Страница:
«Здесь, в моем сне, – думал он, – опять я воображаю себя лучшим диагностом, чем Йозеф Брейер».
Он писал раскованно, мысли изливались свободно. В них были заключения по пациентам, которых лечили в прошлом он, Оскар Рие, Йозеф Брейер и Флис; содержалось и немало упреков в собственный адрес, таких, как выдача женщине не подходящего для нее лекарства, недогляд в отношении пристрастия Флейшля к кокаину. Он выдвигал соображения об ассоциациях, затем отходил от них, как с подменой Эммы сначала ее вдовой–подругой, а затем Мартой Фрейд. Ведь Эмма говорила о болях в низу живота, хотя на деле боли были у беременной Марты; вспомнил он о шприце и инъекции, что символизировало, на его взгляд, половой акт. Он припомнил, что ни он, ни Марта не желали нового ребенка. Поэтому «грязный шприц» стал символом обильной или оплодотворяющей инъекции, приведшей к трудной беременности Марты.
В этот полдень он долго гулял по лесу, спрашивая себя: «Как я свяжу все эти вроде бы не относящиеся друг к другу неупорядоченные мотивы? Что является в них общим? Что я пытался сказать сновидением? Я еще не знаю, видящий сон выступает как драматург или же как актер, произносящий написанные для него строки». Но он был внутренне убежден, что сновидение обслуживало самого себя. Он думал: «Его основное содержание – это выполнение желания, и его мотив есть желание».
На него обрушились воспоминания о прежних сновидениях, а также обрывки воспоминаний о сновидениях его родителей. Вдруг он остановился. Тело его напряглось. Он почувствовал, что покрывается гусиной кожей, и выкрикнул в купу деревьев:
– Вот в чем цель сновидений! Высвободить из подсознания то, что действительно нужно человеку. Не маски, не личины, не запрятанные чувства или несостоявшиеся желания, а именно то, что скрыто где–то в коре головного мозга как желание, чтобы это случилось или должно случиться! Какой удивительный механизм! Какое удивительное свершение! Но почему мы не догадывались об этом во все прошедшие века? Как могли думать люди, включая и меня, что сновидения – это что–то от безумия? Что сны лишены формы, бесцельны, неподвластны никаким силам неба или ада? Их можно было бы исследовать на организованной основе и узнать многое о характере человека.
В сновидениях, как он заметил, ничто не забывается, сколь бы отдаленным это ни было; изобретательность сновидения, его умение приобретать измененные формы – любимое занятие воображения. И если, как он начал подозревать, сновидения – распахнутое окно в подсознание, позволяющее видеть истинные желания пациента, то тогда у него появился еще один путь к осознанию того, что делает пациентов умственно, нервно, эмоционально больными, тогда он может рассмотреть болезнь под микроскопом. Что лучше желаний человека раскрывает, что ему нужно, кем он хотел бы быть и чего достичь? И рефлекторно те же самые желания показывают, к каким изменениям, переменам, улучшениям, исправлениям стремится человек. В своих сновидениях он как бы редактирует и переписывает рукопись своей прошлой жизни!
Зигмунд повернул назад и, возбужденный, зашагал домой по тропинке. Это было одно из его величайших открытий. Последствия поражали.
12
13
Книга десятая: Пария
1
Он писал раскованно, мысли изливались свободно. В них были заключения по пациентам, которых лечили в прошлом он, Оскар Рие, Йозеф Брейер и Флис; содержалось и немало упреков в собственный адрес, таких, как выдача женщине не подходящего для нее лекарства, недогляд в отношении пристрастия Флейшля к кокаину. Он выдвигал соображения об ассоциациях, затем отходил от них, как с подменой Эммы сначала ее вдовой–подругой, а затем Мартой Фрейд. Ведь Эмма говорила о болях в низу живота, хотя на деле боли были у беременной Марты; вспомнил он о шприце и инъекции, что символизировало, на его взгляд, половой акт. Он припомнил, что ни он, ни Марта не желали нового ребенка. Поэтому «грязный шприц» стал символом обильной или оплодотворяющей инъекции, приведшей к трудной беременности Марты.
В этот полдень он долго гулял по лесу, спрашивая себя: «Как я свяжу все эти вроде бы не относящиеся друг к другу неупорядоченные мотивы? Что является в них общим? Что я пытался сказать сновидением? Я еще не знаю, видящий сон выступает как драматург или же как актер, произносящий написанные для него строки». Но он был внутренне убежден, что сновидение обслуживало самого себя. Он думал: «Его основное содержание – это выполнение желания, и его мотив есть желание».
На него обрушились воспоминания о прежних сновидениях, а также обрывки воспоминаний о сновидениях его родителей. Вдруг он остановился. Тело его напряглось. Он почувствовал, что покрывается гусиной кожей, и выкрикнул в купу деревьев:
– Вот в чем цель сновидений! Высвободить из подсознания то, что действительно нужно человеку. Не маски, не личины, не запрятанные чувства или несостоявшиеся желания, а именно то, что скрыто где–то в коре головного мозга как желание, чтобы это случилось или должно случиться! Какой удивительный механизм! Какое удивительное свершение! Но почему мы не догадывались об этом во все прошедшие века? Как могли думать люди, включая и меня, что сновидения – это что–то от безумия? Что сны лишены формы, бесцельны, неподвластны никаким силам неба или ада? Их можно было бы исследовать на организованной основе и узнать многое о характере человека.
В сновидениях, как он заметил, ничто не забывается, сколь бы отдаленным это ни было; изобретательность сновидения, его умение приобретать измененные формы – любимое занятие воображения. И если, как он начал подозревать, сновидения – распахнутое окно в подсознание, позволяющее видеть истинные желания пациента, то тогда у него появился еще один путь к осознанию того, что делает пациентов умственно, нервно, эмоционально больными, тогда он может рассмотреть болезнь под микроскопом. Что лучше желаний человека раскрывает, что ему нужно, кем он хотел бы быть и чего достичь? И рефлекторно те же самые желания показывают, к каким изменениям, переменам, улучшениям, исправлениям стремится человек. В своих сновидениях он как бы редактирует и переписывает рукопись своей прошлой жизни!
