Толкиен Джон Рональд Руэл. Возвращение государя

утесистые склоны великой горы. До Пеленнора было уже недалеко, и близился
предрассветный час. Конунг ехал в первой колонне, окруженный своей дружиной.
За ними следовал эоред Эльфхельма, но Мерри заметил, что Дернхельм старается
незаметно пробраться в темноте поближе к передовым, и наконец они примкнули
к страже Теодена. Конники приостановились, Мерри услышал негромкие голоса.
Воротились дозорные: они доскакали почти до самой стены.
- Везде пылает огонь, государь, - доложил один из них конунгу. - И
город горит, и Пажити; войско, похоже, огромное. Но почти всех увели к
стенам, на приступ. А какие остались здесь, рушат крепь и по сторонам не
смотрят.
- Ты помнишь, что сказал тот лешак, государь? - спросил другой ратник.
- Меня зовут Видфара, в мирные дни я жил на равнине и тоже чутьем не
обделен, привык чуять ветер. А ветер меняется: повеяло с юга, чуть-чуть
припахивает морем. Словом, утро сулит рассвет, и, когда мы минуем крепь,
чадная темень рассеется!
- Если правдива твоя весть, Видфара, то да сбережет тебя судьба нынче и
на многие годы! - сказал Теоден. Он обратился к ближним дружинникам и молвил
так звучно, что его услышали воины первого эореда: - Конники Ристании, сыны
Эорла, настает роковой час! Перед вами море огня и вражеское войско, а дома
ваши остались далеко позади. Но хоть и суждено вам сражаться в чужом краю,
добытая в бою слава будет вашей вовеки. Исполните клятву верности государю и
родине, исполните обет нерушимой дружбы!
Ратники ударили копьями о шиты.
- Эомер, сын мой! Ты поведешь первый эоред следом за дружиной и
хоругвью конунга, - сказал Теоден. - Эльфхельм, за крепью отойдешь направо,
а ты, Гримблад, - налево. Остальные полки пусть держатся за этими тремя
согласно боевому разуменью. Громите скопища врага. Больше пока ничего не
придумаешь: мы ведь не знаем, что творится на Пажитях. Вперед, и да сгинет
мрак!

И конники помчались вскачь: Видфара хоть и обещал рассвет, но покамест
было темным-темно. Мерри сидел позади Дернхельма, уцепившись за него левой
рукой, а правой пытаясь проверить, легко ли ходит меч в ножнах. Теперь-то он
понимал, до чего был прав старый конунг, когда говорил ему: "Что тебе делать
в таком бою, сударь мой Мериадок?" "Разве что мешать всаднику, - подумал он,
- и как-нибудь усидеть верхом, а то ведь стопчут - не заметят!"

Проскакать оставалось всего-навсего лигу, и проскакали ее, по разумению
Мерри, чересчур уж быстро. Послышались дикие вопли, лязг оружия, и снова все
стихло. Орков на стене и правда было немного: застали их врасплох и мигом
перебили. Перед развалинами северных ворот Раммас-Экора конунг остановил
коня. Первый эоред подтянулся. Мерри с Дернхельмом подъехали еще ближе к
конунгу, хотя их полк отошел далеко вправо. Слева, на востоке, конники
Гримблада стали у широкого пролома в стене.
Мерри выглянул из-за спины Дернхельма. Миль за десять от них бушевал
пожар в стенах Минас-Тирита, и огромным огневым серпом отрезали город от
Пажитей пылающие рвы. Равнину покрывала душная мгла - ни просвета, ни
ветерка.
Молчаливая рать Мустангрима выдвинулась за крепь - медленно и
неодолимо, как проникает прилив сквозь рассевшуюся плотину, будто бы столь
надежную. Но Черный Предводитель безоглядно сокрушал твердыню Гондора, и
тревожные вести с тыла еще не дошли до него.
Конунг повел свою рать на восток, в обход огненных рвов и вражеских
войск. Обошли удачно и скрытно, однако же Теоден медлил. Наконец он снова
остановился. Город стал виден вблизи. Тянуло гарью и трупным смрадом. Лошади
фыркали и прядали ушами. Но конунг недвижно сидел на своем Белогриве и
взирал на гибнущий Минас-Тирит; казалось, он был охвачен смятеньем и ужасом
- и дряхло понурился под бременем лет. Мучительный страх и сомнения точно
передались Мерри. Сердце его стеснилось. Время как будто замерло. Они
запоздали, а поздно - хуже, чем никогда! Вот-вот Теоден попятится, склонив
седую голову, повернет коня, поведет войско прятаться в горах.

