Тырин Михаил Юрьевич. Желтая линия

   В полутемном холодном помещении меня вдруг начало рвать кровью. Я посмотрел на свой живот — болячки стали похожи на ягоды смородины. Осторожно поскреб ногтем, и одна такая «ягода» отвалилась. Выступила капелька черной крови. Из нее показалась маленькая блестящая бусинка. Она зашевелилась, растопырила крошечные лапки, и через секунду из ранки выполз тоненький верткий червячок с черно-оранжевыми полосками.
   Меня снова вырвало. Я начал сдирать болячки, червячки сыпались, как фарш из мясорубки. А на коже зрели новые розовые пятнышки.
   Этой ночью я больше не уснул. Утром — трясущийся, бледный, скорченный в три погибели — я позвал санитара. Тот долго скреб затылок, потом заявил, что вчера уже давал мне направление к медику.
   Я кое-как дополз до Щербатина и, сдвинув одеяло, поглядел на его живот. Там чернели точно такие же болячки-ягоды.
   — К вечеру помрет, — вздохнул его сосед — боец с изуродованным лицом и вывернутыми ногами. — Я такое уже видел. Эти черви убивают за три дня, а еще за пять обгладывают тело до костей.
   Мой завтрак вылетел наружу, едва я успел его проглотить. И снова с кровью. Я уже сам хотел умереть — чем скорее, тем меньше придется мучиться.
   К обеду вдруг в теле появилась какая-то легкость. Боль отошла, теперь мне казалось, что в животе медленно остывает атомный реактор. Принимать еду я не стал — боялся, что снова вывернет.
   Я вышел на улицу и долго сидел на траве с закрытыми глазами, отдыхая от невыносимой больничной атмосферы. Мысль, что я умираю, то уходила, то возвращалась, словно гигантский раскаленный маятник. Мне хотелось очнуться от этого кошмара — пусть снова в болоте, в грязи, в плену у ивенков — где угодно.
   Начали рождаться безумные мысли, жалкие надежды обреченного. Мне казалось, что я пересекаю периметр базы и ухожу в болота к ивенкам. И там, пользуясь тайными народными средствами, они изгоняют из меня смерть, и я снова становлюсь сильным и здоровым.
   Сначала со злостью я гнал эти химеры прочь, а потом вдруг понял, что никто мне не поможет, совершенно никто. Только сам.
   Я навел справки у санитаров и через некоторое время нашел лабораторию, в которой проводились пересадки сознания в новое тело. Меня не насторожило, что к ее дверям не вела ни одна желтая линия.
   Открыл пожилой человек в гражданской одежде. Пока я шел, в меня опять вцепилась боль, и человек со страхом смотрел на мое перекошенное лицо.
   Я начал бессвязно объяснять, что готов уйти в болото и там подобрать себе обезвоженное тело на месте катастрофы космолета. Я готов принести их целый мешок для других — все равно они там пропадут.
   Человек лишь покачал головой и довольно искренне изобразил сожаление. Лаборатория закрыта, сказал он. Из-за аварии транспорта с «пустышками» все психотрансплантации отложены на неопределенный срок. Специалисты распределены по другим участкам.
   Да и «пустышки» из болот не помогут. Они жизнеспособны, пока хранятся в особых условиях. Теперь, полежав на свежем воздухе, они стали просто органическими отходами.
   Я, едва не теряя сознание от боли, вернулся в больницу. И сразу увидел, что возле кровати Щербатина стоят какие-то люди. Судя по горделивым осанкам и самоуверенным взглядам, люди непростые. «Неужели старые друзья про него вспомнили?» — подумал я.
   Я встал неподалеку и начал слушать. Речь шла о каком-то эксперименте. Поскольку база осталась без «пустышек», планировалось переселять души покалеченных бойцов в тела пленных ивенков. Но такого прежде не делали, необходимо проверить на практике. На Щербатине проверить.
   — Он тоже, — прохрипел Щербатин, указав глазами на меня. — На нем тоже проверьте.
