Страница:
"цивилизованном" обществе и взаимоистребление совершается не из-за угла, а
по известным нормам, требующим предварительного "соглашения".
Партийный устав представляет собою закрепленные нормы обсуждения,
коллективного решения действия201, а также и внутренней идейной
борьбы. Поскольку мы, оппозиция, хотим вернуться в партию и фактически
большей своей частью входим в нее (см. речь Сталина), постольку мы признаем
и устав как регулятор партийной жизни, а, значит, и нашей борьбы с правыми и
центристами. Это и есть готовое соглашение. Но оно попрано, раздавлено,
уничтожено. И мы готовы заключать "соглашение" с любой частью партии, в
любом месте, в любом отдельном случае для частичного хотя бы восстановления
партийного устава. По отношению к правым и центристам как политическим
фракциям это означает, что мы готовы заключать с ними соглашение об условиях
непримиримой идейной борьбы. Только и всего.
В своей ноябрьской горе-речи, о которой надо будет еще сказать особо,
Сталин уже говорит о блоке левых с правыми -- не то как о факте, не то как о
возможности. С одной стороны, он тут явно намекает на переговоры Бухарина с
Каменевым (и тут мы помогаем центристской борьбе против правых, разоблачая
то, что центристы боятся назвать по имени); с другой стороны, он дает
аппаратчикам "линию" на случай возможных совпадений в выступлениях или
голосованиях правых и левых по вопросам элементарнейших партийных прав.
Сталин хочет и нас, и правых этим испугать. А мы не боимся. В этом и состоит
более серьезный смысл заключительных строк моей беседы. Пускай правые
разоблачают узурпаторство, которое они помогали создавать и сегодня еще
целиком поддерживают. От нас они будут получать только принципиальные удары,
которые куда серьезнее сталинских организационных щипков. И пусть центристы,
"монолитно" заседая с вождями правых в монолитном Политбюро, обвиняют нас в
блоке с правыми -- по той, видите ли, причине, что мы великодушно разрешаем
правым требовать отмены 58-й статьи. Да ведь это же картина для богов
олимпийских или для... "Крокодила"202, если бы только у этого
грозного по имени зверя оставался в пасти хоть один зуб.
Некоторые товарищи, совершенно солидарные со мной в оценке движущих сил
и перспектив китайской революции, возражают против
парламентарно-демократического лозунга (Учредительное собрание). Разумеется,
это разногласие не такого принципиального значения, как вопрос об оценке
основных тенденций и сил революции. Однако и этот вопрос может для
известного периода приобрести огромное значение, как в среде большевиков --
вопрос об отношении к Третьей думе203. К великому удивлению
моему, один из товарищей, критикующих лозунг Учредительного собрания,
совершенно серьезно усматривает в нем с моей стороны маневр с целью
"обмануть" китайскую буржуазию. Он приводит поэтому против меня из моей
критики программы Коминтерна цитату, начинающуюся словами: "Классы обмануть
нельзя" и т. д. Тут явное и крупнейшее недоразумение. О политическом смысле
лозунга учредилки для Китая все существенное сказано в моей работе
"Китайский вопрос после Шестого Конгресса"204. Повторяться здесь
не буду. Если искать в "Критике программы" общетеоретического обоснования
этого лозунга, то оно дано в параграфе "Об основных особенностях стратегии в
революционную эпоху", где говорится:
"Без широкого, обобщенного, диалектического понимания нынешней эпохи
как эпохи крутых поворотов невозможно действительное воспитание молодых
партий, правильное стратегическое руководство классовой борьбой, правильное
комбинирование ее тактических приемов и прежде всего -- резкое, смелое,
решительное перевооружение205 при очередном переломе ситуации".
Замечательно, хотя и не совсем неожиданно, что т. Радек оказался
солидарен в этом вопросе как раз с теми товарищами, которых он обвиняет в
ультралевизне: не в первый раз ультралевые лозунги, чисто формальные и
негативные, вытекают из правых посылок. В полученной мною от т. Радека
телеграмме -- эта телеграмма, в виде исключения, дошла; не приходится ли из
этого сделать вывод, что "сам" Менжинский против лозунга
учредилки?206 -- Радек заявляет: "Остается правилным лозунг
уничтожения дудзюната207 и объединения Китая под властью Советов".
Лозунг же учредилки "неприемлем". Если считать, что верна резолюция
февральского пленума ИККИ, заявившая, что "остается правильным курс на
вооруженное восстание", тогда, конечно, приходится признать правильным и
лозунг Советов. Ибо надо связывать концы с концами. Но я считал и считаю,
что провозглашение в феврале 1928 года курса на вооруженное восстание было
преступнейшим безумием, какое вообще только можно себе представить. Задолго
до февраля контрреволюция в Китае захлестывала рабочий класс и партию. В
своем "Китайском вопросе после Шестого Конгресса" я выяснил основные
хронологические вехи перелома обстановки в Китае на основании неоспоримых
фактов и документов. Китай проходит сейчас не через революцию, а через
контрреволюцию. В такой период лозунг Советов может иметь значение только
для узких кадров как подготовка их к будущей, третьей китайской революции.
Эта подготовка имеет, разумеется, огромное значение. Лозунг Советов должен
стоять в ней рядом с лозунгом борьбы пролетариата за диктатуру, во главе
всех обездоленных масс населения, и прежде всего -- деревенской бедноты. Но,
помимо теоретико-пропагандистской подготовки революционных кадров к будущей
революции, остается вопрос о мобилизации возможно широких рабочих кругов для
активного участия в политической жизни переживаемого периода. Страной сейчас
управляет военная диктатура на службе верхов буржуазии и иностранных
империалистов. Эта диктатура, поскольку она недавно вышла из революционной
борьбы (нами постыдно и преступно проигранной), не может быть очень
устойчивой. Она еще только идет [к] устойчивости, устанавливая "переходный
режим" пяти палат Сунь Ятсена208. Вздорно-реакционная выдумка
Сунь Ятсена (которого у нас крайне некритически рекламировали даже в тот
период, когда его идеи стали главным тормозом революционного развития в
Китае). Филистерская фантазия пяти палат становится теперь орудием
"национальной", "конституционной" маскировки фашистского режима, т. е.