Внезапно Мерри почуял: что-то переменилось. Ветер дунул ему в лицо! И
забрезжил рассвет. Далеко-далеко на юге посерели, заклубились, раздвинулись
тучи: за ними вставало утро. Но тут полыхнуло так, будто молния вырвалась
из-под земли и расколола город. Слепящая вспышка на миг озарила черно-белую
крепость, серебряным клинком в высоте сверкнула башня. Потом темень
сомкнулась и земля вздрогнула от тяжкого сокрушительного грохота.
Но, заслышав его, согбенный конунг вдруг распрямился и снова стал
высоким, статным всадником. Он поднялся в стременах и ясным, неслыханно
звонким голосом воскликнул:

Оружие к бою, конники Теодена!
Вперед, в лютую сечу, в свирепый огонь!
Копья наперевес и под удар щиты!
Мечами добудем день, на клинках принесем рассвет!
На бой, на смертный бой, на битву за Гондор!

Затем он выхватил большой рог у знаменосца Гутлафа и протрубил так
зычно, что рог раскололся надвое. Отозвались рога во всем ристанийском
войске, будто гром прокатился по равнине и загрохотал в горах.

На бой, на смертный бой, на битву за Гондор!

Конунг что-то крикнул Белогриву, тот сорвался с места и опередил
плеснувшую по ветру хоругвь с Белым Конем на зеленом поле. За ним понеслись
дружинники, немного поотстав. Следом скакал Эомер с белым конским хвостом на
шлеме. Его эоред мчался, точно пенный бурун, но Белогрив летел далеко
впереди. Грозно сиял лик Теодена: видно, в нем возгорелась неистовая отвага
предков, и на белом своем коне он был подобен древнему небожителю, великому
Ороме, в битве Валаров с Морготом, на ранней заре Средиземья.
Его золотой шит засверкал, словно солнце, и ярким зеленым пламенем
занялась трава у белых ног скакуна. Ибо настало утро, и дул ветер с Моря,
разгоняя черную мглу, и полчища Мордора дрогнули, объятые ужасом; орки
бросались врассыпную и гибли на копьях и под копытами разъяренных коней. А
воины Ристании в один голос запели; они пели, разя врага в упоении битвы, и
песнь их, страшная и прекрасная, ласкала слух осажденных.

ГЛАВА VI. БИТВА НА ПЕЛЕННОРРСКОЙ РАВНИНЕ

Но не оркскому вожаку, не разбойному атаману поручено было
ниспровергнуть Гондор. Тьма разредилась прежде срока, назначенного
Властелином, - судьба в этот раз обманула, и мир вышел из повиновенья.
Победа была упущена, выскользнула из-под рук. Но руки не утратили силы, и
по-прежнему страшен и могуч был предводитель осады - король, кольценосец,
главарь назгулов: велика была его власть. Он отступил от ворот и исчез.

