Страница:
Где листопада нет и где мы навеки пребудем.
И с этой песней Леголас спустился под гору.
Все разошлись, а Фродо и Сэм отправились спать. Проснулись - и в глаза
им глянуло тихое, ласковое утро, и потянулся душистый итилийский апрель.
Кормалленское поле, где расположилось войско, было неподалеку от
Хеннет-Аннуна, и по ночам доносился до них гул водопадов и клокотанье потока
в скалистой теснине, откуда он разливался по цветущим лугам и впадал в
Андуин возле острова Каир-Андрос. Хоббиты уходили далеко, прогуливались по
знакомым местам, и Сэм все мечтал, что где-нибудь на лесной поляне или в
укромной ложбине вдруг да увидит снова хоть одним глазком громадного
олифанта. А когда ему сказали, что под стенами Минас-Тирита их было хоть
отбавляй, но всех перебили и сожгли, Сэм не на шутку огорчился.
- Да оно понятно, сразу там и здесь не будешь, - сказал он. - Но
похоже, мне здорово не повезло.
Между тем войско готовилось двинуться назад, к Минас-Тириту. Проходила
усталость, залечивались раны. Ведь еще пришлось добивать и рассеивать
заблудшие остатки южан и вастаков. Вернулись наконец и те, кого послали в
Мордор - разрушать северные крепости.
Но вот приблизился месяц май, и вожди Западного ополчения взошли на
корабли вслед за своими воинами, а корабли поплыли от Каир-Андроса вниз по
Андуину к Осгилиату; там они задержались и днем позже появились у зеленых
полей Пеленнора, у белых башен близ подножия высокого Миндоллуина, возле
гондорской столицы, последнего оплота Запада, оплота, выстоявшего в огне и
мраке на заре новых дней.
И среди поля раскинули они шатры свои и разбили палатки в ожидании
первомайского утра: с восходом солнца Государь войдет в свою столицу.
Столица Гондора жила в смятении и страхе. Чистое небо и ясное солнце
будто смеялись над людьми, которым уповать было не на что, которые каждое
утро ожидали роковых вестей. Градоправитель их сгинул в огне, прах
ристанийского конунга лежал неупокоенный в цитадели, новый же Государь,
явившийся ночью, наутро исчез - говорят, уехал воевать со всевластными
силами тьмы и ужаса, а разве их одолеет чья бы то ни было мощь и доблесть?
Тщетно ждали они вестей. Знали только, что войска свернули от Моргульской
долины на север, скрылись в черной тени омертвелых гор - и больше не
прислали ни одного гонца с угрюмого востока, ни слуху ни духу от них не
было.
Всего через два дня после ухода войска царевна Эовин велела сиделкам
принести ее облачение и уговоров слушать не пожелала; ей помогли одеться,
возложили больную руку на холщовую перевязь и проводили к Смотрителю Палат
Врачеванья.
- Сударь, - сказала она, - на сердце у меня неспокойно, и не могу я
больше изнывать от праздности.
- Царевна, - возразил Смотритель, - ты еще далеко не излечилась, а мне
строго-настрого велено довести дело до конца с особым тщанием. Еще семь дней
- так мне сказали - ты не должна была вставать с постели. Прошу тебя, иди
обратно в свой покой.
- Я излечилась, - сказала она, - от телесного недуга, левая рука только
плоха, а это пустяки. Но недуг одолеет меня снова, если мне будет нечего
делать. Неужели нет вестей с войны? Я спрашивала у сиделок - они не знают.
- Вестей нет, - отвечал Смотритель, - известно лишь, что войско наше
очистило Моргульскую долину и двинулось дальше. Во главе его, говорят, наш
новый полководец с севера. Это великий воин, а вдобавок целитель; никогда бы
не подумал, что рука целителя может владеть мечом. У нас в Гондоре все
иначе; правда, если верить древним сказаньям, бывало и так. Однако же многие
века мы, целители, лишь врачевали раны, нанесенные мечом. Хотя и без этих
ран дела бы нам хватило: сколько в мире болезней и немощей, а тут еще войны
и всякие сражения.
- Да нет, господин Смотритель, во всякой войне один - зачинщик, другой
же воюет поневоле, - возразила Эовин. - Но кто за меч не берется, от меча и
погибнет. Ты что, хотел бы, чтобы народ Гондора собирал травы, пока Черный
Властелин собирает войска? А бывает, что исцеленье вовсе не нужно. Иной раз
лучше умереть в битве, принять жестокую смерть. Я бы ее и выбрала, будь мой
выбор.
Смотритель поглядел на нее. Высокая и стройная, со сверкающими глазами
на бледном лице, она сжала в кулак здоровую руку и повернулась к окну,
выходившему на восток. Он вздохнул и покачал головой. Наконец она снова
обратилась к нему.
- Что толку бездельничать! - сказала она. - Кто у вас в городе главный?
- Право, не знаю, царевна, - замялся он. - Не по моей это части. Над
мустангримцами, которые остались, начальствует их Сенешаль, городом ведает
наш Хранитель ключей Турин. А вообще-то правитель, новый наместник, у нас,
само собой, Фарамир.
- Где его искать?
- Искать его не надо, царевна, он здесь, в Палатах. Он был тяжело
ранен, теперь поправляется. Только я вот не знаю...
- Может, ты меня к нему отведешь? Тогда и узнаешь.
Фарамир одиноко прогуливался по саду возле Палат Врачеванья; под
теплыми лучами солнца его тело понемногу оживало, но на душе было тяжко, и
он то и дело подходил к восточной стене. Обернувшись на зов Смотрителя, он
увидел Эовин и вздрогнул от жалости - так печально было ее измученное лицо.
- Государь, - сказал Смотритель, - это ристанийская царевна Эовин. Она
сражалась вместе с конунгом, была жестоко ранена и оставлена на моем
попечении. Но моим попечением она недовольна и хочет говорить с
Градоправителем.
- Не ошибись, государь, - сказала Эовин. - Я не жаловаться пришла. В
Палатах все как нельзя лучше - для тех, кто хочет излечиться. Мне же
тягостны праздность, безделье, заточение. Я искала смерти в бою и не нашла
ее, но ведь война не кончилась...
По знаку Фарамира Смотритель с поклоном удалился.
- Чем я могу помочь тебе, царевна? - спросил Фарамир. - Как видишь, я
тоже узник наших врачевателей.
Он снова взглянул на нее: его всегда глубоко трогала чужая скорбь, а
она была прекрасна в своем горе, и прелесть ее пронзала сердце. Она подняла
глаза и встретила тихий, нежный взгляд; однако же Эовин, взращенная среди
воинов, увидела и поняла, что перед нею стоит витязь, равного которому не
сыщешь во всей Ристании.
- Чего же ты хочешь, царевна? - повторил он. - Говори; что в моей
власти, я все сделаю.
- Я бы хотела, чтоб ты велел Смотрителю отпустить меня, - сказала она,
и хотя слова ее по-прежнему звучали горделиво, но голос дрогнул, и она
усомнилась в себе - впервые в жизни. Она подумала, что этот высокий воин,
ласковый и суровый, принимает ее за несчастного, заблудшего ребенка, и
неужели же ей не хватит твердости довести безнадежное дело до конца?