Зигмунд повернул назад и, возбужденный, зашагал домой по тропинке. Это было одно из его величайших открытий. Последствия поражали.
12
Книга «Об истерии» была принята плохо. Один из наиболее известных германских неврологов, Штрюмпель, выступил со снисходительным, а по сути отрицательным обзором. После этого никто не осмеливался дать отзыв о книге в медицинских журналах на немецком языке.
Зигмунд жаловался Марте:
– Все, что говорит Штрюмпель, возможно, и верно, но это не относится к нашей книге. Он выдумал какую–то глупость, а затем блестяще развенчал ее.
В Вене никто не говорил о книге даже в критическом тоне, ни один из друзей не упоминал о ней. Однако Зигмунд предполагал, что книгу читают, ибо, как сообщил Дойтике, несколько сот экземпляров из напечатанных восьмисот уже продано. Это было больше, чем число книг «Об афазии», проданных за два года.
Последующие недели принесли мало утешения. Глава университетской психиатрической клиники в Цюрихе доктор Эуген Блейлер, который дал благоприятный отзыв о книге «Об афазии» и с которым Зигмунд обменивался письмами, высказал в мюнхенском медицинском журнале свою оценку; позволив некоторые придирки к тексту, он тем не менее заявил, что «содержание книги открывает новый подход к механизму рассудка и вносит важный вклад за последние годы в область нормальной и патологической психологии». Пришло послание из Англии от доктора Митчелла Кларка, прочитавшего книгу и собиравшегося написать критические заметки в журнал «Брейн».
Зигмунд уныло рассуждал:
– Что же, могу вновь погрузиться в ежедневные дела и накапливать материал.
Марта слегка улыбнулась:
– А разве не из этого состоит жизнь? Не давай своим надеждам взлетать слишком высоко, дорогой Зиги, и ты не будешь так больно падать.
Молчание по поводу книги, видимо, настолько расстроило Йозефа Брейера, что он стал избегать встреч с Зигмундом. В то же время Зигмунд заметил, что его брат Александр становится нервным и раздражительным. Он знал, что Александр перегружает себя, ведь он редактировал возраставший по объему тарифный справочник, управлял почти в одиночку грузовой компанией, преподавал в Экспортной академии. Александр оставался в семье, помогал родителям и двум сестрам, ежемесячно вкладывая часть заработка в выкуп собственного дела. Его рабочее расписание не оставляло времени для встреч с молодыми друзьями. Уже тринадцать лет он не отдыхал летом.
Марта решила, что братьям было бы неплохо провести неделю в Венеции:
– Это вам здорово поможет. Алекс, это будет наш подарок тебе в день двадцатидевятилетия. Я слишком неудобна для поездки по Италии в летнюю жару.
Страх Зигмунда перед поездами сдавил ему горло; накануне отъезда он не мог думать ни о чем другом. Чувство страха смешивалось с радостью. С трудом упаковав свои вещи, он прибыл на вокзал за час до отправления поезда и почувствовал облегчение, лишь когда поезд тронулся.
Ничто не сравнится с Венецией в способности доставить удовольствие впервые посещающему ее. Братья доплыли в гондоле по Большому каналу до гостиницы «Ройяль Даниели», затем поспешили на площадь Святого Марка. Они взобрались на колокольню. На нее взбирался в свое время Гёте, чтобы обозреть красные черепичные крыши Венеции, окруженной морем, из которого город поднялся пятнадцать столетий назад. Затем осмотрели Дворец дожей, постояв в благоговении под овальным потолком с росписью Веронезе «Обожествление Венеции». Поужинали они на открытой террасе «Флориана» под звуки арий Верди.
Зигмунд был фанатичным любителем достопримечательностей. Братья бродили по древним улицам, осматривали колокольни, посещали медленно оседающие в воду дворцы, построенные в те времена, когда Венеция славилась греховными карнавалами и чеканкой серебра, пересекли мосты Риальто и Академиа, плавали по теплому морю в Лидо, проплыли на лодках к островам Торчелло и Мурано. Венеция была встроена в лагуну в отличие от других итальянских городов, вырезанных из горных склонов. Лучше всего Зигмунд знал историю венецианского искусства: Джорджоне, Тициана, Карпаччо. Поскольку большая часть искусства Венеции сосредоточена в ее храмах, они начали осмотр с византийской базилики на площади Сан–Марко, восхищаясь ее мрамором, мозаикой, картинами и скульптурами, затем направились в церкви Санти Джованни е Паоло, Сан Заккариа, Спасения.
Александр вел себя как ребенок, ходил с непокрытой головой, позволяя солнцу золотить свое лицо. Усталость у него как рукой сняло, он с удовольствием поглощал обильную венецианскую пищу из даров моря. Ему нравилось плавать в гондолах. Но больше всего он наслаждался, видя, как разум Зигмунда старается охватить красочную прелесть венецианской архитектуры, роскошных дворцов аристократии, лестницы Боволо и Лоджетто Сансовино. Венцом поездки был визит Зигмунда в лавку древностей на одном из небольших каналов, где он купил совсем дешево бронзовую голову двуликого Януса, римского бога «начал».
На вокзале в Вене, когда они расставались, Александр сказал:
– Спасибо за роскошный отдых. Знаешь, что мне доставило самое большое удовольствие? Смотреть на тебя, когда ты наслаждался искусством. Не раз я слышал, что по натуре ты не религиозен. Это неверно; как сказали бы итальянцы, твоя религия – искусство. В твоих глазах экстаз, когда ты любуешься творениями Джорджоне или Тициана. Я видел, как твои губы шептали молитву.
Зигмунд был тронут:
– Профессор Брюкке любил живопись в той же мере, как и физиологию; Бильрот любил музыку так же сильно, как хирургию; Нотнагель любит литературу не меньше, чем медицину внутренних болезней. Если моя любовь к мраморным торсам первого века делает меня религиозным, то быть посему.
Вернувшись в Вену, он почти сразу же выехал в Берлин. Ему не терпелось встретиться с Флисом. После того как он сдал в печать полный текст рукописи «Об истерии», в его голове складывалась концепция другой книги, страниц на сто, под названием «Очерк научной психологии».