   — Нет, — покачал головой один из незнакомцев. — Нам нужны безнадежные пациенты, обреченные. А у этого всего лишь оторвана рука.
   — Я обреченный, — сказал я и задрал куртку. Они даже отшатнулись, увидев россыпь «ягод» на моем животе. Посовещались.
   — Это всего лишь эксперимент, — сказал мне один из специалистов. — Ты не боишься, что он не удастся?
   Сказанное было такой очевидной глупостью, что я на мгновение даже забыл про боль и слабо усмехнулся.
   — Нет. Ни капли не боюсь.
   Моим последним воспоминанием была большая светлая комната, уставленная аппаратурой. Я лежал на широкой жесткой кушетке, а напротив в специальном кресле сидел молодой сильный ивенк, пристегнутый толстыми ремнями.
   Я скосил глаза на своего донора и поразился тому, с каким превосходством и высокомерием он на меня смотрит. Он наверняка знал, что предстоит нечто страшное, но был абсолютно спокоен. Перед началом процедуры он вдруг воскликнул: «Эйо!»
   Мы встретились глазами.
   — Ках-хрра мунна гхрахх, — отчетливо произнес он, и эти слова почему-то прочно засели в моей памяти.
   Позже я узнал, что это означало. «Ты — это я», — сказал мне ивенк перед тем, как навсегда уйти из жизни.

Часть IV
ГРАЖДАНИН

   — Как я выгляжу? — спросил Щербатин.
   Я устало вздохнул. Мне уже надоело отвечать на этот вопрос.
   — Нормально ты выглядишь, нормально.
   — Не злись, Беня, просто мне кажется, что все на меня оглядываются. Я сам не свой и кажусь себе чудовищем.
   — Не объясняй. Сам вздрагиваю, когда вижу себя в зеркале. Но вообще пора бы привыкнуть.
   — Привыкнешь тут… — вздохнул он и уставился в иллюминатор.
   Я глядел в спину Щербатина и молчал. Непросто привыкнуть к новому облику человека, которого знал столько времени. А что уж говорить про свой собственный облик? Как не пугаться, когда по утрам видишь в зеркале громадного смуглого незнакомца с россыпью длинных волос и угрюмым взглядом?
   Новое тело сидело на мне, словно чужой поношенный костюм. Сначала оно вызывало во мне ужасную брезгливость. Я подолгу разглядывал свое отражение, борясь с отвращением к самому себе. Постоянно хотелось отмыться. Невозможно было себя убедить, что эти вот губы — мои губы. И эти волосы под мышками — тоже мои. И эти два прыщика, и морщинки, и родинки — мои собственные.
   Все это было чужое, все принадлежало ивенку-донору. А теперь стало моим. Я мечтал содрать с себя кожу, чтобы отросла новая, девственная, своя. Я не знал, с чем сравнить свою брезгливость. Я думал, что изваляться в дерьме в сто раз приятнее, чем постоянно носить на себе обноски чужой плоти.
   И еще — мышцы. Огромные стальные мышцы, я не знал, что с ними делать. Я боялся не совладать с ними и сам себя покалечить. Впрочем, теперь уже стало гораздо легче. Все прошло — и отвращение, и физическая неловкость. Военные медики проверили нас вдоль и поперек, едва ли не по косточкам разобрали, пока не объявили эксперимент удачным. Практику использования трофейных вражеских тел решено было внедрять.
   Наши субъективные ощущения в расчет никто не брал, и, думаю, правильно. Спасенная жизнь дороже.
   — Когда же посадка? — произнес Щербатин.
   — Думаю, сразу, как только ее разрешат. И ни минутой раньше.
   — Спасибо за исчерпывающий ответ.
   — Спрашивай еще, не стесняйся.
   Нам было скучно. Сейчас на прогулочной палубе пассажирского транспорта не было никого, кроме нас. Можно было сесть на любой диван, подойти к любому иллюминатору. Во время маневров космолета иногда появлялся голубой краешек планеты — освоенного мира, в котором нам предстояло отныне жить. Предложение послужить на Водавии еще сезон-другой мы отвергли категорически.
