Вайнер Аркадий Александрович. Петля и камень на зелёной траве

   Но в одном я уверена – не может быть там этого постоянного замораживающего страха повседневных унижений, боязни сиюминутного насилия, ужаса смерти.
   Я сказала медленно Шурику:
   – Мне кажется, что ты очень боишься. Не того, что там будет. А здесь.
   Он сразу же согласился:
   – Да. Я боюсь дойти до ОВИРа. Меня тошнит от страха…
   Да, это ведь и неудивительно. Как болезнь. Она стала наследственной. Такой громадный террор – он ведь уже и не акция устрашения, и даже не политический метод, он давно стал постоянным стихийным бедствием. Вирусы подозрений, инфекции доносов, нелепость бытового заражения, постоянное ожидание первых симптомов своей обреченности. Террор – как эпидемия, кого и не покарает впрямую – смертельно, но и его, и всех окружающих захватит. Проверки, анализы, рентген души, этого – пока отпустить, этого – на карантин, этого – в барак. Но ведь в бараке – все больные, а я…
   И ты больной. А может, не больной, не важно!…
   Дезинфекция! Дезинфекция!
   Этого – в барак, этого – в крематорий.
   Подождите, я здоровый!
   Дезинфекция!
   В барак, в – крематорий…
   Дезинфекция!
   Я здоровяк с дооктябрьским стажем!
   В крематорий, в – барак.
   Сила эпидемии, ее громадная устрашающая суть в хаотичности, в видимой бессмысленности – никто не знает, кого завтра увезут на черных дрогах.
   Надо забиться поглубже, подальше, стать незаметнее, неслышнее, совсем бесплотным – может быть волну заразы пронесет на этот раз…
   Во дворе загудел мотор Алешкиного «москвича», ревнуло железное эхо в колодце, глухо булькнуло и стихло.
   – Жаркое готово, – я встала к плите.
   – Да, – равнодушно кивнул Шурик, – От всех этих дел и разговоров есть не хочется. Кусок в горло не лезет…
   Ввалился Алешка с большим бумажным пакетом в руках, протянул его мне.
   – Мне Вилена с барского стола потихоньку отжалела, – подошел к Шурику, ернически поклонился: – Брату моему во Христе – низкий поклон…
   – Здравствуй, Алеша, – мирно сказал Шурик.
   – Ну-тес, отец Александр, нельзя ли с вами договориться об отпущении моих бесчисленных грехов?
   – Простой мирянин, не рукоположенный в сан, не вправе отпускать кому-либо грехи, – спокойно ответил Шурик. – Вот как ты, например, не можешь меня принять в ваш Союз писателей. Это, наверное, компетенция ваших иерархов…
   Алешка ехидно засмеялся:
   – Но ведь и с нашими, и с вашими иерархами можно легко договориться… – потом махнул рукой: – Сто лет спорь – никто еще никому ничего не доказал. Накрывай, Ула, на стол, я-то сыт, а вы, наверное…
   Я развернула пакет, который привез Алешка. В нем была большая бутылка водки с желтой латунной винтовой пробочкой, пакетики с красной рыбой, баночка икры, крабы, жестянка с паштетом из гусиной печенки. Это ему сестра дала. Нет, это все-таки чудо, что при таком питании они умудрились сохранить родственные чувства.
   Застелила стол желтой, как закат, скатертью, расставила тарелки, приборы, хрустальные рюмки. Зачем в моем доме хрустальные рюмки? Глупо.
   А мужики на кухне ожесточенно разорались. Слова пузырились, подпрыгивали над кипящим варевом из разговора, лопались, вздувались, разлетались брызгами, исчезали прочь. Слова.
   Господи, что делать?
   Научи, надоумь, направь – все так перепуталось.
   Ведь он их любит. Он их любит. Родные ссорятся – только тешатся. Родная кровь дороже.
   Шурик говорил ломким высоким голосом:
   – Как же ты, Алеша, не хочешь замечать очевидного – Антихрист приходил, и имя ему – Сталин. Еще святой Кирилл Иерусалимский определил его, сказавши – Антихрист покроет себя всеми преступлениями бесчеловечия, так что превзойдет всех бывших злодеев и нечестивцев, поскольку имеет ум крутой, кровожадный, безжалостный и изменчивый!
   – Но Сталин давно сдох! Разве кончилось царство твоего Антихриста?
   – Нет, конечно! Остается здесь вечный и страшный соблазн сатанизма! Трудно только впервые воздвигнуть антихристовы чертоги, а потом-то уж…! Я просто ахнул, когда прочитал у святого Ефима Сирина: «Достигнув цели, Антихрист ко всем суров, жесток, непостоянен, грозен, неумолим, ужасен и отвратителен, бесчестен, горд, преступен и безрассуден». Это же фотографический портрет Великого вождя всех народов. Но сделан портрет за сто лет до воцарения…
   Антихрист? Может быть. Но для меня в этом обличье он был слишком умозрительной фигурой. Он представлялся мне личностью более исторической, реальной, конкретно-земной, и звали его пратысячелетнее воплощение – Ирод Идумеянин.
   Та же извращенная сладостность болезненного властолюбия, безумие всеобщего подозрения, выжженная пустыня нормальных человеческих чувств и отношений.
   Как много подобий – круг за кругом они уничтожили вокруг себя все живое – друзей, единомышленников, сподвижников, родственников.
   Любимая жена Идумеянина – Мириам, не воскликнула ли ты перед казнью: «Аллилуйя! Аллилуйя!»
   Убитая супругом Аллилуева ползла еще по залитому ее кровью ковру, шептала застывающими губами: «Господи!… Святая Мария!…»
   Ирод великий пресек свое семя, задушив в темнице двух сыновей.
   Великий Сталин убил руками Гитлера своего пленного сына Якова. Сын Василий умер в сумасшедшем доме. А дочь Светлана, сбежав из царства свободы, придала этому кровавому анекдоту какой-то особенно издевательский бесовский характер.
   Ирод умер на переломе исторических эпох, по мертвой его плоти жизнь провела разрез, как неумолимый нож парасхита разваливает труп пополам, и люди стали считать свою память, определяя время как Старую эру и Новую эру, и мерять свои свершения счетом ДО и ПО нынешнему летоисчислению, вбив пограничный столб в день рождества Иисусова. Я не верю в мессианство Назарея, но я надеюсь, что незримо уже вбит еще один столп новой эпохи…

15. АЛЕШКА. ОБЕТ

   Проспал, не заметил, как ушел Эйнгольц. Невелика потеря. Жаль лишь, что стал слабеть – сон наваливается неодолимо, нет сил бороться. Становлюсь алкашом. Или уже стал?
   От выпивки засыпаю внезапно. Тревожно, но сладостно, и обреченно, как вяжет путами сон замерзающего насмерть человека. И просыпаюсь в ужасе, с беспорядочно молотящим, захлебывающимся, глохнущим сердцем – как пойманный шпион. Глаз не открываю, боязливо осматриваюсь из-под смеженных век.
   В темном картоне комнаты настольная лампа вырубила красноватый круг света, и спросонья мне видится над головой Улы, сидящей у стола в центре круга, дымящийся золотистый нимб. Открыл глаза совсем – Ула пишет что-то на карточках. Она сидит в своей любимой позе – подложила под себя одну ногу. Белизна другой ноги исчезает в темноте, будто сидит она на краю проруби. Я почему-то вспомнил, как мы пошли с ней впервые в ресторан, кажется в «Метрополь», чудовищный ресторан, похожий на перевернутый вверх дном бассейн, и все одинокие гуляки жадно глазели на Улу, я видел по их влажным глазкам, что они раздевают ее, прикидывают, примеривают, оценивают, что все они хотят, по крайней мере, потрогать ее, плотную, гибкую упругость ее спины, нечаянно скользнуть жадной ручонкой по талии, захватывая хоть пядь высокого крутого зада, а если выманить на округло-пошлые томные па завывающего в зале танго, то ведь можно прижать теснее ее твердую грудь к своему пиджаку, набитому сальными пятерками и командировочными предписаниями. Хватанув раз-другой для храбрости, они по очереди подходили к нашему столику и приглашали ее на танец, и я хотел всем им дать по роже, а Ула держала меня за руку, лучезарно улыбалась им всем, ласково говорила: «К сожалению, не могу – у меня протез ноги…» Они смущенно отходили и со своих мест все пытались рассмотреть под нашим столом -какая же из этих двух длинных прекрасных ног – протезная,
   Ула подняла голову, посмотрела на меня, улыбнулась.