Конунг Ристании Теоден выехал на дорогу между рекой и Вратами и
обернулся к городу, который был за милю от него. Он осадил скакуна, ища
взором недобитых врагов; его окружила дружина, и Дернхельм был в их числе.
По правую руку, ближе к стенам, Эльфхельмовы конники ломали осадные машины,
рубили, кололи и загоняли орков в огненные рвы. Северную половину Пеленнора
почти всю отбили, там горели палатки, орки метались и бежали к реке, точно
зверье от охотников, а ристанийцы рубили их направо и налево. Однако же
осадное войско стояло густо, как прежде, и заслоняло ворота. И там врагов
была тьма-тьмущая, и с юга подходили все новые и новые полчища. Хородримцы
занимали дорогу, всадники их съезжались под стягом вождя. А вождь поглядел
вперед и увидел в рассветном сиянии хоругвь конунга, увидел, что конунг с
малой дружиной далеко оторвался от своих. Темнокожий исполин взъярился,
издал боевой клич - и над лавиной всадников, понесшихся к зеленой хоругви с
Белым Конем, развернулось алое знамя с черным змием, и холодным блеском
заиграли обнаженные ятаганы.
Но Теоден не замешкался: он молвил слово Белогриву, и мустангримцы с
места в карьер помчались навстречу врагам. Сшиблись на всем скаку; и, хотя
северян было гораздо меньше, сердца их пламенели неистовой отвагой и без
промаха разили длинные копья. Точно клин лесного пожара, врезались они в
гущу врагов, и Теоден, сын Тенгела, пронзив копьем вождя южан, выхватил меч,
перерубил древко знамени и рассек до седла знаменосца. Бессильно поникло
полотнище с черным змием, а уцелевшие хородримцы бросились бежать без
оглядки.

