Михаил ТЫРИН
ЖЕЛТАЯ ЛИНИЯ

Пролог

   Пустая, покрытая снегом дорога блестела в свете луны. С обеих ее сторон громоздились кочки замерзшего болота, кое-где торчали спутанные голые кусты и чахленькие деревья. Все здесь казалось мертвым. Лишь два или три огня неверно мерцали где-то вдали, почти на горизонте.
   Он смотрел на эти огни, думая о жилье, о теплых стенах, о сытном ужине. Окоченевшие руки ничего не чувствовали, рваная осенняя куртка почти не спасала от мороза. На клочковатой бороде, на бровях и ресницах белел иней. Звенящий пар вырывался изо рта при дыхании и надолго повисал в неподвижном воздухе.
   Он был один на этой дороге. Он шел, хотя ему некуда было идти, и его не ждали ни в одном из домов, где топили печь и накрывали на стол. Ноги болели от усталости. Все чаще ему приходилось останавливаться, чтобы просто постоять, собраться с силами. Уже несколько раз он падал от усталости.
   В замороженном воздухе вдруг повис звук мотора. Он был еще далеко и нарастал очень медленно. Но наконец две белые фары полыхнули из-за поворота. Он повернулся и, не удержавшись, снова упал на дорогу.
   Скрипнули тормоза, колеса прошуршали по снегу. Гулко стукнув, открылась дверь грузовика, и чей-то неразличимый силуэт высунулся из кабины.
   — Эй! — послышался хриплый, чуть испуганный голос. — Ты чего там?
   — Ну, что он? — спросил второй человек в кабине, водитель. — Живой?
   — Не знаю… Лежит. Эй!
   Человек наконец не выдержал и выбрался из кабины. Осторожно и с опаской подошел к лежащему.
   — Может, машина сбила? — предположил его напарник.
   Человек тронул лежащего носком ботинка. Тот зашевелился. Поднялся с большим трудом, сел.
   — Возьми… — еле слышно проговорил он и вытащил из-за пазухи мятый лист бумаги.
   Человек машинально взял лист, отступил на пару шагов.
   — Живой, — сказал он. — Бомжина какой-то. Наверно, пьяный.
   — Ну, поехали, — сразу заторопился водитель. — Менты в гараж поедут — подберут. Поехали.
   Хлопнула дверь кабины, грузовик дернулся и укатил, оставив медленно клубящееся облако дыма. Он наконец поднялся и, шатаясь, побрел дальше.
   — Что там у тебя? — спросил водитель, покосившись на бумагу.
   — Где? А-а, это… Не знаю. — Человек чиркнул зажигалкой, поднес лист к глазам. — Та-ак… «Универсальный рецепт… рецепт счастья». Чушь какая-то…
   — Выкинь, — безразлично отозвался водитель. — Может, она заразная. Счастье, блин…
   Смятый листок упал на снег. Колючие зимние звезды равнодушно подмигивали в вышине.
   А он снова поднялся и тяжело зашагал вперед. Ему еще много предстояло сделать, хотя и некуда было идти.
 

Часть I
ТРУЖЕНИК

   Не люблю подавать нищим. Не люблю замедлять шаг, лезть в карман, выскребать мелочь… Особенно у всех на виду. Мне кажется, есть в этом какое-то стыдное позерство. Все равно что останавливаться посреди дороги и вразмашку креститься, увидав церковь.
   Не люблю подавать нищим, тем более настырным, которые смотрят в глаза, клянчат или еще хуже — начинают преследовать. В конце концов, имею я право просто идти по улице, чтобы их жалобные глаза не точили мою совесть?
   И, как назло, именно такой — настырный, надоедливый, крикливый бродяга — увязался за мной, когда я выскочил из троллейбуса и, вжав голову в плечи, заторопился по тротуару.
   Валил отвратительный липкий снег, застревал в волосах, в моих дырявых ботинках хлюпало. Осень начиналась с уютного листопада и задумчивого тускнеющего солнца на ясном небе, но вдруг словно обозлилась, скурвилась и что есть сил принялась хлестать город холодными ливнями и снегопадами-однодневками, замешенными на крутом ветру.
