Страница:
уточнить то, чего не досказал в этом письме.
С товарищеским приветом Л. Троцкий
8/XII-23 г.
P. S. Пользуясь тем, что настоящее письмо появляется в "Правде" с
запозданием на два дня, хочу сделать несколько дополнительных замечаний.
Мне сообщали, будто отдельные товарищи при оглашении моего письма на
районных собраниях выражали опасение, как бы мои соображения относительно
взаимоотношений "старой гвардии" и молодых поколений не были использованы
для противопоставления (!) молодежи старикам. Можно смело за глаза
поручиться, что такого рода мысль приходит в голову тем товарищам, которые
еще два-три месяца тому назад в ужасе отшатывались от самой постановки
вопроса о необходимости перемены курса. Во всяком случае, выдвигание на
первый план опасений такого рода в данной обстановке и в данный момент может
вызываться лишь неправильной оценкой действительных опасностей и их
очередности. Нынешнее настроение молодежи, имеющее, как ясно всякому
мыслящему члену партии, в высшей степени симптоматический характер,
порождено теми самыми методами "штиля", осуждением которых является
единогласно принятая резолюция Политбюро. Другими словами, именно "штиль"
заключал в себе опасность возрастающей отчужденности между руководящим слоем
партии и более молодыми ее членами, т. е. огромным ее большинством.
Тенденция партийного аппарата думать и решать за партию ведет о своем
развитии к стремлению укрепить авторитет руководящих кругов только на
традиции. Уважение к партийной традиции есть, бесспорно, необходимейший
составной элемент партийного воспитания и партийной спайки; но этот элемент
может быть жизненным и стойким только в том случае, если он постоянно
питается и укрепляется самостоятельной и активной проверкой партийной
традиции, путем коллективной выработки партийной политики сегодняшнего дня.
Без этой активности и самодеятельности уважение к традиции может выродиться
в казенную романтику или прямо в голую казенщину, т. е. в форму без
содержания. Незачем и говорить, что такого рода связь поколений была бы
совершенно недостаточна и неустойчива. Внешним образом она может казаться
прочной за пять минут до того, как в ней вскрываются угрожающие щели. Именно
здесь лежит опасность аппаратного курса, опирающегося на "штиль" в партии. И
поскольку революционно сохранившиеся, не оказенившиеся представители
старшего поколения, т. е. -- как мы твердо уверены -- подавляющее его
большинство, отдадут себе ясный отчет относительно охарактеризованной выше
опасной перспективы и, став на почву резолюции Политбюро ЦК, приложат все
усилия к тому, чтобы помочь партии претворить эту резолюцию в жизнь,
постольку исчезнет главный источник возможного противопоставления разных
поколений в партии. Те или другие "излишества" или увлечения молодежи по
этой линии будет тогда сравнительно легко преодолеть. Но нужно прежде всего
создать предпосылки для того, чтобы партийная традиция не в аппарате
концентрировалась, а жила и обновлялась в живом опыте партии. Этим самым
будет избегнута и другая опасность: расщепления самого старшего поколения на
"аппаратные", т. е. пригодные к поддержанию "штиля", и неаппаратные
элементы. Незачем говорить, что аппарат партии, т. е. ее организационный
костяк, выйдя из самодовлеющей замкнутости, не ослабнет, а окрепнет. О том
же, что нам необходим мощный централизованный аппарат, в нашей партии не
может быть двух мнений.
Можно еще, пожалуй, возразить, что приведенная в письме ссылка на
аппаратное перерождение социал-демократии неправильна, -- в виду глубокого
различия эпох: тогдашней застойно-реформистской, и нынешней революционной.
Разумеется, пример есть только пример, а никак не тождество. Однако же, это
огульное противопоставление эпох само по себе еще ничего не решает. Не даром
же мы указываем на опасности нэпа, тесно связанные с затяжным характером
международной революции. Повседневная государственно-практическая работа
наша, все более детализированная и специализированная, таит в себе, как
указано в резолюции ЦК, опасности сужения горизонта, т. е.
оппортунистического перерождения. Совершенно очевидно, что эти опасности
становятся тем более серьезными, чем более партийное руководство заменяется
замкнутым "секретарским" командованием. Мы были бы плохими революционерами,
если бы надеялись на то, что со всеми трудностями и, прежде всего, с
внутренними, нам поможет справиться "революционный характер эпохи". Надо как
следует быть помочь "эпохе" правильным осуществлением нового партийного
курса единогласно провозглашенного Политбюро ЦК.
В заключение еще одно замечание. Месяца два-три тому назад, когда
вопросы, составляющие предмет нынешней дискуссии, только вносились, так
сказать, в порядок дня партии, некоторые ответственные провинциальные
товарищи склонны были снисходительно пожимать плечами: это, мол, все
московские выдумки, в провинции все благополучно. И сейчас в кое-каких
корреспонденциях из провинции слышится та же нота. Противопоставление
зараженной или взбаламученной Москвы спокойной и разумной провинции
представляет собою не что иное, как яркое выражение того же бюрократизма,
хотя бы и провинциального издания. На самом деле московская организация
нашей партии является самой обширной, наиболее богатой силами и наиболее
жизненной. Даже в самые глухие моменты так называемого "штиля" (словечко
очень выразительное, и не миновать ему войти в нашу партийную историю!) в
московской организации самостоятельная жизнь и активность все же были выше,
чем где бы то ни было. Если Москва сейчас чем-нибудь отличается от других
пунктов, так только тем, что она взяла на себя инициативу пересмотра
партийного курса. Это не минус ее, а заслуга. Вся партия пройдет, вслед за
Москвою, через необходимую стадию переоценки кое-каких ценностей истекшего
периода. Чем меньше провинциальный партийный аппарат будет этому
противиться, тем более планомерно провинциальные организации пройдут через
неизбежную и прогрессивную стадию критики и самокритики. Партия пожнет
результат в виде возросшей сплоченности и повышенного уровня партийной
культуры.
