Тырин Михаил Юрьевич. Желтая линия

   Начальник бюро задумался, сделал несколько глотков из бокала.
   — По-моему, — сказал он, — у этого человека получается не совсем плохо. Дай ему какой-нибудь заказ, Стрил. У нас есть срочные заказы?
   — Полно, — фыркнул Стрил. — Санитарные нормы для трудовых общежитии, правила безопасности на стройках, порядок помывки в общественных пунктах, техника обслуживания мусо-росжигателей…
   — А что у тебя с заказом чугунолитейного комбината?
   — Только начал.
   — Отдай ему. Пусть он придумает. А про мусоросжигатели ты и сам сделаешь.
   В мои руки перекочевала пачка бумаг, перевязанная бечевкой. На первом же листе — главы, параграфы, пункты. Я еще раз проклял Йолса.
   — Тебе стоит начать сегодня же, — сообщил начальник. — Ты можешь днем работать грузчиком, а вечером сочинять. За каждый лист начисляется столько же, сколько грузчику за день работы.
   — Но я не грузчик!
   — Все вы так говорите, — злобно усмехнулся Стрил и уткнулся в свои бумаги.
   После ужина я сидел на кровати и тупо смотрел в списки правил, норм и требований. Перед глазами висела гнуснейшая строчка: «Для хранения бракованных отливок применять только специальные контейнеры. Собирать отливки в мешки из-под формовочного материала строго запрещается». Я должен был сделать из этого легкое и запоминающееся стихотворение, чтобы любой рабочий, простой и необразованный, запомнил правило. Таких правил на каждом листе — штук по двадцать. Листов целая пачка.
   — Чем это ты занят? — поинтересовался Щербатин, вернувшийся со своего загадочного каждодневного промысла.
   Я поднял на него осоловевшие глаза:
   — Можешь меня поздравить. Я устроился работать поэтом.
   — Ну, поздравляю. — Он, видимо, подумал, что я шучу. — Не буду мешать.
   Я вернулся к своим правилам. Итак, отливки, контейнеры, мешки… Хоть тресни, а ни одной рифмы на уме. Я еще долго мучился, потом со злости начеркал первое, что пришло в голову. И завалился спать.
   На листке, упавшем рядом с кроватью, было написано:
   «Отливки не храни .в мешке, а то получишь по башке».
   В заботах и тревогах я совсем забыл, что нам, городской бедноте и черни, иногда положены свои праздники. И вот наступил день такого праздника.
   Все это здорово напоминало школьный огонек. В столовой — самом большом помещении казармы — специально назначенные люди сдвинули столы, чтобы освободить пространство для веселья. Всем нам выдали по две бутылочки зелья, включили музыку, и коменданты разрешили начать празднование.
   К счастью, нас не заставили водить хороводы и играть в «ручеек». Но все равно праздник являл собой гнетущее зрелище. Уставшие за день жильцы бродили туда-сюда, жаловались на невзгоды, вздыхали и прикладывались к бутылочкам.
   Музыка была бесхитростная, но бодрая. Она напоминала народные скандинавские мелодии, переигранные на детском электропианино. Наверно, где-нибудь на лужайке после пары стаканов водки я мог бы подпрыгивать и выкидывать коленца под такой аккомпанемент, но не здесь.
   Я сел в самом темном углу и задумался: смогу ли я железной рукой заставить себя развеселиться, если проглочу залпом обе бутылочки? Мне необходимо было хоть на вечер выбросить из головы все эти отливки, заготовки, водогрейные котлы, бетономешалки, страховочные поручни и прочее.
   Время шло, а веселье никак не наступало. И даже спецсостав не помогал. Ну а музыка стала просто раздражать. Простенький мотивчик, казавшийся сначала таким милым, вдруг стал ненавистен.
   Я поднялся и отправился в казарму. Лучше уж поваляюсь на кровати в тишине, а если повезет — сразу усну. Кого, интересно, они собирались развеселить этой гадкой пародией на праздник?