   Я торопился домой, хотя там было не лучше. И тут вдруг привязался он: заросший, беззубый, трясущийся с похмелья. Он что-то ныл, хватая меня за плащ, а я даже не мог огрызнуться. Мне просто не хотелось поворачивать голову и открывать рот — казалось, от этого станет холоднее. Я надеялся, что он отцепится сам.
   Он не отцеплялся, и это становилось невыносимо. Я повернул к дверям хорошо знакомой мне пивной, хотя до моего подъезда оставалось шагов пятьдесят. Просто хотел поскорей отделаться от деда. И от снега.
   — Возьмите… — плаксиво простонал дед. — Возьмите же!
   И в последний момент, представьте себе, он успел сунуть мне в руку грязный и мятый листок с расплывшимися чернилами. Я заметил, у него осталась целая пачка таких же листков. Морщась от брезгливости, я взял бумажку кончиками пальцев — лишь бы он отвязался — и нырнул за тяжелые двери заведения, которые моментально отгородили меня от снега, холода и приставаний полоумного бродяги.
   Внутри было душно и темно. На меня равнодушно взглянул из-за прилавка бармен по имени Вася. Я ничего о нем не знал, кроме имени. А он не знал моего имени, зато знал все остальное. Он видел, как я одеваюсь — и зимой, и летом, он наблюдал, как я отсчитываю последнюю мелочь, сдувая с нее прилипчивый карманный мусор… Он, наконец, видел, с кем я пью. Бармены часто бывают очень наблюдательны. Недаром половина из них — осведомители.
   Я не мог просто войти и выйти. Скромное достоинство небогатого человека не позволяло выглядеть чудаком, жалким созерцателем ценников. И у меня были деньги — как раз хватило бы на пару кружек. Правда, деньги эти я взял в долг, чтобы отремонтировать ботинки.
   Пока неторопливая пивная струйка заползала в кружку, я огляделся. Из четырех «стоячих» столиков три заняты. Несколько военных курсантов энергично жестикулировали и гудели неверным сиплым баском, свойственным для взрослеющих мальчишек. Две девицы жадно курили, почти не разговаривая. Толстый щекастый усач неторопливо хлебал из кружки и высокомерно оглядывал публику. Все как обычно.
   Я встал за свободный столик спиной к остальным. Пива совсем не хотелось, хотя говорят, у пьющих мужчин так не бывает. Хотелось домой. Хотелось обернуть мокрые холодные ноги полотенцем и включить телевизор.
   — Можно? — кто-то поставил рядом свою кружку.
   — Пжалста, — буркнул я, даже не поворачивая головы.
   Что-то было не так. Что-то беспокоило, как камень в ботинке. И тут я понял: бумажка! Я не избавился от грязного листка, который сунул мне бродяга. Кажется, я положил его в карман вместе с остатками денег.
   Так и есть. Прежде чем выкинуть эту гадость, я все же взглянул на чернильные каракули. Я разобрал: «Очарование и разочарование. Дневники утомленного странника, прилежного труженика, храброго солдата, образцового гражданина…»
   Так и есть, дед оказался сумасшедшим. Я даже побрезговал комкать бумажку, просто разжал пальцы.
   — Извините… — Мой сосед нагнулся и поднял ее. Я мысленно фыркнул, а незнакомец прочитал первые строчки и вдруг расхохотался.
   — Чертова судьба, — сказал он.
   Я наконец посмотрел на него. И остолбенел.
   Я знал этого человека. Я часто видел из окна, как он подъезжает к соседнему дому в длинной белой иномарке с мигалкой. Как холуи выносят за ним ящики с вином или пивом. Как тонконогие дамочки в мехах скрываются с ним под козырьком подъезда.
   Я, выглядывая из своего окна, тихо, исподтишка ненавидел его: сытого, самоуверенного, держащего весь мир в кулаке.