- Не пристало мне указывать Смотрителю, я и сам ему повинуюсь, -
отвечал Фарамир. - И в городе я пока что не хозяин. Но будь я даже
полновластным наместником, по части лечения последнее слово остается за
лекарем, а как же иначе?
- Но я не хочу лечиться, - сказала она. - Я хочу воевать вместе с
братом, с Эомером, и погибнуть, как конунг Теоден. Он ведь погиб - и обрел
вечный почет и покой.
- Если тебе это уже по силам, царевна, все равно поздно догонять наше
войско, - сказал Фарамир. - Гибель в бою, наверно, ждет нас всех,
волей-неволей. И ты встретишь смерть достойнее и доблестнее, до поры до
времени покорившись врачеванию. Нам выпало на долю ожидать, и надо ожидать
терпеливо.
Она ничего не ответила, но лицо ее немного смягчилось, будто жестокий
мороз отступил перед первым слабым дуновением весны. Слеза набухла и
скатилась по щеке, блеснув дождинкою. И гордая голова поникла. Потом она
вполголоса промолвила, как бы и не к нему обращаясь:
- Мне велено еще целых семь дней оставаться в постели. А окно мое
выходит не на восток.
Говорила она, словно обиженная девочка, и, как ни жаль ее было, Фарамир
все же улыбнулся.
- Окно твое - не на восток? - повторил он. - Ну, это поправимо. Что
другое, а это в моей власти: я скажу Смотрителю, он распорядится. Лечись
послушно, царевна, и не оставайся в постели, а гуляй, сколько хочешь, по
солнечному саду, отсюда и гляди на восток, не забрезжит ли там надежда. Да и
мне будет легче, если ты иной раз поговоришь со мною или хотя бы пройдешься
рядом.
Она подняла голову, снова взглянула ему в глаза, и ее бледные щеки
порозовели.
- Отчего будет легче тебе, государь? - спросила она. - И разговаривать
я ни с кем не хочу.
- Сказать тебе напрямик?
- Скажи.
- Так вот, Эовин, ристанийская царевна, знай, что ты прекрасна. Много
дивных и ярких цветов у нас в долинах, а красавиц еще больше, но доныне не
видел я в Гондоре ни цветка, ни красавицы прекрасней тебя - прекрасней и
печальней. Быть может, через несколько дней нашу землю поглотит мрак, и
останется лишь погибнуть как должно; но пока не угаснет солнце, мне будет
отрадно видеть тебя. Ведь и ты, и я побывали в запредельной тьме, и одна и
та же рука спасла нас от злой смерти.
- Увы, государь, это все не обо мне! - поспешно возразила она. - Тьма
еще висит надо мной. И в целители я не гожусь. Мои загрубелые руки привычны
лишь к щиту и мечу. Однако спасибо тебе и на том, что для меня открылись
двери палаты. Буду с позволения наместника Гондора гулять по саду.
Она откланялась, а Фарамир долго еще бродил по саду и чаще глядел на
Палаты, чем на восточную стену.
Возвратившись к себе, он призвал Смотрителя, и тот рассказал ему все,
что знал о ристанийской царевне.
- Впрочем, государь, - закончил он, - ты гораздо больше узнаешь от
невысоклика из соседней палаты: он был в охране конунга и, говорят, защищал
царевну на поле боя.
Мерри вызвали к Фарамиру, и весь день провели они в беседе; многое
узнал Фарамир, еще больше разгадал за словами, и куда понятней прежнего
стали ему горечь и тоска племянницы конунга Ристании. Ясным вечером Фарамир
и Мерри гуляли в саду; но Эовин из Палат не выходила.
Зато поутру Фарамир увидел ее на стене, в белоснежном одеянии. Он
окликнул ее, она спустилась, и они гуляли по траве или сидели под
раскидистыми деревьями - то молча, то тихо беседуя. Так было и на другой, и
на третий день; и Смотритель глядел на них из окна и радовался, ибо все
надежнее было их исцеленье. Время, конечно, смутное, зловещее время, но хотя
бы эти двое его подопечных явно выздоравливали.
На пятый день царевна Эовин снова стояла с Фарамиром на городской
стене, и оба глядели вдаль. Вестей по-прежнему не было, в городе царило
уныние. Да и погода изменилась: резко похолодало, поднявшийся в ночи ветер
дул с севера, метался и завывал над серыми, тусклыми просторами.
Они были тепло одеты, в плащах с подбоем; у Эовин поверх плаща -
темно-синяя мантия с серебряными звездами у подола и на груди. Мантию велел
принести Фарамир; он сам накинул ее на плечи Эовин и украдкой любовался
прекрасной и величавой царевной. Мантию эту носила его мать, Финдуиль
Амротская, которая умерла безвременно, и память младшего сына хранила ее
полузабытое очарованье и свое первое жестокое горе. Он решил, что мантия под
стать печальной красоте Эовин.
Но ей было холодно в звездчатой мантии, и она неотрывно глядела на
север, туда, где бушевал ветер и где далеко-далеко приоткрылось бледное,
чистое небо.
- Что хочешь ты разглядеть, Эовин? - спросил Фарамир.
- Черные Ворота там ведь, правда? - отозвалась она. - Наверно, он к ним
подошел. Семь уже дней, как он уехал.
- Да, семь дней, - подтвердил Фарамир. - И прости меня, но я скажу
тебе, что эти семь дней нежданно одарили меня радостью и болью, каких я еще
не знал. Радостью - оттого что я увидел и вижу тебя, болью - потому что
стократ потемнел для меня нависший сумрак. Эовин, меня стала страшить
грядущая гибель, я боюсь утратить то, что обрел.
- Утратить то, что ты обрел, государь? - переспросила она, строго и
жалостливо взглянув на него. - Не знаю, что в наши дни удалось тебе обрести
и что ты боишься потерять. Нет уж, друг мой, ни слова об этом! Давай-ка
помолчим! Я стою у края пропасти, черная бездна у меня под ногами, а
вспыхнет ли свет позади - не знаю, и не могу оглянуться. Я жду приговора
судьбы.
- Да, мы все ждем приговора судьбы, - сказал Фарамир.
И больше не было сказано ни слова, а ветер стих, и померкло солнце,
город онемел, и долина смолкла: не слышно было ни птиц, ни шелеста листьев,
ни даже дыханья. Сердца их, казалось, замерли, и время застыло.
А их руки нечаянно встретились и сплелись, и они об этом не ведали. Они
стояли и ждали, сами не зная чего. И вскоре почудилось им, будто за дальними
гребнями вскинулся до небес в полыхании молний вал темноты, готовый
поглотить весь мир, задрожала земля и содрогнулись стены Минас-Тирита. Потом
весь край точно вздохнул, и обмершие их сердца снова забились.
- Совсем как в Нуменоре, - сказал Фарамир и удивился своим словам.
