Страница:
Он вспомнил забавное сновидение, рассказанное ему несколько лет назад племянником Йозефа Брейера, тоже врачом. Молодого человека, любившего поспать, будила истопница. Однажды она постучала несколько раз в дверь и затем запричитала: «Господин Руди!» В этот момент ему привиделась табличка на койке в госпитале, где он работал, с именем «Рудольф Кауфман». Во сне он сказал:
– Рудольф Кауфман находится сейчас в госпитале, так что мне нет нужды идти туда.
Новый пациент по имени Эрлих пошутил над Зигмундом, воскликнув:
– Предполагаю, вы назовете это сном желания. Мне снилось, что, когда я вел к себе леди, меня задержал полицейский, приказавший мне сесть в карету. Я попросил дать мне время привести мои дела в порядок… Этот сон я видел утром, после ночи с этой леди.
– А вы знаете, в чем вас обвиняли?
– Да. В убийстве ребенка.
– Связано ли это с чем–либо реальным?
– Однажды я был виновен в аборте в результате любовной связи.
– Случилось что–либо утром до того, как вы увидели сон?
– Да. Я проснулся и имел сношение.
– Вы приняли меры предосторожности? – Да.
– В таком случае, вы боялись, что могли зачать ребенка; сновидение показало выполнение вашего желания, что… вы уничтожили ребенка в зародыше. Затем тревога, которая возникает после такого сношения, стала материалом вашего сна.
Он вспомнил о собственном сновидении, когда он рассердился на Флиса, уехавшего в Венецию и не сообщившего ему свой почтовый адрес. Ему снилось, что он получил телеграмму от Флиса с адресом: Венеция. Улица Вилла «Каза Сечерно».
Его первой реакцией было раздражение, ведь Вильгельм не остановился в пансионате «Каза Кирш», как рекомендовал он, Зигмунд. Но что же было мотивацией сновидения? Его сожаление, что не получил известий от Флиса? Или разочарование из–за того, что он хотел написать Флису о некоторых последних случаях и оказался лишенным такой возможности, ибо не мог посылать письма без адреса, в пустоту? Адрес был исполнением желания; это было внешним и явным смыслом сна. Был ли скрытый смысл? Каким образом именно эти слова попали в снившуюся ему телеграмму? Улица могла появиться вследствие прочтения статьи о раскопках Помпеи. Вилла перенесена с картины Беклина «Римская вилла», которую он видел накануне. «Сечерно» звучало неаполитанским, по–сицилийски составленным словом. Он обнаружил, что сновидения могут складывать всё что угодно, из обрывков и кусочков: слов, зданий, городов, людей, но при этом комбинация имеет свою цель, не является случайной, бессмысленной. Итак, Сечерно должно быть воплощением обещания Флиса, что вскоре у них состоится встреча в Италии южнее Венеции. В Риме? В вечном городе, этой вечной цели поездок, где Зигмунда ждали приключения и исполнение желаний. Как бы ему хотелось провести Пасху в Риме!
…Рим. У Зигмунда было несколько коротких сновидений, отделенных друг от друга несколькими днями. В первом он смотрел из окна вагона на Тибр и мост Санто–Анджело. Поезд тронулся, и у него возникла мысль, что нужно всего лишь ступить на землю города. Во втором сне кто–то привел его на вершину холма и показал ему Рим, окутанный туманом. Город находился в отдалении, а картина была удивительно четкой. Была очевидной тема «обетованной земли, видимой издали». В третьем сновидении, касавшемся Рима, он стоял у потока темной воды с мрачными скалами по одну сторону и лугом с большими белыми цветами по другую. Он заметил господина Цукера и, хотя был мало знаком с ним, все же решил спросить его, как пройти в город. Последний сон был самым коротким, мелькнула лишь одна сцена – перекресток в Риме; он был поражен, увидев множество объявлений на немецком языке, наклеенных на афишную тумбу.
Он решил относиться к снам как к целой серии, разделить их на составные части, как он поступил в отношении своего сна об Эмме Бенн; он был убежден, что существует рациональное объяснение каждого, даже туманного зрительного образа и кусочка диалога. Он заметил: «Каждый элемент сновидения прослеживается; каждый акт, слово и картина имеют значение, если быть объективным и потратить необходимое время на обдумывание скрытого содержания. Явное содержание сна аналогично внешнему виду индивида; скрытое содержание соответствует его характеру».
В сцене из окна вагона, касавшейся Тибра, он узнал гравюру, которую видел за день до этого в гостиной пациента; город, наполовину окутанный туманом, представлял Любек, где он и Марта провели свой медовый месяц. Когда он обдумывал ландшафт третьей части сновидения, то опознал в белых цветах на лугу водяные лилии, которыми он и Александр любовались около Равенны во время отдыха за год до этого. Темная скала у края воды живо напоминала долину Теплице около Карлсбада. Он думал: «Как искусны наши сны; мы соединяем места и сцены, разделенные временем и пространством!»
Почему Карлсбад? Карлсбад – это город, куда безденежный еврей пытался доехать без билета… если он выдержит побои. Цукер? Этого человека Зигмунд почти не знал. Потребовалось время, чтобы проявилась связь: цукер значит «сахар», а доктор Фрейд направил в Карлсбад нескольких пациентов, страдавших сахарным диабетом. В последнем сне он видел объявления на немецком языке в Риме. Его ум обратился к письму, написанному им Вильгельму Флису, в котором отвечал на предложение встретиться в Праге для обсуждения научных проблем. Зигмунд писал, что в настоящий момент Прага – неприятное место, поскольку правительство навязывает чехам немецкий язык. В своем сне он реализовал желание перенести встречу в Рим, но ведь на афишных тумбах были расклеены объявления на немецком языке.
– Отлично, теперь я узнаю появившиеся передо мной сцены! – воскликнул он. – Что пыталось отразить сновидение? Все четыре сна связаны с единственным желанием: поехать в Рим. Однако анализ показывает мне, что действительное стремление, вызвавшее сны, берет начало в детстве. Ребенок и детские импульсы живут в сновидении. Должно быть связующее звено между нынешним и прошлым. Сновидения должны привести меня к моему подсознанию. У меня тяга к Риму, быть там и одновременно оставаться в стороне… В известном смысле она подобна моей железнодорожной фобии.