Флис освободился от текущей работы; они проводили теплые дни конца августа, совершая прогулки в лесу и лихорадочно обсуждая проект. Зигмунд получил такой большой импульс, что едва успел поезд отойти от перрона Ангальтского вокзала, как он открыл записную книжку, достал карандаш и вывел карандашом: «Часть I».
Почти всю дорогу до Вены он писал, пользуясь своей личной системой краткой записи, понятной Флису и основанной на системе греческих символов:
Q – количество, порядок величины во внешнем мире,
Оn – количество межклеточного порядка величины,
ф – система проницаемых нейронов,
v – система непроницаемых нейронов,
w – система воспринимающих нейронов,
W – восприятие,
V – идея,
М – двигательный образ
«Намерение, – писал он, – состоит в том, чтобы превратить психологию в одну из естественных наук, то есть представить психический процесс как количественно определимое состояние особых материальных частиц». Затем он перешел к теории нейронов, разработанной на основе недавних открытий в гистологии, пытаясь объяснить, каким образом ток проходит по проводникам клеток, и, проводя различие между нейронами, имеющими контактные барьеры, и другими, позволяющими Qn проходить без сопротивления, пытался объяснить память, боль, удовлетворение, состояние желания, познания, мысли, содержание сознания…
Он исписал тридцать страниц; несколькими днями позднее он начал часть вторую – «Психопатология», в которой изложил свои открытия истерического принуждения, патологической защиты, формирования символов, расстройства мысли под влиянием аффекта; а затем проследил, как посредством преобразования боль и неприятные ощущения распространяются по физическим каналам. Через десять дней он начал часть третью, озаглавленную «Попытка представить нормальный процесс».
Ни одно занятие так его не увлекало, как это. Он признавался, что в полном смысле слова поглощен работой по доказательству своей теории на основе гистологии, физиологии, анатомии мозга и центральной нервной системы и того, как действует физически подсознание через нервную систему. Он составил глоссарий, разработал математические формулы, чтобы измерить количество и направление потока образов воспоминаний, начертил диаграммы таких важных случаев, как случай молодой женщины, которая не могла оставаться в лавке, потому что подумала, будто служащие смеются над ее одеждой.
Он был счастлив и общителен. Он вновь стал ученым. Марта была очарована его рисунками, засыпавшими стол. Она просила объяснить их смысл.
– Как рисовальщику, мне далеко до Домье, – шутил он, – но позволь мне выяснить, понятны ли мои рисунки.
Для Марты описанные им концепции оказались слишком техническими.
– Я не понимаю, что означают твои символы, Зиг, – сказала она. – Это лабораторный язык, не так ли?
– Надеюсь, моя дорогая Марта. Здесь, как во всех лабораториях, противник неизвестен, он всегда бросает вызов человеку и часто является победителем. Достаточно просто участвовать в физических действиях и конфликтах: люди устраивали состязания на Олимпийских играх в Греции, на поле брани сталкивались противостоящие армии. Однако приключения ума могут быть не менее отважными и столь же опасными. Я знаю, как легко представить себя в романтическом свете, но вспышка истины в человеческом интеллекте может быть на том же уровне удовлетворения и свершения, как подвиг Колумба, увидевшего Новый Свет с капитанского мостика «Святой Марии».
– Ты убедил меня в этом в тот самый день, когда мы поднялись в горы над Мёдлингом; это отчасти объясняет, почему я влюбилась в тебя.
– Ты помнишь, как однажды на прошлой неделе ты проснулась в два часа ночи и увидела меня за письменным столом? Я писал Флису. Я сообщал ему, что нахожусь в затруднении, что мой ум работает лучше в условиях физического дискомфорта, выступающего моим противником. И вдруг барьеры, мешавшие пониманию, отпали, и я осознал врожденную природу неврозов вплоть до малейших деталей, какими обусловливается сознание. Каждая часть механизма оказалась на своем месте – шестеренки, колеса, приводные ремни вошли в сцепление. Казалось, я разработал самодействующий механизм, включавший три класса нейронов, их связи, а также свободное состояние, дорожку, по которой движется нервная система, как достигаются биологически внимание и защита, что образует реальность, равным образом и качество мысли, как действует репрессивно–сексуальный фактор, и, наконец, элементы, контролирующие сознание, которые я обозначил как функцию восприятия. Скажу тебе, Марта, вся конструкция настолько увязана логически, что мне трудно сдержать радость.
– Зиги, уверена, что ты сейчас высек свое имя на скале. – Она ласково засмеялась. – Но повтори за мной: «Рим не был выстроен за день… или за ночь…»
Гораздо меньше приятных эмоций приносил доктору Зигмунду Фрейду и его семье внешний мир. По мере ухудшения экономического положения в Вене усилилось антисемитское движение, подогреваемое избирательной кампанией Карла Люгера, стремившегося занять пост мэра и использовавшего нападки на венских евреев, якобы вызывающих недовольство. Гимназисту, пришедшему на исповедь, давали наказ: «Молись за победу антисемитов ради отпущения твоих грехов». Священники посещали частные и государственные школы, внушая учащимся: «Грядет победа христианства над темными силами». Толпы молодежи собирались в пивнушках и орали: «Люгер! Люгер! Долой евреев!», били пивные кружки и нападали на прохожих со смуглыми лицами. Кульминацией стала проповедь его преосвященства Декерта, заявившего:
– Пусть будет похоронный костер; жгите евреев во славу Бога.
Это переполнило чашу терпения еврейской общины, да и солидной католической общины. Католики оказали давление на кардинала Груша, и тот лишил сана отца Декерта. Еврейский комитет пришел с депутацией к императору Францу–Иосифу. Тот запретил вывешивать антисемитские плакаты на киосках, где венцы привыкли видеть объявления Бургтеатра, Оперного и Народного театров. Зигмунд участвовал в митинге персонала Института Кассовица. Настроение было мрачным. Один из врачей кричал:
– Сегодня это лишь приходский священник отец Декерт; что будет завтра, если к похоронным кострам начнет взывать канцлер?
Зигмунд был далек от политики. Теперь же он решительно проголосовал против Люгера и его партии. К огорчению значительной части Вены, Люгер получил большинство голосов. Франц–Иосиф отказал ему в разрешении занять пост мэра, заявив, что он опасен для благосостояния империи. Город облегченно вздохнул.