   И сейчас, стоя в этой довольно грязной пивной, он был одет в прекрасное кашемировое пальто, а на пальцах топорщились перстни. И даже его лысина, окруженная коротким стриженым венцом, казалась чем-то очень дорогим, значительным и роскошным, словно подлокотник кожаного дивана.
   Как он здесь оказался? Как его угораздило переползти сюда фактически с другого конца жизни?
   Он отпил из кружки, поморщился. Так-то, знай, сука, чем народ живет…
   — Вам не кажется, — сказал он, задумчиво глядя на курсантов, — что вот эти полосы на их лбах… Я имею в виду следы от фуражек…
   — Ну? — изрек я без особого дружелюбия.
   — Они похожи на следы трепанации. Кажется, что этим мальчикам сделали типовые черепно-мозговые операции, чтобы они стали офицерами.
   К чему, интересно, он это сказал?
   Он еще раз взглянул на бумажку, повертел ее, потом кисло улыбнулся.
   — Что там такого смешного написано? — спросил я.
   — А чего ж сами не прочитали? — Он исподлобья взглянул на меня. — Брезгуете людьми? Напрасно, вами тоже могут побрезговать.
   Он сказал это с таким убеждением, будто им самим уже кто-то начал брезговать.
   И меня вдруг разобрала тихая едкая злость. Так же, наверно, парижская голь злопыхала и веселилась, глядя на страх и унижение аристократов, когда их тащили к гильотине.
   — Что? — ядовито сказал я. — Жизнь дала трещину?
   Он печально взглянул на меня. Вздохнул:
   —Да.
   Что ж, каплю сочувствия ему удалось из меня выжать. Очень маленькую каплю.
   — А я, представьте, в этой трещине с самого рождения ползу.
   — Не преувеличивайте. — Он снисходительно качнул головой. — У вас было безмятежное детство, у вас были веселые студенческие деньки…
   — Что, так заметно?
   — Пять курсов — на лбу написано. — Он тонко улыбнулся.
   — Четыре с половиной. Меня выгнали.
   — Соболезную… За дело хоть выгнали?
   Я промолчал. Он тоже молчал, с тоской глядя в пустоту. Он о чем-то раздумывал, следы этих раздумий ясно проступали на его широком холеном лице. Ему не нужен был я, не нужен этот бар, не нужно пиво. Он жил сейчас где-то внутри себя.
   — И тебе здесь нравится? — неожиданно спросил он.
   — Терпеть не могу, — признался я.
   — Пошли ко мне.
   — Что-о?!!
   Я подумал, что ослышался. Но он смотрел на меня и действительно звал с собой.
   — 3-зачем? — растерялся я.
   — Там есть кое-что получше, чем это… — И он флегматично вылил содержимое кружки под стол. Бармен Вася отметил этот факт лишь быстрым косым взглядом.
   Проклятое мое безволие. На кой ляд, спрашивается, я согласился? Спору нет, интересно из простонародной забегаловки попасть в дом новой аристократии, посидеть в ее креслах, попробовать, что она ест и пьет.
   Это приятно. Но кем я там буду? Дворовой собачонкой, которую пригрели из жалости. Черт побери, какой ему во мне прок, неужели не с кем больше выпить?
   Проклятое безволие. Через минуту я семенил за ним через дорогу, пряча лицо от мокрых хлопьев снега. Сердце манил уют пушистых ковров, нежные объятия дорогой мебели, а если повезет, то и огонь камина.
   — Так за что тебя выперли с пятого курса? — спросил он.
   — Я не ходил на экзамены. Я был занят. Ночью я писал, а днем отсыпался. Мне очень нужно было это дописать.
   — Стихи, что ли?
   — А что, это тоже на лбу написано?
   Он покачал головой и что-то пробормотал. Кажется: «Везет мне сегодня на идиотов».
   Под козырьком подъезда он набрал код на замке и приложил к нему серебристый магнитный пятачок. Задвижка щелкнула, мы вошли в подъезд. Это был хороший дом. Здесь не воняло куревом, кошачьей мочой и пищеотходами.