Л. Троцкий
В течение последнего года я не раз, и устно и письменно, обменивался
мнениями с военными работниками насчет тех отрицательных явлений в армии,
которые можно в общем назвать ржавчиной казенщины. Об этом же вопросе я
довольно подробно говорил на последнем съезде политических работников армии
и флота. Но вопрос настолько серьезен, что мне представляется уместным
поговорить о нем и на страницах общей нашей печати, тем более, что самая
болезнь ни в каком случае не ограничивается рамками армии.
Казенщина очень сродни бюрократизму. Можно даже сказать, что она
представляет собою лишь известное его проявление. Когда люди из-за привычной
формы перестают думать о содержании, самодовольно употребляют условные
фразы, не задумываясь об их смысле, отдают привычные распоряжения, не
спрашивая себя об их целесообразности, и, наоборот, пугаются каждого нового
слова, критики, инициативы, самостоятельности, независимости, -- то это и
значит, что в отношения въелась опаснейшая ржавчина казенщины.
На совещании военно-политических работников я приводил в качестве
невинного, на первый взгляд, примера казенной идеологии кое-какие
исторические очерки наших воинских частей. Самый факт появления этих книжек,
рассказывающих боевую историю армий, дивизий, полков, есть, несомненно,
ценное приобретение. Он свидетельствует о том, что красноармейские части
оформились в боях и в учебе не только организационно, но и духовно, как
живые организмы, и проявляют интерес к своему собственному вчерашнему дню.
Но значительная часть этих исторических очерков, -- нечего греха таить, --
написана на мелодию: "Гром победы раздавайся".
Скажу еще прямее. Иные книжки, посвященные нашим красноармейским
частям, прямо-таки напоминают исторические очерки блаженной памяти
гвардейских и кавалергардских полков. Можно не сомневаться, что это
сравнение вызовет радостное ржание эсеро-меньшевистской и вообще
белогвардейской печати. Но мы были бы никуда не годными тряпками, если бы
отказывались от самокритики из опасения бросить мимоходом подачку нашим
врагам. Выгоды от освежающей самокритики несравненно значительнее, чем
ущерб, могущий проистечь от того, что Дан или Чернов пожуют отбросы нашей
мастерской. Да будет это известно всем благочестивым (и неблагочестивым)
старушкам, которые при первых звуках самокритики готовы впасть в панику (или
посеять ее вокруг себя)!
Конечно, наши полки и дивизии и вся страна вместе с ними имеют право
гордиться своими победами. Но не одни победы были у нас, да и к победам
своим мы шли не прямыми, а очень извилистыми путями. В нашей гражданской
войне были дела великого героизма, тем более великого, что в большинстве
случаев -- безыменного, коллективного; но были и явления слабости, паники,
малодушия, неумелости и даже предательства. История каждого из наших
"старых" полков (4-5 лет -- это уже старый возраст в революции) чрезвычайно
интересна и поучительна, если рассказать ее правдиво, жизненно, т. е. по
возможности так, как она развертывалась в поле и в казарме. Вместо этого мы
нередко находим героическую легенду, причем легенда-то -- самого казенного
образца. Почитаешь: в наших рядах -- сплошь герои, все до единого рвутся в
бой, враг всегда имеет численный перевес, все наши приказы всегда разумны,
исполнение -- на высоте, и пр. и пр. Кто думает, что такими приемами можно
поднять воинскую часть в своих собственных глазах и благотворно повлиять на
воспитание молодняка, тот явно уже захвачен язвой казенщины. На самом деле
такая военно-канцелярская романтика в лучшем случае пройдет бесследно, т. е.
красноармеец будет читать или слушать эту "историю" так, как его отец слушал
жития святых: нравоучительно, благолепно, но к жизни неприменимо. Кто
постарше и сам принимал участие в гражданской войне, или кто просто
недогадливее, тот скажет себе: эге, без пускания пыли в глаза, попросту --
без вранья, военное дело, как видно, не обходится. Кто понаивнее, попроще и
примет все за чистую монету, тот скажет себе: "где уж мне, слабому,
равняться с этакими героями"... Дух у него, следовательно, не воспрянет, а,
наоборот,
упадет1.
Историческая правдивость имеет для нас отнюдь не исторический
только интерес. Самые эти исторические очерки нужны ведь нам, прежде
всего, как воспитательное средство. А если, скажем, молодой командир
1 Сторонники условной -- "нас возвышающей" -- лжи имеются, конечно, не
только в военном деле, но везде и всюду, вплоть до области искусства.
Критика и самокритика кажутся им, видите ли, "кислотой", разъедающей их
волю. Что отяжелевший обыватель нуждается в ложноклассических утешениях и не
выносит критики, это мы знаем давно. Но нам, революционной армии,
революционной партии, это совсем не подстать. Молодежь должна беспощадно
гнать из своей среды такие настроения.
приучится к примеси условной лжи по отношению к прошлому, то он
непременно допустит ее и в практической своей, даже боевой деятельности. У
него на фронте вышла, скажем, незадача, оплошность, неустойка, -- можно ли о
них правдиво донести? Должно! Но он воспитан на казенщине. Ему не хочется
ударить лицом в грязь по сравнению с теми героями, о которых он читал в
истории своего полка, или же попросту чувство ответственности притупилось в
нем: и вот он подчищает, т.е. искажает факты и вводит в заблуждение высшую,
более ответственную инстанцию. А ложные донесения снизу не могут, в конце
концов, не вести к неправильным приказам и распоряжениям сверху. Наконец,
хуже и гаже всего -- это когда командир попросту боится донести правду выше
стоящим. Тут уже казенщина получает самое отвратительное выражение: солгать,
чтобы потрафить.
Величайший героизм в военном деле, как и в революционном -- это героизм
правдивости и ответственности. Мы говорим здесь о правдивости не с точки
зрения какой-либо отвлеченной морали: человек, мол, не должен никогда лгать
и обманывать ближнего своего. Такие идеалистические принципы являются
чистейшим лицемерием в классовом обществе, где есть противоречия интересов,
борьба и война. В частности, военное дело немыслимо без хитрости, без
маскировки, без внезапности, без обмана. Но одно дело -- сознательно и
преднамеренно обмануть врага во имя дела, которому человек отдаст свою
жизнь, а другое дело -- из ложного самолюбия или угодничества,
прислужничества, или же просто под общим влиянием режима бюрократической
казенщины, убивающей чувство ответственности, давать с ущербом для дела
ложные сведения: я все, мол, обстоит благополучно"...