Но увы! Когда конунг торжествовал победу, его золотой щит померк,
затмились утренние небеса и сумрачно стало вокруг. Лошади ржали и метались,
сбрасывая седоков, а те, стеная, приникали к земле.
- Ко мне! Ко мне! - крикнул Теоден. - Не страшитесь злой тьмы,
эорлинги!
Но Белогрив в ужасе вздыбился, высоко вскинув копыта, протяжно заржал и
рухнул на бок, сраженный черным дротиком. Рухнул - и придавил конунга.
Тяжкой тучею сверху надвинулась тень. О диво! Это была крылатая тварь:
птица не птица - чересчур велика и голая, с огромными когтистыми
перепончатыми крыльями; гнилой смрад испускала она. Исчадье сгинувшего мира;
ее предки давным-давно пережили свое время, угнездившись где-нибудь на
льдистых подлунных высях неведомых гор, и там плодились их гнусные
последыши, на радость новым лиходеям. Черный Владыка отыскал эту тварь,
щедро выкармливал ее падалью, покуда она не стала больше самой огромной
птицы, и отдал ее своему прислужнику. Все ниже и ниже спускалась она и
наконец, сложив перепончатые крылья и хрипло каркая, опустилась на мертвого
Белогрива, вонзила в него когти и вытянула длинную голую шею.
Могуч и страшен был ее седок в черной мантии и стальной короне; из
пустоты над его плечами мертвенно светился взор главаря назгулов. Еще
прежде, чем рассеялась тьма, он призвал свое крылатое чудище и теперь
вернулся на поле брани, обращая надежду в отчаяние и победу в погибель. Он
взмахнул черною булавой.
Однако не все покинули поверженного Теодена. Кругом лежали мертвые
витязи-гридни; других далеко умчали испуганные кони. Но один остался: юный
Дернхельм, чья преданность превозмогла страх. Он стоял и плакал, ибо любил
государя, как отца. Мерри удержался на коне во время атаки и был цел и
невредим, хотя, когда налетел призрак, Вихроног сбросил обоих седоков и
теперь носился по равнине. Мерри по-звериному отполз на четвереньках,
задыхаясь от слепящего ужаса.
"Оруженосец конунга! Оруженосец конунга! - взывала его совесть. - Ты
должен защитить его. Помнишь, сам говорил: "Теперь ты мне вместо отца" ?" Но
его обмякшее тело лишь бессильно содрогалось. Он не смел ни поднять голову,
ни открыть глаза, и вдруг из черной, непроглядной тьмы заслышал он голос
Дернхельма, только голос был будто и не его, но все же очень знакомый:
- Убирайся, гнусный вурдалак, поганая нежить! Оставь погибших в покое!
И другой, леденящий голос отозвался:
- Не спорь с назгулом о его добыче! А то не видать тебе смерти в свой
черед: он унесет тебя в замогильные обиталища, в кромешную тьму, где плоть
твою сгложут муки, а душонку будет вечно терзать взор Недреманного Ока!
Лязгнул меч, покидая ножны.
- Грози, чем хочешь: я все равно сражусь с тобой.
- Ты - со мной сразишься? Глупец! Ни один смертный муж мне не страшен.
И тут Мерри услышал совсем уж нежданный звук. Казалось, Дернхельм
рассмеялся, и сталью зазвенел его чистый голос.
- А я не смертный муж! Перед тобою женщина. Я - Эовин, дочь Эомунда, и
я спорю с тобой о своем государе и родиче. Берегись, если ты не бессмертен!
Я зарублю тебя, черная нежить, если ты тронешь его.
Крылатая гадина зашипела и рявкнула на нее, но Кольценосец
безмолвствовал, точно вдруг усомнился в себе. А Мерри был так удивлен, что
страх его приотпустил. Он открыл глаза и, понемногу прозревая, увидел за
десяток шагов чудище в черной мгле и на спине его жуткую тень главаря
назгулов. По левую руку, поодаль от Мерри, стояла та, кого он называл
Дернхельмом. Теперь на ней не было шлема, и золотистые пряди рассыпались по
плечам. Сурово и прямо глядели ее светло-серые глаза, но по щекам катились
слезы. В руке она держала меч и заслонялась щитом от мертвящего взора
призрака.
Да, это была Эовин, это был Дернхельм. Мерри припомнилось юное лицо,
которое он увидел при выезде из Дунхерга: лицо без проблеска надежды,
затененное смертью. Он и жалел ее, и восхищался ею, и в нем пробудилась
упорная хоббитская храбрость. Он сжал кулаки. Нельзя, чтоб она погибла -
такая прекрасная, такая отважная! А уж если суждено ей погибнуть...
Враг не смотрел на него, но он опасался шелохнуться: как бы не
пригвоздил его к земле ужасный взгляд. И пополз медленно-медленно, однако же
для Черного Главаря он был что червяк в грязи - тому надо было жестоко
расправиться с дерзкой противницей.
Внезапно чудище простерло крылья, источая зловоние. Оно снова взвилось
высоко в воздух и с воплем ринулось вниз, на Эовин, выставив зубастый клюв и
когти.
Но ни на шаг не попятилась она - ристанийская дева-воительница из рода
конунгов, гибкая, как булатный клинок, блистающая грозной красой. Свистнул
острый меч и единым махом разрубил вытянутую шею; отсеченная голова камнем
брякнулась оземь. Эовин отпрянула назад, и рухнуло перед нею безглавое
чудище, корчась и распластав широкие крылья. Черная мгла рассеялась;
златокудрую царевну ярко озарило солнце.
Из праха вырос, воздвигся Черный Всадник, с остервенелым криком обрушил
он булаву на ее шит, и шит разлетелся вдребезги, и обвисла сломанная рука,
колени ее подогнулись. А назгул навис, словно туча; сверкнули его глаза, и
он занес булаву для смертельного удара.
Но вдруг он шатнулся, испустив крик боли, - и удар пришелся мимо,
булава угодила в землю. Ибо меч хоббита прорезал сзади черный плащ и
вонзился пониже кольчуги в подколенную жилу.
- Эовин! Эовин! - крикнул Мерри. И она из последних сил выпрямилась и
взмахнула мечом, как бы отсекая корону от мантии, от могучих, склоненных над
нею плеч. Меч раскололся, как стеклянный. Корона, звякнув, откатилась. Эовин
ничком упала на труп поверженного врага... но пусты были плащ и кольчуга.
Груда тряпья и железа осталась на земле; неистовый вопль стал протяжным,
стихающим воем, ветер унес его, и вой захлебнулся вдали, и на земле его
больше не слышали.