военного господства централизованной партии Гоминьдан, представляющей в
самом концентрированном виде интересы капитала. Этим самым вопросы
государственного строя и политического режима становятся в Китае в порядок
дня. Вопросы эти не могут не захватывать широкие круги рабочих. В
нереволюционной обстановке на эти вопросы нет других ответов, кроме лозунгов
и формул политической демократии. Совершенно не могу понять, каким образом
т. Радек, обвиняющий меня в неумении отличать буржуазную революцию от
социалистической и отказывающийся даже для революционного подъема выдвинуть
лозунг диктатуры пролетариата, как якобы несовместимый с этапом буржуазной
революции, считает в то же время лозунг Советов совместимым с этапом
буржуазной контрреволюции.
При подъеме массового движения, в условиях общереволюционного кризиса
Советы, вырастая из этого движения, обслуживают текущие потребности его,
становятся естественной, понятной, близкой, "национальной" формой
объединения масс и помогают партии довести эти массы до вооруженного
восстания. Но что будет означать лозунг Советов сейчас, в нынешних условиях
Китая? Не забывайте, что никакой советской традиции там нет. Она могла бы
быть, даже в случае поражения. Но ее нет. Причиной тому реакционное
руководство Сталина и Бухарина. Лозунг Советов, не вырастающий сейчас из
массового движения и даже не опирающийся на опыт прошлого, будет означать
голый призыв: сделайте так, как в России, т. е. это есть лозунг
социалистической революции в самом его чистом, абстрактном и абсолютном
виде. Скромненькое ограничение роли Советов "против дудзюната" никакой
реалистической поправки в себе не заключает, а только доводит ошибку до
абсурда. Пропагандировать Советы надо для завоевания власти пролетариатом и
беднотой, путем вооруженного восстания. А противопоставить сегодня
фашистской механике Гоминьдана надо лозунги демократии, т. е. те лозунги,
которые при господстве буржуазии открывают наиболее широкое поле для
политической активности народа.
Этап демократии есть большой важности этап в развитии масс. При
определенных условиях революция может позволить пролетариату перескочить
через этот этап. Но именно для того, чтобы облегчить себе в будущем эту
отнюдь не легкую и отнюдь не обеспеченную заранее операцию, нужно всемерно
использовать межреволюционный период для того, чтобы исчерпать
демократические ресурсы буржуазии, разворачивая лозунги демократии перед
широкими массами и вынуждая буржуазию приходить на каждом шагу в
противоречие с этими лозунгами. Этой марксистской политики никогда не
понимали анархисты. Не понимают ее и руководящие оппортунисты Шестого
Конгресса, перепуганные насмерть плодами своих трудов. Но мы же, слава
создателю, не анархисты и не переконфуженные оппортунисты, а
большевики-ленинцы, т. е. революционные диалектики, понявшие смысл
империалистической эпохи и динамику ее крутых поворотов.
[Декабрь 1928 г.]
Вопросы международных отношений становятся всегда тем неотложнее и
острее, чем прочнее себя чувствуют господствующие классы важнейших
государств. Маркс отмечал, что Восточный вопрос209, эта язва старой Европы,
неизменно становится в порядок дня каждый раз после новых поражений
революции. Так и сейчас: ряд международных поражений, последним звеном
которых был разгром китайской революции 1925-1927 годов, привел к обнажению
международных противоречий и снова выдвинул со всей силой вопросы
международной политики СССР.
Нынешняя политика каждого государства является политикой его
господствующего класса, стало быть, представляет собою продолжение и
приспособление внутренней политики в сфере межгосударственных отношений. И
наоборот: внутренняя политика является в той или другой степени функцией
(производной величиной) его внешней политики.
Сказанное целиком относится и к политике пролетарского государства.
Связь внутренней политики с международной идет здесь естественно по двум
каналам: Коминтерна и дипломатии210. В период революционного
подъема центр тяжести международной борьбы естественно переносится на
Коминтерн, и роль советской дипломатии столь же естественно определяется как
роль важного, но вспомогательного орудия. Наоборот, после поражений
революции, неизбежно ослабляющих Коминтерн, дипломатическая работа получает
видимость "самодовлеющего" фактора и обнаруживает стремление освободиться от
слишком близкого и "компрометирующего" соседства Коминтерна. Изменчивое
отношение между дипломатией (т. е. по существу Политбюро ЦК) и Коминтерном
наблюдалось в течение всего последнего шестилетия не раз, в зависимости от
хода международной революционной борьбы. Выселение Шестого Конгресса
Коминтерна из Кремля в Колонный зал явилось "символическим" выражением
победы дипломатического фактора над международно-революционным.
Во внутренних делах право-центристский курс давал до сих пор замедление
темпа, увеличение трений, усугубление противоречий, т. е. пока что минусы
экономически-количественного характера, лишь подготовляя
политически-качественное проявление в виде потрясений и катастроф. Об этом
сказано было достаточно. На поле международной классовой борьбы
право-центристский курс неизменно приводил к катастрофам везде и всюду, где
складывалась революционная ситуация (Германия, Болгария, Эстония, Англия,
Польша, Китай...).
Вот почему -- отметим мимоходом -- правильная оценка поворотов и
зигзагов политики центризма мыслима только в том случае, если брать ее в
международных масштабах.
Ряд жестоких поражений международной революции нанес, с одной стороны,
тяжкие удары Коминтерну, а, с другой, ослабил международное положение
Советского Союза. Если Коминтерн оказался выселен в Колонный зал, то
правительство Советского Союза сочло себя вынужденным подписать пакт
Келлога.
Откладывая пока общий обзор право-центристской дипломатии за шесть лет,
остановимся на вопросе о пакте Келлога в связи с докладом Литвинова на
декабрьской сессии ЦИК211. Что такое пакт Келлога о ненападении?