   Нерадостным оказалось наше возвращение с войны. С Водавии летели разбогатевшие штурмовики и пехотинцы, пилоты, операторы-танкисты — все гордые, довольные собой, полные надежд и предвкушений. Их ждала сытая и беззаботная жизнь с новым холо.
   Мне и Щербатину гордиться было особо нечем. В награду за научный подвиг нам оставили наше первое, «инвалидное» холо, хотя мы уже не были инвалидами. А может, не в награду, а просто из жалости. Впрочем, плевать мы хотели на холо и на все свои боевые заслуги, вместе взятые. Главное — убраться подальше от водавийской мясорубки.
   — Все не так уж плохо, — неожиданно изрек Щербатин.
   —О, да!
   — Да ладно тебе юродствовать. Мы не просто выбрались живыми, мы получили холо. Теперь ты и я — граждане, у нас есть права. Нас пустили в этот мир, и он наш по праву, по закону.
   — Жаль, мир еще не знает, что он наш.
   — Не будь занудой. Мы прошли через испытания — и вот она, награда. Замечательный звездолет мчит нас с войны навстречу мирной жизни. Планета рукоплещет победителям. И у нас первое холо…
   — Первое холо — оно, конечно, лучше, чем ничего.
   — Ты просто не понимаешь, что теперь ты гражданин. Вот скажи сам себе — я гражданин.
   — Я гражданин, — сказал я себе. — И что?
   — Все! Теперь можешь сам себя уважать. Можешь идти к намеченной цели, для этого здесь все условия.
   — Щербатин, я не имею цели. Я надеялся, ты меня до нее доведешь.
   В этот момент край планеты вновь показался в иллюминаторе. Щербатин прижался лицом к толстому холодному стеклу и умолк, разглядывая скрытые дымкой материки и океаны. Я тоже подошел, чтобы взглянуть получше на наш новый мир. А впрочем, что смотреть? Планета как планета.
   — Как мы тут выдержим? — вздохнул я минуту спустя.
   — А что тебя смущает?
   — Не знаю, Щербатин, как сказать. Предсказуемость. Ходьба по линеечке. У меня такое чувство, что я поселяюсь в огромную зону строгого режима, где мне не положено ничего лишнего.
   — Ну и запросы у тебя, Беня, — хмыкнул Щербатин. — Свободы ему мало… Где ты такое видел, чтобы тебя кормили, одевали, свежие носки выдавали, и при этом делай, что хочешь. Хоть в потолок плюй, хоть на голове ходи.
   — Вот я и говорю, как в тюрьме. Кормят, одевают…
   — Кто бы тебе дома такую тюрьму обеспечил? Сидел бы небось, писал стишки — и никаких забот.
   — Это верно. И все-таки дома не так. Дома даже нищий попрошайка может выбрать — курить ли ему «Беломор» или шикануть и разориться на «Яву» с фильтром. А здесь, как в трубе, ни шагу в сторону. Положен тебе комбикорм — вот и жри его, пока не дослужишься до приправы.
   — Зато этим комбикормом ты обеспечен пожизненно. И не боишься, что умрешь с голода или останешься без курева! Уверен, что это хуже?
   — Не знаю. Может, для всех этих галактических бедуинов и лучше. Они, может, дома совсем голодали. А для нас…
   — А чем мы от них отличаемся? Ты так и не уяснил, Беня, что мир един в своей сущности. И наша матушка-Земля по большому счету мало чем отличается от всей Цивилизации.
   — Ну не скажи.
   — А вот и скажу. Представь, что приехал ты в Америку или хоть в Германию. Сначала ты никто и живешь скопом вместе с китайцами, мексиканцами и прочими ловцами счастья. Получаешь пособие, лишь бы не убивал и не грабил. Вот ты устроился мусорщиком и уже можешь позволить себе свою комнатку. Потом начинаешь торговать пирожками, богатеешь, открываешь дело. И вот у тебя уже свой дом, машина, ты можешь полчаса в день проводить в баре. А рядом в таком же доме живет сосед, у которого такое же дело. Богатеешь еще — переезжаешь в другой район, к себе подобным. Те же самые холо, только границы чуть размыты.
   — Ну видишь — размыты.
   — Потому что мы несовершенны! Беня, будь уверен, границы станут прямыми и четкими. Чем цивилизованнее общество, тем усерднее оно делит себя на клеточки. В каждой клеточке по человечку. Каждый себя осознает частью целого и уважает. А иначе, как блюсти порядок, как кормить всю эту ораву? А нужна еще и надежда на счастливые перемены, и, стало быть, следует предусмотреть переходы с одной клеточки на другую. И весь этот шахматный порядок должен держаться естественным путем, а не на полицейских штыках.
   — А кстати, тут есть полиция? Мне просто интересно, с какого холо меня нельзя будет стучать дубиной по спине?
   — Может, полиция есть, но роль у нее небольшая.
   — Никто не ворует, не грабит? Все только созидают?
   — Ну а что ты украдешь? Денег ни у кого нет. Драгоценности — абсолютно без толку. Что еще, красивые штиблеты? С тебя их снимут, тебе не положено.
   — А вкусную еду?
   — Ты за нее готов рискнуть будущим? Да и не дойдешь ты до вкусной еды, перехватят, как только на чужую линию наступишь.
   — Значит, все-таки есть полиция.
   Во время таких разговоров я смотрел на Щербатина с любопытством. Стоило прикрыть глаза, и казалось, что передо мной тот же Щербатин, что и прежде, — лысый балагур с жуликоватой усмешкой. Те же бодрые нотки в голосе, та же уверенность и снисходительность. А поглядишь — и увидишь длинноволосого угрюмого громилу. И все словечки уже приобретают какой-то иной цвет.
   — Знаешь, Щербатин, я никак не могу поверить, что могу теперь плевать в потолок, а Цивилизация будет меня кормить и развлекать. Как-то слишком быстро я заработал пожизненную пенсию.
   — Почему нет? Тебе же обещано.
   — Мало ли, что обещано… Может, тунеядцев ссылают на урановые рудники и заставляют работать.
   — Беня, откуда такие жуткие мысли? Кто тебя тут заставлял работать? Не хочешь — не работай, глотай свою зеленую кашу. Другой вопрос — устроит ли тебя пожизненный комбикорм, когда другие лакомятся котлетками?
   — Допустим, устроит.
   — Допускать нельзя. Таких идиотов, которые готовы топтаться на месте, наберется от силы дюжина на Вселенную.
   — А по-моему, людей с минимальными запросами везде достаточно. Сколько я таких знал — художники, философы. И поэты, конечно. Устраивались дворниками — хватало на хлеб и чай, зато масса времени.
   — Это было там, Беня. Здесь не так. Здесь каждый рвется к большой кормушке, потому что так принято. Общая энергетика движет людьми. Некогда философствовать — сразу останешься позади других. Если и найдется один лентяй, то, думаю, Цивилизация его прокормит, не обеднеет.
   — Значит, смысл жизни в том, чтобы пересесть с комбикорма на котлетки. Ты не слишком упрощаешь?
   — Помилуй, Беня, разве это просто? Разве просто день за днем двигаться, карабкаться, не давать себе отдыха? Жизнь — это тяжелая работа. Это не состояние, а процесс, поступательное движение. Легко живется только бомжам и алкоголикам — они не стараются жить. Они плывут по течению.
   — Это неудачное сравнение, Щербатин. Не думаешь ли ты, что писать стихи легче, чем собирать бутылки?
   — Нет, я полагаю, что тебе сейчас будет не до стихов. Стихи — это… ну, просто неактуально. Это может быть твоей маленькой причудой, но не смыслом жизни. Ты и сам поймешь, когда окунешься в водоворот жизни.
   Я разозлился. Щербатин уже не в первый раз пытался похоронить мое предназначение. Но сегодня он делал это особенно цинично. Впрочем, плевать я хотел на его цинизм. Я сберегу огонек, горящий внутри, сколько бы льда ни вывалил на него мой приятель.
   Космопорт здесь был воистину огромным. Настоящий город, полный людского говора, суеты, шума машин и гула взлетающих кораблей. Мы, несколько сотен пассажиров, выползли из своего транспорта, как вязкая серая каша. И тут же потонули в сутолоке и движении бесконечных людских потоков.
   — Вновь прибывшие, оставаться на месте! — гремел чей-то голос. — Не выходить за пределы модуля, ожидать дальнейших распоряжений…
   Я и Щербатин старались не упустить друг друга в толпе. Казалось, потеряешь товарища — и расстанешься с ним навсегда, растворившись в этом людском океане. Мы находились в квадратном застекленном зале, отсюда довольно хорошо просматривался город, расположившийся невдалеке. Это был целый лес остроконечных башен, сияющих, как бриллианты, небоскребов, взметнувшихся ввысь мостов, похожих на циклопические трамплины. После безликих водавийских болот просто кружилась голова от всего этого.
   Нас толкали и теснили, ранцы неудобно болтались за плечами, по ногам то и дело кто-то ходил. Наконец Щербатин схватил меня за рукав и оттащил к стеклянной стене. Только там мы перевели дух.
   — Нет слов! — восхищенно проговорил мой приятель, окинув взглядом панораму города. — И это все наше, Беня. Наше по праву. Мы — достойные граждане этого чудного мира.
   Даже у меня в душе зазвучали оптимистические нотки, когда мы смотрели на блеск города, суету машин на улицах и пролеты невиданных аппаратов среди остроконечных крыш. Было в нашем прибытии что-то торжественное, исполненное добрых надежд и веры в счастливую судьбу.
   — Обладатели четвертого холо и выше приглашаются к выходу, — объявили через громкоговоритель. — Далее по зеленой линии к стоянке аэровагонов.
   — Скоро и до нас очередь дойдет, — безмятежно улыбнулся Щербатин. — Мир — он, конечно, наш, но в порядке живой очереди.
   Я прищурился и поглядел на Щербатина как бы со стороны, словно видел его в первый раз. На нем, как и на мне, была сейчас обычная военная форма. Правда, без жилета и всех прочих солдатских побрякушек она смотрелась, как мешковатая рабочая одежда.
   — Что ты высматриваешь, Беня?
   — Плоховато мы выглядим для такого торжественного дня. Тебе, Щербатин, явно не хватает ивенкской накидки и кожаных сапог.
   — Хватает. — Он многозначительно похлопал по своему ранцу. — У меня все с собой.
   — Зачем ты ее взял? Все равно с первым холо носить нельзя.
   — А ты зачем? Или скажешь, у тебя там годовой запас белых носков?
   — Нет, тоже одежда. Я на память взял — пусть полежит.
   Мы обменялись какими-то странными взглядами. Как будто неожиданно обнаружили нечто общее между собой. В самом деле странно, что оба мы, не сговариваясь, набили рюкзаки бесполезной ивенкской одеждой. Той самой, которая была на наших донорах.
   В этот момент громкоговоритель прогремел, что обладатели первого-второго-третьего холо могут следовать к стоянке аэровагонов, не сходя с желтой линии. Мы вновь отдались течению толпы.
   Нас несло сквозь бесконечные коридоры, которые пересекались, соединялись, вновь расходились. Человеческие потоки сливались в мощные реки, они стекали по многоярусным лестницам, заполняли залы, устремлялись в проходы, отмеченные цветными линиями. Цивилизация принимала своих новых граждан.
   Вскоре мы оказались под открытым небом. Пространство размером с футбольное поле было окружено забором и поделено перегородками на несколько секторов. Везде колыхалась однородная людская масса. Трудно было представить, что все эти люди прибыли из внешних миров, чтобы жить, карабкаться, отвоевывать еду повкусней и жилье покомфортней. Я не ожидал, что нас ждет такая конкуренция: сотни тысяч голодных глаз смотрели вместе с нами на башни и небоскребы. Они тоже, наверно, думали, что этот мир принадлежит им.
   В накопителе пришлось стоять долго. Людей выпускали небольшими группами через несколько ворот и развозили на аэровагонах по разным концам города. От скуки я гадал, достанется ли нам красивый небоскреб или дворец вроде московской высотки.
   Наконец мы у заветных ворот. Несколько человек в зеленой униформе отсчитывали очередную партию. У них были злые покрасневшие лица от постоянного крика и нервотрепки.
   — Пошли вперед, быстро, быстро! — «Зеленый» начал отсчитывать новую группу. — По желтой линии, ни шага в сторону.
   Мы со Щербатиным прилагали немалые усилия, стараясь держаться вместе. Не хватало только, чтобы нас развезли по разным небоскребам.
   — Вперед! Вперед! Не задерживайте движение! — Мы и еще несколько десятков человек побежали по дорожке, окаймленной желтыми полосками.
   Я увидел аэровагоны — толстенькие округлые аппараты, похожие на сардельки с крылышками. В каждую «сардельку» влезало человек восемьдесят. Возле люка возникла легкая давка, каждому хотелось поскорей занять место.
   Дизайнерской мысли в этих транспортных средствах было еще меньше, чем в обычных товарных вагонах. Однако чуть поодаль я заметил другие машины — с плавными обводами, затемненными, стеклами и сдержанной элегантной окраской. К ним неторопливо шагал какой-то человек в полосатой красно-фиолетовой куртке. Мне показалось знакомым его кругленькое личико с непроницаемыми глазами-дырочками.
   Я бы отвернулся — мало ли похожих людей в тысячах освоенных миров Цивилизации, — однако память неожиданно осветила давно забытую картину.
   — Так! — воскликнул я, бросившись к полосатому человечку. — Бедный Шак, это ты?
   Он остановился, настороженно глядя на меня. Толстые кривенькие ручки скрестились, прикрывая беззащитное пузико.
   — Я не бедный Шак, — сказал он. — Я совсем не бедный, у меня четвертое холо.
   — Ты не помнишь меня? Мы жили вместе на пищевых разработках, наши кровати стояли рядом. Ты был ледовый разведчик, а я — промысловик.
   Он заторможенно кивнул.
   — Вот так встреча! — Я хлопнул его по плечу, заставив испуганно вздрогнуть. — Ну что, вспомнил, как вместе охотились на ледяного червя?
   — Да, да… — закивал он. Определенно он меня не узнал, но и не гнал прочь, ожидая, что будет дальше.
   — Помню, ты хотел стать начальником, Шак. Надеюсь, уже стал?
   — Стал, — важно ответил он. — А ты?
   — Я — еще нет, — напряженно рассмеялся я.
   — Ну, и вот, — сказал начальник Шак и, осторожно обойдя меня, зашагал прежней дорогой.
   А на меня тут же накинулся человек в зеленом и свирепо закричал прямо в лицо:
   — Желтая линия! Не заступать за желтую линию!
   Меня уже ждал разгневанный Щербатин.
   — Вот-вот отправимся, а ты пристаешь к прохожим.
   — Это не прохожий. Это мой старый знакомый.
   — Да? — Глаза Щербатина заинтересованно блеснули. — А какое у него холо?
   — Забыл спросить.
   Аэровагон поднялся в воздух тихо и плавно, никакого сравнения с визгливым и дерганым боевым реапланом. Все тут же прильнули к окнам — под нами расстилалась умопомрачительная панорама города. Он был огромным и вширь и ввысь, просто немыслимым. Пилот вел машину не по прямой, а зигзагами, то снижаясь, то набирая высоту. Наверно, он хотел показать нам все здешние красоты, а полет имел добавочный рекламно-агитационный смысл. Щербатин, кстати, тут же поддался на эту ненавязчивую агитацию.
   — Ну вот, — пробормотал он. — А ты еще говорил, что готов всю жизнь сидеть на комбикорме. Гляди, как тут оно…
   Через некоторое время башни и мосты пошли на убыль. Мы снижались. Вскоре под брюхом аэровагона оказались только геометрически прямые улицы, а на них — серые прямоугольники домов с маленькими окнами. Высокие — этажей по пятнадцать. Радостный гул в салоне как-то сразу утих. Вместо дворцов и небоскребов нас ждали одинаковые блеклые коробки.
   Я признал, что глупо было надеяться на большее. Дворцы — это в будущем, а пока у нас впереди трудовые будни. Вагон опустился на крышу одного из зданий, следом сели еще два. Людская масса выползла наружу, с любопытством озираясь. Впрочем, любопытство себя не оправдало — разглядывать тут оказалось нечего.
   — Вниз по лестницам, занимать места в жилых помещениях! — командовали нам люди в зеленой униформе. — Личные вещи оставить на кроватях, построиться в коридорах для представления комендантам!
   Снова беготня, толкотня на лестницах, узкие проходы, длинные гулкие помещения с запахом застарелого жилья. Надо отдать властям должное — несмотря на суматоху, расселение новичков проходило быстро и четко. Я по-прежнему держался возле Щербатина, но в последний момент толпа нас разъединила. Мы оказались в одном помещении, но в разных его концах. Поселиться рядом нам так и не удалось. Во-первых, свободных кроватей оказалось немного, во-вторых, «зеленый» комендант тут же закрепил за нами места и запретил их менять во избежание беспорядка.
   Потом мы получали гражданскую одежду. Слежавшиеся задубевшие штаны и куртки лежали грудой, и каждый мог выбрать комплект себе по вкусу. Первое холо давало мне право на выбор одежды — я мог взять бледно-желтую куртку со швом на спине либо блекло-зеленую с пуговками на карманах. И то и другое выглядело нарочито убого, но я не роптал.
   Нам зачитали основные правила общежития — не шастать по чужим этажам, не приводить гостей, ни в коем случае не лазить в соседнее здание к женщинам. А еще не опаздывать на раздачу пищи, не использовать постельные принадлежности и предметы интерьера не по назначению, не портить сантехнику, не пользоваться открытым огнем, ничего не переделывать и не приспосабливать — все и так оптимально приспособлено. Ну и, естественно, не заступать на чужие цветные линии.
   Я сделал единственный вывод — жилье дается нам только для того, чтобы переночевать. Все равно остальное время мы должны проводить на работе. Или в поисках работы.
   Ближе к вечеру мы со Щербатиным сидели на моей кровати, отходя после дневной суматохи. Казарма пребывала в полусонном состоянии, обитатели вяло переговаривались, бесцельно бродя туда-сюда. Тусклое экономичное освещение угнетало еще больше, чем усталость.
   — Ну-с, — вздохнул Щербатин, — ты почувствовал торжество момента?
   — Какого именно?
   — Ты стал свободным гражданином Цивилизации. Можешь прямо сейчас строить свое будущее.
   — Отвалил бы ты со своими лозунгами. — Помолчав с минуту, я добавил: — Свободный гражданин, блин… В туалет по расписанию.
   — Ну вот, — проворчал Щербатин. — Пытаешься тебя взбодрить, а ты только ныть можешь.
   — Странно все как-то, — сказал я. — На Водавии я был полный нуль, даже без холо. А чувствовал себя куда значительнее.
   — Там нас было не так много, — согласился Щербатин. — Там мы были штучным товаром. А здесь — элементы общества. Атомы.
   — Неутомимые электроны, — поправил я.
   — Э-эх, так хотелось увидеть этот день значительным. — Щербатин горестно свел брови. Так хотелось написать с большой буквы — Прибытие! А буковка вышла маленькая. Две песчинки, упавшие в пустыне, — вот мы кто.