А хоббит Мериадок стоял среди мертвых тел и мигал на свету, будто
совенок; слезы слепили его, и как в тумане видел он лучистые волосы недвижно
простертой Эовин, потом посмотрел на лицо конунга, погибшего в час победы.
Белогрив в предсмертных судорогах высвободил седока, но прежде невольно
погубил его.
Мерри склонился и поднес к губам его руку. И вдруг Теоден открыл
незамутненные глаза и с трудом, но твердо вымолвил:
- Прощай, господин хольбитла! Настал мой черед отойти к праотцам.
Надеюсь, я не посрамил их памяти. И черного змия низверг я своей рукой.
Рассвет был хмурый, день яснеет, и будет золотой закат!
Мерри слова не шли на язык, и он опять заплакал. - Прости, государь, -
проговорил он, - прости, я нарушил твое веление - и только и смог, что
оплакать нашу вечную разлуку.
Старый конунг улыбнулся.
- Не печалься. Верность в вину не ставят. Живи и радуйся, а как станешь
на покое дымить своей трубкой, припомни меня. Не приведется, увы, нам
пировать в Медусельде, как я тебе обещал, и не расскажешь ты мне про ваше
ученье о травах... - Он смолк и смежил веки. Мерри подался к нему, боясь
дышать, и наконец услышал: - Где Эомер? Глаза мои застилает тьма, надо бы
повидать его перед смертью. Ему быть конунгом. И пусть передаст мой
прощальный привет Эовин. Она... она ведь не хотела со мной расставаться, и
вот мы больше не свидимся, а она была мне милее дочери.
- Государь, государь, - начал было Мерри, запинаясь, - она... ее... -
Но в это время послышались крики и топот и кругом затрубили рога. Мерри
огляделся: он и думать забыл о сраженье, ему казалось, будто много часов
назад конунг помчался к победе и гибели, а было это совсем недавно. И он
увидел, что стоит посреди поля брани, где вот-вот разыграется новая битва.
От реки по дороге спешили свежие рати врага, из-под стен подходили
моргульские полчища, с юга надвигалась пехота и конница хородримцев, и за
ними шествовали огромные мумаки с боевыми башнями на спинах. А с севера
приближался развернутый конный строй во главе с Эомером в хвостатом шлеме;
он вновь собрал, сомкнул и повел в бой ристанийское войско. Все до единого
вышли из города гондорские ратники, впереди их развевалось знамя Дол-Амрота
с серебряным лебедем, и враг бежал от ворот.
"А где же Гэндальф? - мелькнуло в голове у Мерри. - Он разве не здесь?
Неужели он не мог спасти Эовин и конунга?"
Но тут к ним подскакал Эомер и гридни конунга - те, что уцелели и
совладали с конями. Изумленно смотрели они на мертвое чудище; лошади
пятились от него. Эомер спрыгнул с седла, подошел к телу Теодена и замер,
ошеломленный горем.
Один из витязей поднял хоругвь, разжав мертвую руку знаменосца Гутлафа.
Теоден медленно открыл глаза, увидел хоругвь и сделал знак передать ее
Эомеру.
- Привет тебе, конунг Ристании! - молвил он. - Иди, побеждай! И
простись за меня с Эовин!
Так он и умер, не ведая, что Эовин лежит возле него. Воины плакали,
восклицая:
- Конунг Теоден! Конунг Теоден!
И сказал им Эомер:

Не предавайтесь скорби! В битве погиб великий,
Погиб, как подобает. Когда насыплем курган,
Тогда будет время плача. Сейчас нас зовет брань!

Но он и сам, говоря это, плакал.
- Пусть останутся с ним его гридни, - сказал он, - и с почетом отнесут
его тело к городу. Других тоже отнесите.
Он окинул взглядом убитых, припоминая их поименно, и увидел среди них
сестру свою Эовин, и узнал ее. Он вздрогнул, точно стрела пронзила ему
сердце; смертельно бледный, оледенев от ярости и муки, он слова не мог
вымолвить. И свет перед ним затмился.
- Эовин, Эовин! - воскликнул он наконец. - Эовин, как ты здесь
оказалась? Что это - безумие или чародейство? Смерть, смерть, смерть! Смерть
выпала нам!
И, не созывая воевод, не дожидаясь гондорцев, он вскочил на коня,
помчался назад к войску и затрубил атаку. Над полем разнесся его
громогласный клич:
- Смерть! Вперед, на гибель, разите без пощады!
И войско двинулось, но мустангримцы больше не пели. "Смерть!" - в один
голос грянули воины, и конная лавина, устремившись на юг, с грохотом
пронеслась мимо убитого конунга.
А хоббит Мериадок все стоял и смигивал слезы, и никто с ним не
заговорил, никто его даже не заметил. Он отер глаза, наклонился за своим
зеленым шитом, который вручила ему Эовин, и повесил его на спину. И поискал
взглядом оброненный меч: когда он нанес удар, рука его отнялась и теперь
висела как плеть. Да, вот оно, его оружие... но что это? Клинок меча
дымился, будто ветка на костре, и Мерри смотрел, как он стал тонкою светлой
струйкой, а потом и вовсе исчез.
Таков был конец меча из Могильников, откованного на древнем Западе. И
возрадовался бы тот оружейник Великого Северного княжества, что трудился над
ним в незапамятные времена, ибо не было тогда у дунаданцев злее врага, чем
ангмарский король-ведьмак, ставший Главным Назгулом. Иной клинок, пусть и в
самой могучей руке, был бы ему нипочем, а этот жестоко ранил, вонзившись в
призрачную плоть и разрушив лиходейское заклятие.