Это двойная дипломатическая петля, которую сильнейшее в мире
капиталистическое государство одним концом набрасывает на более слабые
государства, а другим -- на собственные трудящиеся массы. Пакт о ненападении
есть в действительности пакт о таком ненападении, которое протекало бы в
обстановке, наиболее благоприятной для буржуазии Соединенных Штатов и тех
государств, которые будут действовать с ней заодно. Наиболее благоприятной
будет та обстановка, при которой наиболее окажутся обмануты народные массы
Соединенных Штатов, а, по возможности, и других стран. Истолкование
"нападения" и ответственности за него будет принадлежать буржуазии тех стран
или той страны, в руках которой окажется наибольшее количество газет,
кабеля, радио, пароходов, а главное -- золота. Отсюда ясно, что пакт Келлога
в такой же мере может быть рассматриваем в качестве гарантии мира, как и
Лига наций, которую он перекрывает, чтобы "контролировать" ее. В том или
другом второстепенном конфликте Лига наций может предупредить войну (хотя,
как показывает пример Боливии -- Парагвая212, и на этот счет
шансы невелики). Основное значение пакта Келлога еще более, чем Лиги наций,
состоит, однако, в концентрации конфликтов, т. е. в подготовке условий для
мировой сверхвойны, в которой окончательно будет решаться вопрос о мировом
господстве Соединенных Штатов. Всякое пацифистское или полупацифистское
использование пакта Келлога есть прямое прислужничество американскому
империализму, т. е. помощь ему в деле "духовной" подготовки мировой
сверхвойны.
Могло ли вообще в таком случае советское правительство подписать пакт
Келлога? Решать этот вопрос безусловно отрицательно, на основании одной лишь
принципиальной характеристики пакта как злостно империалистического замысла
было бы неправильно. Тогда пришлось бы сделать вывод, что одинокое рабочее
государство вообще не может подписывать никаких соглашений с
империалистскими правительствами. Это вернуло бы нас к бухаринской
постановке вопроса о Брест-Литовском мире. Правильная постановка вопроса
будет такова: действительно ли нынешнее положение советского правительства
вынуждало его в целях самосохранения подписать пакт Келлога? И если
вынуждало, то сделано ли было все необходимое, чтобы честно выяснить цель и
смысл этого вынужденного подписания и тем свести к минимуму отрицательные
его стороны?
Единственная мотивировка подписания, допустимая с точки зрения
революционно-пролетарской политики, могла бы быть только такой: наше
международное положение крайне ухудшилось; нас окружают; военная опасность
близка; отказ наш от подписания мирного пакта облегчит врагам возможность
сегодня же обмануть рабочие массы насчет нашей воинственности и обрушить на
нас войну; присоединившись к волчьему пакту -- без малейших иллюзий -- мы
выигрываем новую отсрочку, которую мы используем для разоблачения пакта и
вообще для укрепления нашего международного положения.
Вопрос о подписании или неподписании пакта есть вопрос о соотношении
сил и об остроте угрожающих нам опасностей. Принципиально подход тот же, что
и к Брестскому миру. В том, первом, случае мы посредством подписания
империалистского грабительского мира стремились на ближайшее время вырваться
из войны; в нынешнем случае мы путем подписания хищнического пакта стремимся
не дать нас в ближайший срок втолкнуть в войну. Только на этой линии можно
было бы вообще искать доводов за подписание.
Но здесь, однако, выступает наружу большое различие условий и
обстоятельств.
В Бресте мы стояли под военным ультиматумом, и договор давал
непосредственные результаты: приостановку неприятельского наступления. Ни
того, ни другого сейчас нет. Характер Брестского мира как акта военного
насилия был очевиден. Характер пакта прикрыт маскировкой. Вернее сказать,
сам пакт есть маскировка будущих военных насилий. Вынужденность нашего
присоединения к пакту далеко не так очевидна, как в Бресте. Точно так же
гораздо менее ясны непосредственные результаты. Все это само по себе
способно придать в глазах масс подписанию пакта характер добровольной и
демонстративной поддержки инициативы американского империализма как якобы
действительно направленной на поддержание мира.
Посмотрим теперь, как дело обстоит с мотивировкой. "Правда" от 28 июня,
т. е. до подписания, дала в передовой статье в основном правильную
характеристику пакта. Она указывала, что "каждое из капиталистических
правительств заинтересовано в том, чтобы пустить своему народу пыль в глаза,
скрыть от него угрозу кровавых авантюр". Эту именно цель -- "усыпить
бдительность масс и отвлечь их внимание от самой жгучей, роковой проблемы
капиталистического общества" -- и преследует пакт, "новый документ
буржуазной лжи и чудовищного лицемерия".
Ясно, что такого рода характеристика ни в каком смысле не предвещала
подписания этого документа правительством рабочего государства.
Какие же это обстоятельства и соображения побудили подписать пакт? Все,
что говорилось на этот счет в официозных заявлениях, речах и статьях, не
может быть названо иначе как бюрократическим бормотанием. Ни одного ясного и
членораздельного слова. Представитель наркоминдела Литвинов в речи своей
перед декабрьской сессией ЦИК мобилизовал, очевидно, все доводы, какие
имелись налицо. Этим он только обнажил деляческую беспринципность и
оппортунистическую беспомощность так называемой "генеральной линии" в
вопросах мировой политики. Вот вся его аргументация:
"Наше правительство отнеслось критически к этому пакту (Келлога),
отметив его недостаточность и ограниченность. Принцип отказа от войны
заключался в наших проектах пакта о ненападении, которые мы предлагали ряду
государств. Но наши проекты шире охватывали вопросы ненападения и не
допускали никаких экивоков (двусмысленностей).