Зигмунд жаловался Марте:
– Все, что говорит Штрюмпель, возможно, и верно, но это не относится к нашей книге. Он выдумал какую–то глупость, а затем блестяще развенчал ее.
В Вене никто не говорил о книге даже в критическом тоне, ни один из друзей не упоминал о ней. Однако Зигмунд предполагал, что книгу читают, ибо, как сообщил Дойтике, несколько сот экземпляров из напечатанных восьмисот уже продано. Это было больше, чем число книг «Об афазии», проданных за два года.
Последующие недели принесли мало утешения. Глава университетской психиатрической клиники в Цюрихе доктор Эуген Блейлер, который дал благоприятный отзыв о книге «Об афазии» и с которым Зигмунд обменивался письмами, высказал в мюнхенском медицинском журнале свою оценку; позволив некоторые придирки к тексту, он тем не менее заявил, что «содержание книги открывает новый подход к механизму рассудка и вносит важный вклад за последние годы в область нормальной и патологической психологии». Пришло послание из Англии от доктора Митчелла Кларка, прочитавшего книгу и собиравшегося написать критические заметки в журнал «Брейн».
Зигмунд уныло рассуждал:
– Что же, могу вновь погрузиться в ежедневные дела и накапливать материал.
Марта слегка улыбнулась:
– А разве не из этого состоит жизнь? Не давай своим надеждам взлетать слишком высоко, дорогой Зиги, и ты не будешь так больно падать.
Молчание по поводу книги, видимо, настолько расстроило Йозефа Брейера, что он стал избегать встреч с Зигмундом. В то же время Зигмунд заметил, что его брат Александр становится нервным и раздражительным. Он знал, что Александр перегружает себя, ведь он редактировал возраставший по объему тарифный справочник, управлял почти в одиночку грузовой компанией, преподавал в Экспортной академии. Александр оставался в семье, помогал родителям и двум сестрам, ежемесячно вкладывая часть заработка в выкуп собственного дела. Его рабочее расписание не оставляло времени для встреч с молодыми друзьями. Уже тринадцать лет он не отдыхал летом.
Марта решила, что братьям было бы неплохо провести неделю в Венеции:
– Это вам здорово поможет. Алекс, это будет наш подарок тебе в день двадцатидевятилетия. Я слишком неудобна для поездки по Италии в летнюю жару.
Страх Зигмунда перед поездами сдавил ему горло; накануне отъезда он не мог думать ни о чем другом. Чувство страха смешивалось с радостью. С трудом упаковав свои вещи, он прибыл на вокзал за час до отправления поезда и почувствовал облегчение, лишь когда поезд тронулся.
Ничто не сравнится с Венецией в способности доставить удовольствие впервые посещающему ее. Братья доплыли в гондоле по Большому каналу до гостиницы «Ройяль Даниели», затем поспешили на площадь Святого Марка. Они взобрались на колокольню. На нее взбирался в свое время Гёте, чтобы обозреть красные черепичные крыши Венеции, окруженной морем, из которого город поднялся пятнадцать столетий назад. Затем осмотрели Дворец дожей, постояв в благоговении под овальным потолком с росписью Веронезе «Обожествление Венеции». Поужинали они на открытой террасе «Флориана» под звуки арий Верди.
Зигмунд был фанатичным любителем достопримечательностей. Братья бродили по древним улицам, осматривали колокольни, посещали медленно оседающие в воду дворцы, построенные в те времена, когда Венеция славилась греховными карнавалами и чеканкой серебра, пересекли мосты Риальто и Академиа, плавали по теплому морю в Лидо, проплыли на лодках к островам Торчелло и Мурано. Венеция была встроена в лагуну в отличие от других итальянских городов, вырезанных из горных склонов. Лучше всего Зигмунд знал историю венецианского искусства: Джорджоне, Тициана, Карпаччо. Поскольку большая часть искусства Венеции сосредоточена в ее храмах, они начали осмотр с византийской базилики на площади Сан–Марко, восхищаясь ее мрамором, мозаикой, картинами и скульптурами, затем направились в церкви Санти Джованни е Паоло, Сан Заккариа, Спасения.
Александр вел себя как ребенок, ходил с непокрытой головой, позволяя солнцу золотить свое лицо. Усталость у него как рукой сняло, он с удовольствием поглощал обильную венецианскую пищу из даров моря. Ему нравилось плавать в гондолах. Но больше всего он наслаждался, видя, как разум Зигмунда старается охватить красочную прелесть венецианской архитектуры, роскошных дворцов аристократии, лестницы Боволо и Лоджетто Сансовино. Венцом поездки был визит Зигмунда в лавку древностей на одном из небольших каналов, где он купил совсем дешево бронзовую голову двуликого Януса, римского бога «начал».
На вокзале в Вене, когда они расставались, Александр сказал:
– Спасибо за роскошный отдых. Знаешь, что мне доставило самое большое удовольствие? Смотреть на тебя, когда ты наслаждался искусством. Не раз я слышал, что по натуре ты не религиозен. Это неверно; как сказали бы итальянцы, твоя религия – искусство. В твоих глазах экстаз, когда ты любуешься творениями Джорджоне или Тициана. Я видел, как твои губы шептали молитву.
Зигмунд был тронут:
– Профессор Брюкке любил живопись в той же мере, как и физиологию; Бильрот любил музыку так же сильно, как хирургию; Нотнагель любит литературу не меньше, чем медицину внутренних болезней. Если моя любовь к мраморным торсам первого века делает меня религиозным, то быть посему.
Вернувшись в Вену, он почти сразу же выехал в Берлин. Ему не терпелось встретиться с Флисом. После того как он сдал в печать полный текст рукописи «Об истерии», в его голове складывалась концепция другой книги, страниц на сто, под названием «Очерк научной психологии».
Флис освободился от текущей работы; они проводили теплые дни конца августа, совершая прогулки в лесу и лихорадочно обсуждая проект. Зигмунд получил такой большой импульс, что едва успел поезд отойти от перрона Ангальтского вокзала, как он открыл записную книжку, достал карандаш и вывел карандашом: «Часть I».