   – Ну, как жил?
   – Плохо, – буркнул я. – Змий попутал.
   Ох уж этот твой вечнозеленый змий, – покачала она головой. Но не сердито. И слава Богу – ссориться не будем.
   Я лежал, укрытый пледом на тахте, а Ула за столом в другом конце комнаты, и мы разговаривали вполголоса, будто боялись среди ночи разбудить ее деда на портрете.
   – Давай устроим пир, – предложил я.
   – Давай, – улыбнулась Ула. Она тоже любила наши ночные пиры – нам было мало обычной отделенности, нам была необходима громадная уединенность ночи, когда все спят, когда город пуст, когда полмира замерло недвижимо до утра. Мы останавливали время, оно заполняло комнату вокруг нас, оно поднималось над нами, как воды у запруды, мы плавали в нем – бесплотные и вечные, соединенные ощущением своей единичности и своей близости, и в эти часы время становилось для нас пространством, пока рассвет не промывал в плотине тусклые бельма серых окон, и время с неслышным плеском утекало прочь, и мы, испуганно озираясь, обнаруживали себя вновь на каменистом берегу общего бытия.
   Робинзон, почему ты не оставил нам тайно координаты своего острова?
   Ула прошла через комнату, накинула халат, отправилась на кухню, мне захотелось попросить ее не надевать халат, но я постеснялся. Кто знает – где похоть переходит в нежность, а сладострастие в застенчивость? Мне вожделенна каждая ее клеточка, у меня теснит в груди, когда я смотрю на ее спящее беззащитное лицо, и часто мне хочется ударить ее с размаху кулаком в грудь или сжать тонкую руку до багрового кровоподтека. От ужаса я закрываю глаза и становлюсь сразу крохотным, меня всего распирает пронзительный крик – чтобы скорее она взяла меня на руки и чтобы я весь, целиком – от затылка до пяток – ощутил ее тепло, ее упругую грудь у себя на губах.
   – Ула, помнишь, как мы ходили в планетарий? – крикнул я, а Ула с кухни ответила:
   – Помню…
   Жарким летним полднем, измученные жарой, людской толкотой, невозможностью выпить воды в автомате – уличные алкаши растаскали все стаканы, недовольные, усталые, чем-то обиженные друг на друга, мы шли по Садовой, и на Кудринке Ула вдруг сказала – пошли в планетарий?…
   Внутри огромного блестящего яйца было тихо, прохладно и пусто. И лимонад в буфете. Электрические стенды, цветные схемы. У входа билетерша с тяжелыми отечными ногами и онкологическим желтым лицом вязала из грубой деревенской шерсти толстую кофту – она утеплялась на зиму, она собиралась пережить холода. Она махнула нам – скорее, лекция уже началась!
   Мы нырнули за портьеру – в темноту, текучий холодок, в отрешенность звездного неба. Ничего со света не различали глаза, только марево вокруг странного прибора в центре зала – исполинской двуглавой африканской тыквы, и сумеречный просверк бесчисленных звезд над головой.
   Это был, наверное, детский сеанс – лектор бубниво рассказывал о нашей солнечной системе, о нашей Галактике, о Млечном пути, о Вселенной. Стрелочка света от его фонарика-указки металась среди звезд, перемахивая сквозь непостижимые пространства, скручивая в спираль время, она носила нас, двух заблудившихся путников, в бесконечности, из мира в мир, и переполняла меня печальная радость.