Тем не менее, усмотрев, что государства, подписывающие пакт Келлога,
берут на себя известные моральные обязательства перед общественным мнением в
смысле ненападения, что пакт некоторое, хотя и ограниченное значение имеет,
наше правительство не колеблясь присоединилось к этому пакту... Наш Союз
оказался, таким образом, в числе первых государств, ратифицировавших так
называемый пакт Келлога, который до сих пор еще не ратифицирован даже ни
одним из 14 государств, подписавших пакт в Париже и считающихся инициаторами
пакта... Не считая нашего Союза и некоторых мелких и средних государств,
пакт был принят весьма неохотно большинством его участников".
Что общего имеет этот язык с языком пролетарской политики? Советский
дипломат не всегда и не везде может говорить все то, что обязан сказать
коммунистический агитатор. Тут есть известное разделение труда. Агитатор
должен досказать то, чего полностью не может сказать дипломат. Но может ли
дипломат, т. е. правительство рабочего государства, становиться на позицию,
диаметрально противоположную марксистской оценке международных отношений?
Оказывается, что пакт Келлога есть не инструмент будущей сверхвойны, а
подлинный инструмент мира, хотя и имеющий свои недостатки. В июне "Правда"
справедливо указывала, что такую оценку пакту Келлога -- этому
"словоизвержению дипломатов-мошенников" -- дают Клайнсы213,
Макдональды, "Форвертс" и прочие "социал-ханжи всех стран" ("Правда", 28
июня 1928 г.). В декабре социал-ханжеская оценка официально предъявляется
миру от имени советского правительства. Литвинов оговаривается: тот
инструмент мира, который мы предлагали, был лучше. Но так как и
несовершенный пакт Келлога налагает "моральные обязательства перед
общественным мнением" ("Правда" это называла: "Пустить своему народу
пацифистскую пыль в глаза"); так как пакт имеет значение "в смысле
ненападения" ("Правда" писала: "Скрывает от народа угрозу кровавых
авантюр"), -- то "наше правительство, -- говорит Литвинов, -- не колеблясь,
присоединилось к этому пакту"... Миротворческое значение пакта так
бесспорно, что правительство пролетарской диктатуры к нему присоединяется,
"не колеблясь". "Пакт, -- по словам Литвинова, -- был принят весьма неохотно
большинством его участников". Но это "не считая нашего Союза", который
присоединился вполне "охотно".
Все с начала до конца опрокинуто на голову. Не потому мы присоединяемся
к "документу чудовищного лицемерия", что вынуждены; что хотим попытаться
отвести непосредственно угрожающий удар (хотя и тут еще оставалось бы
объяснить, как и чем подписание нам может помочь, и от какого именно удара).
Нет, мы охотно присоединяемся в деле умиротворения капиталистического мира к
американской инициативе, от которой сторонится большинство буржуазных
государств.
Не потому они сторонятся, что, как более слабые хищники, боятся
американской петли, а потому, что они -- в противовес Америке -- "не хотят
мира". Во время Вильсона214, а затем после 1923 г. европейская
социал-демократия только и делала, что рекламировала мудрость и миролюбие
американской буржуазии в противовес европейской. Теперь роль европейской
социал-демократии перешла к советской дипломатии, т. е. к руководству ВКП.
Разве это не постыдное падение?
Молотов на ленинградском активе объяснял, что пакт подписан нами "для
разоблачения империалистского пацифизма" (Правда, 13 сент. 1928 г.). Но это
лишь отвратительное "марксистское" звукоподражание, которого мы наслышались
достаточно в период Гоминьдана, Англо-русского комитета и пр. С таким же
успехом мы могли бы войти в Лигу наций или объединиться со Вторым
Интернационалом -- "для разоблачения". Центристы, развившиеся
(переродившиеся) из большевизма и связанные его традициями, капитулируют
перед буржуазией или ее215 агентурой не иначе как "для
разоблачения". Если эта политика подвела безоружный шанхайский пролетариат
под штыки Чан Кайши, то опять-таки во славу "разоблачения". Надо беспощадно
разоблачать центристский маскарад "разоблачителей"!
Ослабившее своей политикой советскую республику и Коминтерн; утратившее
веру в международную революцию; запуганное трудностями, которые оно же
усугубляет; само ослабляемое преступными разгромами растущего левого крыла,
-- центристское руководство ищет выхода на пути бесплодного международного
приспособленчества, пытается принять покровительственную окраску, чтоб
"нейтрализовать" мировую буржуазию. Врага оно этим не обманет, а
революционный пролетариат усыпит, охладит или оттолкнет. Оно и здесь
помогает врагу оттачивать нож против диктатуры пролетариата.
[Декабрь 1928 г.]
Настоящая брошюра выходит со значительным запозданием: нездоровье
помешало мне выполнить работу более современно. Но, в конце концов, вопросы
в протекавшей до сих пор дискуссии только поставлены. Вокруг этих вопросов,
внутрипартийного и хозяйственного, подняты в дискуссии тучи пыли, которая во
многих случаях образует почти непроницаемую завесу и жестоко ест глаза. Но
это пройдет. Пыль осядет. Реальные очертания вопросов выступят наружу.
Коллективная партийная мысль постепенно извлечет из прений то, что ей нужно,
станет более зрелой и уверенной в себе. А это раздвинет базу партии и
сделает устойчивее партийной руководство. В этом и состоит объективный смысл
резолюции Политбюро о новом внутрипартийном курсе, каким бы задопятным
истолкованиям она ни подверглась. Вся предшествующая работа по чистке
партии, по повышению ее политической грамотности и теоретического уровня,
наконец, по установлению стажа для партийных должностных лиц может получить
свое завершение только в расширении и углублении самодеятельности всего
партийного коллектива, как единственной серьезной гарантии против всех
опасностей, связанных с новой экономической политикой и затяжным развитием
европейской революции.
Но несомненно, что новый партийный курс может быть только средством, а
не самоцелью. Для ближайшего периода можно сказать, что вес и ценность
нового курса будут определяться тем, в какой мере он облегчит нам разрешение
центральной хозяйственной задачи. Управление
нашим государственным хозяйством по необходимости централизовано. Это
приводило на первых порах к тому, что вопросы и разногласия, связанные с
по известным нормам, требующим предварительного "соглашения".