Мучительно продвигаясь в прошлое, он нашел запрятанное: в последние годы учебы в гимназии отмечался рост антисемитизма. Некоторые подростки давали ему понять, что он принадлежит к чужой расе. При таком вызове ему нужно было найти свою индивидуальность, «занять определенную позицию», как он сказал сам себе. Наиболее любимой им исторической фигурой был семитский генерал Ганнибал, поклявшийся в вечной ненависти к римлянам и обещавший отцу, что покорит Рим. В 218 году до Рождества Христова он пересек Альпы, разбил силы римлян у Тразименского озера, опустошил Адриатическое побережье вплоть до юга Италии, затем направился к Неаполю, и его армия подошла к Риму на расстояние всего трех миль, готовая к завершающему нападению…
Но Ганнибал не осуществил его. Он оставался в Италии пятнадцать лет, а затем отвел карфагенскую армию. В уме молодого Зигмунда Ганнибал и Рим символизировали конфликт между цепкостью евреев и всепроникающей католической церковью. Туманно он представлял себе, что Рим выражал его собственные амбиции и необходимость отомстить за то, что с головы его отца была сбита в грязь меховая шапка. Это также символизировало неспособность Ганнибала отомстить за Гамилькара. В прошлые каникулы Зигмунд добрался до Тразименского озера в пятидесяти милях от Рима. Но и он, Зигмунд Фрейд, не смог преодолеть, подобно Ганнибалу, последние пятьдесят миль. Неужто он всегда будет не достигать своих жизненных амбиций?
По мере накопления опыта Зигмунд все полнее анализировал сны своих пациентов и использовал их скрытое содержание в целях терапии. Пациент–гомосексуалист рассказал о сне, когда он, больной, лежал в постели и случайно отвернул одеяло. Посетивший его приятель, сидевший у кровати, также обнажил себя, а затем схватил рукой пенис пациента. Пациент был удивлен и возмущен, его приятель отпустил пенис.
– На ум приходит несколько соображений относительно сна, Готфрид, – сказал доктор Фрейд. – Во–первых, вы раскрылись, возможно, не случайно; во–вторых, вы хотели, чтобы приятель схватил ваш пенис; в–третьих, вы чувствовали отвращение к этому. Такова ваша раздвоенность. Однако я сомневаюсь, что сон полностью относится к настоящему. Давайте углубимся в прошлое и посмотрим, не отыщем ли мы отправную точку в вашем детстве. Тогда мы ее устраним.
Готфрид сжимал и разжимал пальцы. На его глаза набежали слезы.
– Не полностью устраним. Частички ее плавают в моем уме, подобно распухшему трупу, вращаясь и покачиваясь в потоке реки… Когда мне было двенадцать… я пошел навестить больного… он раскрылся… я ухватился за его пенис… он оттолкнул меня…
Зигмунд сказал спокойно:
– В своем сновидении вы извратили картину. Это было исполнение желания: вам хотелось быть пассивным, а не агрессором. Сон показывает, что вы хотели изменить прошлое, чтобы вас простили. Это важный шаг к излечению.
Он начал писать о чувстве торможения в снах, прикованности к месту, часто встречающейся в сновидениях неспособности к действию, что так близко к чувству тревоги. После ужина он вернулся в кабинет. Ночь была душной; сидя за столом, он снял воротничок и манжеты. В полночь, направляясь в спальню, он перескакивал через ступени, и у него появилось ощущение парения; это доказывало, что нет никакой врожденной болезни сердца, хотя в моменты депрессии он вспоминал о теории Флиса, будто умрет на пятьдесят первом году жизни, ибо такова комбинация его двух жизненных циклов: двадцать три и двадцать восемь лет.
На пути в квартиру ему вдруг пришла в голову мысль, как были бы удивлены его дети, увидев его возвращающимся из рабочего кабинета в полураздетом виде. Он и Марта выпили прохладный напиток, проверили, не слишком ли укутаны дети. Ночью ему снилось:
«Я был небрежно одет, поднимался с первого этажа на второй, перепрыгивая три ступени подряд, и был доволен своей легкостью, как вдруг увидел спускающуюся вниз служанку, застыдился и пытался поторопиться, но в этот момент возникло торможение: меня приковало к ступенькам…»
Основное различие между реальностью и сном было в том, что на нем не было не только воротничка и манжет; он не видел себя целиком, но ощущал, что на нем совсем мало одежды. К тому же лестница вела не с первого этажа к его квартире и вниз спускалась не служанка Марты, чтобы позвать его или вручить записку. Скорее это была лестница в доме старой женщины, которой он в течение пяти лет дважды в день делает уколы. Ассоциации возникли довольно быстро: иногда, поднимаясь по лестнице после выкуренной сигары, он прочищал горло, а поскольку в здании не было плевательницы, то делал это в углу. Женщина–консьержка, не скрывавшая недовольства, несколько раз ловила его за этим занятием. Два дня назад вместо старой консьержки появилась новая служанка, которая в первый же день поучала его:
– Следовало бы вытирать ботинки, господин доктор, прежде чем входить в комнату. Вы испачкали сегодня красный ковер.
Сновидение имело свой смысл, как и сцены, из которых оно состояло. Каково же его подспудное значение? Он обнаружил, что эксгибиционизм, как правило, возникает в детстве, в то время, когда можно быть нагим и не стыдиться в присутствии семьи и незнакомых. В виденном им сновидении обнаженность, возможно, отражала стремление к эксгибиционизму. Он знал, что сдерживает человека при бодрствовании – мотив, несомненно схожий с мотивами сна: конфликт воли, когда сильное желание, возбужденное инстинктивной натурой, сталкивается с мощным «нет», порожденным воспитанием и обучением. Он сделал заключение: «Глубочайшая и вечная природа человека… лежит в этих импульсах ума, уходящих корнями в детство, которое превращается в нечто доисторическое».
Он описал свои сны во всех подробностях, делая выводы об основах формирования сновидения, использующих зрелище или события, имевшие обычно место за день до сна, в качестве ключа, открывающего подсознание и освобождающего иногда в загадочной, а часто в концентрированной форме накопившееся в нем содержание.