- В Нуменоре? - переспросила Эовин.
- Да, - отвечал Фарамир, - в Нуменоре, когда сгинула Западная империя:
черная волна поднялась выше гор, захлестнула цветущие долины, смыла все на
свете, и настала великая неизбывная темнота. Мне это часто снится.
- Ты, значит, думаешь, что настает великая темнота? - спросила Эовин. -
Темнота неизбывная?
И она вдруг прильнула к нему.
- Нет, - сказал Фарамир, заглянув ей в лицо. - Это мне просто
привиделось. А что произошло - пока не знаю. Рассудок подсказывает, что на
мир обрушилось необоримое зло, что настали последние времена. Но сердце с
ним не согласно: и дышится легче, и надежда вместе с радостью пробудилась
вопреки рассудку. Эовин, Эовин, Белая Дева Ристании, в этот час да отступит
от нас всякая тьма!
Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
Так стояли они на стене Минас-Тирита, и порывистый ветер развевал и
смешивал черные и золотые пряди. Тень уползла, открылось солнце, и брызнул
свет; воды Андуина засверкали серебром, и во всех домах столицы запели от
радости, сами не зная почему.
Но не успело еще полуденное солнце склониться к западу, как прилетел
огромный Орел с вестями от Ополченья. А вести его были превыше всех надежд,
и он возглашал:
Пойте, ликуйте, о люди Закатной Твердыни!
Ибо Царству Саурона положен конец
И низвергнута Вражья Крепость.
Пойте и веселитесь, защитники стольного града!
Ибо вы сберегли отчизну,
А в пролом на месте Черных Ворот
Вошел с победою ваш Государь,
И меч его ярче молний.
Пойте же все вы, сыны и дочери Запада!
Ибо ваш Государь возвратился
И пребудет впредь во владеньях своих
На древнем своем престоле.
И увядшее Древо вновь расцветет,
И начнется времени новый отсчет
Возле солнечной Белой Башни.
Пойте же, радуйтесь, люди!
[Минас-Тирит издревле назывался Минас-Анор, что значит Крепость
Заходящего Солнца. - Прим. перев.]
И на всех улицах и площадях люди пели и радовались.
И потянулись золотистые дни: весна и лето слились воедино, и зацвели
по-летнему гондорские луга и поля. Прискакали вестники с Каир-Андроса, и
столица украшалась, готовясь встречать Государя. Мерри вызвали к войску, и
он уехал с обозом в Осгилиат, где ждал его корабль на Каир-Андрос. Фарамир
не поехал: исцелившись, он взял в свои руки бразды правленья, пусть и не
надолго, но дела не ждали, недаром же он был пока что наместник.
И Эовин осталась в Минас-Тирите, хотя брат просил ее явиться к
торжествам на Кормалленском поле. Фарамир был этим слегка удивлен; впрочем,
они почти не виделись, он был занят с утра до вечера, а она не покидала
Палат Врачеванья, только бродила по саду, - и снова стала бледная и
печальная, одна во всем городе. Смотритель Палат встревожился и доложил об
этом Фарамиру.
Тогда Фарамир явился к Палатам, нашел ее - и снова стояли они рядом на
городской стене. И Фарамир сказал:
- Эовин, почему ты осталась в городе, почему не поехала на Кормаллен за
Каир-Андросом, на торжества, где тебя ждут?
Она ответила:
- А ты сам не догадываешься, почему? Он сказал:
- Могут быть две причины, только не знаю, какая из них истинная.
- Ты попроще говори, - сказала она. - Не люблю загадок!
- Ну что ж, царевна, объясню попроще, коли хочешь, - сказал он. - Либо
ты не поехала потому, что всего лишь брат твой позвал тебя и тебе не
хотелось видеть Арагорна, потомка и наследника Элендила, чье торжество для
тебя не в радость. Либо же потому, что я туда не поехал, а ты успела
привыкнуть ко мне. Может статься, от того и от этого, и сама ты не знаешь
отчего. Скажи, Эовин, ты любишь меня или этой любви тебе не надо?
- Пусть бы меня лучше любил другой, - отозвалась она. - А жалости мне и
вовсе ничьей не надо.
- Это я знаю, - сказал он. - Ты искала любви Государя нашего Арагорна.
Да, он могуч и велик, и ты мечтала разделить его славу, вознестись вместе с
ним над земным уделом. Точно юный воин, влюбилась ты в полководца. Да,
высоко вознесла его судьба, и он достоин этого, как никто другой. Но когда
он взамен любви предложил тебе пониманье и жалость, ты отвергла то и другое
и предпочла умереть в бою. Погляди на меня, Эовин!
Долгим взглядом посмотрела Эовин на Фарамира, а тот промолвил:
- Эовин, не гнушайся жалостью, это дар благородного сердца! А мой тебе
дар - иной, хоть он и сродни жалости. Ты - царевна-воительница, и слава твоя
не померкнет вовеки; но ты, дорогая, прекраснее всех на свете, и даже
эльфийская речь бессильна описать твою красоту. И я тебя люблю. Прежде меня
тронуло твое горе, нынче же знаю: будь ты как угодно весела и беспечна, будь
ты даже беспечальной княжной гондорской, все равно я любил бы тебя. Ты не
любишь меня, Эовин?
Сердце ее дрогнуло, и увиделось все по-иному, будто вдруг минула зима и
разлился солнечный свет.
- Да не может быть! - сказала она. - Я стою на стене Минас-Анора,
Крепости Заходящего Солнца, и нет больше душной тьмы! Я, кажется, очнулась:
я не хочу состязаться с нашими конниками и петь наши песни о радости
убийственной брани. Лучше я стану целительницей, буду беречь живое, лелеять
все, что растет, и растет не на погибель. - Она снова взглянула на Фарамира.
- И я не хочу быть княгиней, - сказала она.
И Фарамир весело рассмеялся.
- Это хорошо, что не хочешь, - сказал он, - потому что и я не князь.
Однако же я возьму замуж Белую Деву Ристании, ежели будет на то ее воля.
Настанут иные, счастливые дни, и мы будем жить за рекою, в Италии, в
цветущем саду. Еще бы: каким она станет садом, на радость моей царевне!
- Так что же, витязь Гондора, из-за тебя мне разлучаться с Ристанией? -
спросила она. - А твои чванные гондорцы будут говорить: "Хорош у нас
правитель, нечего сказать: взял себе в жены ристанийскую наездницу! Неужели
не мог подыскать получше, из нуменорского рода?"
- Пусть говорят, что хотят, - сказал Фарамир. Он обнял ее и поцеловал у
всех на виду - но какое им было дело до того, кто их видит? А видели многие
и смотрели, как они, осиянные солнцем, спустились со стен и пошли рука об
руку к Палатам Врачеванья.
И Фарамир сказал Смотрителю Палат:
- Эовин, царевна ристанийская, вполне излечилась.
- Хорошо, - сказал Смотритель, - я отпускаю царевну из Палат с
напутствием: да не постигнет ее никакая иная хворь! И препоручаю наместнику
Гондора, доколе не вернется брат ее, конунг.