Партийный устав представляет собою закрепленные нормы обсуждения,
коллективного решения действия201, а также и внутренней идейной
борьбы. Поскольку мы, оппозиция, хотим вернуться в партию и фактически
большей своей частью входим в нее (см. речь Сталина), постольку мы признаем
и устав как регулятор партийной жизни, а, значит, и нашей борьбы с правыми и
центристами. Это и есть готовое соглашение. Но оно попрано, раздавлено,
уничтожено. И мы готовы заключать "соглашение" с любой частью партии, в
любом месте, в любом отдельном случае для частичного хотя бы восстановления
партийного устава. По отношению к правым и центристам как политическим
фракциям это означает, что мы готовы заключать с ними соглашение об условиях
непримиримой идейной борьбы. Только и всего.
В своей ноябрьской горе-речи, о которой надо будет еще сказать особо,
Сталин уже говорит о блоке левых с правыми -- не то как о факте, не то как о
возможности. С одной стороны, он тут явно намекает на переговоры Бухарина с
Каменевым (и тут мы помогаем центристской борьбе против правых, разоблачая
то, что центристы боятся назвать по имени); с другой стороны, он дает
аппаратчикам "линию" на случай возможных совпадений в выступлениях или
голосованиях правых и левых по вопросам элементарнейших партийных прав.
Сталин хочет и нас, и правых этим испугать. А мы не боимся. В этом и состоит
более серьезный смысл заключительных строк моей беседы. Пускай правые
разоблачают узурпаторство, которое они помогали создавать и сегодня еще
целиком поддерживают. От нас они будут получать только принципиальные удары,
которые куда серьезнее сталинских организационных щипков. И пусть центристы,
"монолитно" заседая с вождями правых в монолитном Политбюро, обвиняют нас в
блоке с правыми -- по той, видите ли, причине, что мы великодушно разрешаем
правым требовать отмены 58-й статьи. Да ведь это же картина для богов
олимпийских или для... "Крокодила"202, если бы только у этого
грозного по имени зверя оставался в пасти хоть один зуб.
Некоторые товарищи, совершенно солидарные со мной в оценке движущих сил
и перспектив китайской революции, возражают против
парламентарно-демократического лозунга (Учредительное собрание). Разумеется,
это разногласие не такого принципиального значения, как вопрос об оценке
основных тенденций и сил революции. Однако и этот вопрос может для
известного периода приобрести огромное значение, как в среде большевиков --
вопрос об отношении к Третьей думе203. К великому удивлению
моему, один из товарищей, критикующих лозунг Учредительного собрания,
совершенно серьезно усматривает в нем с моей стороны маневр с целью
"обмануть" китайскую буржуазию. Он приводит поэтому против меня из моей
критики программы Коминтерна цитату, начинающуюся словами: "Классы обмануть
нельзя" и т. д. Тут явное и крупнейшее недоразумение. О политическом смысле
лозунга учредилки для Китая все существенное сказано в моей работе
"Китайский вопрос после Шестого Конгресса"204. Повторяться здесь
не буду. Если искать в "Критике программы" общетеоретического обоснования
этого лозунга, то оно дано в параграфе "Об основных особенностях стратегии в
революционную эпоху", где говорится:
"Без широкого, обобщенного, диалектического понимания нынешней эпохи
как эпохи крутых поворотов невозможно действительное воспитание молодых
партий, правильное стратегическое руководство классовой борьбой, правильное
комбинирование ее тактических приемов и прежде всего -- резкое, смелое,
решительное перевооружение205 при очередном переломе ситуации".
Замечательно, хотя и не совсем неожиданно, что т. Радек оказался
солидарен в этом вопросе как раз с теми товарищами, которых он обвиняет в
ультралевизне: не в первый раз ультралевые лозунги, чисто формальные и
негативные, вытекают из правых посылок. В полученной мною от т. Радека
телеграмме -- эта телеграмма, в виде исключения, дошла; не приходится ли из
этого сделать вывод, что "сам" Менжинский против лозунга
учредилки?206 -- Радек заявляет: "Остается правилным лозунг
уничтожения дудзюната207 и объединения Китая под властью Советов".
Лозунг же учредилки "неприемлем". Если считать, что верна резолюция
февральского пленума ИККИ, заявившая, что "остается правильным курс на
вооруженное восстание", тогда, конечно, приходится признать правильным и
лозунг Советов. Ибо надо связывать концы с концами. Но я считал и считаю,
что провозглашение в феврале 1928 года курса на вооруженное восстание было
преступнейшим безумием, какое вообще только можно себе представить. Задолго
до февраля контрреволюция в Китае захлестывала рабочий класс и партию. В
своем "Китайском вопросе после Шестого Конгресса" я выяснил основные
хронологические вехи перелома обстановки в Китае на основании неоспоримых
фактов и документов. Китай проходит сейчас не через революцию, а через
контрреволюцию. В такой период лозунг Советов может иметь значение только
для узких кадров как подготовка их к будущей, третьей китайской революции.
Эта подготовка имеет, разумеется, огромное значение. Лозунг Советов должен
стоять в ней рядом с лозунгом борьбы пролетариата за диктатуру, во главе
всех обездоленных масс населения, и прежде всего -- деревенской бедноты. Но,
помимо теоретико-пропагандистской подготовки революционных кадров к будущей
революции, остается вопрос о мобилизации возможно широких рабочих кругов для
активного участия в политической жизни переживаемого периода. Страной сейчас
управляет военная диктатура на службе верхов буржуазии и иностранных
империалистов. Эта диктатура, поскольку она недавно вышла из революционной
борьбы (нами постыдно и преступно проигранной), не может быть очень
устойчивой. Она еще только идет [к] устойчивости, устанавливая "переходный
режим" пяти палат Сунь Ятсена208. Вздорно-реакционная выдумка
Сунь Ятсена (которого у нас крайне некритически рекламировали даже в тот
период, когда его идеи стали главным тормозом революционного развития в
Китае). Филистерская фантазия пяти палат становится теперь орудием
"национальной", "конституционной" маскировки фашистского режима, т. е.
