцен и могу воспроизвести их сейчас. Я видела, как забирали мою кузину в сумасшедший дом, когда мне было пятнадцать лет. Я пыталась кричать о помощи, но не могла и потеряла способность говорить до вечера в тот день…
Он прервал ее:
– Когда в другой раз вас встревожила мысль о потере рассудка?
– Моя мать некоторое время находилась в приюте. Одно время у нас была служанка, которая рассказывала страшные истории, как привязывают к стульям больных, избивают и заставляют кружиться, кружиться, кружиться, пока они не потеряют сознание.
Рассказывая об этом, она встревоженно сжимала и разжимала пальцы, губы были плотно стиснуты под влиянием страха. Он сказал ей, что она слишком проницательна, чтобы верить россказням служанки, что он сам работал в приюте и знает, каким вниманием окружены больные. Он внушал, что нет нужды поддаваться басням, что они не касаются ее.
На другой день, когда она расслабилась в постели и выражение ее лица было более веселым, он попросил:
– Будьте добры, раскройте мне значение вашей фразы: «Стойте! Не говорите ничего! Не трогайте меня!»
Эмми спокойно ответила:
– «Стойте» означает, что появляющиеся передо мной фигуры животных, когда я в плохом состоянии, начинают двигаться и нападать на меня, если кто–нибудь сделает движение. «Не трогайте меня!» – следствие случая с моим братом, который заболел, приняв большую дозу морфия. Мне было тогда девятнадцать лет, он схватил и сжал меня. А когда мне было двадцать восемь, заболела моя дочь и она в бреду так сильно обхватила меня, что почти удушила.
Вновь Зигмунд принялся устранять воспоминания о каждом инциденте раздельно, прибегая к отдельным внушениям. На следующем сеансе, когда фрау Эмми была в глубоком сне, он спросил о причине ее заикания. Преодолевая большое возбуждение и речевые помехи, она рассказала ему, как однажды, когда она находилась в экипаже с детьми, понесла лошадь; а в другой раз, когда во время грозы она ехала с детьми в коляске, молния ударила в дерево прямо перед ними и лошади сделали бросок. Она тогда подумала: «Держись, не кричи, твой крик напугает лошадей, и кучер их не удержит». С этого момента она стала заикаться.
Он повторял и вновь повторял внушения с целью устранить этот новый набор «гибких» воспоминаний. По завершении сеанса он сказал:
– Фрау Эмми, расскажите мне обо всех тех эпизодах еще раз.
Фрау Эмми не ответила на его команду. Он разбудил ее. Она не помнила, о чем говорилось под гипнозом. Заикание вроде бы исчезло. Зигмунд испытал огромный душевный подъем.
Фрау Эмми фон Нейштадт пользовалась особым вниманием с его стороны. Он проводил с ней ежедневно два часа, один – утром, после завтрака, другой – вечером. Но как бы он ни был увлечен процессом, у него было мало времени думать об этом между визитами, ибо в детской клинике в Институте Кассовица было так много посетителей, что еженедельно ему приходилось проводить в ней три дня. Расширилась и его частная практика, и зачастую больные, приходившие в его приемную, отнимали у него четыре рабочих часа. Он выступал в роли невролога, отыскивая и часто находя соматические причины заболеваний пациентов. По иронии судьбы сейчас, когда он разработал новый подход к неврозу, не появлялись пациенты, страдающие истерией. Он несколько похудел и выглядел уставшим, но тем не менее регулярно проводил час до полуночи в тихой квартире, когда Марта уже спала. Сидя за письменным столом, он тщательно записывал каждое слово, сказанное в этот день им в разговоре с фрау Эмми. Он не жалел усилий, чтобы составить топографическую карту сложного рельефа подсознания этой женщины.
К концу третьей недели ухода за фрау фон Нейштадт он осознал, что она была подлинным кладезем болезни подсознания. Прошло шесть лет, с тех пор как Йозеф Брейер завершил дело Паппенгейм и началось его наблюдение за фрау Эмми; насколько ему было известно, в эти годы нигде не был испробован такой метод терапии, не применялось «лечение речью». Переводя книгу Берн–гейма «Гипноз и внушение», он думал о возможностях такой терапии. Он понимал также, что внушения под гипнозом – это лишь часть дела: другая половина осуществляется самой фрау Эмми посредством «лечения речью». Было очевидно, что ни одна из историй, которые она излагала, не сходила ранее с ее уст; сомнительно также, чтобы они могли ранее пробиться наружу из тайников ее подсознания. Йозеф Брейер понимал значение этого метода терапии, но отказался его использовать. Почему? Конечно, он был в состоянии установить диагноз болезни фрау Эмми и применить тот же катарсис, к которому он прибегнул в случае Берты Паппенгейм. Почему он не захотел излечить женщину сам?
Каждую ночь, сидя за столом, Зигмунд размышлял, какая часть пациентов, явившихся в приемные врачей и в больницы, заболела не от физических, а от умственных инфекций. Не все, конечно, и даже не большинство; он работал слишком долго в больницах и видел слишком много людей, умирающих от физических недомоганий, чтобы не знать, что большинство из них страдали нарушением функций какого–то органа, заболеванием легких, крови, раком. Однако он интуитивно чувствовал, по мере того как продолжал лечить фрау Эмми и каждый вечер переводить книгу Бернгейма, что больные часто сами уходят в свою болезнь. Это была медленная и неуловимая форма самоубийства, не осознаваемая пациентом, семьей, друзьями или врачом!