Но Эовин сказала:
- А теперь я не хочу уходить, я останусь. Мне хорошо в этих Палатах, и
я найду себе дело.
И она оставалась в Палатах до возвращения конунга Эомера.
Приготавливались к торжественной встрече, со всех концов Гондора
стекался народ в Минас-Тирит, ибо весть о возвращенье Государя разнеслась от
Мин-Риммона до Пиннат-Гелина, достигнув самых отдаленных морских побережий,
и все, кто мог, поспешили в столицу. Снова стало здесь много женщин и милых
детей, вернувшихся домой с охапками цветов, а из Дол-Амрота явились арфисты,
лучшие арфисты в стране, пришли и те, кто играл на виолах, на флейтах, на
серебряных рогах, не заставили себя ждать и звонкоголосые певцы из
лебеннинских долин.
Наконец наступил вечер, когда со стен стали видны войсковые шатры на
равнине, и всю ночь в городе повсюду горели огни. Никто не ложился спать,
ждали рассвета. Ясным утром взошло солнце над восточными вершинами, теперь
уже не омраченными, и зазвонили все колокола, взвились все флаги, трепеща на
ветру. А над Белой Башней заплескалось знамя Наместников, ярко-серебряное,
как снег, озаренный солнцем; не было на нем ни герба, ни девиза, и последний
раз реяло оно над Гондором.
Ополчение Запада подходило к столице, и люди смотрели со стен, как
движутся строй за строем, сверкая в рассветных лучах и переливаясь
серебряным блеском. Войско вышло на Воротный Тракт и остановилось за семьсот
футов до стен. Ворот не было, однако вход в город преграждала цепь, и ее
стерегли черно-серебряные стражники с обнаженными мечами. Перед цепью стояли
наместник Государя Фарамир, Турин, Хранитель ключей, и прочие воеводы, а
также ристанийская царевна Эовин со своим сенешалем Эльфхельмом и другими
витязями Мустангрима; а по обе стороны разбитых Ворот толпились горожане в
разноцветных одеяниях, с охапками цветов.
Образовалась широкая площадь перед стенами Минас-Тирита, ограждали ее
витязи и солдаты Гондора и Мустангрима, горожане Минас-Тирита и жители
ближних стран. Все стихли, когда от войска отделился строй серо-серебряных
дунаданцев, во главе которых шествовал Государь Арагорн. Он был в черной
кольчуге, препоясан серебряным поясом, и ниспадала с плеч его белая мантия,
у горла застегнутая зеленым самоцветом, отблескивавшим издали; голова его
была не покрыта, и сияла во лбу звезда в серебряном венце. С ним были Эомер
Ристанийский, князь Имраиль, Гэндальф, весь белоснежный, и еще какие-то
четыре малыша.
- Нет, дорогая кузина! Не мальчики это! - сказала Иорета своей
родственнице из Имлот-Мелуи, которая стояла рядом с нею. - Это перианы из
дальней страны невысокликов, они там, говорят, князья не хуже наших. Уж я-то
знаю, я одного периана лечила в Палатах. Даром что они ростом не вышли, зато
доблестью с кем хочешь померятся. Ты представляешь, кузина, такой коротыш со
своим оруженосцем, вдвоем они пробрались в Сумрачный Край, напали на Черного
Властелина, а потом взяли да и подожгли его чародейский замок, хочешь верь,
хочешь не верь. Врать не стану, сама не видела, в городе говорят. Вот это,
наверно, тот самый, что рядом с Государем нашим Элессаром, Эльфийским
Бериллом. Говорят, они друзья неразлучные. А наш Государь Элессар - этот
вообще чудо из чудес; ну строговат, конечно, зато уж сердце золотое, и
главное - врачует наложением рук, ты подумай! Это из-за меня и открылось; я
говорю: "В руках, - говорю, - Государя целебная сила", ну и догадались его
позвать. Митрандир мне прямо так и сказал: "Золотые, - говорит, - слова
твои, Иорета, долго их будут помнить!" - а потом...
Но Иорета не успела досказать своей деревенской родственнице, что было
потом: грянула труба и вся площадь смолкла. Из Ворот выступил Фарамир с
Хранителем ключей Турином, а за ними - четверо стражников цитадели в высоких
шлемах и полном доспехе; они несли окованный серебром ларец черного дерева,
именуемого лебетрон.
Сошлись посредине площади, Фарамир преклонил колена и молвил:
- Итак, последний наместник Гондора слагает с себя полномочия! - И он
протянул Арагорну белый жезл; тот принял его и немедля возвратил со словами:
- Не кончено твое служение, оно вновь возлагается на тебя и на потомков
твоих, доколе продлится моя династия. Исполняй свои обязанности!
Тогда Фарамир поднялся с колен и звонко возгласил:
- Народ и войско, внимайте слову наместника гондорского! Перед вами -
законный наследник великокняжеского престола, пустовавшего почти тысячу лет.
Он Арагорн, сын Араторна, вождь дунаданцев Арнора, предводитель Западного
Ополчения, северный венценосец, владетель Перекованного Меча, побеждавший в
битвах, исцелявший неизлечимых; он Эльфийский Берилл, государь Элессар из
рода великого князя Арнора Валандила, сына Исилдура, сына Элендила
Нуменорского. Как скажете, должно ли ему войти в наш Град и властвовать
нашей страною?
И далеко раскатилось громогласное "да!". А Иорета объяснила
родственнице:
- Видишь ли, кузина, это просто такая у нас торжественная церемония,
без нее нельзя, а вообще-то он уже входил в город, я же тебе рассказываю:
явился в Палаты и говорит мне... - Но тут ей пришлось замолчать, потому что
заговорил Фарамир:
- О народ Гондора, согласно преданиям, издревле заведено, чтобы на
Государя нашего возлагал корону его отец перед своей кончиной; если же этого
не случилось, то наследник должен один отправиться в Усыпальни и принять
корону из рук покойного. Нынче мы принуждены отступить от обычая, и я, по
праву наместника, повелел доставить сюда из Рат-Динена корону последнего из
великих князей Эарнура, который правил нашими далекими предками.
Стражи приблизились, Фарамир открыл ларец и вознес в обеих руках
древнюю корону. Она была похожа на шлемы стражей цитадели, только выше и не
черная, а ярко-белая, с жемчужно-серебряными подобьями крыльев чаек: ведь
нуменорцы приплыли из-за Моря. Венец сверкал семью алмазами, а сверху
пламенел еще один, самый крупный.
Арагорн принял корону, поднял ее над головой и вымолвил:
- Эт Эарелло Эндоренна утулиен. Синоме маруван ар Хильдиньяр тенн
Амбар-метта!
Таковы были слова Элендила, когда он примчался по морю на крыльях
ветров: "Великое Море вернуло наш род в Средиземье. И здесь пребудут мои
потомки до скончанья веков".
Однако, на удивленье народу, Арагорн корону не надел, а вернул ее
Фарамиру, сказав:
- Дабы почтить тех, чьими трудами и доблестью возвращено мне мое
И с этой песней Леголас спустился под гору.