Почти всю дорогу до Вены он писал, пользуясь своей личной системой краткой записи, понятной Флису и основанной на системе греческих символов:
Q – количество, порядок величины во внешнем мире,
Оn – количество межклеточного порядка величины,
ф – система проницаемых нейронов,
v – система непроницаемых нейронов,
w – система воспринимающих нейронов,
W – восприятие,
V – идея,
М – двигательный образ
«Намерение, – писал он, – состоит в том, чтобы превратить психологию в одну из естественных наук, то есть представить психический процесс как количественно определимое состояние особых материальных частиц». Затем он перешел к теории нейронов, разработанной на основе недавних открытий в гистологии, пытаясь объяснить, каким образом ток проходит по проводникам клеток, и, проводя различие между нейронами, имеющими контактные барьеры, и другими, позволяющими Qn проходить без сопротивления, пытался объяснить память, боль, удовлетворение, состояние желания, познания, мысли, содержание сознания…
Он исписал тридцать страниц; несколькими днями позднее он начал часть вторую – «Психопатология», в которой изложил свои открытия истерического принуждения, патологической защиты, формирования символов, расстройства мысли под влиянием аффекта; а затем проследил, как посредством преобразования боль и неприятные ощущения распространяются по физическим каналам. Через десять дней он начал часть третью, озаглавленную «Попытка представить нормальный процесс».
Ни одно занятие так его не увлекало, как это. Он признавался, что в полном смысле слова поглощен работой по доказательству своей теории на основе гистологии, физиологии, анатомии мозга и центральной нервной системы и того, как действует физически подсознание через нервную систему. Он составил глоссарий, разработал математические формулы, чтобы измерить количество и направление потока образов воспоминаний, начертил диаграммы таких важных случаев, как случай молодой женщины, которая не могла оставаться в лавке, потому что подумала, будто служащие смеются над ее одеждой.
Он был счастлив и общителен. Он вновь стал ученым. Марта была очарована его рисунками, засыпавшими стол. Она просила объяснить их смысл.
– Как рисовальщику, мне далеко до Домье, – шутил он, – но позволь мне выяснить, понятны ли мои рисунки.
Для Марты описанные им концепции оказались слишком техническими.
– Я не понимаю, что означают твои символы, Зиг, – сказала она. – Это лабораторный язык, не так ли?
– Надеюсь, моя дорогая Марта. Здесь, как во всех лабораториях, противник неизвестен, он всегда бросает вызов человеку и часто является победителем. Достаточно просто участвовать в физических действиях и конфликтах: люди устраивали состязания на Олимпийских играх в Греции, на поле брани сталкивались противостоящие армии. Однако приключения ума могут быть не менее отважными и столь же опасными. Я знаю, как легко представить себя в романтическом свете, но вспышка истины в человеческом интеллекте может быть на том же уровне удовлетворения и свершения, как подвиг Колумба, увидевшего Новый Свет с капитанского мостика «Святой Марии».
– Ты убедил меня в этом в тот самый день, когда мы поднялись в горы над Мёдлингом; это отчасти объясняет, почему я влюбилась в тебя.
– Ты помнишь, как однажды на прошлой неделе ты проснулась в два часа ночи и увидела меня за письменным столом? Я писал Флису. Я сообщал ему, что нахожусь в затруднении, что мой ум работает лучше в условиях физического дискомфорта, выступающего моим противником. И вдруг барьеры, мешавшие пониманию, отпали, и я осознал врожденную природу неврозов вплоть до малейших деталей, какими обусловливается сознание. Каждая часть механизма оказалась на своем месте – шестеренки, колеса, приводные ремни вошли в сцепление. Казалось, я разработал самодействующий механизм, включавший три класса нейронов, их связи, а также свободное состояние, дорожку, по которой движется нервная система, как достигаются биологически внимание и защита, что образует реальность, равным образом и качество мысли, как действует репрессивно–сексуальный фактор, и, наконец, элементы, контролирующие сознание, которые я обозначил как функцию восприятия. Скажу тебе, Марта, вся конструкция настолько увязана логически, что мне трудно сдержать радость.
– Зиги, уверена, что ты сейчас высек свое имя на скале. – Она ласково засмеялась. – Но повтори за мной: «Рим не был выстроен за день… или за ночь…»
Гораздо меньше приятных эмоций приносил доктору Зигмунду Фрейду и его семье внешний мир. По мере ухудшения экономического положения в Вене усилилось антисемитское движение, подогреваемое избирательной кампанией Карла Люгера, стремившегося занять пост мэра и использовавшего нападки на венских евреев, якобы вызывающих недовольство. Гимназисту, пришедшему на исповедь, давали наказ: «Молись за победу антисемитов ради отпущения твоих грехов». Священники посещали частные и государственные школы, внушая учащимся: «Грядет победа христианства над темными силами». Толпы молодежи собирались в пивнушках и орали: «Люгер! Люгер! Долой евреев!», били пивные кружки и нападали на прохожих со смуглыми лицами. Кульминацией стала проповедь его преосвященства Декерта, заявившего:
– Пусть будет похоронный костер; жгите евреев во славу Бога.
Это переполнило чашу терпения еврейской общины, да и солидной католической общины. Католики оказали давление на кардинала Груша, и тот лишил сана отца Декерта. Еврейский комитет пришел с депутацией к императору Францу–Иосифу. Тот запретил вывешивать антисемитские плакаты на киосках, где венцы привыкли видеть объявления Бургтеатра, Оперного и Народного театров. Зигмунд участвовал в митинге персонала Института Кассовица. Настроение было мрачным. Один из врачей кричал:
– Сегодня это лишь приходский священник отец Декерт; что будет завтра, если к похоронным кострам начнет взывать канцлер?
Зигмунд был далек от политики. Теперь же он решительно проголосовал против Люгера и его партии. К огорчению значительной части Вены, Люгер получил большинство голосов. Франц–Иосиф отказал ему в разрешении занять пост мэра, заявив, что он опасен для благосостояния империи. Город облегченно вздохнул.
13
Выпуск издательством Дойтике работы «Об истерии» принес наконец положительный результат: Зигмунда пригласили прочитать три лекции перед коллегией врачей. Это приглашение не было равнозначным приглашению выступить перед Медицинским обществом – самым важным медицинским органом в Австрийской империи, где Зигмунд выступал раньше. Хотя одно время коллегия врачей включала в число своих членов всех докторов университета, в последние годы она теряла значение. Но он принял приглашение с теплой благодарностью. Его не смущала ложная гордость: если он не может быть приглашен в Медицинское общество для изложения своих идей, он рад выступить на второстепенном уровне.
Через одну–две недели, когда стало известно, что он прочтет лекцию, его ожидал еще один сюрприз. Йозеф Брейер явился к нему на Берггассе и поздравил по поводу приглашения.
– Зиг, не хотел бы ты, чтобы я выступил в этот вечер? Я хочу участвовать и полагаю, что лучше всего, если я представлю тебя и в этом смысле буду спонсором.
Зигмунд смущенно пробормотал слова благодарности. В день первой лекции Йозеф ожидал его около семи часов вечера перед входом в лекционный зал Академии наук на Универзитетсплац, 2. Председательствующий потребовал внимания. Йозеф встал впереди трибуны и перед скромной аудиторией кратко изложил научные труды Зигмунда, начиная с работ над угрями и раками и кончая монографией по неврозу, а также книгой, написанной ими совместно, которой он, Йозеф, гордится как соавтор. В заключение он сказал:
– Длительное время я не хотел верить в справедливость теорий доктора Фрейда, но сейчас я убедился в силу обилия фактов. Я согласен с утверждением доктора Фрейда, что корни истерии следует искать в сексуальной сфере индивида. Это, конечно, не означает, что каждый симптом истерии обязательно исходит из сексуальной сферы. Если его теория не удовлетворяет во всех отношениях, его доклад разъяснит тем не менее достигнутый прогресс.
Зигмунд встал. Он говорил, используя свои записи. Вслед за Йозефом Брейером он сказал, что эксперименты являлись предварительными и не все симптомы истерии имеют сексуальную этиологию. Он признал свои неудачи, а также чрезмерное упрощение, признался в ошибках, из–за которых ему приходилось переосмысливать свои идеи. Он признал, что его работа – это только начало, впереди десятилетия исследований и проверок. Свои замечания он закончил словами, что официальной медицине были известны сексуальные факторы заболеваний, но она действовала так, будто ей ничего неизвестно, возможно, из–за нежелания откровенно говорить о проблемах секса. Затем он перешел к основному содержанию лекции и простым языком изложил найденные им истины, как они развивались и почему он считает их правильными.
В конце лекции было задано мало вопросов: вялая дискуссия длилась десять – пятнадцать минут. Зал опустел. Зигмунд взял за руку Брейера, и они вместе вышли на улицу, довольные теплым приемом аудитории. Он знал, что обязан во многом одобрению Брейера, но также знал, что он сам хорошо организовал свой материал и с научной точностью вел слушавших его врачей от этапа к этапу. Прохлада октябрьского вечера приятно освежила голову. Он повернулся к Йозефу и сказал с признательностью:
– Йозеф, не могу выразить, как ободрило меня твое представление и что это значит для моей будущей работы. В этом причина, почему аудитория слушала меня с таким уважением и аплодировала. Это потому, что ты одобрил нашу теорию сексуальной этиологии неврозов.
Йозеф Брейер подобрался, расправил плечи, вздернул вверх голову, широко раскрыл глаза и сказал холодно и враждебно:
– Все равно я в это не верю!
С этими словами он повернулся на каблуках и направился в сторону собора Святого Стефана и своего дома. Быстрой походкой, почти бегом, он скрылся из поля зрения Зигмунда.
Зигмунд стоял ошарашенный. Час назад Йозеф горячо одобрял их труд. Сейчас же он не только отверг эту работу, но и оттолкнул Зигмунда Фрейда! Выражение его лица, тон его голоса, его уход, по–видимому, указывали на то, что Йозеф Брейер прекращает их тесные отношения, продолжавшиеся двадцать лет.
Зигмунда передернуло. Он застыл на месте. Он не мог сделать шага к дому. Его сердце ныло. Что подействовало на Йозефа, побудив его столь бесцеремонно оттолкнуть друга? Что заставило Йозефа поступить так, как если бы он был по горло сыт господином доктором Фрейдом и его дикими теориями?
Зигмунд заставил себя двинуться с места. Медленно брел он по улицам, его ноги были пудовыми. Его ум медленно возвращался к профессору Мейнерту, который также отрекся от своего протеже… и сделал признание: «Всегда помни, Зигмунд, противник, сильнее всех борющийся против тебя, более всех убежден в твоей правоте».
У него перехватило дыхание, когда одна уверенная мысль пронзила его мозг. Теперь он понимал!
Йозеф Брейер говорил ему, что в деле Берты Паппенгейм нет никакой сексуальности. Йозеф верил в это с самого начала, он верил до последнего момента. Тем не менее Берта Паппенгейм фантазировала о сексуальной связи с доктором Йозефом Брейером: она считала себя беременной от него. В тот самый вечер, когда он сообщил ей, что она достаточно здорова, чтобы обратиться к другому врачу, а он с Матильдой уезжает в Венецию, Берта Паппенгейм почувствовала схватки роженицы. Увидев входящего Йозефа, она воскликнула: «Выходит ребенок доктора Брейера».
По имеющимся у него историям болезни Зигмунд знал, что в деле Берты Паппенгейм есть значительный элемент сексуальности. Он давно подозревал, что женщина влюбилась в своего врача и все еще любит его, что из–за невозможности выйти за него замуж намерена хранить эту любовь всю жизнь. Сейчас он ясно увидел то, что ранее знала только Матильда Брейер, а именно – доктор Йозеф Брейер также влюбился в свою пациентку! Именно это так расстроило Матильду, нарушило мир и счастье в их семье. В течение ряда месяцев, когда Зигмунд приходил к ним в дом, он видел Матильду бледной, с покрасневшими глазами. Матильда никогда бы не реагировала так по поводу влюбленности пациентки в ее известного и привлекательного мужа; десятки пациенток влюблялись в него. Но Матильда почувствовала опасность. Может быть, Йозеф Брейер не знал или еще не сознавал глубину любви, которую питали друг к другу пациентка и врач. В этом скрывалась угроза благополучию семьи.