   И в полумраке, обвыкшимися в темноте звездной ночи глазами, я видел на лице Улы задумчивое, напряженное выражение, будто она изо всех сил старалась вспомнить что-то очень важное. И для нее, и для меня, для всех.
   И не могла.
   Я целовал ее ледяные руки, тихонько обнимал за плечи, пытаясь унять ее внутренний озноб, но она не замечала меня. Пришла на миг шальная мысль, что я теряю ее. Корпускула света, космический кораблик – стрелочка указки – выхватит Улу из моих рук и унесет через бездну и темноту к Ганимеду.
   Но уйти из придуманной ночи в свет и духоту летнего дня все равно не хотел. Я боялся, но встать не было сил. Мне было страшно, но еще сильнее хотелось узнать – что она вспоминает.
   Потом зажегся свет – лицо ее было в слезах. Я спросил:
   – Что с тобой, родная?
   Она покачала головой:
   – Так… Ничего… Помстилось…
   Мы шли по раскаленной улице, но мне не было жарко – всем существом своим я ощущал холод космической мглы, ледяное мерцание недостижимых звезд, дрожь одиночества при расставании. Ула взяла меня под руку, прижалась теснее, неожиданно сказала:
   – В нашей священной книге – Талмуде – сказано: «Никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и достижима ему тогда вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел Метатрон ударяет его по устам. И заставляет забыть все…»
   – Иди сюда, – крикнула Ула, – я сделала американские бутерброды…
   Не знаю, почему они назывались у нас американские, может быть, в Америке никто сроду и не видел таких бутербродов. Это я когда-то их назвал так, с тех пор и повелось. Возможно, была в этом подспудная идея об американском продуктовом изобилии.
   Они еле помещались на тарелке – Ула срезала ломоть хлеба во всю длину буханки, чуть-чуть поджаривала на сковороде – до первого румянца, намазывала маслом, посоленным и поперченным, заливала томатом, клала сверху вареное мясо или колбасу, и только потом устилала слоем ломтиков малосольных огурцов, поверху – майонез и только тогда перья зеленого лука и стружка редиски.
   А из холодильника достала Ула недопитую бутылку «пшеничной» – рюмки сразу запотели! Душа заныла от нетерпения.
   – За тебя, Суламита, за тебя, Ульянушка моя дорогая!
   Полыхнуло в глазах, теплая сумерь в башке разлилась, в груди что-то отмякло, тепло внутри, покойно. Все хорошо.
   Даже есть расхотелось. Куснул пару раз от блюда-бутерброда – замечательно вроде бы вкусно, а есть уже нет охоты. Пьяниц спирт в крови кормит. Пока дотла не сжигает. Впрочем, и это не важно. Все пустое.
   Ула сидела, подперев голову ладонью, молча, внимательно смотрела на меня. Мне не хотелось смотреть ей в глаза, я так и сказал, не поднимая век, уставившись на свой американский бутерброд:
   – Давай, Ула, поженимся…
   – Что? – удивленно переспросила она.
   – Поженимся, говорю, давай. Пойдем в ЗАГС, распишемся или как там…
   Если бы она бросилась ко мне в объятья, зарыдала от счастья, или, наоборот, с презреньем захохотала, или крикнула – «никогда!» – все было бы нормально. Обычно. Как у всех. В наше время писатели делают дамам предложения, как водопроводчики. Может, кто-то и умеет по-другому, но я их не знаю – не с кем посоветоваться.
   Но Ула спросила тихо и ласково:
   – Зачем? Зачем, Алеша, нам расписываться?
   – Чтобы ты была моей женой!
   – Ну, а так я чья жена?
   – Мы же не вдвоем на земле живем. Люди кругом, пусть знают…
   – Леша, ведь тебя мнение людей вокруг не интересует. Ты это хочешь сделать назло своей родне.