Все разошлись, а Фродо и Сэм отправились спать. Проснулись - и в глаза
им глянуло тихое, ласковое утро, и потянулся душистый итилийский апрель.
Кормалленское поле, где расположилось войско, было неподалеку от
Хеннет-Аннуна, и по ночам доносился до них гул водопадов и клокотанье потока
в скалистой теснине, откуда он разливался по цветущим лугам и впадал в
Андуин возле острова Каир-Андрос. Хоббиты уходили далеко, прогуливались по
знакомым местам, и Сэм все мечтал, что где-нибудь на лесной поляне или в
укромной ложбине вдруг да увидит снова хоть одним глазком громадного
олифанта. А когда ему сказали, что под стенами Минас-Тирита их было хоть
отбавляй, но всех перебили и сожгли, Сэм не на шутку огорчился.
- Да оно понятно, сразу там и здесь не будешь, - сказал он. - Но
похоже, мне здорово не повезло.
Между тем войско готовилось двинуться назад, к Минас-Тириту. Проходила
усталость, залечивались раны. Ведь еще пришлось добивать и рассеивать
заблудшие остатки южан и вастаков. Вернулись наконец и те, кого послали в
Мордор - разрушать северные крепости.
Но вот приблизился месяц май, и вожди Западного ополчения взошли на
корабли вслед за своими воинами, а корабли поплыли от Каир-Андроса вниз по
Андуину к Осгилиату; там они задержались и днем позже появились у зеленых
полей Пеленнора, у белых башен близ подножия высокого Миндоллуина, возле
гондорской столицы, последнего оплота Запада, оплота, выстоявшего в огне и
мраке на заре новых дней.
И среди поля раскинули они шатры свои и разбили палатки в ожидании
первомайского утра: с восходом солнца Государь войдет в свою столицу.
Столица Гондора жила в смятении и страхе. Чистое небо и ясное солнце
будто смеялись над людьми, которым уповать было не на что, которые каждое
утро ожидали роковых вестей. Градоправитель их сгинул в огне, прах
ристанийского конунга лежал неупокоенный в цитадели, новый же Государь,
явившийся ночью, наутро исчез - говорят, уехал воевать со всевластными
силами тьмы и ужаса, а разве их одолеет чья бы то ни было мощь и доблесть?
Тщетно ждали они вестей. Знали только, что войска свернули от Моргульской
долины на север, скрылись в черной тени омертвелых гор - и больше не
прислали ни одного гонца с угрюмого востока, ни слуху ни духу от них не
было.
Всего через два дня после ухода войска царевна Эовин велела сиделкам
принести ее облачение и уговоров слушать не пожелала; ей помогли одеться,
возложили больную руку на холщовую перевязь и проводили к Смотрителю Палат
Врачеванья.
- Сударь, - сказала она, - на сердце у меня неспокойно, и не могу я
больше изнывать от праздности.
- Царевна, - возразил Смотритель, - ты еще далеко не излечилась, а мне
строго-настрого велено довести дело до конца с особым тщанием. Еще семь дней
- так мне сказали - ты не должна была вставать с постели. Прошу тебя, иди
обратно в свой покой.
- Я излечилась, - сказала она, - от телесного недуга, левая рука только
плоха, а это пустяки. Но недуг одолеет меня снова, если мне будет нечего
делать. Неужели нет вестей с войны? Я спрашивала у сиделок - они не знают.
- Вестей нет, - отвечал Смотритель, - известно лишь, что войско наше
очистило Моргульскую долину и двинулось дальше. Во главе его, говорят, наш
новый полководец с севера. Это великий воин, а вдобавок целитель; никогда бы
не подумал, что рука целителя может владеть мечом. У нас в Гондоре все
иначе; правда, если верить древним сказаньям, бывало и так. Однако же многие
века мы, целители, лишь врачевали раны, нанесенные мечом. Хотя и без этих
ран дела бы нам хватило: сколько в мире болезней и немощей, а тут еще войны
и всякие сражения.
- Да нет, господин Смотритель, во всякой войне один - зачинщик, другой
же воюет поневоле, - возразила Эовин. - Но кто за меч не берется, от меча и
погибнет. Ты что, хотел бы, чтобы народ Гондора собирал травы, пока Черный
Властелин собирает войска? А бывает, что исцеленье вовсе не нужно. Иной раз
лучше умереть в битве, принять жестокую смерть. Я бы ее и выбрала, будь мой
выбор.
Смотритель поглядел на нее. Высокая и стройная, со сверкающими глазами
на бледном лице, она сжала в кулак здоровую руку и повернулась к окну,
выходившему на восток. Он вздохнул и покачал головой. Наконец она снова
обратилась к нему.
- Что толку бездельничать! - сказала она. - Кто у вас в городе главный?
- Право, не знаю, царевна, - замялся он. - Не по моей это части. Над
мустангримцами, которые остались, начальствует их Сенешаль, городом ведает
наш Хранитель ключей Турин. А вообще-то правитель, новый наместник, у нас,
само собой, Фарамир.
- Где его искать?
- Искать его не надо, царевна, он здесь, в Палатах. Он был тяжело
ранен, теперь поправляется. Только я вот не знаю...
- Может, ты меня к нему отведешь? Тогда и узнаешь.
Фарамир одиноко прогуливался по саду возле Палат Врачеванья; под
теплыми лучами солнца его тело понемногу оживало, но на душе было тяжко, и
он то и дело подходил к восточной стене. Обернувшись на зов Смотрителя, он
увидел Эовин и вздрогнул от жалости - так печально было ее измученное лицо.
- Государь, - сказал Смотритель, - это ристанийская царевна Эовин. Она
сражалась вместе с конунгом, была жестоко ранена и оставлена на моем
попечении. Но моим попечением она недовольна и хочет говорить с
Градоправителем.
- Не ошибись, государь, - сказала Эовин. - Я не жаловаться пришла. В
Палатах все как нельзя лучше - для тех, кто хочет излечиться. Мне же
тягостны праздность, безделье, заточение. Я искала смерти в бою и не нашла
ее, но ведь война не кончилась...
По знаку Фарамира Смотритель с поклоном удалился.
- Чем я могу помочь тебе, царевна? - спросил Фарамир. - Как видишь, я
тоже узник наших врачевателей.
Он снова взглянул на нее: его всегда глубоко трогала чужая скорбь, а
она была прекрасна в своем горе, и прелесть ее пронзала сердце. Она подняла
глаза и встретила тихий, нежный взгляд; однако же Эовин, взращенная среди
воинов, увидела и поняла, что перед нею стоит витязь, равного которому не
сыщешь во всей Ристании.
- Чего же ты хочешь, царевна? - повторил он. - Говори; что в моей
власти, я все сделаю.
- Я бы хотела, чтоб ты велел Смотрителю отпустить меня, - сказала она,
и хотя слова ее по-прежнему звучали горделиво, но голос дрогнул, и она
усомнилась в себе - впервые в жизни. Она подумала, что этот высокий воин,
ласковый и суровый, принимает ее за несчастного, заблудшего ребенка, и
неужели же ей не хватит твердости довести безнадежное дело до конца?