   Прозрачная коробка, лифта в стеклянной шахте поползла по стене. В лифте пахло чем-то таким… не знаю, как сказать. Новыми вещами — вот! Так пахнет из коробки с телевизором, который вы только что принесли из магазина. Вы смотрите на него и еще не верите, что эта замечательная, совсем еще новая, сработанная умелыми руками вещь отныне будет стоять в вашем доме. Запах новых вещей — больше, чем просто запах.
   Лифт шел быстро. Я смотрел, как двор, и люди, и машины становятся все меньше, меньше….
   И вдруг показалось, что я взлетаю. И не просто взлетаю, а улетаю от этой земли и от этой жизни, улетаю навсегда в стеклянной капсуле с мягкими кнопками, мелодичными звуками в динамике и мерцанием разноцветных лампочек.
   Наваждение прошло, когда мы оказались наконец в квартире. Она была большая и, наверно, очень роскошная, но совершенно пустая. В гулких светлых комнатах я обнаружил только пару стульев, тумбочку, да еще повсюду раскиданные картонные коробки.
   Правда, на паркете обозначились следы от мебели. А на стенах зияли дыры — от полок или, может быть, даже от картин.
   Целая шеренга непочатых бутылок с выпивкой ожидала нас у стены. Мой нежданный собутыльник, не снимая пальто, опустился на стул посреди огромной комнаты и жестом предложил мне поступить так же. Я сел, малость обалдевший.
   Он начал разглядывать меня, чуть искоса, со скептической миной на лице. Закурил, медленно шевеля сигарету в толстых пальцах.
   — Значит, поэт… — вздохнул он. — Это сейчас профессия такая?
   — Нет, это призвание. А профессия — рабочий в театре.
   — Рабочий в театре, — старательно проговорил он и расхохотался. — Слесарь муз! Регулировщик вдохновения! А за это платят зарплату?
   — Я получал в четыре раза меньше жены-учительницы.
   — Почему «получал»? Больше не получаешь?
   — Больше нет жены.
   — А, ну это естественно… Что еще скажешь?
   Я пожал плечами.
   — Ну ладно… — Он раздавил окурок на полу и потянулся за бутылкой. Займемся делом.
   Мне достался хрустальный бокал с отбитой ножкой — сугубо утилитарный предмет. Выпить и положить рядом, больше ничего с ним не сделать.
   — За встречу! — Он качнул своим бокалом, целым. — Моя фамилия Щербатин, Роман.
   — Я — Еникеев, Борис.
   — Еникеев Борис… — пробормотал он. — Не слыхал я про таких поэтов. Борис Еникеев. Беня…
   — Меня так звали в школе. — Я насторожился.
   — Естественно. Пей, Беня. Мы заели теплую водку яблоками, заполняя паузу их тихим хрустом.
   — А вы чем занимаетесь? — спросил я.
   — Давай-ка на «ты». Нам еще долго тут… — Он покосился на запас спиртного. — Что ты там говорил?
   — Чем ты занимаешься?
   — Я адвокат. Специалист по международному праву.
   — Звучит здорово. Только, наверно, скучно.
   — Нет, ничего. Когда надо что-то или кого-то провезти через несколько границ и не вляпаться в неприятности — зовут меня. Бодрит, знаешь ли. Вернее, бодрило…
   — А что?..
   — А ничего! — оборвал он и со злостью перевернул бутылку в бокал у немало расплескав на свое пальто. — Пей, Беня!
   Мы начали пить джин, от которого меня вдруг очень здорово зашатало на стуле. Потом кончились яблоки. Щербатин куда-то позвонил, и некто в синем комбинезоне принес коробку с копчеными курицами. При этом у Щербатина возникли, как я понял, проблемы с наличностью, и он отдал гонцу один из своих перстней.
   Затем как-то неожиданно оказалось, что мы сидим почти в обнимку и наперебой рассказываем о своей жизни, о бабах-стервах, от которых много натерпелись, о начальниках-свиньях, о друзьях-предателях и даже о соседях-склочниках.