военного господства централизованной партии Гоминьдан, представляющей в
самом концентрированном виде интересы капитала. Этим самым вопросы
государственного строя и политического режима становятся в Китае в порядок
дня. Вопросы эти не могут не захватывать широкие круги рабочих. В
нереволюционной обстановке на эти вопросы нет других ответов, кроме лозунгов
и формул политической демократии. Совершенно не могу понять, каким образом
т. Радек, обвиняющий меня в неумении отличать буржуазную революцию от
социалистической и отказывающийся даже для революционного подъема выдвинуть
лозунг диктатуры пролетариата, как якобы несовместимый с этапом буржуазной
революции, считает в то же время лозунг Советов совместимым с этапом
буржуазной контрреволюции.
При подъеме массового движения, в условиях общереволюционного кризиса
Советы, вырастая из этого движения, обслуживают текущие потребности его,
становятся естественной, понятной, близкой, "национальной" формой
объединения масс и помогают партии довести эти массы до вооруженного
восстания. Но что будет означать лозунг Советов сейчас, в нынешних условиях
Китая? Не забывайте, что никакой советской традиции там нет. Она могла бы
быть, даже в случае поражения. Но ее нет. Причиной тому реакционное
руководство Сталина и Бухарина. Лозунг Советов, не вырастающий сейчас из
массового движения и даже не опирающийся на опыт прошлого, будет означать
голый призыв: сделайте так, как в России, т. е. это есть лозунг
социалистической революции в самом его чистом, абстрактном и абсолютном
виде. Скромненькое ограничение роли Советов "против дудзюната" никакой
реалистической поправки в себе не заключает, а только доводит ошибку до
абсурда. Пропагандировать Советы надо для завоевания власти пролетариатом и
беднотой, путем вооруженного восстания. А противопоставить сегодня
фашистской механике Гоминьдана надо лозунги демократии, т. е. те лозунги,
которые при господстве буржуазии открывают наиболее широкое поле для
политической активности народа.
Этап демократии есть большой важности этап в развитии масс. При
определенных условиях революция может позволить пролетариату перескочить
через этот этап. Но именно для того, чтобы облегчить себе в будущем эту
отнюдь не легкую и отнюдь не обеспеченную заранее операцию, нужно всемерно
использовать межреволюционный период для того, чтобы исчерпать
демократические ресурсы буржуазии, разворачивая лозунги демократии перед
широкими массами и вынуждая буржуазию приходить на каждом шагу в
противоречие с этими лозунгами. Этой марксистской политики никогда не
понимали анархисты. Не понимают ее и руководящие оппортунисты Шестого
Конгресса, перепуганные насмерть плодами своих трудов. Но мы же, слава
создателю, не анархисты и не переконфуженные оппортунисты, а
большевики-ленинцы, т. е. революционные диалектики, понявшие смысл
империалистической эпохи и динамику ее крутых поворотов.
[Декабрь 1928 г.]
Вопросы международных отношений становятся всегда тем неотложнее и
острее, чем прочнее себя чувствуют господствующие классы важнейших
государств. Маркс отмечал, что Восточный вопрос209, эта язва старой Европы,
неизменно становится в порядок дня каждый раз после новых поражений
революции. Так и сейчас: ряд международных поражений, последним звеном
которых был разгром китайской революции 1925-1927 годов, привел к обнажению
международных противоречий и снова выдвинул со всей силой вопросы
международной политики СССР.
Нынешняя политика каждого государства является политикой его
господствующего класса, стало быть, представляет собою продолжение и
приспособление внутренней политики в сфере межгосударственных отношений. И
наоборот: внутренняя политика является в той или другой степени функцией
(производной величиной) его внешней политики.
Сказанное целиком относится и к политике пролетарского государства.
Связь внутренней политики с международной идет здесь естественно по двум
каналам: Коминтерна и дипломатии210. В период революционного
подъема центр тяжести международной борьбы естественно переносится на
Коминтерн, и роль советской дипломатии столь же естественно определяется как
роль важного, но вспомогательного орудия. Наоборот, после поражений
революции, неизбежно ослабляющих Коминтерн, дипломатическая работа получает
видимость "самодовлеющего" фактора и обнаруживает стремление освободиться от
слишком близкого и "компрометирующего" соседства Коминтерна. Изменчивое
отношение между дипломатией (т. е. по существу Политбюро ЦК) и Коминтерном
наблюдалось в течение всего последнего шестилетия не раз, в зависимости от
хода международной революционной борьбы. Выселение Шестого Конгресса
Коминтерна из Кремля в Колонный зал явилось "символическим" выражением
победы дипломатического фактора над международно-революционным.
Во внутренних делах право-центристский курс давал до сих пор замедление
темпа, увеличение трений, усугубление противоречий, т. е. пока что минусы
экономически-количественного характера, лишь подготовляя
политически-качественное проявление в виде потрясений и катастроф. Об этом
сказано было достаточно. На поле международной классовой борьбы
право-центристский курс неизменно приводил к катастрофам везде и всюду, где
складывалась революционная ситуация (Германия, Болгария, Эстония, Англия,
Польша, Китай...).
Вот почему -- отметим мимоходом -- правильная оценка поворотов и
зигзагов политики центризма мыслима только в том случае, если брать ее в
международных масштабах.
Ряд жестоких поражений международной революции нанес, с одной стороны,
тяжкие удары Коминтерну, а, с другой, ослабил международное положение
Советского Союза. Если Коминтерн оказался выселен в Колонный зал, то
правительство Советского Союза сочло себя вынужденным подписать пакт
Келлога.
Откладывая пока общий обзор право-центристской дипломатии за шесть лет,
остановимся на вопросе о пакте Келлога в связи с докладом Литвинова на
декабрьской сессии ЦИК211. Что такое пакт Келлога о ненападении?