- Не пристало мне указывать Смотрителю, я и сам ему повинуюсь, -
отвечал Фарамир. - И в городе я пока что не хозяин. Но будь я даже
полновластным наместником, по части лечения последнее слово остается за
лекарем, а как же иначе?
- Но я не хочу лечиться, - сказала она. - Я хочу воевать вместе с
братом, с Эомером, и погибнуть, как конунг Теоден. Он ведь погиб - и обрел
вечный почет и покой.
- Если тебе это уже по силам, царевна, все равно поздно догонять наше
войско, - сказал Фарамир. - Гибель в бою, наверно, ждет нас всех,
волей-неволей. И ты встретишь смерть достойнее и доблестнее, до поры до
времени покорившись врачеванию. Нам выпало на долю ожидать, и надо ожидать
терпеливо.
Она ничего не ответила, но лицо ее немного смягчилось, будто жестокий
мороз отступил перед первым слабым дуновением весны. Слеза набухла и
скатилась по щеке, блеснув дождинкою. И гордая голова поникла. Потом она
вполголоса промолвила, как бы и не к нему обращаясь:
- Мне велено еще целых семь дней оставаться в постели. А окно мое
выходит не на восток.
Говорила она, словно обиженная девочка, и, как ни жаль ее было, Фарамир
все же улыбнулся.
- Окно твое - не на восток? - повторил он. - Ну, это поправимо. Что
другое, а это в моей власти: я скажу Смотрителю, он распорядится. Лечись
послушно, царевна, и не оставайся в постели, а гуляй, сколько хочешь, по
солнечному саду, отсюда и гляди на восток, не забрезжит ли там надежда. Да и
мне будет легче, если ты иной раз поговоришь со мною или хотя бы пройдешься
рядом.
Она подняла голову, снова взглянула ему в глаза, и ее бледные щеки
порозовели.
- Отчего будет легче тебе, государь? - спросила она. - И разговаривать
я ни с кем не хочу.
- Сказать тебе напрямик?
- Скажи.
- Так вот, Эовин, ристанийская царевна, знай, что ты прекрасна. Много
дивных и ярких цветов у нас в долинах, а красавиц еще больше, но доныне не
видел я в Гондоре ни цветка, ни красавицы прекрасней тебя - прекрасней и
печальней. Быть может, через несколько дней нашу землю поглотит мрак, и
останется лишь погибнуть как должно; но пока не угаснет солнце, мне будет
отрадно видеть тебя. Ведь и ты, и я побывали в запредельной тьме, и одна и
та же рука спасла нас от злой смерти.
- Увы, государь, это все не обо мне! - поспешно возразила она. - Тьма
еще висит надо мной. И в целители я не гожусь. Мои загрубелые руки привычны
лишь к щиту и мечу. Однако спасибо тебе и на том, что для меня открылись
двери палаты. Буду с позволения наместника Гондора гулять по саду.
Она откланялась, а Фарамир долго еще бродил по саду и чаще глядел на
Палаты, чем на восточную стену.
Возвратившись к себе, он призвал Смотрителя, и тот рассказал ему все,
что знал о ристанийской царевне.
- Впрочем, государь, - закончил он, - ты гораздо больше узнаешь от
невысоклика из соседней палаты: он был в охране конунга и, говорят, защищал
царевну на поле боя.
Мерри вызвали к Фарамиру, и весь день провели они в беседе; многое
узнал Фарамир, еще больше разгадал за словами, и куда понятней прежнего
стали ему горечь и тоска племянницы конунга Ристании. Ясным вечером Фарамир
и Мерри гуляли в саду; но Эовин из Палат не выходила.
Зато поутру Фарамир увидел ее на стене, в белоснежном одеянии. Он
окликнул ее, она спустилась, и они гуляли по траве или сидели под
раскидистыми деревьями - то молча, то тихо беседуя. Так было и на другой, и
на третий день; и Смотритель глядел на них из окна и радовался, ибо все
надежнее было их исцеленье. Время, конечно, смутное, зловещее время, но хотя
бы эти двое его подопечных явно выздоравливали.
На пятый день царевна Эовин снова стояла с Фарамиром на городской
стене, и оба глядели вдаль. Вестей по-прежнему не было, в городе царило
уныние. Да и погода изменилась: резко похолодало, поднявшийся в ночи ветер
дул с севера, метался и завывал над серыми, тусклыми просторами.
Они были тепло одеты, в плащах с подбоем; у Эовин поверх плаща -
темно-синяя мантия с серебряными звездами у подола и на груди. Мантию велел
принести Фарамир; он сам накинул ее на плечи Эовин и украдкой любовался
прекрасной и величавой царевной. Мантию эту носила его мать, Финдуиль
Амротская, которая умерла безвременно, и память младшего сына хранила ее
полузабытое очарованье и свое первое жестокое горе. Он решил, что мантия под
стать печальной красоте Эовин.
Но ей было холодно в звездчатой мантии, и она неотрывно глядела на
север, туда, где бушевал ветер и где далеко-далеко приоткрылось бледное,
чистое небо.
- Что хочешь ты разглядеть, Эовин? - спросил Фарамир.
- Черные Ворота там ведь, правда? - отозвалась она. - Наверно, он к ним
подошел. Семь уже дней, как он уехал.
- Да, семь дней, - подтвердил Фарамир. - И прости меня, но я скажу
тебе, что эти семь дней нежданно одарили меня радостью и болью, каких я еще
не знал. Радостью - оттого что я увидел и вижу тебя, болью - потому что
стократ потемнел для меня нависший сумрак. Эовин, меня стала страшить
грядущая гибель, я боюсь утратить то, что обрел.
- Утратить то, что ты обрел, государь? - переспросила она, строго и
жалостливо взглянув на него. - Не знаю, что в наши дни удалось тебе обрести
и что ты боишься потерять. Нет уж, друг мой, ни слова об этом! Давай-ка
помолчим! Я стою у края пропасти, черная бездна у меня под ногами, а
вспыхнет ли свет позади - не знаю, и не могу оглянуться. Я жду приговора
судьбы.
- Да, мы все ждем приговора судьбы, - сказал Фарамир.
И больше не было сказано ни слова, а ветер стих, и померкло солнце,
город онемел, и долина смолкла: не слышно было ни птиц, ни шелеста листьев,
ни даже дыханья. Сердца их, казалось, замерли, и время застыло.
А их руки нечаянно встретились и сплелись, и они об этом не ведали. Они
стояли и ждали, сами не зная чего. И вскоре почудилось им, будто за дальними
гребнями вскинулся до небес в полыхании молний вал темноты, готовый
поглотить весь мир, задрожала земля и содрогнулись стены Минас-Тирита. Потом
весь край точно вздохнул, и обмершие их сердца снова забились.
- Совсем как в Нуменоре, - сказал Фарамир и удивился своим словам.
- В Нуменоре? - переспросила Эовин.