   Единственный человек, которого я нашел в казарме, был Щербатин. Он сидел на кровати со сжатыми кулаками и смотрел перед собой глазами, полными ненависти. Я так и опешил.
   — Что случилось?
   Он поднял на меня глаза и просто обжег взглядом.
   — Поздравляю с международным праздником трудящихся, — выдавил он.
   — Да что с тобой?
   — Как будто сам не понимаешь.
   — Нет, не понимаю.
   — А чего тогда приперся сюда?
   — Да так… Мне просто там надоело.
   — Ага, вот видишь? Никому не надоело, одному тебе надоело.
   Он отвернулся, словно смотреть на меня стало противно. Некоторое время сопел и хрустел пальцами. Наконец, не выдержал:
   — Беня, отчего мы их так ненавидим?
   — Кого?
   — Всех! В том-то и дело, что всех подряд, без разбора. Даже тех, кого видим впервые. Или не так?
   — Ну…
   — Давай без «ну»! Сам жаловался.
   — Ну я, допустим, жаловался. Но за тобой не замечал никакой депрессии.
   — Только потому, что я хорошо умею ее скрывать. Это ты у нас, чуть что, сразу валишься кверху брюхом и начинаешь стонать.
   — Теперь ты решил постонать?
   — А что, не имею права? Я разве обязан всю жизнь тебя подбадривать?
   — Нет-нет, стони, сколько хочешь, Щербатин, я не возражаю.
   — Почему мы их ненавидим, за что? Завидуем? Да плевать я на них хотел. Придет время — сами мне позавидуют. Но должно существовать какое-то объяснение.
   — Что случилось? — напрямик спросил я.
   — Да ничего не случилось. Тошнит от всего. Не могу больше каждое утро просыпаться с чувством отвращения. Да что я тебе говорю, сам все знаешь…
   Я промолчал. Просто не нашелся что сказать. Если уж Щербатин впал в такое состояние, то что делать мне?
   — Музыка, — с ненавистью процедил он. — Как услышал сегодня — чуть не вырвало. Затрясло, думал — сейчас убью кого-нибудь. Ты сам-то там был?
   — Был. Но ушел.
   — Видишь, только мы с тобой ушли. Мы что — особенные?
   — Может, и особенные.
   — Меня словно точит что-то изнутри Ломка. Похмелье. Хочется чего-то, сам не знаю чего.
   — Ты не влюбился?
   — Хорошо бы… — кисло усмехнулся он. — Любовь — чувство хорошее, от него так корежить не будет.
   Я сел рядом, и мы довольно долго молчали. Я обратил внимание, что обе щербатинские бутылочки лежат нетронутые. Лучше бы выпил, легче б стало.
   — Помнишь, как пели ивенки? — сказал я. — В тот день, когда коровы прорвали периметр. Кругом крики, стрельба, дым валит — а они поют. И так спокойно, стройно, как один человек.
   — Я помню только, как мои кости хрустнули, — сказал Щербатин, — когда танк на меня упал. Вот что я помню.
   — Подожди! — Я вскочил. Хлопнул себя по лбу и помчался к своей кровати. Вытащил из-под нее армейский ранец, вытряхнул его на пол, судорожно и неторопливо, словно боялся не успеть. Наконец нашел.
   — Вот же! — Я показал Щербатину свой танковый магнитофон, прошедший со мной все передряги и чудом уцелевший.
   Пошла запись. Звук был хриплый и плавающий, но он в один момент обрушил на меня все впечатления того дня. Все вспомнилось ярко, словно было только вчера. Но не страх, не горечь, не обида вернулись в мою память, а почему-то торжество. Я слышал гимн победы. Пение сотен или тысяч людей, оставшихся на заболоченной планете по ту сторону черной космической пропасти, вселяло радость. Я не видел ничего вокруг, я был сейчас там — на островах, среди домов-муравейников и капустных огородов, мне было хорошо.