9
С помощью внушения он сумел устранить опасения и страхи фрау Эмми относительно приюта; после гипноза она пробуждалась радостной, рассказывала о своем салоне, своих чудесных друзьях среди писателей и художников. Однако, когда он приходил на следующее утро, она восклицала:
– Господин доктор, рада, что вы пришли. Я так боюсь. Я знаю, что умру.
Под гипнозом она рассказала ему о страшном сне:
– Ножки и ручки кресел превратились в змей. Чудище с клювом стервятника рвало меня и глотало куски мяса. На меня прыгнуло другое дикое животное. Когда я была маленькой, я хотела подобрать клубок шерсти, а это была мышь, которая тут же убежала; когда я сдвинула камень, под ним была большая жаба, и я так напугалась, что целый день не могла говорить.
Опять образы зверей, образы, которые он не удалил. Не создавала ли она их сама в своих галлюцинациях? Возможно, она выдумывает их так быстро, что они успевают замещать те, которые он устранил? Или же они возникают из воспоминаний о действительных страхах, испытанных в детстве? В то время как она продолжала рассказывать о своем прошлом, он спросил:
– Фрау Эмми, почему вы так часто говорите, что у вас ощущение бура в голове?
Она напряглась и сказала сердито:
– Вы не должны спрашивать меня, откуда это приходит; позвольте мне говорить то, что я говорю, не прерывая меня.
Позднее в этот вечер, приводя в порядок свои заметки, он подумал: «Фрау Эмми права. Когда больной выдает свой материал, мне следует оставаться на втором плане и пусть материал излагается так, как это возможно и должно. Это наилучший способ выявить автопортрет. Я должен вмешиваться лишь тогда, когда иссякает источник».
На следующий день она выложила удивительную историю: один из ее старших братьев, армейский офицер, был болен сифилисом, и, поскольку семья скрывала болезнь, она была вынуждена питаться за одним столом с ним, будучи смертельно напуганной, что может взять его нож или вилку и подцепить болезнь. У другого брата был туберкулез, и он отхаркивался за столом в плевательницу, стоявшую около нее. Когда она была совсем юной и отказывалась есть, мать заставляла ее сидеть за столом несколько часов, пока она не съест мясо, которое «становилось к этому времени холодным, а жир затвердевал». У нее возникало чувство отвращения.
– Каждый раз, когда я сажусь есть, вижу застывший слой жира и у меня кусок в горло не идет.
Он спросил вежливо:
– Фрау Эмми, возвращалась ли память о таких моментах в течение трех лет вашего замужества? Беспокоили ли они вас тогда?
– О нет, несмотря на то, что за три года я дважды была беременной. Но тогда я была ужасно занята. Все время, как в городе, так и в поместье, мы принимали людей. Мой муж ввел меня в подробности своего дела. Когда он выезжал по делам в другие страны, он брал меня с собой.
Ее лицо оживилось, она выглядела моложе. Зигмунд продолжал держать ее под гипнозом.
– Какое событие в вашей жизни произвело на вас самое памятное воздействие?
– Господин доктор, рада, что вы пришли. Я так боюсь. Я знаю, что умру.
Под гипнозом она рассказала ему о страшном сне:
– Ножки и ручки кресел превратились в змей. Чудище с клювом стервятника рвало меня и глотало куски мяса. На меня прыгнуло другое дикое животное. Когда я была маленькой, я хотела подобрать клубок шерсти, а это была мышь, которая тут же убежала; когда я сдвинула камень, под ним была большая жаба, и я так напугалась, что целый день не могла говорить.
Опять образы зверей, образы, которые он не удалил. Не создавала ли она их сама в своих галлюцинациях? Возможно, она выдумывает их так быстро, что они успевают замещать те, которые он устранил? Или же они возникают из воспоминаний о действительных страхах, испытанных в детстве? В то время как она продолжала рассказывать о своем прошлом, он спросил:
– Фрау Эмми, почему вы так часто говорите, что у вас ощущение бура в голове?
Она напряглась и сказала сердито:
– Вы не должны спрашивать меня, откуда это приходит; позвольте мне говорить то, что я говорю, не прерывая меня.
Позднее в этот вечер, приводя в порядок свои заметки, он подумал: «Фрау Эмми права. Когда больной выдает свой материал, мне следует оставаться на втором плане и пусть материал излагается так, как это возможно и должно. Это наилучший способ выявить автопортрет. Я должен вмешиваться лишь тогда, когда иссякает источник».
На следующий день она выложила удивительную историю: один из ее старших братьев, армейский офицер, был болен сифилисом, и, поскольку семья скрывала болезнь, она была вынуждена питаться за одним столом с ним, будучи смертельно напуганной, что может взять его нож или вилку и подцепить болезнь. У другого брата был туберкулез, и он отхаркивался за столом в плевательницу, стоявшую около нее. Когда она была совсем юной и отказывалась есть, мать заставляла ее сидеть за столом несколько часов, пока она не съест мясо, которое «становилось к этому времени холодным, а жир затвердевал». У нее возникало чувство отвращения.
– Каждый раз, когда я сажусь есть, вижу застывший слой жира и у меня кусок в горло не идет.
Он спросил вежливо:
– Фрау Эмми, возвращалась ли память о таких моментах в течение трех лет вашего замужества? Беспокоили ли они вас тогда?
– О нет, несмотря на то, что за три года я дважды была беременной. Но тогда я была ужасно занята. Все время, как в городе, так и в поместье, мы принимали людей. Мой муж ввел меня в подробности своего дела. Когда он выезжал по делам в другие страны, он брал меня с собой.
Ее лицо оживилось, она выглядела моложе. Зигмунд продолжал держать ее под гипнозом.
– Какое событие в вашей жизни произвело на вас самое памятное воздействие?