Это двойная дипломатическая петля, которую сильнейшее в мире
капиталистическое государство одним концом набрасывает на более слабые
государства, а другим -- на собственные трудящиеся массы. Пакт о ненападении
есть в действительности пакт о таком ненападении, которое протекало бы в
обстановке, наиболее благоприятной для буржуазии Соединенных Штатов и тех
государств, которые будут действовать с ней заодно. Наиболее благоприятной
будет та обстановка, при которой наиболее окажутся обмануты народные массы
Соединенных Штатов, а, по возможности, и других стран. Истолкование
"нападения" и ответственности за него будет принадлежать буржуазии тех стран
или той страны, в руках которой окажется наибольшее количество газет,
кабеля, радио, пароходов, а главное -- золота. Отсюда ясно, что пакт Келлога
в такой же мере может быть рассматриваем в качестве гарантии мира, как и
Лига наций, которую он перекрывает, чтобы "контролировать" ее. В том или
другом второстепенном конфликте Лига наций может предупредить войну (хотя,
как показывает пример Боливии -- Парагвая212, и на этот счет
шансы невелики). Основное значение пакта Келлога еще более, чем Лиги наций,
состоит, однако, в концентрации конфликтов, т. е. в подготовке условий для
мировой сверхвойны, в которой окончательно будет решаться вопрос о мировом
господстве Соединенных Штатов. Всякое пацифистское или полупацифистское
использование пакта Келлога есть прямое прислужничество американскому
империализму, т. е. помощь ему в деле "духовной" подготовки мировой
сверхвойны.
Могло ли вообще в таком случае советское правительство подписать пакт
Келлога? Решать этот вопрос безусловно отрицательно, на основании одной лишь
принципиальной характеристики пакта как злостно империалистического замысла
было бы неправильно. Тогда пришлось бы сделать вывод, что одинокое рабочее
государство вообще не может подписывать никаких соглашений с
империалистскими правительствами. Это вернуло бы нас к бухаринской
постановке вопроса о Брест-Литовском мире. Правильная постановка вопроса
будет такова: действительно ли нынешнее положение советского правительства
вынуждало его в целях самосохранения подписать пакт Келлога? И если
вынуждало, то сделано ли было все необходимое, чтобы честно выяснить цель и
смысл этого вынужденного подписания и тем свести к минимуму отрицательные
его стороны?
Единственная мотивировка подписания, допустимая с точки зрения
революционно-пролетарской политики, могла бы быть только такой: наше
международное положение крайне ухудшилось; нас окружают; военная опасность
близка; отказ наш от подписания мирного пакта облегчит врагам возможность
сегодня же обмануть рабочие массы насчет нашей воинственности и обрушить на
нас войну; присоединившись к волчьему пакту -- без малейших иллюзий -- мы
выигрываем новую отсрочку, которую мы используем для разоблачения пакта и
вообще для укрепления нашего международного положения.
Вопрос о подписании или неподписании пакта есть вопрос о соотношении
сил и об остроте угрожающих нам опасностей. Принципиально подход тот же, что
и к Брестскому миру. В том, первом, случае мы посредством подписания
империалистского грабительского мира стремились на ближайшее время вырваться
из войны; в нынешнем случае мы путем подписания хищнического пакта стремимся
не дать нас в ближайший срок втолкнуть в войну. Только на этой линии можно
было бы вообще искать доводов за подписание.
Но здесь, однако, выступает наружу большое различие условий и
обстоятельств.
В Бресте мы стояли под военным ультиматумом, и договор давал
непосредственные результаты: приостановку неприятельского наступления. Ни
того, ни другого сейчас нет. Характер Брестского мира как акта военного
насилия был очевиден. Характер пакта прикрыт маскировкой. Вернее сказать,
сам пакт есть маскировка будущих военных насилий. Вынужденность нашего
присоединения к пакту далеко не так очевидна, как в Бресте. Точно так же
гораздо менее ясны непосредственные результаты. Все это само по себе
способно придать в глазах масс подписанию пакта характер добровольной и
демонстративной поддержки инициативы американского империализма как якобы
действительно направленной на поддержание мира.
Посмотрим теперь, как дело обстоит с мотивировкой. "Правда" от 28 июня,
т. е. до подписания, дала в передовой статье в основном правильную
характеристику пакта. Она указывала, что "каждое из капиталистических
правительств заинтересовано в том, чтобы пустить своему народу пыль в глаза,
скрыть от него угрозу кровавых авантюр". Эту именно цель -- "усыпить
бдительность масс и отвлечь их внимание от самой жгучей, роковой проблемы
капиталистического общества" -- и преследует пакт, "новый документ
буржуазной лжи и чудовищного лицемерия".
Ясно, что такого рода характеристика ни в каком смысле не предвещала
подписания этого документа правительством рабочего государства.
Какие же это обстоятельства и соображения побудили подписать пакт? Все,
что говорилось на этот счет в официозных заявлениях, речах и статьях, не
может быть названо иначе как бюрократическим бормотанием. Ни одного ясного и
членораздельного слова. Представитель наркоминдела Литвинов в речи своей
перед декабрьской сессией ЦИК мобилизовал, очевидно, все доводы, какие
имелись налицо. Этим он только обнажил деляческую беспринципность и
оппортунистическую беспомощность так называемой "генеральной линии" в
вопросах мировой политики. Вот вся его аргументация:
"Наше правительство отнеслось критически к этому пакту (Келлога),
отметив его недостаточность и ограниченность. Принцип отказа от войны
заключался в наших проектах пакта о ненападении, которые мы предлагали ряду
государств. Но наши проекты шире охватывали вопросы ненападения и не
допускали никаких экивоков (двусмысленностей).