Он писал Флису, вернувшемуся в Берлин: «Чувствую внутреннюю необходимость написать о сновидениях, в отношении которых у меня полная уверенность… Я просмотрел литературу по этому вопросу и готов сказать вслед за кельтским гномом: «Как я рад, что ни один человеческий глаз не открыл скрытый образ злого духа». Никто даже не подозревает, что сновидения не глупость, а исполнение желания».
На его полке стояло несколько книг о сновидениях: Гартмана на немецком, Дельбёфа на французском, Галь–тона на английском. Поскольку большая часть жизни и усилий человеческого мозга заключается в формулировании желаний и попытках их осуществить, сновидения открывали возможность понять причины истерии пациентов, а также проследить нормальную деятельность здорового мозга. Итак, толкование снов могло не только проложить широкую дорогу к психоанализу, но и заложить основу научной психологии.
Единственный способ выполнить задачу – собрать и проанализировать все свои сны за следующий год или пару лет, а также сны пациентов и членов семьи и написать книгу под названием «Толкование сновидений».
В начале лета Минна выразила желание забрать детей на две недели в Обертрессен; здесь семейство Фрейд сняло виллу в гуще леса, где много папоротников и грибов и где их могла посетить фрау Бернейс, соскучившаяся по внучатам. Тетушке Минне представилась возможность сменить роль тети на роль мамы.
Фрейды наслаждались своим одиночеством, как назвала этот период Марта, хотя иногда квартира казалась огромной и странно опустевшей. Даже кухарка чувствовала себя подавленной: она говорила, что не умеет обслуживать двоих, привыкнув готовить на дюжину. Александр пригласил их на «Летучую мышь». Фрейды отпустили на неделю кухарку, чтобы она могла навестить свою семью, а сами питались в близлежащих ресторанах, слушая новую музыку и наслаждаясь молодым вином.
Когда они добрались до Обертрессена, хлынул проливной дождь, не прекращавшийся несколько дней, все окрестности были залиты водой, пристройки к дому смыты потоком. Фрау Бернейс сбежала к друзьям в Рейхенгаль; Зигмунд и Марта нашли укрытие в Венеции. С детьми оставалась тетушка Минна. В Венеции Марта довольствовалась осмотром достопримечательностей по утрам и послеполуденным чтением на балконе «Каза Кирш». Зигмунд ходил из собора во Дворец дожей, из дворца – в галереи, любуясь полотнами Джорджоне, Тициана, Карпаччо. Когда они вернулись в Обертрессен, тетушка Минна изъявила желание прогуляться по окрестностям. Марта предложила, чтобы Зигмунд отвез ее на несколько дней в Унтерсберг и Гейльбрунн и завершил поездку визитом к фрау Бернейс. Распрощавшись с Минной, Зигмунд возвратился в Вену, чтобы установить надгробный камень на могиле отца. Выбирая рисунок, он раздумывал: «Родители не хотят быть мертвыми. Они живут с нами до нашей смерти. Не поэтому ли появилась мысль о тяжелых надгробных камнях – держать под землей мать и отца?»
В октябре открылся венский медицинский сезон, но на сей раз новых пациентов у доктора Зигмунда Фрейда не было, и это огорчало его. Приняв на бесплатное лечение двоих, он заметил Марте:
– Если я добавлю себя, то будет три бесплатных пациента.
Он понимал также, что летом сорил деньгами, заметив про себя: «Не следует дразнить богов и людей слишком частыми путешествиями. Кроме того, как психоаналитик, я должен знать, что тяга к поездкам вызвана неврозом. Как только решу некоторые свои проблемы, засяду за работу и не захочу ехать дальше китайского Калафати в Пратере».
6
– Рудольф Кауфман находится сейчас в госпитале, так что мне нет нужды идти туда.
Новый пациент по имени Эрлих пошутил над Зигмундом, воскликнув:
– Предполагаю, вы назовете это сном желания. Мне снилось, что, когда я вел к себе леди, меня задержал полицейский, приказавший мне сесть в карету. Я попросил дать мне время привести мои дела в порядок… Этот сон я видел утром, после ночи с этой леди.
– А вы знаете, в чем вас обвиняли?
– Да. В убийстве ребенка.
– Связано ли это с чем–либо реальным?
– Однажды я был виновен в аборте в результате любовной связи.
– Случилось что–либо утром до того, как вы увидели сон?
– Да. Я проснулся и имел сношение.
– Вы приняли меры предосторожности? – Да.
– В таком случае, вы боялись, что могли зачать ребенка; сновидение показало выполнение вашего желания, что… вы уничтожили ребенка в зародыше. Затем тревога, которая возникает после такого сношения, стала материалом вашего сна.
Он вспомнил о собственном сновидении, когда он рассердился на Флиса, уехавшего в Венецию и не сообщившего ему свой почтовый адрес. Ему снилось, что он получил телеграмму от Флиса с адресом: Венеция. Улица Вилла «Каза Сечерно».
Его первой реакцией было раздражение, ведь Вильгельм не остановился в пансионате «Каза Кирш», как рекомендовал он, Зигмунд. Но что же было мотивацией сновидения? Его сожаление, что не получил известий от Флиса? Или разочарование из–за того, что он хотел написать Флису о некоторых последних случаях и оказался лишенным такой возможности, ибо не мог посылать письма без адреса, в пустоту? Адрес был исполнением желания; это было внешним и явным смыслом сна. Был ли скрытый смысл? Каким образом именно эти слова попали в снившуюся ему телеграмму? Улица могла появиться вследствие прочтения статьи о раскопках Помпеи. Вилла перенесена с картины Беклина «Римская вилла», которую он видел накануне. «Сечерно» звучало неаполитанским, по–сицилийски составленным словом. Он обнаружил, что сновидения могут складывать всё что угодно, из обрывков и кусочков: слов, зданий, городов, людей, но при этом комбинация имеет свою цель, не является случайной, бессмысленной. Итак, Сечерно должно быть воплощением обещания Флиса, что вскоре у них состоится встреча в Италии южнее Венеции. В Риме? В вечном городе, этой вечной цели поездок, где Зигмунда ждали приключения и исполнение желаний. Как бы ему хотелось провести Пасху в Риме!
…Рим. У Зигмунда было несколько коротких сновидений, отделенных друг от друга несколькими днями. В первом он смотрел из окна вагона на Тибр и мост Санто–Анджело. Поезд тронулся, и у него возникла мысль, что нужно всего лишь ступить на землю города. Во втором сне кто–то привел его на вершину холма и показал ему Рим, окутанный туманом. Город находился в отдалении, а картина была удивительно четкой. Была очевидной тема «обетованной земли, видимой издали». В третьем сновидении, касавшемся Рима, он стоял у потока темной воды с мрачными скалами по одну сторону и лугом с большими белыми цветами по другую. Он заметил господина Цукера и, хотя был мало знаком с ним, все же решил спросить его, как пройти в город. Последний сон был самым коротким, мелькнула лишь одна сцена – перекресток в Риме; он был поражен, увидев множество объявлений на немецком языке, наклеенных на афишную тумбу.
Он решил относиться к снам как к целой серии, разделить их на составные части, как он поступил в отношении своего сна об Эмме Бенн; он был убежден, что существует рациональное объяснение каждого, даже туманного зрительного образа и кусочка диалога. Он заметил: «Каждый элемент сновидения прослеживается; каждый акт, слово и картина имеют значение, если быть объективным и потратить необходимое время на обдумывание скрытого содержания. Явное содержание сна аналогично внешнему виду индивида; скрытое содержание соответствует его характеру».
В сцене из окна вагона, касавшейся Тибра, он узнал гравюру, которую видел за день до этого в гостиной пациента; город, наполовину окутанный туманом, представлял Любек, где он и Марта провели свой медовый месяц. Когда он обдумывал ландшафт третьей части сновидения, то опознал в белых цветах на лугу водяные лилии, которыми он и Александр любовались около Равенны во время отдыха за год до этого. Темная скала у края воды живо напоминала долину Теплице около Карлсбада. Он думал: «Как искусны наши сны; мы соединяем места и сцены, разделенные временем и пространством!»
Почему Карлсбад? Карлсбад – это город, куда безденежный еврей пытался доехать без билета… если он выдержит побои. Цукер? Этого человека Зигмунд почти не знал. Потребовалось время, чтобы проявилась связь: цукер значит «сахар», а доктор Фрейд направил в Карлсбад нескольких пациентов, страдавших сахарным диабетом. В последнем сне он видел объявления на немецком языке в Риме. Его ум обратился к письму, написанному им Вильгельму Флису, в котором отвечал на предложение встретиться в Праге для обсуждения научных проблем. Зигмунд писал, что в настоящий момент Прага – неприятное место, поскольку правительство навязывает чехам немецкий язык. В своем сне он реализовал желание перенести встречу в Рим, но ведь на афишных тумбах были расклеены объявления на немецком языке.
– Отлично, теперь я узнаю появившиеся передо мной сцены! – воскликнул он. – Что пыталось отразить сновидение? Все четыре сна связаны с единственным желанием: поехать в Рим. Однако анализ показывает мне, что действительное стремление, вызвавшее сны, берет начало в детстве. Ребенок и детские импульсы живут в сновидении. Должно быть связующее звено между нынешним и прошлым. Сновидения должны привести меня к моему подсознанию. У меня тяга к Риму, быть там и одновременно оставаться в стороне… В известном смысле она подобна моей железнодорожной фобии.
Мучительно продвигаясь в прошлое, он нашел запрятанное: в последние годы учебы в гимназии отмечался рост антисемитизма. Некоторые подростки давали ему понять, что он принадлежит к чужой расе. При таком вызове ему нужно было найти свою индивидуальность, «занять определенную позицию», как он сказал сам себе. Наиболее любимой им исторической фигурой был семитский генерал Ганнибал, поклявшийся в вечной ненависти к римлянам и обещавший отцу, что покорит Рим. В 218 году до Рождества Христова он пересек Альпы, разбил силы римлян у Тразименского озера, опустошил Адриатическое побережье вплоть до юга Италии, затем направился к Неаполю, и его армия подошла к Риму на расстояние всего трех миль, готовая к завершающему нападению…
Но Ганнибал не осуществил его. Он оставался в Италии пятнадцать лет, а затем отвел карфагенскую армию. В уме молодого Зигмунда Ганнибал и Рим символизировали конфликт между цепкостью евреев и всепроникающей католической церковью. Туманно он представлял себе, что Рим выражал его собственные амбиции и необходимость отомстить за то, что с головы его отца была сбита в грязь меховая шапка. Это также символизировало неспособность Ганнибала отомстить за Гамилькара. В прошлые каникулы Зигмунд добрался до Тразименского озера в пятидесяти милях от Рима. Но и он, Зигмунд Фрейд, не смог преодолеть, подобно Ганнибалу, последние пятьдесят миль. Неужто он всегда будет не достигать своих жизненных амбиций?
По мере накопления опыта Зигмунд все полнее анализировал сны своих пациентов и использовал их скрытое содержание в целях терапии. Пациент–гомосексуалист рассказал о сне, когда он, больной, лежал в постели и случайно отвернул одеяло. Посетивший его приятель, сидевший у кровати, также обнажил себя, а затем схватил рукой пенис пациента. Пациент был удивлен и возмущен, его приятель отпустил пенис.
– На ум приходит несколько соображений относительно сна, Готфрид, – сказал доктор Фрейд. – Во–первых, вы раскрылись, возможно, не случайно; во–вторых, вы хотели, чтобы приятель схватил ваш пенис; в–третьих, вы чувствовали отвращение к этому. Такова ваша раздвоенность. Однако я сомневаюсь, что сон полностью относится к настоящему. Давайте углубимся в прошлое и посмотрим, не отыщем ли мы отправную точку в вашем детстве. Тогда мы ее устраним.
Готфрид сжимал и разжимал пальцы. На его глаза набежали слезы.
– Не полностью устраним. Частички ее плавают в моем уме, подобно распухшему трупу, вращаясь и покачиваясь в потоке реки… Когда мне было двенадцать… я пошел навестить больного… он раскрылся… я ухватился за его пенис… он оттолкнул меня…
Зигмунд сказал спокойно:
– В своем сновидении вы извратили картину. Это было исполнение желания: вам хотелось быть пассивным, а не агрессором. Сон показывает, что вы хотели изменить прошлое, чтобы вас простили. Это важный шаг к излечению.