- Да, - отвечал Фарамир, - в Нуменоре, когда сгинула Западная империя:
черная волна поднялась выше гор, захлестнула цветущие долины, смыла все на
свете, и настала великая неизбывная темнота. Мне это часто снится.
- Ты, значит, думаешь, что настает великая темнота? - спросила Эовин. -
Темнота неизбывная?
И она вдруг прильнула к нему.
- Нет, - сказал Фарамир, заглянув ей в лицо. - Это мне просто
привиделось. А что произошло - пока не знаю. Рассудок подсказывает, что на
мир обрушилось необоримое зло, что настали последние времена. Но сердце с
ним не согласно: и дышится легче, и надежда вместе с радостью пробудилась
вопреки рассудку. Эовин, Эовин, Белая Дева Ристании, в этот час да отступит
от нас всякая тьма!
Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
Так стояли они на стене Минас-Тирита, и порывистый ветер развевал и
смешивал черные и золотые пряди. Тень уползла, открылось солнце, и брызнул
свет; воды Андуина засверкали серебром, и во всех домах столицы запели от
радости, сами не зная почему.
Но не успело еще полуденное солнце склониться к западу, как прилетел
огромный Орел с вестями от Ополченья. А вести его были превыше всех надежд,
и он возглашал:
Пойте, ликуйте, о люди Закатной Твердыни!
Ибо Царству Саурона положен конец
И низвергнута Вражья Крепость.
Пойте и веселитесь, защитники стольного града!
Ибо вы сберегли отчизну,
А в пролом на месте Черных Ворот
Вошел с победою ваш Государь,
И меч его ярче молний.
Пойте же все вы, сыны и дочери Запада!
Ибо ваш Государь возвратился
И пребудет впредь во владеньях своих
На древнем своем престоле.
И увядшее Древо вновь расцветет,
И начнется времени новый отсчет
Возле солнечной Белой Башни.
Пойте же, радуйтесь, люди!
[Минас-Тирит издревле назывался Минас-Анор, что значит Крепость
Заходящего Солнца. - Прим. перев.]
И на всех улицах и площадях люди пели и радовались.
И потянулись золотистые дни: весна и лето слились воедино, и зацвели
по-летнему гондорские луга и поля. Прискакали вестники с Каир-Андроса, и
столица украшалась, готовясь встречать Государя. Мерри вызвали к войску, и
он уехал с обозом в Осгилиат, где ждал его корабль на Каир-Андрос. Фарамир
не поехал: исцелившись, он взял в свои руки бразды правленья, пусть и не
надолго, но дела не ждали, недаром же он был пока что наместник.
И Эовин осталась в Минас-Тирите, хотя брат просил ее явиться к
торжествам на Кормалленском поле. Фарамир был этим слегка удивлен; впрочем,
они почти не виделись, он был занят с утра до вечера, а она не покидала
Палат Врачеванья, только бродила по саду, - и снова стала бледная и
печальная, одна во всем городе. Смотритель Палат встревожился и доложил об
этом Фарамиру.
Тогда Фарамир явился к Палатам, нашел ее - и снова стояли они рядом на
городской стене. И Фарамир сказал:
- Эовин, почему ты осталась в городе, почему не поехала на Кормаллен за
Каир-Андросом, на торжества, где тебя ждут?
Она ответила:
- А ты сам не догадываешься, почему? Он сказал:
- Могут быть две причины, только не знаю, какая из них истинная.
- Ты попроще говори, - сказала она. - Не люблю загадок!
- Ну что ж, царевна, объясню попроще, коли хочешь, - сказал он. - Либо
ты не поехала потому, что всего лишь брат твой позвал тебя и тебе не
хотелось видеть Арагорна, потомка и наследника Элендила, чье торжество для
тебя не в радость. Либо же потому, что я туда не поехал, а ты успела
привыкнуть ко мне. Может статься, от того и от этого, и сама ты не знаешь
отчего. Скажи, Эовин, ты любишь меня или этой любви тебе не надо?
- Пусть бы меня лучше любил другой, - отозвалась она. - А жалости мне и
вовсе ничьей не надо.
- Это я знаю, - сказал он. - Ты искала любви Государя нашего Арагорна.
Да, он могуч и велик, и ты мечтала разделить его славу, вознестись вместе с
ним над земным уделом. Точно юный воин, влюбилась ты в полководца. Да,
высоко вознесла его судьба, и он достоин этого, как никто другой. Но когда
он взамен любви предложил тебе пониманье и жалость, ты отвергла то и другое
и предпочла умереть в бою. Погляди на меня, Эовин!
Долгим взглядом посмотрела Эовин на Фарамира, а тот промолвил:
- Эовин, не гнушайся жалостью, это дар благородного сердца! А мой тебе
дар - иной, хоть он и сродни жалости. Ты - царевна-воительница, и слава твоя
не померкнет вовеки; но ты, дорогая, прекраснее всех на свете, и даже
эльфийская речь бессильна описать твою красоту. И я тебя люблю. Прежде меня
тронуло твое горе, нынче же знаю: будь ты как угодно весела и беспечна, будь
ты даже беспечальной княжной гондорской, все равно я любил бы тебя. Ты не
любишь меня, Эовин?
Сердце ее дрогнуло, и увиделось все по-иному, будто вдруг минула зима и
разлился солнечный свет.
- Да не может быть! - сказала она. - Я стою на стене Минас-Анора,
Крепости Заходящего Солнца, и нет больше душной тьмы! Я, кажется, очнулась:
я не хочу состязаться с нашими конниками и петь наши песни о радости
убийственной брани. Лучше я стану целительницей, буду беречь живое, лелеять
все, что растет, и растет не на погибель. - Она снова взглянула на Фарамира.
- И я не хочу быть княгиней, - сказала она.
И Фарамир весело рассмеялся.
- Это хорошо, что не хочешь, - сказал он, - потому что и я не князь.
Однако же я возьму замуж Белую Деву Ристании, ежели будет на то ее воля.
Настанут иные, счастливые дни, и мы будем жить за рекою, в Италии, в
цветущем саду. Еще бы: каким она станет садом, на радость моей царевне!
- Так что же, витязь Гондора, из-за тебя мне разлучаться с Ристанией? -
спросила она. - А твои чванные гондорцы будут говорить: "Хорош у нас
правитель, нечего сказать: взял себе в жены ристанийскую наездницу! Неужели
не мог подыскать получше, из нуменорского рода?"
- Пусть говорят, что хотят, - сказал Фарамир. Он обнял ее и поцеловал у
всех на виду - но какое им было дело до того, кто их видит? А видели многие
и смотрели, как они, осиянные солнцем, спустились со стен и пошли рука об
руку к Палатам Врачеванья.
И Фарамир сказал Смотрителю Палат:
- Эовин, царевна ристанийская, вполне излечилась.
- Хорошо, - сказал Смотритель, - я отпускаю царевну из Палат с
напутствием: да не постигнет ее никакая иная хворь! И препоручаю наместнику
Гондора, доколе не вернется брат ее, конунг.