Теперь впервые Зигмунд догадался, почему Йозеф Брейер так странно себя вел в отношении дела Паппенгейм: он был сам напуган своей эмоциональной вовлеченностью. Добрый и мягкий, он не хотел сделать больно жене и старался всячески предотвратить такое. У него явно недоставало силы отгородиться от любви к умной и крайне привлекательной Берте Паппенгейм; не мог он и смириться с такой любовью. Он подавил осознание этого, загнал в тайники ума. Только это могло объяснить перепады в его отношениях с Зигмундом, его принятие и отторжение работы по истерии и сексуальной этиологии неврозов, полтора года потребовалось ему, чтобы описать случай, и теперь, после публичного согласия, такое резкое отторжение.
Очевидность нависла над ним, заставила вспыхнуть его лицо в холодном ночном воздухе. Вот почему Йозеф прекратил заниматься пациентами с неврозом, перестал пользоваться гипнозом, а вместо этого направлял пациентов к Зигмунду. Вот почему за последние несколько лет он отходил от Зигмунда и исследований умственных и эмоциональных заболеваний. И вот почему он оттолкнул своего друга таким неподобающим и резким образом.
Через несколько дней в венском «Медицинском журнале» появится обзор, – Зигмунд видел, что журналист делал заметки, – в котором Йозеф объявит миру медиков, что поддерживает Зигмунда Фрейда в сексуальной этиологии неврозов.
Это станет невыносимым! Это будет моральная агония Йозефа Брейера! Когда она накапливалась: во время лекции, дискуссии или после осознания, что он влюбился в пациентку и никогда не забудет ее, так же как она не забудет его? Пришло ли оно в тот момент, когда Зигмунд Фрейд представлял истории болезни?
Если Йозеф Брейер никогда больше не встретится с Зигмундом Фрейдом, не будет с ним работать, откажется от ответственности за свои гипотезы и исследования, сможет ли он тогда жить в мире с самим собой, со своей медицинской практикой, исследованиями, со своей милой женой, солидным домом и репутацией?
Часы на ближайшей церкви пробили десять, эхо прокатилось по Вене. Зигмунд усомнился в правильности времени. Он вытащил собственные часы для проверки. Затем, запахнув на груди пальто, пересек площадь Максимилиана за Обетовой церковью и спустился к Берггассе, миновав три квартала. Он чувствовал себя так, как если бы наступил конец мира; он потерял своего старого и самого дорогого друга, словно тот умер, подобно другим его любимым друзьям: Игнацу Шенбергу, Эрнсту Флейшлю, Иосифу Панету.
В Вене не осталось души, с которой он мог бы обсудить свою работу. Отныне он одинок.
Через одну–две недели, когда стало известно, что он прочтет лекцию, его ожидал еще один сюрприз. Йозеф Брейер явился к нему на Берггассе и поздравил по поводу приглашения.
– Зиг, не хотел бы ты, чтобы я выступил в этот вечер? Я хочу участвовать и полагаю, что лучше всего, если я представлю тебя и в этом смысле буду спонсором.
Зигмунд смущенно пробормотал слова благодарности. В день первой лекции Йозеф ожидал его около семи часов вечера перед входом в лекционный зал Академии наук на Универзитетсплац, 2. Председательствующий потребовал внимания. Йозеф встал впереди трибуны и перед скромной аудиторией кратко изложил научные труды Зигмунда, начиная с работ над угрями и раками и кончая монографией по неврозу, а также книгой, написанной ими совместно, которой он, Йозеф, гордится как соавтор. В заключение он сказал:
– Длительное время я не хотел верить в справедливость теорий доктора Фрейда, но сейчас я убедился в силу обилия фактов. Я согласен с утверждением доктора Фрейда, что корни истерии следует искать в сексуальной сфере индивида. Это, конечно, не означает, что каждый симптом истерии обязательно исходит из сексуальной сферы. Если его теория не удовлетворяет во всех отношениях, его доклад разъяснит тем не менее достигнутый прогресс.
Зигмунд встал. Он говорил, используя свои записи. Вслед за Йозефом Брейером он сказал, что эксперименты являлись предварительными и не все симптомы истерии имеют сексуальную этиологию. Он признал свои неудачи, а также чрезмерное упрощение, признался в ошибках, из–за которых ему приходилось переосмысливать свои идеи. Он признал, что его работа – это только начало, впереди десятилетия исследований и проверок. Свои замечания он закончил словами, что официальной медицине были известны сексуальные факторы заболеваний, но она действовала так, будто ей ничего неизвестно, возможно, из–за нежелания откровенно говорить о проблемах секса. Затем он перешел к основному содержанию лекции и простым языком изложил найденные им истины, как они развивались и почему он считает их правильными.
В конце лекции было задано мало вопросов: вялая дискуссия длилась десять – пятнадцать минут. Зал опустел. Зигмунд взял за руку Брейера, и они вместе вышли на улицу, довольные теплым приемом аудитории. Он знал, что обязан во многом одобрению Брейера, но также знал, что он сам хорошо организовал свой материал и с научной точностью вел слушавших его врачей от этапа к этапу. Прохлада октябрьского вечера приятно освежила голову. Он повернулся к Йозефу и сказал с признательностью:
– Йозеф, не могу выразить, как ободрило меня твое представление и что это значит для моей будущей работы. В этом причина, почему аудитория слушала меня с таким уважением и аплодировала. Это потому, что ты одобрил нашу теорию сексуальной этиологии неврозов.
Йозеф Брейер подобрался, расправил плечи, вздернул вверх голову, широко раскрыл глаза и сказал холодно и враждебно:
– Все равно я в это не верю!
С этими словами он повернулся на каблуках и направился в сторону собора Святого Стефана и своего дома. Быстрой походкой, почти бегом, он скрылся из поля зрения Зигмунда.