   – Допустим. Я им покажу, что мне на них плевать…
   – Лешечка, когда на кого-то плевать, им ничего не доказывают! Но дело даже не в этом. Мне интересно – какую ты мне роль отводишь в этом показе?
   – Моей жены. В браке это довольно заметная роль.
   Ула грустно покачала головой:
   Не надо, Лешенька, ничего менять. Пускай все будет по-старому…
   – Тебя устраивает такая жизнь?
   – Не очень. Но ничего изменить нельзя.
   – Почему? – взъелся я, хотя и понимал, что она права,
   – Потому что невесты берут в таких ситуациях с женихов торжественную клятву бросить пить, а вместо этого купить польский шифоньер и цветной телевизор. Я ведь не стану брать с тебя никаких клятв…
   – А отчего бы тебе не взять с меня клятву? Например, бросить пить?
   Она пожала плечами:
   – Мне это представляется жестоким и глупым…
   – И не боишься, что я совсем сопьюсь?
   – Уже не боюсь. Я знаю, что у тебя нет будущего. И у меня нет будущего. Нам очень повезло, когда мы встретились. Но вдвоем мы горим быстрее. И не хочу я, чтобы ты кому-то что-то показывал!
   – Почему? Почему ты не хочешь? – тупо настаивал я.
   Она тяжело вздохнула и сама налила нам в рюмки водку.
   – Давай выпьем за нашу прошлую жизнь вместе, за ту жизнь вместе, что нам еще осталась! – Чокнулись, и я пальнул рюмкой в себя, и снова окреп, и уверенность стала тверже.
   – Не знаю, не понимаю, почему ты не хочешь, чтобы мы как-то все успокоили, весь этот хаос маленько устаканили, зажили как все…
   – Лешечка, мы уже никогда не заживем как все – и ты это сам знаешь. Мы не можем жить по-старому и не хватает духу зажить по-новому. А монета не стоит на ребре…
   – Это не так, Ула…
   – Это так. Собираясь жениться на мне, ты намерен сложить из меня громадный кукиш, дулю в человеческий размер и сунуть ее под нос своим родителям-антисемитам, своим братьям, своему прошлому, своей несложившейся писательской жизни. Я не чувствую себя готовой для такой роли…
   – Что ты выдумываешь! Что ты стараешься усложнить и так все запутанное и перекрученное…
   Ула пальцем крутила на столе пустую рюмку, грустно молчала, хотя я видел, что ей есть много чего сказать. Но не хотела. Не получался чего-то пир у нас сегодня. Ула взглянула быстро на меня и мягко сказала:
   – Лешечка, давай не будем говорить больше об этом. Ты меня спрашиваешь, я толком не могу объяснить – получается бессмысленный разговор. Это – как моя мать из ссылки писала, что на нее сердится ее квартирная хозяйка: «Ишо вы усе моетесь и моетесь! Усе равно до вас никто из мужиков не ходит, только пол тесовый здря гноите!…»
   Меня охватил сумасшедший истерический гнев – стало трудно дышать, захотелось ее удавить, унизить, заставить кричать – вот так она меня доводит всегда, так мы расстались в прошлый раз. Кровь шибанула в виски, потемнело в глазах, и я преодолевал ярость, как обморок.
   – Ты плохо говоришь со мной, – медленно сказал я. – Высокомерно, снисходительно, будто ты знаешь что-то такое, чего мне и в жизни не понять.
   Ее синие продолговатые глаза зальдились холодным блеском, и голос подсох:
   – Мы не все понимаем хотя бы потому, что не все знаем друг о друге…
   Мне хотелось поддеть ее сильнее и я сказал с удовольствием:
   – Может быть, у тебя и есть места в биографии, каких я не знаю, а обо мне ты знаешь все.
   Она прикрыла глаза и сидела так несколько мгновений, и на лице ее была такая боль, что я сразу пожалел о ляпнутой мной бессмысленной злой глупости.