   Короткая запись кончилась, и я взглянул на Щербатина. Он неподвижно сидел с закрытыми глазами, его губы шевелились, как будто он неслышно проговаривал некое заклинание.
   — Еще, — хрипло сказал он. — Включи еще раз.
   — Пожалуйста, — удивился я.
   Он открыл глаза и посмотрел на меня. В нем уже не было ненависти, усталости, отчаяния. Появилось что-то такое, чего я никак не мог понять. Мудрость, что ли, гордость — не знаю.
   — Вот зачем тебе нужен был магнитофон, — сказал Щербатин. И вдруг он вскочил, ошарашенно хлопая глазами.
   — Беня! Ты идиот! А ну, дай эту штуку сюда!
   — Ты что?! — испугался я.
   Он почти силой вырвал у меня магнитофон и бросился к дверям. Но на половине дороги вернулся, продолжая таращить глаза, и выпалил мне в лицо:
   — Беня! Ты — гений!
   Щербатин — человек, конечно, падкий на разные неожиданности. Но такой прыти я не ожидал даже от него.
   Ровно через три дня и три ночи — как в сказке — мы перебирались в новые квартиры. В собственные квартиры.
   Щербатин уже по-хозяйски ходил из комнаты в комнату, поддавал ногами чей-то старый хлам, передвигал тумбочки, а я заторможенно смотрел на все это и никак не мог поверить в реальность происходящего. Мне мерещился сердитый комендант, который вот-вот ворвется и выгонит нас в шею.
   Никто нас, конечно, выгнать не мог. Потому что сканер, я специально это проверил, однозначно показывал — гражданин Беня, шестое холо. Шестое холо!!!
   — Щербатин, — говорил я, — мне все понятно, и я уже ничему не удивляюсь. Но шестое холо… Это не ошибка?
   Он развалился в кресле и поглядел на меня глазами победителя.
   — Когда-то давно я обещал сделать из тебя человека. И ведь сделал! — Он расхохотался, донельзя довольный собой.
   — Как? Я спрашиваю, как несколько минут плохой записи смогли превратить нас из смердов в уважаемых людей?
   — Несколько минут — не так уж мало. Ты обратил внимание, как тот вшивый кутюрье распорядился покроем ивенкских костюмов? Он налепил моделей и в каждую добавил лишь детальку, небольшой элементик. И этот элементик заиграл, потому что есть в нем…
   — Есть в нем искорка живого, исконного, народного, — механически проговорил я.
   —Да!
   — А музыка?
   — А то же самое. Просто разбавить пожиже — и все дела. Твою запись разберут по ноткам, по полутонам — и налепят с полсотни непритязательных мотивчиков. И в каждом — по маленькой живой искорке, гарантирующей успех.
   — То есть из ивенкской музыки наделают дерьма и дешевки?
   — Давай без патетики, Беня. Век великих шедевров и самородного искусства ушел, смирись с этим. Никто не позволит себе зараз выдать нечто гениальное, к умным мыслям и талантливым проявлениям ныне принято относиться экономно. Творчество по миллиграммам вносится в массовую культуру, как витамин С в синтетическую газировку.
   — Может, ты и прав… Но шестое холо! Чертов ты проныра!
   — Можно было получить и побольше, но постепенно. Я решил меньше, но сразу. Шоу-бизнес — дело прибыльное. Ты выступал как хозяин произведения, а я — твой коммерческий директор. Говоря по-нашему, продал права.
   — Невероятно, — вздохнул я.
   — А ты еще жаловался на предсказуемость жизни. Ох, дел у нас с тобой сейчас будет невпроворот. Квартиры обставлять, помощников нанимать, с обществом знакомиться. Чем, поэт, думаешь заниматься? Надеюсь, бросишь свои производственные сонеты?
   — Учиться надо. И дальше расти.
   — О-о, мальчик-то совсем взрослый стал, — поощрил Щербатин. — И кем будешь, когда вырастешь?