Он начал писать о чувстве торможения в снах, прикованности к месту, часто встречающейся в сновидениях неспособности к действию, что так близко к чувству тревоги. После ужина он вернулся в кабинет. Ночь была душной; сидя за столом, он снял воротничок и манжеты. В полночь, направляясь в спальню, он перескакивал через ступени, и у него появилось ощущение парения; это доказывало, что нет никакой врожденной болезни сердца, хотя в моменты депрессии он вспоминал о теории Флиса, будто умрет на пятьдесят первом году жизни, ибо такова комбинация его двух жизненных циклов: двадцать три и двадцать восемь лет.
На пути в квартиру ему вдруг пришла в голову мысль, как были бы удивлены его дети, увидев его возвращающимся из рабочего кабинета в полураздетом виде. Он и Марта выпили прохладный напиток, проверили, не слишком ли укутаны дети. Ночью ему снилось:
«Я был небрежно одет, поднимался с первого этажа на второй, перепрыгивая три ступени подряд, и был доволен своей легкостью, как вдруг увидел спускающуюся вниз служанку, застыдился и пытался поторопиться, но в этот момент возникло торможение: меня приковало к ступенькам…»
Основное различие между реальностью и сном было в том, что на нем не было не только воротничка и манжет; он не видел себя целиком, но ощущал, что на нем совсем мало одежды. К тому же лестница вела не с первого этажа к его квартире и вниз спускалась не служанка Марты, чтобы позвать его или вручить записку. Скорее это была лестница в доме старой женщины, которой он в течение пяти лет дважды в день делает уколы. Ассоциации возникли довольно быстро: иногда, поднимаясь по лестнице после выкуренной сигары, он прочищал горло, а поскольку в здании не было плевательницы, то делал это в углу. Женщина–консьержка, не скрывавшая недовольства, несколько раз ловила его за этим занятием. Два дня назад вместо старой консьержки появилась новая служанка, которая в первый же день поучала его:
– Следовало бы вытирать ботинки, господин доктор, прежде чем входить в комнату. Вы испачкали сегодня красный ковер.
Сновидение имело свой смысл, как и сцены, из которых оно состояло. Каково же его подспудное значение? Он обнаружил, что эксгибиционизм, как правило, возникает в детстве, в то время, когда можно быть нагим и не стыдиться в присутствии семьи и незнакомых. В виденном им сновидении обнаженность, возможно, отражала стремление к эксгибиционизму. Он знал, что сдерживает человека при бодрствовании – мотив, несомненно схожий с мотивами сна: конфликт воли, когда сильное желание, возбужденное инстинктивной натурой, сталкивается с мощным «нет», порожденным воспитанием и обучением. Он сделал заключение: «Глубочайшая и вечная природа человека… лежит в этих импульсах ума, уходящих корнями в детство, которое превращается в нечто доисторическое».
Он описал свои сны во всех подробностях, делая выводы об основах формирования сновидения, использующих зрелище или события, имевшие обычно место за день до сна, в качестве ключа, открывающего подсознание и освобождающего иногда в загадочной, а часто в концентрированной форме накопившееся в нем содержание.
Он писал Флису, вернувшемуся в Берлин: «Чувствую внутреннюю необходимость написать о сновидениях, в отношении которых у меня полная уверенность… Я просмотрел литературу по этому вопросу и готов сказать вслед за кельтским гномом: «Как я рад, что ни один человеческий глаз не открыл скрытый образ злого духа». Никто даже не подозревает, что сновидения не глупость, а исполнение желания».
На его полке стояло несколько книг о сновидениях: Гартмана на немецком, Дельбёфа на французском, Галь–тона на английском. Поскольку большая часть жизни и усилий человеческого мозга заключается в формулировании желаний и попытках их осуществить, сновидения открывали возможность понять причины истерии пациентов, а также проследить нормальную деятельность здорового мозга. Итак, толкование снов могло не только проложить широкую дорогу к психоанализу, но и заложить основу научной психологии.
Единственный способ выполнить задачу – собрать и проанализировать все свои сны за следующий год или пару лет, а также сны пациентов и членов семьи и написать книгу под названием «Толкование сновидений».
В начале лета Минна выразила желание забрать детей на две недели в Обертрессен; здесь семейство Фрейд сняло виллу в гуще леса, где много папоротников и грибов и где их могла посетить фрау Бернейс, соскучившаяся по внучатам. Тетушке Минне представилась возможность сменить роль тети на роль мамы.
Фрейды наслаждались своим одиночеством, как назвала этот период Марта, хотя иногда квартира казалась огромной и странно опустевшей. Даже кухарка чувствовала себя подавленной: она говорила, что не умеет обслуживать двоих, привыкнув готовить на дюжину. Александр пригласил их на «Летучую мышь». Фрейды отпустили на неделю кухарку, чтобы она могла навестить свою семью, а сами питались в близлежащих ресторанах, слушая новую музыку и наслаждаясь молодым вином.
Когда они добрались до Обертрессена, хлынул проливной дождь, не прекращавшийся несколько дней, все окрестности были залиты водой, пристройки к дому смыты потоком. Фрау Бернейс сбежала к друзьям в Рейхенгаль; Зигмунд и Марта нашли укрытие в Венеции. С детьми оставалась тетушка Минна. В Венеции Марта довольствовалась осмотром достопримечательностей по утрам и послеполуденным чтением на балконе «Каза Кирш». Зигмунд ходил из собора во Дворец дожей, из дворца – в галереи, любуясь полотнами Джорджоне, Тициана, Карпаччо. Когда они вернулись в Обертрессен, тетушка Минна изъявила желание прогуляться по окрестностям. Марта предложила, чтобы Зигмунд отвез ее на несколько дней в Унтерсберг и Гейльбрунн и завершил поездку визитом к фрау Бернейс. Распрощавшись с Минной, Зигмунд возвратился в Вену, чтобы установить надгробный камень на могиле отца. Выбирая рисунок, он раздумывал: «Родители не хотят быть мертвыми. Они живут с нами до нашей смерти. Не поэтому ли появилась мысль о тяжелых надгробных камнях – держать под землей мать и отца?»
В октябре открылся венский медицинский сезон, но на сей раз новых пациентов у доктора Зигмунда Фрейда не было, и это огорчало его. Приняв на бесплатное лечение двоих, он заметил Марте:
– Если я добавлю себя, то будет три бесплатных пациента.