   Я уже забыл, что с Щербатиным мы познакомились в пивной несколько часов назад, мне чудилось, что мы старинные друзья, и поэтому я болтал много лишнего, скрипел зубами, махал кулаками, хорошо, что не плакал.
   Затем мы начали было петь, но тут же со всех сторон нам начали колотить в батарею, и тогда я решил почитать Щербатину свои стихи.
   Он слушал, прикрыв глаза, чуть кивая и покачивая в такт бокалом, потом сказал:
   — Боже, какая белиберда. Неужели тебе хотелось тратить на это время?
   Я только сокрушенно мотал головой и сжимал кулаки, поэтому Щербатин погладил меня по плечу и успокоил:
   — Не переживай, ты не единственное ничтожество на этом свете, я тоже теперь пустое место.
   Мы еще выпили, и его вдруг понесло. Он принялся бегать по квартире, орать в окна, а затем схватил телефон и начал звонить девочкам. Девочки приехали на удивление быстро, словно ждали, но, увидев пустую квартиру, потребовали деньги вперед. А потом устроили скандал: Щербатин пытался расплатиться с ними телефонной чип-картой, и можно себе представить, куда он эту карту собирался им засунуть. Он еще орал: «Ночной тариф — пять центов минута! Требую посекундной тарификации!..»
   Девочки уехали, я не успел даже их толком разглядеть. Мы снова принялись пить и плакаться друг другу в жилетку. Мы разбили оба бокала, а я вдобавок кокнул две еще не пустые бутылки, поэтому Щербатин сам поил меня из горлышка.
   — Щербатин! — стонал я. — Мне все обрыдло, я хочу назад, в детство. Там было будущее, там были надежды. Все только начиналось, а сейчас — кончается!
   — Беня, Беня… — вздыхал он. — Пей, маленький, и не печалься. Ничего не поздно начать заново.
   — Щербатин, тебе доводилось когда-нибудь так облажаться, что жить не хочется, видеть никого не хочется? Скажи, было?
   — Было, Беня, было. Мне хотелось куда-нибудь скрыться, уехать, стать моряком или лесорубом, только бы подальше от старых неудач. Ты готов стать моряком или лесорубом?
   — Кем угодно, Щербатин! — клялся я. — Главное — самим собой. В любую глушь, в любую дыру — хоть завтра! Мне нечего тут терять.
   — И мне уже нечего, Беня. Знаешь, сегодня я позавидовал тому бродяге, который пристал к тебе на улице. У него ничего нет, ему ничего не надо. У него есть жизнь и, может быть, мудрость, которой он хотел с тобой поделиться. Он в другом мире. Давай и мы сбежим, Беня?
   — Куда? Везде одно и то же дерьмо.
   — Ничего, Беня, найдем место почище. Главное — решиться.
   — Да, Щербатин, истиная правда. — Я бил себя кулаком в грудь. — Надо решиться — раз в жизни. Сколько раз мне хотелось, чтобы мой дом сгорел, а вместе с ним — все чертовы справочки, документики, счета за газ и свет, письма, тряпье, которое жалко выкинуть. А еще лучше спастись с тонущего корабля, чтобы все дрянь потонула — а жизнь осталась…
   И я начал молоть какую-то чушь о том, как хочу утром распахивать окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды листов, так чтоб перо догоняло мысль, и завтракать деревенским молоком и свежим хлебом, и думать думы над обрывом, глядя в синюю даль…
   — Щербатин, я хочу говорить, что я поэт, а не разнорабочий. Почему эти свиньи при слове «поэт» сразу отодвигаются и смотрят, как на кретина?
   — Мы сбежим от этих свиней, Беня… Сбежим, прямо сейчас. Есть у меня лазейка. Они нам еще позавидуют. Только не говори завтра, что сам не хотел этого.
   — Хочу, Щербатин, очень хочу, — неистово клялся я. — Вывези меня из этого дерьма, помоги все начать заново.
   — Помогу, Беня, помогу….
   Он неверными шагами направился к телефону, но тот оказался разбит — не помню, когда это мы успели. Тогда он принялся лазить по карманам и наконец нашел мобильник. Грузно уселся на подоконник, набрал номер.