Зигмунд стоял ошарашенный. Час назад Йозеф горячо одобрял их труд. Сейчас же он не только отверг эту работу, но и оттолкнул Зигмунда Фрейда! Выражение его лица, тон его голоса, его уход, по–видимому, указывали на то, что Йозеф Брейер прекращает их тесные отношения, продолжавшиеся двадцать лет.
Зигмунда передернуло. Он застыл на месте. Он не мог сделать шага к дому. Его сердце ныло. Что подействовало на Йозефа, побудив его столь бесцеремонно оттолкнуть друга? Что заставило Йозефа поступить так, как если бы он был по горло сыт господином доктором Фрейдом и его дикими теориями?
Зигмунд заставил себя двинуться с места. Медленно брел он по улицам, его ноги были пудовыми. Его ум медленно возвращался к профессору Мейнерту, который также отрекся от своего протеже… и сделал признание: «Всегда помни, Зигмунд, противник, сильнее всех борющийся против тебя, более всех убежден в твоей правоте».
У него перехватило дыхание, когда одна уверенная мысль пронзила его мозг. Теперь он понимал!
Йозеф Брейер говорил ему, что в деле Берты Паппенгейм нет никакой сексуальности. Йозеф верил в это с самого начала, он верил до последнего момента. Тем не менее Берта Паппенгейм фантазировала о сексуальной связи с доктором Йозефом Брейером: она считала себя беременной от него. В тот самый вечер, когда он сообщил ей, что она достаточно здорова, чтобы обратиться к другому врачу, а он с Матильдой уезжает в Венецию, Берта Паппенгейм почувствовала схватки роженицы. Увидев входящего Йозефа, она воскликнула: «Выходит ребенок доктора Брейера».
По имеющимся у него историям болезни Зигмунд знал, что в деле Берты Паппенгейм есть значительный элемент сексуальности. Он давно подозревал, что женщина влюбилась в своего врача и все еще любит его, что из–за невозможности выйти за него замуж намерена хранить эту любовь всю жизнь. Сейчас он ясно увидел то, что ранее знала только Матильда Брейер, а именно – доктор Йозеф Брейер также влюбился в свою пациентку! Именно это так расстроило Матильду, нарушило мир и счастье в их семье. В течение ряда месяцев, когда Зигмунд приходил к ним в дом, он видел Матильду бледной, с покрасневшими глазами. Матильда никогда бы не реагировала так по поводу влюбленности пациентки в ее известного и привлекательного мужа; десятки пациенток влюблялись в него. Но Матильда почувствовала опасность. Может быть, Йозеф Брейер не знал или еще не сознавал глубину любви, которую питали друг к другу пациентка и врач. В этом скрывалась угроза благополучию семьи.
Теперь впервые Зигмунд догадался, почему Йозеф Брейер так странно себя вел в отношении дела Паппенгейм: он был сам напуган своей эмоциональной вовлеченностью. Добрый и мягкий, он не хотел сделать больно жене и старался всячески предотвратить такое. У него явно недоставало силы отгородиться от любви к умной и крайне привлекательной Берте Паппенгейм; не мог он и смириться с такой любовью. Он подавил осознание этого, загнал в тайники ума. Только это могло объяснить перепады в его отношениях с Зигмундом, его принятие и отторжение работы по истерии и сексуальной этиологии неврозов, полтора года потребовалось ему, чтобы описать случай, и теперь, после публичного согласия, такое резкое отторжение.
Очевидность нависла над ним, заставила вспыхнуть его лицо в холодном ночном воздухе. Вот почему Йозеф прекратил заниматься пациентами с неврозом, перестал пользоваться гипнозом, а вместо этого направлял пациентов к Зигмунду. Вот почему за последние несколько лет он отходил от Зигмунда и исследований умственных и эмоциональных заболеваний. И вот почему он оттолкнул своего друга таким неподобающим и резким образом.
Через несколько дней в венском «Медицинском журнале» появится обзор, – Зигмунд видел, что журналист делал заметки, – в котором Йозеф объявит миру медиков, что поддерживает Зигмунда Фрейда в сексуальной этиологии неврозов.
Это станет невыносимым! Это будет моральная агония Йозефа Брейера! Когда она накапливалась: во время лекции, дискуссии или после осознания, что он влюбился в пациентку и никогда не забудет ее, так же как она не забудет его? Пришло ли оно в тот момент, когда Зигмунд Фрейд представлял истории болезни?
Если Йозеф Брейер никогда больше не встретится с Зигмундом Фрейдом, не будет с ним работать, откажется от ответственности за свои гипотезы и исследования, сможет ли он тогда жить в мире с самим собой, со своей медицинской практикой, исследованиями, со своей милой женой, солидным домом и репутацией?
Часы на ближайшей церкви пробили десять, эхо прокатилось по Вене. Зигмунд усомнился в правильности времени. Он вытащил собственные часы для проверки. Затем, запахнув на груди пальто, пересек площадь Максимилиана за Обетовой церковью и спустился к Берггассе, миновав три квартала. Он чувствовал себя так, как если бы наступил конец мира; он потерял своего старого и самого дорогого друга, словно тот умер, подобно другим его любимым друзьям: Игнацу Шенбергу, Эрнсту Флейшлю, Иосифу Панету.
В Вене не осталось души, с которой он мог бы обсудить свою работу. Отныне он одинок.
Книга десятая: Пария
1
Якоб Фрейд скончался осенью 1896 года в возрасте восьмидесяти одного года. В июне после ряда сердечных приступов и неполадок с мочевым пузырем он был очень плох, и Зигмунду казалось, что отец вряд ли переживет душное венское лето. Зигмунд снял скромную виллу в Бадене под Веной для родителей и Дольфи, единственной сестры, остававшейся при них, – Роза вышла замуж за месяц до этого. Якобу нравился прохладный воздух сельской местности, напоенный ароматом трав. Он подолгу прохаживался перед входом в виллу, любуясь, изумрудной зеленью долины.
– Поезжай в Аусзее с Мартой и детьми, – уговаривал он Зигмунда. – Тебе тоже нужно отдохнуть. Даю честное слово, не стану болеть до твоего возвращения.
– Поезжай в Аусзее с Мартой и детьми, – уговаривал он Зигмунда. – Тебе тоже нужно отдохнуть. Даю честное слово, не стану болеть до твоего возвращения.