Плащи были настелены на древки копий; на эти носилки гридни возложили
конунга. Эовин бережно подняли и понесли за ним. Но других убитых пришлось
оставить на поле, ибо там погибли семь витязей, и среди них - первейший из
гридней, Деорвин. Их отнесли подальше от вражеских трупов и мерзкой падали,
оградив частоколом копий. Когда же отгремела битва, гридни воротились,
развели костер и спалили смрадную тушу, а над могилой Белогрива насыпали
холм и поставили камень с надписью по-гондорски и по-ристанийски:

Был верен конунгу конь Белогрив
И с ним погиб, его погубив.

Высокой и пышной травою порос этот холм, а на месте сожжения чудища
навсегда осталась черная проплешина.

Медленно и уныло брел Мерри подле носилок, и не было ему дела до
сражения. Он очень устал, руку грызла боль, все тело сотрясал озноб.
Дождевая туча налетела с Моря: казалось, небеса оплакивают Эовин и Теодена,
роняя серые слезы на пылающий город. Сквозь мутную пелену Мерри увидел, что
к ним приближаются гондорские всадники. Имраиль, владетель Дол-Амрота,
подъехал и осадил коня.
- Что у вас за ноша, ристанийцы? - крикнул он.
- Мы несем конунга Теодена, - отвечали ему. - Он пал в бою. А войско
ведет конунг Эомер - узнаешь его по белому чупруну на шлеме.
Имраиль спешился и скорбно преклонил колена у носилок, чествуя воителя,
чья доблесть спасла Гондор в роковой час. Поднявшись, он взглянул на Эовин и
изумился.
- Но ведь это женщина? - сказал он. - Неужто жены и мужи Ристании
бьются ныне бок о бок?
- Нет! - отвечали ему. - Одна лишь царевна Эовин, сестра Эомера, была с
нами, и горе нам, что мы об этом не знали.
И князь подивился красоте мертвенно-бледной Эовин и, склонившись над
нею, тронул ее руку.
- Ристанийцы! - вскричал он. - Нет ли меж вами лекарей? Она ранена, и,
быть может, смертельно, однако, мнится мне, еще жива.
Он поднес к ее холодным губам свой налатник - и слегка замутилась
сверкающая сталь.
- Торопитесь! - сказал он и отправил конника в город за помощью. А сам
в знак прощанья низко поклонился павшим и, вскочив на коня, умчался в бой.