   Ула открыла глаза и негромко сказала:
   – У меня есть сомнительные места в биографии. Тебя это, правда, не касается. Но это может огорчить твоего папу…
   – Почему? – удивился я.
   Я смотрел на нее отчужденно и видел, как в ней бушуют слова, пойманным разъяренным зверем, слишком большим и сильным для такого слабого вместилища. Я видел, что она хочет выкрикнуть мне в лицо нечто громадное, яростное, кипящее – и сердце мое дрожало от ожидания и испуга, потому что горевшее в ней волнение было вполне по масштабу отступничеству от их Великой Тайны.
   Она глубоко и судорожно вздыхала каждый раз, будто весь воздух вытек в окошко, за которым зрел рассвет, багрово-синий, как кровоподтек. У нее мелко трясся подбородок, я знал, что она сейчас заплачет. И скажет. Скажет!
   Но обет молчания и сейчас оказался сильнее.
   – Ничего… ничего… это я от досады… я не то хотела сказать… Не надо было тебе заводить этот разговор…
   Мы молчали бесконечно долго, и эта страшная тайна, заполненная нашим напряжением, ее сиплым затрудненным дыханием, душной атмосферой задавленной внутри истерики, сокрушала нас окончательно.
   – Никому ничего не надо доказывать, – старательно спокойно сказала Ула. И от внутреннего клокотанья, тщательно стянутого белыми нитками обнаженных нервов, она говорила звенящим трескающимся от перекала голосом: – Никто не хочет смотреть, никто ничего не хочет понимать. И не может.
   – К нам это не имеет отношения, – упрямо сказал я.
   – Имеет. Мы все, все, все – виноваты!…
   – В чем же мы с тобой виноваты? Что мы плохого сделали?
   – Мы с тобой – рабы! Жалкие, трусливые рабы. Ты говоришь, что не любишь своего отца и считаешь его сталинским сатрапом. А я почитаю память своего отца, которого я не видела, и поминаю его как безвинную жертву. Но тебе и в голову не приходило отказываться от своего отца, а я своего отца предала. Кому ты это сможешь объяснить?
   – А в чем ты предала своего отца?
   – А в том, что я знаю – его убили – без вины, без следствия, без суда, и молчу. Молчу. Меня снедает животный страх перед этими бандитами, уголовниками, тонтон-макутами. И я молчу. Все молчат. Всегда молчат. И я молчу.
   – Хорошо, а что ты можешь сделать? Прошло почти тридцать лет…
   – Да, прошло почти тридцать лет. Ты знаешь, как его убили?
   – Их, кажется, убили вместе с Михоэлсом… – неуверенно сказал я.
   – А кто их убил? – прищурясь, спросила тихо Ула.
   – Этого никто не знает! Известно, что бериевские головорезы заманили Михоэлса в Минск и там убили. Но кто именно это сделал – не знает, наверное, никто…
   – А разве так бывает, Алеша? Головорезы разве от себя работали?
   – У нас все бывает! – махнул я рукой.
   – Нет, Алешенька, не тешь себя иллюзиями. Так не бывает. Я ведь даже реабилитацию – как другие вдовы и сироты – на отца не получила. Ты это понимаешь?
   – Но они не хотели…
   – Да-да-да! – прорвалась Ула криком. – Не хотели! Они ведь сказали – моего отца и Михоэлса убили не головорезы из МГБ, а непойманные националисты! Государство к этому отношения не имеет! Не за что извиняться! Не в чем виниться! И не за что реабилитировать – его же ни в чем не обвиняли! Его просто убили… И я с этим согласилась…
   Я рванул ее за руку:
   – Что ты говоришь? Подумай, что ты несешь! Что ты могла сделать?!
   – Не дергай меня, у меня нет сил. Я не хотела тебе говорить… Но так уж вышло. Все равно мы заговорили бы об этом когда-то… Не сегодня, так в другой раз…
   Меня постепенно заливало ощущение безотчетного ужаса, огромной, как горный обвал, тоски. Я не думал, а сердцем почувствовал, что беда, которую я ждал в томлении и тошнотном оцепенении все последние дни, – пришла.