Он понимал также, что летом сорил деньгами, заметив про себя: «Не следует дразнить богов и людей слишком частыми путешествиями. Кроме того, как психоаналитик, я должен знать, что тяга к поездкам вызвана неврозом. Как только решу некоторые свои проблемы, засяду за работу и не захочу ехать дальше китайского Калафати в Пратере».
6
Летний отпуск обогатил его интеллектуальной находкой, которой не было в его багаже перед отъездом. Шагая по мягким тропам Унтерсберга и по керамическим плиткам венецианских церквей, давая возможность глазам отдыхать на несметных оттенках зелени в густом лесу и на сочных красках итальянских художников, он вместе с тем все больше задумывался над обвинениями его пациенток в адрес отцов, допускающих порочные действия. Такие обвинения всегда удивляли его, и он принимал их скрепя сердце. Зигмунд спрашивал себя, почему в подобных случаях он не мог довести до конца анализ. Почему некоторые из наиболее отзывчивых пациенток начинают в какой–то момент уходить от ответов, хотя при этом симптомы болезни ослабляются? Его открытия убеждали, что подсознание не обладает «указателем реальности» и не способно отличать правду от «эмоциональной выдумки». В лекции, прочитанной в Обществе психиатрии и неврологии, и в публикации в «Обозрении» он допустил ошибочный поворот, теперь Зигмунд понимал это как теоретик и как врач–клиницист.
Первый подход к прорыву был достигнут благодаря пациентке, сорокадвухлетней замужней женщине, страдавшей бессонницей, которая нарушала ее эмоциональное состояние. Пациентка так и не подводила к пониманию, почему она не засыпает. Она ложилась в конце дня крайне усталой. Однако, едва успев коснуться головой подушки, начинала возвращаться в прошлое, вспоминала сцены из детства, расстраивавшие ее и вселявшие тревогу. Затем набегали слезы, и это заставляло ее ворочаться большую часть ночи в постели. Зигмунд заметил, что неспособность заснуть следует некоему установившемуся рисунку, а именно она вызвана не нежеланием сознания отойти ко сну, а тем, что, когда закрываются глаза и тело принимает горизонтальное положение, отключается цензор и это дает возможность материалу, накопленному в подсознании, просочиться в сознание, подобно тому как просачиваются почвенные воды.
У этой пациентки, как и у многих других, приходивших ранее, страхи провоцировались приглушенными эротическими желаниями, объектом которых выступал отец. Потребовались многие часы свободных ассоциаций, возвращавших ее к раннему детству, прежде чем она стала восстанавливать сцены, продиктованные половым влечением и ухаживанием.
Подобные откровения он выслушивал почти восемь лет. Но эта пациентка вела себя своеобразно: возвращаясь к прошлому своей жизни, она начинала описывать сцены с участием ее отца, а затем вдруг как бы отшатывалась с криком: «Нет, это было не так! Скорее было так…» И она рассказывала, спотыкаясь, другую половину интимных отношений, воскрешала в памяти дюжину невротических ситуаций, затем снова все отрицала и прерывала сеанс… чтобы явиться на следующий день и рассказать под совершенно иным углом о других фрагментарных сценах ее интимных отношений с отцом…
Зигмунд застонал так громко, что пораженная пациентка вышла из состояния полусна, открыла глаза, поморгала и спросила:
– В чем дело, господин доктор? Что случилось? Что я сказала? Что сделала?
Зигмунд спокойно ответил:
– Ничего, совсем ничего. Вы действуете правильно. Пожалуйста, продолжайте.
Когда женщина заговорила, он глубоко вздохнул; пошаливало сердце, и его подташнивало. Вздохнув так, что почувствовал боль под ребрами, он сказал про себя: «Я был введен в заблуждение! Мы имеем дело не с приставанием к ребенку! Мы имеем дело с фантазией! Имеем дело с тем, чего желали пациентки в раннем детстве». Фантазии закрепились; они удерживались все годы в подсознании как реальные сцены. Укрытые, тщательно отгороженные, Державшиеся вдали от взглядов взрослых, они сохранялись как живая сила, заставляющая страдать бессонницей бедную женщину, мечтавшую добиться со времени детства осуществления своих желаний по отношению к отцу. Почему он никогда не замечал этого? Почему он принимал за чистую монету то, что говорили расстроенные и эмоционально больные люди? Сказанное ими казалось правдивым; они не пытались лгать или обманывать. Они говорили правду, как она им представлялась, а он этого не понимал. Все это время он не сумел найти различие между реальностью и фантазией.
Он был прав в отношении детской сексуальности; она существовала, просто ее не были готовы принять, и он представил ее в ошибочном свете. Он ошибался, будучи правым в причинах. Крафт–Эбинг и Вагнер–Яурег были правы, отталкиваясь от ошибочных причин. С глубоким чувством облегчения он осознал, что по меньшей мере девяносто девять процентов сексуальных нарушений вообще не существовало; и все же его пациенты думали, что они есть, и становились больными, придерживаясь посылки, что они имели сексуальные интимные связи.
Он был так потрясен, что просил очередного и последнего пациента в тот день извинить его. Пациент согласился без сожаления. Когда он ушел, Зигмунд закрыл наружную дверь и стал просматривать досье, содержавшее данные о пациентах, приходивших с сексуальными воспоминаниями детства. Перечитывая записи, он ощущал такое сильное биение сердца, что в голову пришла мысль, как бы оно не взорвалось, подобно газовому баллону у некогда жившего здесь часовщика. В каждой записи имелись свидетельства о фантазии пациентов! Он вспомнил замечание доктора Бернгейма в Нанси: «Мы все – галлюцинирующие существа»; как мог он, Зигмунд Фрейд, знать, что склонность к галлюцинациям распространяется на прошлое вплоть до раннего детства и может действовать в зрелом возрасте? Человек с открытыми глазами должен был бы заметить нелепости, противоречия, непоследовательности. Почему он их не распознал?