Все яростней разгоралась битва на Пеленнорской равнине, и далеко был
слышен грозный гул сраженья: неистово кричали люди и бешено ржали кони,
трубили рога, гремели трубы, ревели разъяренные мумаки. У южной стены города
пешее гондорское воинство билось с моргульцами - их полку прибыло. Конница
вся поскакала на восток, на помощь Эомеру: и Турин Высокий, Хранитель ключей
Минас-Тирита, и владетель Лоссарнаха, и Гирлуин с Изумрудных Холмов, и князь
Имраиль со своими витязями.
А Эомеру помощь была нужнее нужного: опрометью, безоглядно бросил он
войско в атаку, и неистовый натиск пропадал попусту. Ристанийцы с налету
врезались в ряды южан, разогнали конницу и разметали пехоту. Но от мумаков
лошади шарахались, и громадные звери стояли, несокрушимые, словно башни, а
хородримцы заново собирались вокруг них. Одних южан было втрое больше, чем
всех ристанийцев, и подходили новые полчища из Осгилиата - запасные
карательные войска, которые ожидали повеления вождя грабить взятый
Минас-Тирит и опустошать Гондор. Вождя прикончили, но теперь начальствовал
управитель Моргула Госмог: он-то и погнал их в бой. Были тут бородачи с
бердышами, и дикари-воряги из Кханда, и темнокожие воины в багряных плащах,
и черные троллюди с юга - белоглазые, с длинными красными языками. Одни
устремились в тыл ристанийцев, другие - на запад, чтобы перекрыть путь
подмоге.
И как раз когда счастье изменило Гондору и его соратникам, когда снова
померкла надежда, с городских стен послышались крики. Время было полуденное,
дул порывистый ветер, дождь унесло на север, и сияло солнце. В ясной дали
взорам сторожевых предстало страшное зрелище.
За излучиной Харлонда Андуин тек напрямик, широко и плавно, и корабли
бывали видны за несколько лиг. На этот раз городские стражи в ужасе и
смятении увидели темную армаду на блещущей Реке: галеры и другие большие
гребные суда шли под раздутыми ветром черными парусами.
- Умбарские пираты! - кричали люди. - Умбарские пираты! Смотрите!
Плывут умбарские пираты! Значит, Бельфалас взят, захвачены устья, и Лебеннин
во власти врага. Пираты плывут сюда! Это приговор судьбы!
И без приказа - приказы отдавать было некому - кинулись к колоколам и
ударили в набат; трубы затрубили сигнал к отступлению.
- Бегите к стенам! - кричали сверху. - К стенам бегите! Скорее
спасайтесь в город, пока вас всех не перебили!
И ветер, который подгонял корабли, относил их призывы в сторону.
Но что там набат, что тревожные клики! Мустангримцы и сами уже увидели
черные паруса. Эомер был за милю от Харлонда, с гавани наступали
взбодрившиеся хородримцы, и вражеская рать уже отрезала его от дружины
Дол-Амрота. Он поглядел на Реку, и надежда умерла в его сердце, и он проклял
прежде благословенный ветер. А воинство Мордора с воплями дикой радости
ринулось вперед.
Суров стал взор Эомера; гнев его больше не пьянил. По знаку его
затрубили рога, призывая ристанийцев сплотиться вокруг хоругви конунга: он
решил биться до последнего, спешившись и оградившись стеною щитов, и
свершить на Пеленнорской равнине подвиги, достойные песен, хоть и некому
будет воспеть последнего конунга Ристании. Он взъехал на зеленый холм и там
водрузил хоругвь; и Белый Конь, казалось, поскакал на ветру.

Выехав из тумана, из тьмы навстречу рассвету,
Пел я солнечным утром, обнажая свой меч.
Теперь надежде конец, и сердце мое точно рана.
Остались нам ярость, и гибель, и кровавый закат!

Такие сказал он стихи, сказал - и рассмеялся. Ибо вновь охватило его
упоение битвы: он был еще невредим, был молод, и был он конунг, достойный
своего воинственного народа. С веселым смехом отчаяния он снова взглянул на
черную армаду, грозя ей мечом.
Взглянул - и вдруг изумился и вне себя от радости высоко подбросил меч,
блеснувший на солнце; поймал его и запел. И все посмотрели на Реку: над
передним кораблем взвилось черное знамя, а корабль повернул к Харлонду, и
ветер расплеснул полотнище. На знамени было Белое Древо, как и на стягах
Гондора, но вокруг его кроны семь звезд, а поверх - венец. Такого знамени,
знамени Элендила, уже тысячи лет не видел никто. А звезды лучились на
солнце, ибо жемчугом вышила их Арвен, дочь Элронда, и ярко блистал в
полуденном свете венец из мифрила с золотом.