Тем не менее, усмотрев, что государства, подписывающие пакт Келлога,
берут на себя известные моральные обязательства перед общественным мнением в
смысле ненападения, что пакт некоторое, хотя и ограниченное значение имеет,
наше правительство не колеблясь присоединилось к этому пакту... Наш Союз
оказался, таким образом, в числе первых государств, ратифицировавших так
называемый пакт Келлога, который до сих пор еще не ратифицирован даже ни
одним из 14 государств, подписавших пакт в Париже и считающихся инициаторами
пакта... Не считая нашего Союза и некоторых мелких и средних государств,
пакт был принят весьма неохотно большинством его участников".
Что общего имеет этот язык с языком пролетарской политики? Советский
дипломат не всегда и не везде может говорить все то, что обязан сказать
коммунистический агитатор. Тут есть известное разделение труда. Агитатор
должен досказать то, чего полностью не может сказать дипломат. Но может ли
дипломат, т. е. правительство рабочего государства, становиться на позицию,
диаметрально противоположную марксистской оценке международных отношений?
Оказывается, что пакт Келлога есть не инструмент будущей сверхвойны, а
подлинный инструмент мира, хотя и имеющий свои недостатки. В июне "Правда"
справедливо указывала, что такую оценку пакту Келлога -- этому
"словоизвержению дипломатов-мошенников" -- дают Клайнсы213,
Макдональды, "Форвертс" и прочие "социал-ханжи всех стран" ("Правда", 28
июня 1928 г.). В декабре социал-ханжеская оценка официально предъявляется
миру от имени советского правительства. Литвинов оговаривается: тот
инструмент мира, который мы предлагали, был лучше. Но так как и
несовершенный пакт Келлога налагает "моральные обязательства перед
общественным мнением" ("Правда" это называла: "Пустить своему народу
пацифистскую пыль в глаза"); так как пакт имеет значение "в смысле
ненападения" ("Правда" писала: "Скрывает от народа угрозу кровавых
авантюр"), -- то "наше правительство, -- говорит Литвинов, -- не колеблясь,
присоединилось к этому пакту"... Миротворческое значение пакта так
бесспорно, что правительство пролетарской диктатуры к нему присоединяется,
"не колеблясь". "Пакт, -- по словам Литвинова, -- был принят весьма неохотно
большинством его участников". Но это "не считая нашего Союза", который
присоединился вполне "охотно".
Все с начала до конца опрокинуто на голову. Не потому мы присоединяемся
к "документу чудовищного лицемерия", что вынуждены; что хотим попытаться
отвести непосредственно угрожающий удар (хотя и тут еще оставалось бы
объяснить, как и чем подписание нам может помочь, и от какого именно удара).
Нет, мы охотно присоединяемся в деле умиротворения капиталистического мира к
американской инициативе, от которой сторонится большинство буржуазных
государств.
Не потому они сторонятся, что, как более слабые хищники, боятся
американской петли, а потому, что они -- в противовес Америке -- "не хотят
мира". Во время Вильсона214, а затем после 1923 г. европейская
социал-демократия только и делала, что рекламировала мудрость и миролюбие
американской буржуазии в противовес европейской. Теперь роль европейской
социал-демократии перешла к советской дипломатии, т. е. к руководству ВКП.
Разве это не постыдное падение?
Молотов на ленинградском активе объяснял, что пакт подписан нами "для
разоблачения империалистского пацифизма" (Правда, 13 сент. 1928 г.). Но это
лишь отвратительное "марксистское" звукоподражание, которого мы наслышались
достаточно в период Гоминьдана, Англо-русского комитета и пр. С таким же
успехом мы могли бы войти в Лигу наций или объединиться со Вторым
Интернационалом -- "для разоблачения". Центристы, развившиеся
(переродившиеся) из большевизма и связанные его традициями, капитулируют
перед буржуазией или ее215 агентурой не иначе как "для
разоблачения". Если эта политика подвела безоружный шанхайский пролетариат
под штыки Чан Кайши, то опять-таки во славу "разоблачения". Надо беспощадно
разоблачать центристский маскарад "разоблачителей"!
Ослабившее своей политикой советскую республику и Коминтерн; утратившее
веру в международную революцию; запуганное трудностями, которые оно же
усугубляет; само ослабляемое преступными разгромами растущего левого крыла,
-- центристское руководство ищет выхода на пути бесплодного международного
приспособленчества, пытается принять покровительственную окраску, чтоб
"нейтрализовать" мировую буржуазию. Врага оно этим не обманет, а
революционный пролетариат усыпит, охладит или оттолкнет. Оно и здесь
помогает врагу оттачивать нож против диктатуры пролетариата.
[Декабрь 1928 г.]
Настоящая брошюра выходит со значительным запозданием: нездоровье
помешало мне выполнить работу более современно. Но, в конце концов, вопросы
в протекавшей до сих пор дискуссии только поставлены. Вокруг этих вопросов,
внутрипартийного и хозяйственного, подняты в дискуссии тучи пыли, которая во
многих случаях образует почти непроницаемую завесу и жестоко ест глаза. Но
это пройдет. Пыль осядет. Реальные очертания вопросов выступят наружу.
Коллективная партийная мысль постепенно извлечет из прений то, что ей нужно,
станет более зрелой и уверенной в себе. А это раздвинет базу партии и
сделает устойчивее партийной руководство. В этом и состоит объективный смысл
резолюции Политбюро о новом внутрипартийном курсе, каким бы задопятным
истолкованиям она ни подверглась. Вся предшествующая работа по чистке
партии, по повышению ее политической грамотности и теоретического уровня,
наконец, по установлению стажа для партийных должностных лиц может получить
свое завершение только в расширении и углублении самодеятельности всего
партийного коллектива, как единственной серьезной гарантии против всех
опасностей, связанных с новой экономической политикой и затяжным развитием
европейской революции.
Но несомненно, что новый партийный курс может быть только средством, а
не самоцелью. Для ближайшего периода можно сказать, что вес и ценность
нового курса будут определяться тем, в какой мере он облегчит нам разрешение
центральной хозяйственной задачи. Управление
нашим государственным хозяйством по необходимости централизовано. Это
приводило на первых порах к тому, что вопросы и разногласия, связанные с