Он ходил по комнате. Хорошо, причина заключалась в том, что он был ошеломлен открытием детской сексуальности и принял все свидетельства за чистую монету. Должна же быть правдивая основа такой универсальной увязки, как феномен «отец – ребенок»? Он перелистал имевшуюся под рукой литературу; нигде не упоминалось, что ребенок рождается с полным набором сексуальных инстинктов, что в иных заложено сексуальное чувство, тяга, инстинктивное влечение, которые начинают проявлять себя чуть ли не с момента рождения. Но хватит копаться в прошлом… Признавая революционную теорию существования детской сексуальности, надо ответить на вопрос: почему склонны извращать сексуальность пациенты? Почему ее проявления не закрепляются в подсознании точно и правдиво? Разве подсознание и цензор не способны улавливать различие между действительностью и фантазией? Почему пациент, а вслед за ним и врач ошибались относительно действительно происходившего? Нужно было разобраться и в другом. Фантазии небесцельны, психика использует их со смыслом. Но как? И что скрывается за детской сексуальностью, которую не приемлет и отвергает с отвращением человеческий разум?
Он оказался в лабиринте, где нужно следить за тем, куда поставить ногу. Тщательно обдумывая каждый шаг, он сумел пройти половину пути в лабиринте. Встал измученный. Вагнер–Яурег сказал правильно в своей деревенской манере: «Ты знаешь, что скажет австрийский крестьянин, когда уличит кого–то в явной ошибке? У тебя не застегнута ширинка».
Зигмунд отказался от ужина, сказав Марте, что ждет срочного вызова. Выглядел он рассеянным, но заверил ее, что все в порядке. Выражение ее лица говорило, что она вовсе не уверена в этом. Она просто сказала:
– Мы согреем ужин. Только не задерживайся.
Он бродил два часа по городским улицам, затем по полям в направлении Гринцинга. Это был тот же маршрут, по которому он шел пятнадцать лет назад, выйдя из кабинета профессора Брюкке, после того как узнал, что для него нет места в научном мире. У него все болело: голова, тело, как тогда. И тем не менее над всеми сожалениями и упреками в свой адрес, над агонией из–за незрелых заключений упорно всплывала перед мысленным взором сцена, постоянно возвращавшаяся к нему в грезах и в сновидениях. Он никогда не пытался подвергнуть ее анализу. Однажды, когда ему было семь лет, он вошел в спальню родителей, после того как они, должно быть, заснули. Дверь была плотно закрыта, но не заперта. Шагнув в темноту комнаты, он неясно увидел и услышал в постели родителей череду непонятных движений, необычайно взволновавших его. Его отец, почувствовав, что кто–то вошел, посмотрел через плечо, увидел стоящего мальчика и замер. Была и другая туманная сцена перед взором Зигмунда: иногда он видел себя мочившимся на пол сразу за дверью, иной раз имел смутное впечатление, будто побежал к постели, бросился в объятия матери и тут же помочился. У отца это вызвало отвращение, и он сказал:
– Дрянной мальчишка.
Мать отнесла его в детскую постель и утешила ласковыми словами. Но слова отца не выходили из головы. Не потому ли эта сцена возвращалась к нему так часто? Возможно, так, но с нею был связан другой элемент, с которым он никогда прежде не сталкивался. Почему он помочился в спальне родителей? До двух лет он мочился в своей кровати, и, когда отец бранил его по этому поводу, он отвечал: «Ничего, папа, обещаю тебе купить прекрасную новую кровать из красного дерева в Нейтитшейне». Но после двух лет его кровать всегда была сухой и чистой. Почему в семь лет он совершил столь возмутительный акт без явной необходимости, только потому, что был расстроен тем, что обнаружил нечто, происходящее в родительской постели?
Ответ пришел, как метеор, пролетающий по темному небу. Он ревновал к своему отцу! Он хотел положить конец тому, что происходило! Он выбрал самый драматический способ. Он хотел отвлечь внимание матери от отца и занять его место в ее привязанности. Освобождая мочевой пузырь, не симулировал ли он то, чем занимался его отец? Он как бы завершал акт любви, случайно увиденный им.
Первый подход к прорыву был достигнут благодаря пациентке, сорокадвухлетней замужней женщине, страдавшей бессонницей, которая нарушала ее эмоциональное состояние. Пациентка так и не подводила к пониманию, почему она не засыпает. Она ложилась в конце дня крайне усталой. Однако, едва успев коснуться головой подушки, начинала возвращаться в прошлое, вспоминала сцены из детства, расстраивавшие ее и вселявшие тревогу. Затем набегали слезы, и это заставляло ее ворочаться большую часть ночи в постели. Зигмунд заметил, что неспособность заснуть следует некоему установившемуся рисунку, а именно она вызвана не нежеланием сознания отойти ко сну, а тем, что, когда закрываются глаза и тело принимает горизонтальное положение, отключается цензор и это дает возможность материалу, накопленному в подсознании, просочиться в сознание, подобно тому как просачиваются почвенные воды.
У этой пациентки, как и у многих других, приходивших ранее, страхи провоцировались приглушенными эротическими желаниями, объектом которых выступал отец. Потребовались многие часы свободных ассоциаций, возвращавших ее к раннему детству, прежде чем она стала восстанавливать сцены, продиктованные половым влечением и ухаживанием.
Подобные откровения он выслушивал почти восемь лет. Но эта пациентка вела себя своеобразно: возвращаясь к прошлому своей жизни, она начинала описывать сцены с участием ее отца, а затем вдруг как бы отшатывалась с криком: «Нет, это было не так! Скорее было так…» И она рассказывала, спотыкаясь, другую половину интимных отношений, воскрешала в памяти дюжину невротических ситуаций, затем снова все отрицала и прерывала сеанс… чтобы явиться на следующий день и рассказать под совершенно иным углом о других фрагментарных сценах ее интимных отношений с отцом…
Зигмунд застонал так громко, что пораженная пациентка вышла из состояния полусна, открыла глаза, поморгала и спросила:
– В чем дело, господин доктор? Что случилось? Что я сказала? Что сделала?
Зигмунд спокойно ответил:
– Ничего, совсем ничего. Вы действуете правильно. Пожалуйста, продолжайте.