   — Привет, это я… Про должок помнишь? Только нас двое. Что? Не скупердяйничай…
   Я вдруг заметил, что он крутит в пальцах ту грязную бумажку, которую сунул мне бродяга. Впрочем, мне уже было плевать.
   — Ну, хватит спорить, вызывай своих замораживателей… — наговаривал Щербатин в трубку. — Что? Не замораживатели? А кто? Ах, обезвоживатели…
   Меня уже терзала зевота, переходящая в тошноту, в висках ломило. Я старался не думать о том, как буду себя чувствовать завтра.
   — Все! — объявил Щербатин и со сладострастием рассадил телефон о стену. Посыпались детальки.
   Но и этого ему показалось мало. Он порылся в груде хлама на полу и нашел, кажется, тюбик губной помады. И этой помадой написал прямо на обоях слово из шести букв, означающее в экспрессивной форме окончание чего-либо. И поставил жирный восклицательный знак.
   — Все, Беня! Ложись, отдыхай, о нас позаботятся.
   Я, идиот, даже не попытался что-то прояснить. Я был доволен, что кто-то в очередной раз за меня все решил.
   Я очнулся лишь на минуту и увидел над собой человека в голубом халате.
   — Спокойно! — Он улыбнулся и ввел мне в плечо иглу шприца.
   — А-а-а-а!!!
 
   Чей-то жуткий крик привел меня в чувство. Впрочем, оказалось, ору я сам. И, пожалуй, было от чего орать.
   Мне казалось, что меня ломают на куски. Тело мое стало каким-то жестким, несгибаемым, будто хлебная корка. От малейшего движения — невыносимая тупая боль в мышцах и суставах. Вдобавок, было холодно. И, кроме того, я был совершенно голый.
   — Девятое удаление, — послышался рядом незнакомый голос. — Не думаю, что ближе.
   — А я что говорил? — присоединился еще один незнакомец. — Таких словечек, честно говоря, я еще не слышал. Не долетали до наших мест.
   Они как-то странно разговаривали. Я вроде бы понимал смысл, но отдельные слова не мог бы даже повторить. Впрочем, мне было не до этого. Мне было плохо.
   Я лежал в холодной металлической ванне с высокими бортами, заполненной сантиметров на пять водой. Помещение тоже оказалось холодным и голым. Здорово смахивало на старый склад — кривые стены из листового железа, потеки ржавчины, пятна краски, известки.
   — Добавь соли, пусть еще поорет, — вновь заговорили рядом.
   — Не думаю, что он скажет что-то новое. Пусть отмокает себе на здоровье…
   Тут вдруг раздался гул, он стремительно нарастал, и все вокруг затряслось. Я почувствовал, как моя ванна вибрирует, стало страшновато. Неподалеку застучали быстрые шаги, затем послышался сварливый женский голос:
   — Хватит бездельничать! Поднимайтесь, новый транспорт пришел, нужно освобождать места.
   Зашаркали ноги, зашуршала одежда. В моей голове тем временем зашевелились туманные воспоминания о пустой квартире и куче бутылок. Я подумал, что, видимо, попал в какой-то изуверский вытрезвитель. Пора было выбираться.
   Собравшись с силами, я схватился за края ванны и сел. И тут же снова заорал — мне показалось, что спина хрястнула пополам.
   — О! Уже готовый!
   На меня смотрели трое худых небритых мужиков в серых робах. На вид — типичные узники концлагеря. Неподалеку стояла и тоже смотрела женщина. Тоже в робе, но в темно-зеленой.
   — Займитесь им, — сказала она и, повернувшись, зашагала между двумя рядами металлических ванн, таких же, как моя.
   — Вылазь, — хмуро сказал один из «узников» и взял меня за локоть. То ли хотел помочь, то ли боялся, что убегу.
   Я перебрался через край ванны и встал на холодный каменный пол. С меня текла вода. Ноги тряслись и едва держали вес тела. От холода я обхватил себя руками, но это ничуть не помогло.