Но Эовин сказала:
- А теперь я не хочу уходить, я останусь. Мне хорошо в этих Палатах, и
я найду себе дело.
И она оставалась в Палатах до возвращения конунга Эомера.
Приготавливались к торжественной встрече, со всех концов Гондора
стекался народ в Минас-Тирит, ибо весть о возвращенье Государя разнеслась от
Мин-Риммона до Пиннат-Гелина, достигнув самых отдаленных морских побережий,
и все, кто мог, поспешили в столицу. Снова стало здесь много женщин и милых
детей, вернувшихся домой с охапками цветов, а из Дол-Амрота явились арфисты,
лучшие арфисты в стране, пришли и те, кто играл на виолах, на флейтах, на
серебряных рогах, не заставили себя ждать и звонкоголосые певцы из
лебеннинских долин.
Наконец наступил вечер, когда со стен стали видны войсковые шатры на
равнине, и всю ночь в городе повсюду горели огни. Никто не ложился спать,
ждали рассвета. Ясным утром взошло солнце над восточными вершинами, теперь
уже не омраченными, и зазвонили все колокола, взвились все флаги, трепеща на
ветру. А над Белой Башней заплескалось знамя Наместников, ярко-серебряное,
как снег, озаренный солнцем; не было на нем ни герба, ни девиза, и последний
раз реяло оно над Гондором.
Ополчение Запада подходило к столице, и люди смотрели со стен, как
движутся строй за строем, сверкая в рассветных лучах и переливаясь
серебряным блеском. Войско вышло на Воротный Тракт и остановилось за семьсот
футов до стен. Ворот не было, однако вход в город преграждала цепь, и ее
стерегли черно-серебряные стражники с обнаженными мечами. Перед цепью стояли
наместник Государя Фарамир, Турин, Хранитель ключей, и прочие воеводы, а
также ристанийская царевна Эовин со своим сенешалем Эльфхельмом и другими
витязями Мустангрима; а по обе стороны разбитых Ворот толпились горожане в
разноцветных одеяниях, с охапками цветов.
Образовалась широкая площадь перед стенами Минас-Тирита, ограждали ее
витязи и солдаты Гондора и Мустангрима, горожане Минас-Тирита и жители
ближних стран. Все стихли, когда от войска отделился строй серо-серебряных
дунаданцев, во главе которых шествовал Государь Арагорн. Он был в черной
кольчуге, препоясан серебряным поясом, и ниспадала с плеч его белая мантия,
у горла застегнутая зеленым самоцветом, отблескивавшим издали; голова его
была не покрыта, и сияла во лбу звезда в серебряном венце. С ним были Эомер
Ристанийский, князь Имраиль, Гэндальф, весь белоснежный, и еще какие-то
четыре малыша.
- Нет, дорогая кузина! Не мальчики это! - сказала Иорета своей
родственнице из Имлот-Мелуи, которая стояла рядом с нею. - Это перианы из
дальней страны невысокликов, они там, говорят, князья не хуже наших. Уж я-то
знаю, я одного периана лечила в Палатах. Даром что они ростом не вышли, зато
доблестью с кем хочешь померятся. Ты представляешь, кузина, такой коротыш со
своим оруженосцем, вдвоем они пробрались в Сумрачный Край, напали на Черного
Властелина, а потом взяли да и подожгли его чародейский замок, хочешь верь,
хочешь не верь. Врать не стану, сама не видела, в городе говорят. Вот это,
наверно, тот самый, что рядом с Государем нашим Элессаром, Эльфийским
Бериллом. Говорят, они друзья неразлучные. А наш Государь Элессар - этот
вообще чудо из чудес; ну строговат, конечно, зато уж сердце золотое, и
главное - врачует наложением рук, ты подумай! Это из-за меня и открылось; я
говорю: "В руках, - говорю, - Государя целебная сила", ну и догадались его
позвать. Митрандир мне прямо так и сказал: "Золотые, - говорит, - слова
твои, Иорета, долго их будут помнить!" - а потом...
Но Иорета не успела досказать своей деревенской родственнице, что было
потом: грянула труба и вся площадь смолкла. Из Ворот выступил Фарамир с
Хранителем ключей Турином, а за ними - четверо стражников цитадели в высоких
шлемах и полном доспехе; они несли окованный серебром ларец черного дерева,
именуемого лебетрон.
Сошлись посредине площади, Фарамир преклонил колена и молвил:
- Итак, последний наместник Гондора слагает с себя полномочия! - И он
протянул Арагорну белый жезл; тот принял его и немедля возвратил со словами:
- Не кончено твое служение, оно вновь возлагается на тебя и на потомков
твоих, доколе продлится моя династия. Исполняй свои обязанности!
Тогда Фарамир поднялся с колен и звонко возгласил:
- Народ и войско, внимайте слову наместника гондорского! Перед вами -
законный наследник великокняжеского престола, пустовавшего почти тысячу лет.
Он Арагорн, сын Араторна, вождь дунаданцев Арнора, предводитель Западного
Ополчения, северный венценосец, владетель Перекованного Меча, побеждавший в
битвах, исцелявший неизлечимых; он Эльфийский Берилл, государь Элессар из
рода великого князя Арнора Валандила, сына Исилдура, сына Элендила
Нуменорского. Как скажете, должно ли ему войти в наш Град и властвовать
нашей страною?
И далеко раскатилось громогласное "да!". А Иорета объяснила
родственнице:
- Видишь ли, кузина, это просто такая у нас торжественная церемония,
без нее нельзя, а вообще-то он уже входил в город, я же тебе рассказываю:
явился в Палаты и говорит мне... - Но тут ей пришлось замолчать, потому что
заговорил Фарамир:
- О народ Гондора, согласно преданиям, издревле заведено, чтобы на
Государя нашего возлагал корону его отец перед своей кончиной; если же этого
не случилось, то наследник должен один отправиться в Усыпальни и принять
корону из рук покойного. Нынче мы принуждены отступить от обычая, и я, по
праву наместника, повелел доставить сюда из Рат-Динена корону последнего из
великих князей Эарнура, который правил нашими далекими предками.
Стражи приблизились, Фарамир открыл ларец и вознес в обеих руках
древнюю корону. Она была похожа на шлемы стражей цитадели, только выше и не
черная, а ярко-белая, с жемчужно-серебряными подобьями крыльев чаек: ведь
нуменорцы приплыли из-за Моря. Венец сверкал семью алмазами, а сверху
пламенел еще один, самый крупный.
Арагорн принял корону, поднял ее над головой и вымолвил:
- Эт Эарелло Эндоренна утулиен. Синоме маруван ар Хильдиньяр тенн
Амбар-метта!
Таковы были слова Элендила, когда он примчался по морю на крыльях
ветров: "Великое Море вернуло наш род в Средиземье. И здесь пребудут мои
потомки до скончанья веков".
Однако, на удивленье народу, Арагорн корону не надел, а вернул ее
Фарамиру, сказав:
- Дабы почтить тех, чьими трудами и доблестью возвращено мне мое