Почему мы заговорили о казенщине сейчас? И как обстояло на этот счет
дело в первые годы революции? Мы имеем здесь по-прежнему в виду армию, но
необходимые аналогии читатель сделает сам для всех других областей нашей
работы, ибо известный параллелизм процессов наблюдается во всем развитии
класса, его партии, его государства его армии.
Новый командный состав наш пополнялся из революционеров, боевиков,
партизан, проделавших Октябрьскую революцию, имевших за собой уже известное
прошлое и, главное, сложившийся характер. Основной отличительной чертой этих
командиров являлся не недостаток самостоятельности, а скорее избыток ее или,
вернее, недостаток понимания необходимости согласованных действий и твердой
дисциплины ("партизанщина"). Первый период военного строительства заполнен
борьбой против всяких видов военной "самостийности", -- за установление
правильных отношений и устойчивой дисциплины. Годы гражданской войны были в
этом отношении серьезной, в нередко и суровой школой. В конце концов, у
лучших из этих революционных командиров первого призыва выработалось
необходимое равновесие между личной независимостью и дисциплинированностью.
Совсем другими путями идет развитие молодого нашего командного состава
в годы передышки. Юношей вступает будущий командир в военную школу. У него
нет за собой ни революционного, ни боевого прошлого. Он новичок. Красной
армии он уже не строит, как строило старшее поколение, а входит в нее, как в
готовую организацию -- с определенным внутренним режимом и традициями. Здесь
есть явные черты сходства с теми взаимоотношениями, какие имеются, скажем,
между партийным молодняком и партийной гвардией. Именно поэтому огромное
значение имеет тот способ, каким молодняку передается боевая традиция армии
или революционная традиция партии. Без преемственности, а стало быть, и без
традиции, нет устойчивого движения вперед. Но традиция не есть мертвый канон
или казенная романтика. Традицию нельзя заучивать на зубок, нельзя
воспринимать ее, как евангелие, нельзя просто верить старшему поколению "на
честное слово", -- нет, традицию нужно завоевывать глубокой внутренней
работой, нужно самостоятельно, критически прорабатывать ее и активно
усваивать. Иначе все здание окажется построенным на песке. Я уже как-то
писал о тех "старых гвардейцах" (обычно второго и третьего сорта), которые
внушают молодняку традиции по примеру Фамусова: "Учились бы, на старших
глядя: мы, например, или покойник-дядя"... Ни у дяди этого, ни у племянников
его ничему хорошему научиться нельзя.
Несомненно, что авторитет нашего старшего командного состава, имеющего
за собой поистине бессмертные заслуги перед делом революции, чрезвычайно
высок в глазах военного молодняка. И это прекрасно, ибо обеспечивает
нерасторжимую связь высшего и низшего командного состава как между собою,
так и со всей красноармейской массой. Но при одном необходимом и крайне
важном условии: авторитет старших ни в каком случае не должен обезличивать,
а тем более терроризировать младших.
В военном деле легче и заманчивее, чем где бы то ни было, установить
принцип: молчать и не рассуждать! Но и в военном деле этот "принцип" так же
пагубен, как во всяком ином. Главная задача состоит в том, чтобы не
помешать, а, наоборот, помочь молодому командиру выработать собственное
мнение, собственную волю, собственную личность, в которой правдивая
независимость сочетается с внутренней дисциплинированностью. Тип командира,
да и вообще человека, который знает только "точно так", никуда не годится.
Об этих людях старый сатирик (Салтыков) сказал: "Такали, такали, да и
протакали"... Военно-административный аппарат, т. е. совокупность военных
канцелярий, на таких людях ("такалыциках") может еще держаться не без
успеха, по крайней мере, по видимости. Но армии, как боевой массовой
организации, нужны не чиновники-подхалимы, а люди с нравственным закалом,
проникнутые чувством ответственности, которое заставляет их в каждом важном
вопросе выработать добросовестно собственное мнение и безбоязненно
отстаивать его всеми теми способами, которые не нарушают правильно, т. е не
бюрократически понимаемой, дисциплины и единства действий.
История Красной армии, как и история отдельных ее частей, есть один из
важнейших способов установления взаимного понимания и преемственной связи
между старшим поколением командного состава и младшим. Вот почему здесь
особенно недопустима бюрократическая прилизанность, наведение сусальной
позолоты и все прочие приемы мнимого, фальшивого, пустопорожнего
благомыслия, которому грош цена. Критика нужна, проверка фактов,
самостоятельность мысли, проработка прошлого и настоящего собственными
мозгами, независимость характера, чувство ответственности, правдивость перед
собою и своим делом. Всему этому смертельно враждебна казенщина. Давайте же
выметать, выкуривать и выжигать ее изо всех углов!
"Правда", 4 декабря 1923 г.
Несколько раз уже за последние месяцы партийные товарищи спрашивали
меня, в чем состоит особенность моих взглядов на крестьянство и в чем именно
эти взгляды отличаются от взглядов тов. Ленина. Другие товарищи ставили этот
вопрос точнее и конкретнее: правда ли, -- спрашивали они, -- что я
недооцениваю крестьянство, его роль в нашем хозяйственном развитии, а тем
самым, следовательно, не придаю надлежащего значения хозяйственной и
политической смычке между пролетариатом и крестьянством? Такие вопросы мне
задавали и устно, и письменно.
-- Да откуда вы это взяли? -- спрашивал я в величайшем недоумении, --
на каких фактах основываете вы такое заявление? -- В том и дело-то, --
отвечали мне в таких случаях, -- что фактов мы не знаем, а слухи ходят.