   Вместе с судьями ФЕМЕ. Безмолвными страшными вестниками судьбы.
   Мы с Улой долго измученно молчали, и она была недвижима, закаменевшая, словно впавшая в ступор. Ее бы лучше не трогать, но и так вот – молча и отчужденно – сидеть было невмоготу.
   – Ула, бессмысленно убиваться – ты ничего не могла сделать. И не можешь. Никто не может, – сказал я безнадежно, просто чтобы не молчать.
   А она не ответила, глядя остановившимся взором в разжижающуюся ночь. Влажная духота, предвестник завтрашней палящей жары, упаривала нас в своем густом черном вареве.
   Ула повернулась ко мне:
   – Никто не может, – повторила она и судорожно, длинно вздохнула.
   – Ула, ты не согласна со мной? Ты что-нибудь знаешь?
   – Знаю, – сказала она тихо, почти шепнула, ее губы еле шевельнулись.
   – Тогда скажи мне! Я имею право это знать…
   – Зачем? – посмотрела мне в глаза бездонным взглядом Ула – она видела меня, мою жизнь насквозь, ее взгляду в этот миг было ведомо обо мне все: моя генетическая структура, мысли, память, все мои делишки, связи, ничтожность моих копеечных добродейств, бесчисленные навозные кучи повседневного жалкого существования, она видела час моего зачатия, возвышенную глупость моих намерений и пошлую пакость их воплощений. Она знала обо мне все.
   – Зачем? – спросила она. – Что изменится? Ты имеешь право. Как и все остальные. Они тоже имеют право. Но ведь не знают. И не узнают никогда…
   Я гладил ее заледенелые в нестерпимой духоте руки и шепотом испуганно бормотал:
   – Ула, зачем ты говоришь со мной как с врагом?… – Ты – самый дорогой для меня человек… Дороже всех, всего, самого себя… Зачем ты отталкиваешь меня… Давай подумаем вместе… не надо так отталкивать друг друга… у нас больше никого нет.
   Лицо ее было затуманено неестественной бледностью и расчеркнуто пополам полосой губ, закушенных, красных, как кошениль, как будто я полоснул по этому прозрачно-белому лицу ножом.
   – Я устала от этой жизни, – сказала она шепотом и обессиленно-горько заплакала. По-детски всхлипывая, она приговаривала, давясь тяжелыми комьями слов: – Господи, почему же это все на меня?… Всю жизнь я мучаюсь… Вот был ты у меня… и это все отравлено… Сколько же может быть потерь у человека… Сколько же мне еще суждено?…
   Она оттолкнула мои руки, встала, подошла к раковине и подставила лицо под струю холодной воды, а я метался по кухне, совершенно осумасшедшив и сбивчиво, нудливо, как нищий, повторял:
   – Ула, что же можно поделать… Это ведь было, как чума…
   Ула подняла голову над краном и сказала с болью, но твердо:
   – Почему – БЫЛО? Прошло?
   – Сейчас хоть не убивают, – сказал я растерянно.
   Закрыла Ула кран и, не отирая с лица струек и капель воды, села на свое место и взяла меня за руку:
   – Я, видит Бог, не хотела этого разговора. Но коль он состоялся, то послушай меня. Нам нельзя жениться, потому что мы с тобой неполноценные люди. Ты видел монголоидов, детей с болезнью Дауна? Крошечных идиотов, с огромными сплюснутыми лицами, пускающих слюни?
   Я механически кивнул.
   – Мы – мутанты, мы все выведены из этой породы. Из нас вышибли память и отняли понятие о достоинстве. Нас не интересует ничего, мы согласны со всем, всегда, только бы не отняли хлебово и не били бы палкой. Мы недоразвитые, плохо воспитанные дети. А детям нельзя жениться. Они нарожают социальных уродов, потомственных счастливых рабов…
   – Ты меня ненавидишь? – спросил-ужаснулся я.