   — Посмотрим. Между прочим, я на производственных сонетах уже всю технологию чугунного литья выучил. Могу мастером в цехе стать или инженером по ТБ.
   — Боже, какая проза… Давай-ка для начала отдохнем. Вызовем машину и поставим на уши весь местный Бродвей. Беня! — воскликнул он. — Тебе же теперь с девочками дружить можно! — Он радостно рассмеялся.
   — Немыслимо, — продолжал удивляться я. — Много дней ползать по болотам, рисковать, терять руки-ноги — и ничего. А тут какие-то мотивчики — и на тебе, шестое холо.
   — Ну, правильно! Это называется общий баланс справедливости в мировом пространстве. Мы с тобой должны были получить эту награду. Мы заслужили ее. Новая жизнь наступает, ты понял?
   — Понял, но никак не приду в себя. Мне еще не приходилось вот так — из грязи в князи.
   — Ну, конечно, ты предпочитал всю жизнь в грязи. Все, хватит ныть. Едем развлекаться, мне не терпится вкусить новой жизни. Можешь заняться самоанализом в дороге.
   Мы с большим удовольствием скинули босяцкое тряпье и, не сговариваясь, оделись в ивенкские костюмы. И завязали волосы хвостами на затылке. В новом облике я сразу почувствовал себя на порядок бодрее. Теперь никто не запретит мне выглядеть, как я хочу.
   Мы еще не умели пользоваться терминалами, поэтому машину нам вызвал комендант этажа. Водитель был совсем молодой, но важный и переполненный чувством собственного достоинства. Его простой, но симпатичный костюмчик с карманами и погончиками выдавал обладателя третьего холо. Он в момент распознал в нас новичков и пообещал, что сам отвезет, куда надо.
   Щербатин и в машине продолжал веселиться и грезить необычайными перспективами. Он так и светился от радости. Чему, впрочем, удивляться? После стольких дней безысходности и разочарований — вдруг первая большая удача.
   Я и сам был рад, но моя радость вела себя осторожно и недоверчиво. Не мог мой разум принять той легкости, с которой мы взлетели из гулких плесневых казарм на вершину жизни. Конечно, шестое холо еще не вершина, и тем не менее личная машина везла нас развлекаться. А пару дней назад о таком и помыслить было страшно.
   — Кстати, теперь ты можешь взять себе двойное имя, — сказал Щербатин. — Или вообще придумать новое.
   — Лучше новое, — сразу ответил я. — Только, пожалуйста, не придумывай его за меня. А то знаю я, как ты придумаешь.
   — Будешь Беня-Джан. Или Беня-Сан. Нет, Санта-Беня. Знаешь, у нас теперь много разных прав, о которых мы даже не знаем. Надо будет посидеть часок перед терминалом и все вызубрить. Главное, запомни — наша линия отныне зеленая. По желтой, конечно, тоже можно ходить, если хочется. По синей и серой можно. А вот по красной еще не дослужились.
   Машина выехала в один из центральных районов. По обеим сторонам улицы стояли развлекательные центры, словно казино в Лас-Вегасе. Мы прилипли к окнам, изумляясь причудливым украшениям, гроздьям цветных огней, фонтанам, скульптурам и всему тому, чего мы не видели уже очень много времени.
   — А вот этот красный домик вроде ничего, — сказал Щербатин. — Который с башенками.
   — От десятого холо, — вежливо осадил его шофер.
   Мы не торопились останавливать машину, нам хотелось подольше поглазеть на здешние красоты и ощутить в полной мере, что этот мир теперь наш по праву. И что люди, которые небрежно прогуливались по идеально чистым тротуарам, отныне ровня нам.
   И тут мне стало нехорошо. Даже мурашки по коже побежали. Впору было решить, что я тихо рехнулся.
   Я вцепился в плечо водителя и выдавил:
   — Эй, остановись! Стой, говорю тебе!
   — Ты что? — удивился Щербатин. — Укачало?