Когда женщина заговорила, он глубоко вздохнул; пошаливало сердце, и его подташнивало. Вздохнув так, что почувствовал боль под ребрами, он сказал про себя: «Я был введен в заблуждение! Мы имеем дело не с приставанием к ребенку! Мы имеем дело с фантазией! Имеем дело с тем, чего желали пациентки в раннем детстве». Фантазии закрепились; они удерживались все годы в подсознании как реальные сцены. Укрытые, тщательно отгороженные, Державшиеся вдали от взглядов взрослых, они сохранялись как живая сила, заставляющая страдать бессонницей бедную женщину, мечтавшую добиться со времени детства осуществления своих желаний по отношению к отцу. Почему он никогда не замечал этого? Почему он принимал за чистую монету то, что говорили расстроенные и эмоционально больные люди? Сказанное ими казалось правдивым; они не пытались лгать или обманывать. Они говорили правду, как она им представлялась, а он этого не понимал. Все это время он не сумел найти различие между реальностью и фантазией.
Он был прав в отношении детской сексуальности; она существовала, просто ее не были готовы принять, и он представил ее в ошибочном свете. Он ошибался, будучи правым в причинах. Крафт–Эбинг и Вагнер–Яурег были правы, отталкиваясь от ошибочных причин. С глубоким чувством облегчения он осознал, что по меньшей мере девяносто девять процентов сексуальных нарушений вообще не существовало; и все же его пациенты думали, что они есть, и становились больными, придерживаясь посылки, что они имели сексуальные интимные связи.
Он был так потрясен, что просил очередного и последнего пациента в тот день извинить его. Пациент согласился без сожаления. Когда он ушел, Зигмунд закрыл наружную дверь и стал просматривать досье, содержавшее данные о пациентах, приходивших с сексуальными воспоминаниями детства. Перечитывая записи, он ощущал такое сильное биение сердца, что в голову пришла мысль, как бы оно не взорвалось, подобно газовому баллону у некогда жившего здесь часовщика. В каждой записи имелись свидетельства о фантазии пациентов! Он вспомнил замечание доктора Бернгейма в Нанси: «Мы все – галлюцинирующие существа»; как мог он, Зигмунд Фрейд, знать, что склонность к галлюцинациям распространяется на прошлое вплоть до раннего детства и может действовать в зрелом возрасте? Человек с открытыми глазами должен был бы заметить нелепости, противоречия, непоследовательности. Почему он их не распознал?
Он ходил по комнате. Хорошо, причина заключалась в том, что он был ошеломлен открытием детской сексуальности и принял все свидетельства за чистую монету. Должна же быть правдивая основа такой универсальной увязки, как феномен «отец – ребенок»? Он перелистал имевшуюся под рукой литературу; нигде не упоминалось, что ребенок рождается с полным набором сексуальных инстинктов, что в иных заложено сексуальное чувство, тяга, инстинктивное влечение, которые начинают проявлять себя чуть ли не с момента рождения. Но хватит копаться в прошлом… Признавая революционную теорию существования детской сексуальности, надо ответить на вопрос: почему склонны извращать сексуальность пациенты? Почему ее проявления не закрепляются в подсознании точно и правдиво? Разве подсознание и цензор не способны улавливать различие между действительностью и фантазией? Почему пациент, а вслед за ним и врач ошибались относительно действительно происходившего? Нужно было разобраться и в другом. Фантазии небесцельны, психика использует их со смыслом. Но как? И что скрывается за детской сексуальностью, которую не приемлет и отвергает с отвращением человеческий разум?
Он оказался в лабиринте, где нужно следить за тем, куда поставить ногу. Тщательно обдумывая каждый шаг, он сумел пройти половину пути в лабиринте. Встал измученный. Вагнер–Яурег сказал правильно в своей деревенской манере: «Ты знаешь, что скажет австрийский крестьянин, когда уличит кого–то в явной ошибке? У тебя не застегнута ширинка».
Зигмунд отказался от ужина, сказав Марте, что ждет срочного вызова. Выглядел он рассеянным, но заверил ее, что все в порядке. Выражение ее лица говорило, что она вовсе не уверена в этом. Она просто сказала:
– Мы согреем ужин. Только не задерживайся.
Он бродил два часа по городским улицам, затем по полям в направлении Гринцинга. Это был тот же маршрут, по которому он шел пятнадцать лет назад, выйдя из кабинета профессора Брюкке, после того как узнал, что для него нет места в научном мире. У него все болело: голова, тело, как тогда. И тем не менее над всеми сожалениями и упреками в свой адрес, над агонией из–за незрелых заключений упорно всплывала перед мысленным взором сцена, постоянно возвращавшаяся к нему в грезах и в сновидениях. Он никогда не пытался подвергнуть ее анализу. Однажды, когда ему было семь лет, он вошел в спальню родителей, после того как они, должно быть, заснули. Дверь была плотно закрыта, но не заперта. Шагнув в темноту комнаты, он неясно увидел и услышал в постели родителей череду непонятных движений, необычайно взволновавших его. Его отец, почувствовав, что кто–то вошел, посмотрел через плечо, увидел стоящего мальчика и замер. Была и другая туманная сцена перед взором Зигмунда: иногда он видел себя мочившимся на пол сразу за дверью, иной раз имел смутное впечатление, будто побежал к постели, бросился в объятия матери и тут же помочился. У отца это вызвало отвращение, и он сказал:
– Дрянной мальчишка.
Мать отнесла его в детскую постель и утешила ласковыми словами. Но слова отца не выходили из головы. Не потому ли эта сцена возвращалась к нему так часто? Возможно, так, но с нею был связан другой элемент, с которым он никогда прежде не сталкивался. Почему он помочился в спальне родителей? До двух лет он мочился в своей кровати, и, когда отец бранил его по этому поводу, он отвечал: «Ничего, папа, обещаю тебе купить прекрасную новую кровать из красного дерева в Нейтитшейне». Но после двух лет его кровать всегда была сухой и чистой. Почему в семь лет он совершил столь возмутительный акт без явной необходимости, только потому, что был расстроен тем, что обнаружил нечто, происходящее в родительской постели?
Ответ пришел, как метеор, пролетающий по темному небу. Он ревновал к своему отцу! Он хотел положить конец тому, что происходило! Он выбрал самый драматический способ. Он хотел отвлечь внимание матери от отца и занять его место в ее привязанности. Освобождая мочевой пузырь, не симулировал ли он то, чем занимался его отец? Он как бы завершал акт любви, случайно увиденный им.