Сперва я не придавал этим разговорам большого значения. Но полученное
мною новое письмо на эту тему заставило меня задуматься. Откуда бы этим
слухам взяться? И совершенно случайно я вспомнил, что такого рода слухи
довольно широко бродили по советской земле 4-5 лет тому назад. Тогда это
выражалось проще: Ленин за крестьян, а Троцкий против. Вспомнив, я разыскал
печатные выступления по этому вопросу: мое от 7 февраля 1919 г. в "Известиях
ВЦИК" и тов. Ленина от 15 февраля в "Правде". Тов. Ленин непосредственно
отвечал на письмо крестьянина Г. Гулова, который рассказывал, -- я привожу
дальше слова тов. Ленина -- "про распространяемые слухи, будто Ленин с
Троцким не ладят, будто между ними есть крупные разногласия и как раз насчет
середняка-крестьянина".
В своем письме я разъяснял общий характер нашей крестьянской политики,
отношение к кулакам, середнякам и бедноте и в заключение писал: "Никаких
разногласий на этот счет в среде советской власти не было и нет. Но
контрреволюционерам, дела которых идут все хуже и хуже, ничего другого не
остается, как обманывать трудовые массы насчет мнимой борьбы, раздирающей
будто бы Совет Народных Комиссаров изнутри".
В статье тов. Ленина, появившейся через неделю после моего письма,
читаем: "Тов. Троцкий говорит, что слухи о разногласиях между мною и им (в
вопросе о крестьянстве) самая чудовищная и бессовестная ложь,
распространяемая помещиками, капиталистами и их вольными и невольными
пособниками. Я, со своей стороны, целиком подтверждаю заявление тов.
Троцкого".
Слухи, однако, как видим, живучи. На этот счет есть даже французская
пословица: "клевещите, клевещите, всегда что-нибудь да останется". Сейчас,
конечно, такого рода слухи на руку не помещикам и капиталистам, ибо этой
братии у нас за 5 почти лет, протекших с начала [19]19 года, поубавилось. Но
зато появился нэпман, а в деревне торгаш и кулак. Несомненно, они
чрезвычайно заинтересованы в сеянии путаницы и смуты насчет отношения
коммунистической партии к крестьянству. Ведь именно кулак, скупщик, новый
торговец, городской посредник ищут рыночной смычки с крестьянином, как
производителем хлеба и покупателем промышленных продуктов, стремясь
оттеснить от этой смычки органы советского государства. Ведь именно по этой
линии главный бой сейчас и развертывается. Политика и тут служит
экономическим интересам. Частный посредник, ища связи с крестьянином и
стремясь завоевать доверие его, очень охотно, надо думать, подхватывает и
пускает со своей стороны в оборот старые помещичьи враки -- только потише и
поосторожнее, потому что советская власть с того времени покрепче стала.
Ясное, простое и вместе с тем исчерпывающее изображение экономической
взаимозависимости пролетариата и крестьянства или государственной
промышленности и сельского хозяйства дано в известной статье т. Ленина
"Лучше меньше, да лучше". Напоминать или цитировать ее нет надобности. Все
помнят и без того. Основная мысль статьи такова. На ближайшие годы надо нам
советское государство, сохраняя его, как рабочее государство, всемерно
приладить к нуждам-потребностям и силе крестьянства; советскую
промышленность, сохраняя ее, как государственную, т. е. социалистическую
промышленность, всемерно приладить к крестьянскому рынку, с одной стороны, к
налогоспособности крестьянства, с другой. Только так не нарушим равновесия у
себя, в советском государстве, -- доколе революция не нарушит равновесия в
странах капитализма. Не повторение слова "смычка" на все лады (хотя слово
само по себе хорошее), а фактическая пригонка промышленности к
сельскохозяйственной основе способна дать действительное разрешение
центрального вопроса нашей экономики и политики.
Здесь мы подходим к вопросу о ножницах. Пригонка промышленности к
крестьянскому рынку ставит перед нами в первую голову задачу всемерного
снижения себестоимости промышленных продуктов. Себестоимость зависит,
однако, не только от постановки работы на данном заводе, но и от всей
организации государственной промышленности, государственного транспорта,
государственных финансов, государственного торгового аппарата. Если у нас
между разными частями промышленности есть несоответствие,
непропорциональность, то это значит, что у государства есть много мертвого
капитала, который давит на всю промышленность и повышает цену каждого аршина
ситца, каждой пачки спичек. Если в кадке клепки разной длины, то воду в нее
можно налить лишь до уровня самой короткой клепки: дальше, сколь ни лей,
вода будет выливаться вон. Также и с государственным хозяйством. Если
отдельные его части (уголь, металл, машины, хлопок, ткани и пр.) не
согласованы между собой, а также с транспортом и кредитом, то издержки
производства будут включать и расходы на самые раздувшиеся отрасли
промышленности, а конечный результат будет определяться наименее развитыми
отраслями. Нынешний кризис сбыта и есть такое суровое предостережение нам со
стороны крестьянского рынка: не калякайте о смычке, а осуществляйте ее!
При капитализме кризис есть естественный и в последнем счете
единственный способ регулирования хозяйства, т. е. приведения в соответствие
разных отраслей промышленности между собой и всей ее продукции -- с емкостью
рынка. Но в нашем, советском -- переходном от капитализма к социализму --
хозяйстве торгово-промышленные кризисы никак не могут быть признаны
нормальным или даже неизбежным способом пригонки составных частей народного
хозяйства друг к другу. Кризис уносит, уничтожает или распыляет известную
часть государственного достояния, и часть этой части попадает в руки
посредника, скупщика, вообще частного капитала. Так как мы получили в
наследство от прошлого промышленное хозяйство, чрезвычайно расстроенное, да
к тому же части его в довоенное время обслуживали друг друга совсем в других
пропорциях, чем это требуется ныне, то налаживание хозяйства, согласовывание
отдельных частей промышленности -- с тем, чтобы вся промышленность в целом
была по возможности согласована через рынок с сельским хозяйством, --
представляет собою труднейшую задачу. Если бы мы решили производить
необходимую перестройку только действием таких грозных толчков, как кризисы,
то это заранее означало бы дать все очки вперед частному капиталу, который и
С товарищеским приветом Л. Троцкий
8/XII-23 г.
P. S. Пользуясь тем, что настоящее письмо появляется в "Правде" с
запозданием на два дня, хочу сделать несколько дополнительных замечаний.
Мне сообщали, будто отдельные товарищи при оглашении моего письма на
районных собраниях выражали опасение, как бы мои соображения относительно
взаимоотношений "старой гвардии" и молодых поколений не были использованы
для противопоставления (!) молодежи старикам. Можно смело за глаза
поручиться, что такого рода мысль приходит в голову тем товарищам, которые
еще два-три месяца тому назад в ужасе отшатывались от самой постановки
вопроса о необходимости перемены курса. Во всяком случае, выдвигание на
первый план опасений такого рода в данной обстановке и в данный момент может
вызываться лишь неправильной оценкой действительных опасностей и их
очередности. Нынешнее настроение молодежи, имеющее, как ясно всякому
мыслящему члену партии, в высшей степени симптоматический характер,
порождено теми самыми методами "штиля", осуждением которых является
единогласно принятая резолюция Политбюро. Другими словами, именно "штиль"
заключал в себе опасность возрастающей отчужденности между руководящим слоем
партии и более молодыми ее членами, т. е. огромным ее большинством.
Тенденция партийного аппарата думать и решать за партию ведет о своем
развитии к стремлению укрепить авторитет руководящих кругов только на
традиции. Уважение к партийной традиции есть, бесспорно, необходимейший
составной элемент партийного воспитания и партийной спайки; но этот элемент
может быть жизненным и стойким только в том случае, если он постоянно
питается и укрепляется самостоятельной и активной проверкой партийной
традиции, путем коллективной выработки партийной политики сегодняшнего дня.
Без этой активности и самодеятельности уважение к традиции может выродиться
в казенную романтику или прямо в голую казенщину, т. е. в форму без
содержания. Незачем и говорить, что такого рода связь поколений была бы
совершенно недостаточна и неустойчива. Внешним образом она может казаться
прочной за пять минут до того, как в ней вскрываются угрожающие щели. Именно
здесь лежит опасность аппаратного курса, опирающегося на "штиль" в партии. И
поскольку революционно сохранившиеся, не оказенившиеся представители
старшего поколения, т. е. -- как мы твердо уверены -- подавляющее его
большинство, отдадут себе ясный отчет относительно охарактеризованной выше
опасной перспективы и, став на почву резолюции Политбюро ЦК, приложат все
усилия к тому, чтобы помочь партии претворить эту резолюцию в жизнь,
постольку исчезнет главный источник возможного противопоставления разных
поколений в партии. Те или другие "излишества" или увлечения молодежи по
этой линии будет тогда сравнительно легко преодолеть. Но нужно прежде всего
создать предпосылки для того, чтобы партийная традиция не в аппарате
концентрировалась, а жила и обновлялась в живом опыте партии. Этим самым
будет избегнута и другая опасность: расщепления самого старшего поколения на
"аппаратные", т. е. пригодные к поддержанию "штиля", и неаппаратные
элементы. Незачем говорить, что аппарат партии, т. е. ее организационный
костяк, выйдя из самодовлеющей замкнутости, не ослабнет, а окрепнет. О том
же, что нам необходим мощный централизованный аппарат, в нашей партии не
может быть двух мнений.
Можно еще, пожалуй, возразить, что приведенная в письме ссылка на
аппаратное перерождение социал-демократии неправильна, -- в виду глубокого
различия эпох: тогдашней застойно-реформистской, и нынешней революционной.
Разумеется, пример есть только пример, а никак не тождество. Однако же, это
огульное противопоставление эпох само по себе еще ничего не решает. Не даром
же мы указываем на опасности нэпа, тесно связанные с затяжным характером
международной революции. Повседневная государственно-практическая работа
наша, все более детализированная и специализированная, таит в себе, как
указано в резолюции ЦК, опасности сужения горизонта, т. е.
оппортунистического перерождения. Совершенно очевидно, что эти опасности
становятся тем более серьезными, чем более партийное руководство заменяется
замкнутым "секретарским" командованием. Мы были бы плохими революционерами,
если бы надеялись на то, что со всеми трудностями и, прежде всего, с
внутренними, нам поможет справиться "революционный характер эпохи". Надо как
следует быть помочь "эпохе" правильным осуществлением нового партийного
курса единогласно провозглашенного Политбюро ЦК.
В заключение еще одно замечание. Месяца два-три тому назад, когда
вопросы, составляющие предмет нынешней дискуссии, только вносились, так
сказать, в порядок дня партии, некоторые ответственные провинциальные
товарищи склонны были снисходительно пожимать плечами: это, мол, все
московские выдумки, в провинции все благополучно. И сейчас в кое-каких
корреспонденциях из провинции слышится та же нота. Противопоставление
зараженной или взбаламученной Москвы спокойной и разумной провинции
представляет собою не что иное, как яркое выражение того же бюрократизма,
хотя бы и провинциального издания. На самом деле московская организация
нашей партии является самой обширной, наиболее богатой силами и наиболее
жизненной. Даже в самые глухие моменты так называемого "штиля" (словечко
очень выразительное, и не миновать ему войти в нашу партийную историю!) в
московской организации самостоятельная жизнь и активность все же были выше,
чем где бы то ни было. Если Москва сейчас чем-нибудь отличается от других
пунктов, так только тем, что она взяла на себя инициативу пересмотра
партийного курса. Это не минус ее, а заслуга. Вся партия пройдет, вслед за
Москвою, через необходимую стадию переоценки кое-каких ценностей истекшего
периода. Чем меньше провинциальный партийный аппарат будет этому
противиться, тем более планомерно провинциальные организации пройдут через
неизбежную и прогрессивную стадию критики и самокритики. Партия пожнет
результат в виде возросшей сплоченности и повышенного уровня партийной
культуры.
Л. Троцкий
В течение последнего года я не раз, и устно и письменно, обменивался
мнениями с военными работниками насчет тех отрицательных явлений в армии,
которые можно в общем назвать ржавчиной казенщины. Об этом же вопросе я
довольно подробно говорил на последнем съезде политических работников армии
и флота. Но вопрос настолько серьезен, что мне представляется уместным
поговорить о нем и на страницах общей нашей печати, тем более, что самая
болезнь ни в каком случае не ограничивается рамками армии.
Казенщина очень сродни бюрократизму. Можно даже сказать, что она
представляет собою лишь известное его проявление. Когда люди из-за привычной
формы перестают думать о содержании, самодовольно употребляют условные
фразы, не задумываясь об их смысле, отдают привычные распоряжения, не
спрашивая себя об их целесообразности, и, наоборот, пугаются каждого нового
слова, критики, инициативы, самостоятельности, независимости, -- то это и
значит, что в отношения въелась опаснейшая ржавчина казенщины.
На совещании военно-политических работников я приводил в качестве
невинного, на первый взгляд, примера казенной идеологии кое-какие
исторические очерки наших воинских частей. Самый факт появления этих книжек,
рассказывающих боевую историю армий, дивизий, полков, есть, несомненно,
ценное приобретение. Он свидетельствует о том, что красноармейские части
оформились в боях и в учебе не только организационно, но и духовно, как
живые организмы, и проявляют интерес к своему собственному вчерашнему дню.
Но значительная часть этих исторических очерков, -- нечего греха таить, --
написана на мелодию: "Гром победы раздавайся".
Скажу еще прямее. Иные книжки, посвященные нашим красноармейским
частям, прямо-таки напоминают исторические очерки блаженной памяти
гвардейских и кавалергардских полков. Можно не сомневаться, что это
сравнение вызовет радостное ржание эсеро-меньшевистской и вообще
белогвардейской печати. Но мы были бы никуда не годными тряпками, если бы
отказывались от самокритики из опасения бросить мимоходом подачку нашим
врагам. Выгоды от освежающей самокритики несравненно значительнее, чем
ущерб, могущий проистечь от того, что Дан или Чернов пожуют отбросы нашей
мастерской. Да будет это известно всем благочестивым (и неблагочестивым)
старушкам, которые при первых звуках самокритики готовы впасть в панику (или
посеять ее вокруг себя)!
Конечно, наши полки и дивизии и вся страна вместе с ними имеют право
гордиться своими победами. Но не одни победы были у нас, да и к победам
своим мы шли не прямыми, а очень извилистыми путями. В нашей гражданской
войне были дела великого героизма, тем более великого, что в большинстве
случаев -- безыменного, коллективного; но были и явления слабости, паники,
малодушия, неумелости и даже предательства. История каждого из наших
"старых" полков (4-5 лет -- это уже старый возраст в революции) чрезвычайно
интересна и поучительна, если рассказать ее правдиво, жизненно, т. е. по
возможности так, как она развертывалась в поле и в казарме. Вместо этого мы
нередко находим героическую легенду, причем легенда-то -- самого казенного
образца. Почитаешь: в наших рядах -- сплошь герои, все до единого рвутся в
бой, враг всегда имеет численный перевес, все наши приказы всегда разумны,
исполнение -- на высоте, и пр. и пр. Кто думает, что такими приемами можно
поднять воинскую часть в своих собственных глазах и благотворно повлиять на
воспитание молодняка, тот явно уже захвачен язвой казенщины. На самом деле
такая военно-канцелярская романтика в лучшем случае пройдет бесследно, т. е.
красноармеец будет читать или слушать эту "историю" так, как его отец слушал
жития святых: нравоучительно, благолепно, но к жизни неприменимо. Кто
постарше и сам принимал участие в гражданской войне, или кто просто
недогадливее, тот скажет себе: эге, без пускания пыли в глаза, попросту --
без вранья, военное дело, как видно, не обходится. Кто понаивнее, попроще и
примет все за чистую монету, тот скажет себе: "где уж мне, слабому,
равняться с этакими героями"... Дух у него, следовательно, не воспрянет, а,
наоборот,
упадет1.
Историческая правдивость имеет для нас отнюдь не исторический
только интерес. Самые эти исторические очерки нужны ведь нам, прежде
всего, как воспитательное средство. А если, скажем, молодой командир
1 Сторонники условной -- "нас возвышающей" -- лжи имеются, конечно, не
только в военном деле, но везде и всюду, вплоть до области искусства.
Критика и самокритика кажутся им, видите ли, "кислотой", разъедающей их
волю. Что отяжелевший обыватель нуждается в ложноклассических утешениях и не
выносит критики, это мы знаем давно. Но нам, революционной армии,
революционной партии, это совсем не подстать. Молодежь должна беспощадно
гнать из своей среды такие настроения.
приучится к примеси условной лжи по отношению к прошлому, то он
непременно допустит ее и в практической своей, даже боевой деятельности. У
него на фронте вышла, скажем, незадача, оплошность, неустойка, -- можно ли о
них правдиво донести? Должно! Но он воспитан на казенщине. Ему не хочется
ударить лицом в грязь по сравнению с теми героями, о которых он читал в
истории своего полка, или же попросту чувство ответственности притупилось в
нем: и вот он подчищает, т.е. искажает факты и вводит в заблуждение высшую,
более ответственную инстанцию. А ложные донесения снизу не могут, в конце
концов, не вести к неправильным приказам и распоряжениям сверху. Наконец,
хуже и гаже всего -- это когда командир попросту боится донести правду выше
стоящим. Тут уже казенщина получает самое отвратительное выражение: солгать,
чтобы потрафить.
Величайший героизм в военном деле, как и в революционном -- это героизм
правдивости и ответственности. Мы говорим здесь о правдивости не с точки
зрения какой-либо отвлеченной морали: человек, мол, не должен никогда лгать
и обманывать ближнего своего. Такие идеалистические принципы являются
чистейшим лицемерием в классовом обществе, где есть противоречия интересов,
борьба и война. В частности, военное дело немыслимо без хитрости, без
маскировки, без внезапности, без обмана. Но одно дело -- сознательно и
преднамеренно обмануть врага во имя дела, которому человек отдаст свою
жизнь, а другое дело -- из ложного самолюбия или угодничества,
прислужничества, или же просто под общим влиянием режима бюрократической
казенщины, убивающей чувство ответственности, давать с ущербом для дела
ложные сведения: я все, мол, обстоит благополучно"...
Почему мы заговорили о казенщине сейчас? И как обстояло на этот счет
дело в первые годы революции? Мы имеем здесь по-прежнему в виду армию, но
необходимые аналогии читатель сделает сам для всех других областей нашей
работы, ибо известный параллелизм процессов наблюдается во всем развитии
класса, его партии, его государства его армии.
Новый командный состав наш пополнялся из революционеров, боевиков,
партизан, проделавших Октябрьскую революцию, имевших за собой уже известное
прошлое и, главное, сложившийся характер. Основной отличительной чертой этих
командиров являлся не недостаток самостоятельности, а скорее избыток ее или,
вернее, недостаток понимания необходимости согласованных действий и твердой
дисциплины ("партизанщина"). Первый период военного строительства заполнен
борьбой против всяких видов военной "самостийности", -- за установление
правильных отношений и устойчивой дисциплины. Годы гражданской войны были в
этом отношении серьезной, в нередко и суровой школой. В конце концов, у
лучших из этих революционных командиров первого призыва выработалось
необходимое равновесие между личной независимостью и дисциплинированностью.
Совсем другими путями идет развитие молодого нашего командного состава
в годы передышки. Юношей вступает будущий командир в военную школу. У него
нет за собой ни революционного, ни боевого прошлого. Он новичок. Красной
армии он уже не строит, как строило старшее поколение, а входит в нее, как в
готовую организацию -- с определенным внутренним режимом и традициями. Здесь
есть явные черты сходства с теми взаимоотношениями, какие имеются, скажем,
между партийным молодняком и партийной гвардией. Именно поэтому огромное
значение имеет тот способ, каким молодняку передается боевая традиция армии
или революционная традиция партии. Без преемственности, а стало быть, и без
традиции, нет устойчивого движения вперед. Но традиция не есть мертвый канон
или казенная романтика. Традицию нельзя заучивать на зубок, нельзя
воспринимать ее, как евангелие, нельзя просто верить старшему поколению "на
честное слово", -- нет, традицию нужно завоевывать глубокой внутренней
работой, нужно самостоятельно, критически прорабатывать ее и активно
усваивать. Иначе все здание окажется построенным на песке. Я уже как-то
писал о тех "старых гвардейцах" (обычно второго и третьего сорта), которые
внушают молодняку традиции по примеру Фамусова: "Учились бы, на старших
глядя: мы, например, или покойник-дядя"... Ни у дяди этого, ни у племянников
его ничему хорошему научиться нельзя.
Несомненно, что авторитет нашего старшего командного состава, имеющего
за собой поистине бессмертные заслуги перед делом революции, чрезвычайно
высок в глазах военного молодняка. И это прекрасно, ибо обеспечивает
нерасторжимую связь высшего и низшего командного состава как между собою,
так и со всей красноармейской массой. Но при одном необходимом и крайне
важном условии: авторитет старших ни в каком случае не должен обезличивать,
а тем более терроризировать младших.
В военном деле легче и заманчивее, чем где бы то ни было, установить
принцип: молчать и не рассуждать! Но и в военном деле этот "принцип" так же
пагубен, как во всяком ином. Главная задача состоит в том, чтобы не
помешать, а, наоборот, помочь молодому командиру выработать собственное
мнение, собственную волю, собственную личность, в которой правдивая
независимость сочетается с внутренней дисциплинированностью. Тип командира,
да и вообще человека, который знает только "точно так", никуда не годится.
Об этих людях старый сатирик (Салтыков) сказал: "Такали, такали, да и
протакали"... Военно-административный аппарат, т. е. совокупность военных
канцелярий, на таких людях ("такалыциках") может еще держаться не без
успеха, по крайней мере, по видимости. Но армии, как боевой массовой
организации, нужны не чиновники-подхалимы, а люди с нравственным закалом,
проникнутые чувством ответственности, которое заставляет их в каждом важном
вопросе выработать добросовестно собственное мнение и безбоязненно
отстаивать его всеми теми способами, которые не нарушают правильно, т. е не
бюрократически понимаемой, дисциплины и единства действий.
История Красной армии, как и история отдельных ее частей, есть один из
важнейших способов установления взаимного понимания и преемственной связи
между старшим поколением командного состава и младшим. Вот почему здесь
особенно недопустима бюрократическая прилизанность, наведение сусальной
позолоты и все прочие приемы мнимого, фальшивого, пустопорожнего
благомыслия, которому грош цена. Критика нужна, проверка фактов,
самостоятельность мысли, проработка прошлого и настоящего собственными
мозгами, независимость характера, чувство ответственности, правдивость перед
собою и своим делом. Всему этому смертельно враждебна казенщина. Давайте же
выметать, выкуривать и выжигать ее изо всех углов!
"Правда", 4 декабря 1923 г.
Несколько раз уже за последние месяцы партийные товарищи спрашивали
меня, в чем состоит особенность моих взглядов на крестьянство и в чем именно
эти взгляды отличаются от взглядов тов. Ленина. Другие товарищи ставили этот
вопрос точнее и конкретнее: правда ли, -- спрашивали они, -- что я
недооцениваю крестьянство, его роль в нашем хозяйственном развитии, а тем
самым, следовательно, не придаю надлежащего значения хозяйственной и
политической смычке между пролетариатом и крестьянством? Такие вопросы мне
задавали и устно, и письменно.
-- Да откуда вы это взяли? -- спрашивал я в величайшем недоумении, --
на каких фактах основываете вы такое заявление? -- В том и дело-то, --
отвечали мне в таких случаях, -- что фактов мы не знаем, а слухи ходят.
Сперва я не придавал этим разговорам большого значения. Но полученное
мною новое письмо на эту тему заставило меня задуматься. Откуда бы этим
слухам взяться? И совершенно случайно я вспомнил, что такого рода слухи
довольно широко бродили по советской земле 4-5 лет тому назад. Тогда это
выражалось проще: Ленин за крестьян, а Троцкий против. Вспомнив, я разыскал
печатные выступления по этому вопросу: мое от 7 февраля 1919 г. в "Известиях
ВЦИК" и тов. Ленина от 15 февраля в "Правде". Тов. Ленин непосредственно
отвечал на письмо крестьянина Г. Гулова, который рассказывал, -- я привожу
дальше слова тов. Ленина -- "про распространяемые слухи, будто Ленин с
Троцким не ладят, будто между ними есть крупные разногласия и как раз насчет
середняка-крестьянина".
В своем письме я разъяснял общий характер нашей крестьянской политики,
отношение к кулакам, середнякам и бедноте и в заключение писал: "Никаких
разногласий на этот счет в среде советской власти не было и нет. Но
контрреволюционерам, дела которых идут все хуже и хуже, ничего другого не
остается, как обманывать трудовые массы насчет мнимой борьбы, раздирающей
будто бы Совет Народных Комиссаров изнутри".
В статье тов. Ленина, появившейся через неделю после моего письма,
читаем: "Тов. Троцкий говорит, что слухи о разногласиях между мною и им (в
вопросе о крестьянстве) самая чудовищная и бессовестная ложь,
распространяемая помещиками, капиталистами и их вольными и невольными
пособниками. Я, со своей стороны, целиком подтверждаю заявление тов.
Троцкого".
Слухи, однако, как видим, живучи. На этот счет есть даже французская
пословица: "клевещите, клевещите, всегда что-нибудь да останется". Сейчас,
конечно, такого рода слухи на руку не помещикам и капиталистам, ибо этой
братии у нас за 5 почти лет, протекших с начала [19]19 года, поубавилось. Но
зато появился нэпман, а в деревне торгаш и кулак. Несомненно, они
чрезвычайно заинтересованы в сеянии путаницы и смуты насчет отношения
коммунистической партии к крестьянству. Ведь именно кулак, скупщик, новый
торговец, городской посредник ищут рыночной смычки с крестьянином, как
производителем хлеба и покупателем промышленных продуктов, стремясь
оттеснить от этой смычки органы советского государства. Ведь именно по этой
линии главный бой сейчас и развертывается. Политика и тут служит
экономическим интересам. Частный посредник, ища связи с крестьянином и
стремясь завоевать доверие его, очень охотно, надо думать, подхватывает и
пускает со своей стороны в оборот старые помещичьи враки -- только потише и
поосторожнее, потому что советская власть с того времени покрепче стала.
Ясное, простое и вместе с тем исчерпывающее изображение экономической
взаимозависимости пролетариата и крестьянства или государственной
промышленности и сельского хозяйства дано в известной статье т. Ленина
"Лучше меньше, да лучше". Напоминать или цитировать ее нет надобности. Все
помнят и без того. Основная мысль статьи такова. На ближайшие годы надо нам
советское государство, сохраняя его, как рабочее государство, всемерно
приладить к нуждам-потребностям и силе крестьянства; советскую
промышленность, сохраняя ее, как государственную, т. е. социалистическую
промышленность, всемерно приладить к крестьянскому рынку, с одной стороны, к
налогоспособности крестьянства, с другой. Только так не нарушим равновесия у
себя, в советском государстве, -- доколе революция не нарушит равновесия в
странах капитализма. Не повторение слова "смычка" на все лады (хотя слово
само по себе хорошее), а фактическая пригонка промышленности к
сельскохозяйственной основе способна дать действительное разрешение
центрального вопроса нашей экономики и политики.
Здесь мы подходим к вопросу о ножницах. Пригонка промышленности к
крестьянскому рынку ставит перед нами в первую голову задачу всемерного
снижения себестоимости промышленных продуктов. Себестоимость зависит,
однако, не только от постановки работы на данном заводе, но и от всей
организации государственной промышленности, государственного транспорта,
государственных финансов, государственного торгового аппарата. Если у нас
между разными частями промышленности есть несоответствие,
непропорциональность, то это значит, что у государства есть много мертвого
капитала, который давит на всю промышленность и повышает цену каждого аршина
ситца, каждой пачки спичек. Если в кадке клепки разной длины, то воду в нее
можно налить лишь до уровня самой короткой клепки: дальше, сколь ни лей,
вода будет выливаться вон. Также и с государственным хозяйством. Если
отдельные его части (уголь, металл, машины, хлопок, ткани и пр.) не
согласованы между собой, а также с транспортом и кредитом, то издержки
производства будут включать и расходы на самые раздувшиеся отрасли
промышленности, а конечный результат будет определяться наименее развитыми
отраслями. Нынешний кризис сбыта и есть такое суровое предостережение нам со
стороны крестьянского рынка: не калякайте о смычке, а осуществляйте ее!
При капитализме кризис есть естественный и в последнем счете
единственный способ регулирования хозяйства, т. е. приведения в соответствие
разных отраслей промышленности между собой и всей ее продукции -- с емкостью
рынка. Но в нашем, советском -- переходном от капитализма к социализму --
хозяйстве торгово-промышленные кризисы никак не могут быть признаны
нормальным или даже неизбежным способом пригонки составных частей народного
хозяйства друг к другу. Кризис уносит, уничтожает или распыляет известную
часть государственного достояния, и часть этой части попадает в руки
посредника, скупщика, вообще частного капитала. Так как мы получили в
наследство от прошлого промышленное хозяйство, чрезвычайно расстроенное, да
к тому же части его в довоенное время обслуживали друг друга совсем в других
пропорциях, чем это требуется ныне, то налаживание хозяйства, согласовывание
отдельных частей промышленности -- с тем, чтобы вся промышленность в целом
была по возможности согласована через рынок с сельским хозяйством, --
представляет собою труднейшую задачу. Если бы мы решили производить
необходимую перестройку только действием таких грозных толчков, как кризисы,
то это заранее означало бы дать все очки вперед частному капиталу, который и