   Я молча показал за окно.
   — О-о… — тихо проронил Щербатин.
   Машина остановилась. Мы вышли и оказались перед зданием, более всего напоминающим облезлый районный кинотеатр. К стене была прислонена афиша, и на ней черным по белому значилось: «Ромео и Джульетта».
   — Это для четвертого холо! — крикнул нам водитель. — Давайте найдем что-нибудь получше.
   Мы не ответили, поглощенные созерцанием афиши — этой нереальной весточки из далекого полузабытого мира. Водитель подождал немного и укатил.
   — А собственно, чему удивляться, — промолвил Щербатин. — Душещипательная история про любовь с убийствами. Простой народ хавает такое, независимо от национальности и вероисповедания.
   — Откуда оно тут взялось?
   — Мало ли… Кто-нибудь прихватил с собой книжечку. Или просто в памяти сохранил. Искусство не знает границ и расстояний, тебе ли это объяснять?
   — Там что-то еще внизу написано. Давай подойдем.
   Мы выяснили, что «Ромео и Джульетта» — вовсе не пьеса, не драма, не трагедия, а «музыкально-спортивный турнир». За семью Капулетти выступает «Бронебойная Команда Безжалостных Человеко-Монстров» под общим названием «Ревущие мозоли». Монтекки представляют в свою очередь «Вулканические мутанты» — «титановые скелеты, разрыватели кишок, вскормленные пеплом крематория» и так далее. В роли Ромео — «Чемпион тридцати миров, Человек-отбивная, Пожиратель булыжников, Большая челюсть, Заводная мясорубка».
   — Как бы там ни было, — сказал Щербатин, — а мы обязаны на это посмотреть.
   — Естественно. Заодно узнаем, какое холо было у Ромео.
   На входе у нас вежливо проверили социальные номера, после чего впустили в низкий сумрачный зал, похожий на студенческую аудиторию. На сцене вовсю шло представление, слышались кровожадные вопли и удары. Зрителей оказалось немного, такие заведения наполнялись лишь под вечер.
   Мы начали вникать в сюжет, однако так и не поняли, на какой акт успели. Местные драматурги предельно упростили чередование событий в пьесе. «Актеры», как правило, обменивались двумя-тремя репликами, после чего с рычанием бросались друг на друга, и начиналась кошмарная массовая драка с ревом, хрустом суставов и стуком затылков об пол. И все это под устрашающую музыку.
   Зрелище оказалось однообразным и скучным. Мы вытерпели до эпизода, в котором кто-то таскал Джульетту за волосы по полу и бил ногами в живот. Потом мы ушли, даже не дождавшись официанта с лоточками и бутылочками. И только на улице поняли, что израсходовали сегодняшнее право на посещение досуговых центров.
   — Вот бы где тебя пристроить поэтом, Беня, — сказал Щербатин. — Думаю, ты в любом случае придумаешь диалоги не хуже. А я бы стал твоим импресарио.
   Нам осталось лишь прогуливаться по улицам и глазеть по сторонам. Впрочем, здесь было интересней, чем на кровавых подмостках. Я между делом поглядывал на афиши: не попадется ли «Ревизор», или «Три сестры», или что-нибудь в том же духе. Любопытно было бы посмотреть, как полуобнаженный Чацкий одним ударом выбивает мозги Молчалину.
   Мы прошли по улице, свернули на другую, побродили по площади, окруженной красивыми зданиями, похожими на маленькие замки, взяли по веселящей бутылочке в автомате. Щербатин все еще пытался сделать вид, что наслаждается жизнью аристократа. Но обоим нам уже было ясно — никакие мы не аристократы. А прогулки по богатым районам и дармовая выпивка недолго будут заменять нам счастье. Рано или поздно захочется нового, а все новое может дать только более высокое холо.