   — Бери вот… — буркнул второй «узник», протягивая мне бумажный мешок с одеждой.
   Я начал поспешно натягивать широкие штаны „ и куртку из довольно грубой серой материи. Вместо пуговиц — четыре шнурка-завязки. И обувь — два мягких сапожка из эластичного материала, чего-то среднего между кожей и резиной. И еще в комплекте имелись два белых бумажных носка.
   Стало теплее. Я закутался в куртку, и тут в другом конце помещения кто-то истошно заорал. Раздался гулкий удар — видимо, другой бедолага стукнулся головой о стенку ванны. Наконец, эта голова показалась над краем ванны и затряслась, выплевывая какие-то неистовые ругательства. Двое доходяг вразвалочку направились туда.
   — Сам дойдешь? — спросил меня оставшийся. — Или довести?
   — К-куда? — выдавил я каким-то чужим голосом.
   — Вон туда, — он кивнул на дверь в конце помещения.
   — П-постараюсь… А что там?
   — Иди, иди…
   Я поплелся к двери, хватаясь за края железных ванн. Все они оказались пусты. И лишь у самого выхода я заглянул в ванну, где лежал человек. Он был невероятно худым, скрюченным, с тонкими узловатыми конечностями. На дне ванны блестело немного воды, пахло химикатами.
   Здесь была очень странная архитектура. Никаких тебе четырехугольных комнат и прямых коридоров. Я, выйдя за дверь, оказался на стыке нескольких переходов, подходящих под разными углами. Стены стояли вкривь и вкось, даже голова пошла кругом. Пожалуй, ребенок мог бы выстроить из кубиков что-нибудь получше.
   Но скорее всего эти чертовы катакомбы много раз перестраивались, росли и видоизменялись. Большинство старинных зданий имеют запутанные ходы и несуразные комнаты, потому что каждый следующий хозяин привносит что-то новое.
   Я куда-то пошел, опираясь о стену. Не прошло и минуты, как я очутился в очень странном месте.
   С первого взгляда казалось, что это инкубатор для уродцев. Длинное помещение было заполнено мелкими ячейками на манер пчелиных сот. В каждой — скрюченное голенькое существо с большой головой и тоненькими прижатыми лапками. Кожа — серая, сухая, как бумага. Носики, словно клювы, а под ними — торчком неприятные несоразмерно крупные зубы.
   Здесь был душный влажный воздух и запах закисшего белья. По ржавым металлическим стенам бежали ручейки оседающей воды. Под ногами скользило.
   — Почему не на разгрузке?! — грохнул вдруг за моей спиной властный мужской голос.
   Я беспомощно оглянулся. Рослый угрюмый мужчина в зеленой робе глядел на меня, сверкая глазами.
   — А? — только и смог проговорить я. Он, кажется, что-то понял, разглядев меня получше.
   — Моченый… — с досадой проговорил он. — Как ты здесь оказался?
   — Я… я не знаю.
   — Ты должен был идти по желтой линии. — Он кивком показал на пол, где действительно тянулись разноцветные линии-дорожки. — Твое место на форуме.
   Я только пожал плечами.
   — Ладно, пошли.
   Он ухватил меня за рукав и вытащил из «инкубатора». Как раз по коридору двое «узников» вели такого же доходягу, как я — истощенного, растерянного, на подгибающихся ногах.
   — И этого забирайте, — сказал мужчина, толкнув меня к процессии.
   Меня хотели поддержать, но я пошел сам. Сознание прояснялось, и в нем уже нашлось место для изумления. Скорее даже для возмущения. Где я? Куда меня ведут? Что у них за манеры? И где эта сволочь Щербатин, долбаный придумщик, мать его так…
   Мы шли сначала по низкому сумрачному коридору из листового железа, потом по другому коридору — круглому и гофрированному, как шланг пылесоса. Поводыри вяло переговаривались, я ничего не понимал. Я только разобрал, что их чертовски интересуют какие-то уцимы и они раздумывают вслух, где бы их побольше взять.
   — Все, пришли, — объявили нам наконец.