   На одной из улочек мы вдруг наткнулись на неожиданную сцену: двое крепких молодцев в униформе выставляли из дверей какого-то заведения старика — на вид очень почтенного и хорошо одетого. Они действовали решительно, хотя и аккуратно. Даже подняли старика, когда тот упал. Но он снова упал, как мне показалось, нарочно.
   Мы помогли ему встать на ноги, отряхнули одежду.
   — Спасибо, молодые люди, — сдержанно поблагодарил он. И, протянув руку к моей бутылочке, попросил: — Вы позволите?
   Мне не жаль было пойла, но я вдруг подумал, что этот старик — плебей, который переоделся в чужие одежды и ищет незаслуженных наслаждений в богатом районе. Однако я ошибся.
   — Не прошел нумер-контроль, — пояснил он. — Я могу посещать только три заведения в день и все три уже посетил. Пошел по рассеянности в четвертое, и не пустили. Могли бы и пустить, залы почти пустые… — Он внимательно поглядел на нас и удивленно шевельнул бровями. — Вы братья?
   — Двоюродные, — кивнул я. Мне уже надоело каждому объяснять.
   Впрочем, зла и раздражения во мне не было. Наоборот, оба мы были рады, что начали знакомиться с избранным обществом. Щербатин — тот вообще ел старика глазами, очевидно, увидев в нем важную шишку.
   Не прошло и трех минут, а мы уже степенно прогуливались и беседовали, как добрые приятели, солидные и знающие свою цену люди. Дед и в самом деле оказался непростой. Он сказал, что у него восьмое холо, и представился как Эрил-Дарх. Но настоящее потрясение мы испытали, когда новый знакомый назвал свою профессию.
   — Я служу в канцелярии Единого Общего Божества, — сказал он и любезно улыбнулся.
   Мы переглянулись, но эмоций ничем не выдали — не подобает солидным людям.
   — И чем вы там занимаетесь? — с достоинством поинтересовался Щербатин.
   — Координирую взаимодействие со службой социального надзора.
   — О-о! — Щербатин сделал уважительное выражение на лице. — Должно быть, ответственное дело?
   — Да уж, с соцнадзором лучше не шутить. Сами знаете…
   Мы, конечно, ничего такого не знали. А знать хотелось. Поэтому я решил наплевать на свой имидж и достоинство и открытым текстом расспросить Эрил-Дарха, что к чему.
   — Мы только недавно прибыли из очень далеких мест, — сказал я, — и почти ничего не знаем ни о канцелярии, ни об Общем Божестве…
   — Не имеет значения, откуда вы прибыли. Божество везде одинаковое — недаром оно зовется Общим. Разве в тех местах вы не видели изображения воздающей руки?
   — Нет, — с сожалением покачал головой я.
   — Я видел, — сказал Щербатин. — Но думал, что это ящик для сбора пожертвований, и не заинтересовался.
   — Выходит, вы даже ни разу не направили Божеству запроса?
   — Запроса? — озадаченно переспросил Щербатин.
   — Да-да, гражданской просьбы к Единому. У вас шестое холо, вы можете направлять четыре-пять запросов в период с вероятностью один к двадцати.
   — М-да… но шестое холо у нас совсем недавно.
   — Первое холо тоже позволяет общаться с Божеством. Только реже, и вероятность исполнения гораздо меньше. Вижу, вы плохо знаете гражданские права. Это наша общая беда. Многие граждане слабо разбираются в порядках.
   — Простите, а запрос — это что? — спросил я. — Молитва?
   — У одних народов — молитва, у других — иные ритуалы. Общее название — запрос, или обращение. Вам лучше отправлять их через инфоканал, там все автоматизировано и быстрее обрабатывается. Ящики с воздающей рукой — это для низших слоев. Кстати, не взять ли нам по бутылочке?
   Мы взяли по бутылочке и расположились в уютном сквере, где было много старых деревьев, скамеек, беседок и разных укромных уголков, располагающих к беседе.
   — Оказывается, исполнение любого желания можно было выпросить у Всевышнего, — сказал Щербатин и кисло мне улыбнулся, скорбя об упущенных возможностях.
   — Ну, во-первых, не любое, — уточнил Эрил-Дарх. — Специальная служба следит, чтобы в списки не попадали запрещенные запросы. И вдобавок эти списки обязательно проходят через социальный надзор. Во-вторых, я же говорил, вероятность в вашем случае один к двадцати.
   — Извините, а что такое запрещенные запросы?
   — Да это так… — пренебрежительно махнул рукой старик. — Бывает, кто-то просит смерти другому гражданину. Или высказывает желание нанести ущерб Цивилизации — например, снести дом, который мешает ему пройти к станции подземки. Глупости. Некоторые пытаются даже посягнуть на общественный порядок: отменить холо и распределить блага поровну.
   — И что бывает с такими просителями? — как бы невзначай поинтересовался Щербатин.
   — Ничего. Запрос просто не выполняется. Божество отказывает в просьбе.
   Мне что-то не поверилось, что оно «просто отказывает». Наверняка эти божьи старцы берут на карандаш потенциальных возмутителей порядка, проверяют номерок, приглядывают через комендантов и тому подобное.
   — Обычно люди просят досрочное холо, — продолжал Эрил-Дарх. — Некоторые наглецы требуют перевести их сразу на десяток ступеней. Но случается, что и такие нелепые обращения получают положительный ответ.
   — Я правильно понял, — вкрадчиво спросил Щербатин, — что вы просто обрабатываете почту, составляете списки и несете их вашему Божеству на подпись… то есть на исполнение?
   — Божеству? — Старик иронически усмехнулся. — Да неужели вы думаете, что оно так близко? На этой планете есть лишь его представители — генеральный, несколько главных…
   — То есть это настолько далекое и недосягаемое существо, что его никто не видел и не знает?
   — Почему «существо»? Нет, это просто очень высокопоставленный чиновник, его штаб-квартира в одном из центральных освоенных миров, он живет среди равных себе.
   — Среди равных… — хмыкнул Щербатин. — Кто же, интересно, может быть равен Божеству?
   — Я же говорю, — терпеливо произнес Эрил-Дарх, — он просто чиновник, распорядитель ресурсов, слуга Цивилизации, хотя и очень высокого ранга. Согласитесь, кроме исполнения желаний граждан, есть и другие важные проблемы. Так почему же Божество должно быть выше всех?
   — А может случиться, что этого Божества и вовсе не существует, а есть лишь его представители? — предположил я и тут же проклял себя за несдержанность языка.
   — Верить или не верить в него — ваше право и ваш выбор, — произнес старик, всем своим видом подчеркивая нейтральность своей позиции.
   Щербатин сердито зыркнул на меня, а затем сказал:
   — Ну, если Божество всего лишь слуга Цивилизации, то кто тогда ее хозяева? Что это за колоссы, управляющие мирами?
   — Вам интересна административная система Цивилизации? — слегка удивился Эрил-Дарх. — Даже не знаю, что сказать, там все так сложно… Множество всяких советов, один совет может входить в другой и пересекаться с третьим. Советы образуют конгрессы, а конгрессы могут входить в более высокостоящие советы…
   — Нет-нет, мне интересно, что это за люди. Как выглядят они, как живут, во что одеваются. Какие наслаждения им доступны. Сколько цифр нужно написать, чтобы обозначить их холо.
   — Ну… — растерялся старик. — Это очень достойные люди, имеющие выдающиеся заслуги перед Цивилизацией. Могу только сказать, что они имеют право неограниченно обращаться к Божеству с вероятностью один к одному.
   — Ну, это естественно.
   Я боялся, что своими вопросами о мироустройстве Щербатин привлечет интерес какого-нибудь тайного ведомства — того же соцнадзора, например. А ведомство тихонько снимет все уцим с его номера и пошлет на рудники заново зарабатывать гражданство. Слишком умных нигде не любят. И точно, Эрил-Дарх поскреб переносицу и сказал: