Страница:
– Нет, я у тебя тут поселюсь, пока он из Сочей приедет.
Коричневое, твердое, как кора, лицо Серафима пошло добрыми морщинками.
– Шутишь все, писатель. Обслуживают нормально?
– Да вроде.
Серафим позвал официантку:
– Дашь сюда две сметаны и охотничьих колбасок. Служебных.
«Служебными» у него называются особо изысканные или чрезвычайно высокого качества яства, которыми он потчует только избранных. И уж если он велел принести сметану, значит это будет что-то неслыханное. А про охотничьи колбаски все уже начали забывать – так редко они появляются. Закусочка к пиву – объедение!
– Спасибо тебе, Серафим, за наше счастливое детство, – обронил я. – Как поживаешь?
– Да ничего, вроде. Вчера вот пошел, рискнул на бегах.
– И что?
Серафим довольно ухмыльнулся:
– Угадал разок.
– Приличная выдача была?
– На мурмулеточку хватит.
Судя по его довольной роже, Серафим скромничает: хватит, наверное, и на пару срамотушечек тоже. Ему на бегах знакомые жучки подсказывают номер, и Серафим играет помаленьку, но наверняка.
– Присядешь, Серафим? – пригласил я.
– Не, у меня люди. Пообедаете, заходите ко мне, угощу, – сказал Серафим и понес свой громоздкий остов на выход.
Я налил себе пива, захрустел «охотничьей», оглядел соседей. Красноносый хрен в мятом пиджаке рассказывал своим друзьям: -…так вот, заходит один еврей в кафе…
– Здорово, братишка! – на мое плечо опустилась теплая тяжелая ладонь Антона, который незаметно подошел сзади.
Я вскочил, мы обнялись, и я заметил, что лицо Антона, несмотря на загар, было бледное и какое-то непривычно растерянное. А он старался казаться веселым.
– Садись, Антоша. Рассказывай…
Я налил нам пива. Он прихватил губами плотную, белую, словно мороженое, пену, сделал несколько глотков, мощных, глубоких, окинул взглядом наш аппетитный стол, сказал рассеянно:
– Один фокусник, иллюзионист, гастролировал в Ялте. Только расположился на сцене со своими чудесами – глядь, билетерша вышибла из зала его ассистента, он, понятно, без билета был. Ну, и остался этот фокусник как без рук – ни один иллюзионист без ассистента в зале работать не может…
Антон налил водки, чокнулся со мной, выпил, без интереса закусил.
– Это ты к чему? – спросил я осторожно.
– Это к тому, что пока я был в отпуске, Леву Красного отстранили от работы. Временно…
– За что? – удивился я.
– Не «за что», а «почему». Давай-ка, выпьем еще по одной, – Антон снова разлил водку, и мы выпили. – Пока я отдыхал, в моем Управлении назначили глубокую ревизию. Копают насквозь: как идут работы, выполнение плана, качество, количество. И, между прочим, интересуются – почему именно эти дома, а не другие, поставлены на капитальный ремонт, и кому, в каком порядке даются квартиры…
– Так… Но ведь такие вещи, мне кажется, делают именно при участии начальника?
– Вот именно! И то, что они обошлись без меня, – плохой знак.
– Выходит, они в первую очередь под тебя копают?
– Выходит, – уныло кивнул Антон. Вяло пожевал миногу, запил пивом. Официантка принесла суп, мы выпили еще по одной перед солянкой, и соляночка эта, очень свежая, аппетитная, имела вкус горечи и страха.
– Чья же это работа? – поинтересовался я.
– Есть некий хмырь в горсовете, Ясенев, зампред. Он, я заметил, давно на меня косится. Я выгнал с работы одного проходимца, а оказалось – его человек.
– Может быть, имеет смысл, как говорится, выяснить отношения? – предложил я.
Антон снова улыбнулся:
– Понимаешь, Алешка, в нашем деле так: хорошие отношения выяснять нечего, а плохие не стоит.
– Понятно, – кивнул я. – Так почему же все-таки Красного отстранили?
– Ревизоры как-то очень четко вышли на несколько подозрительных случаев. Ну, в смысле предоставления квартир гражданам. И все их оформлял Красный, – Антон рывком отодвинул от себя тарелку, добавил хмуро: – Короче говоря, я эти случаи знаю и сам их санкционировал.
– Значит, не ты один их знаешь. Кто-то еще их знает и вывел на них ревизоров. Так, нет?
– Конечно, так. Гниломедов, мой местоблюститель – падло! – их и вывел. Он мне признался. Я как приехал – сразу к нему. Он покрутился, потом мямлит: «Антон Захарович, я иначе не умею, я правду в глаза говорю». Я ему: «Не-ет, ты ее на ухо шепчешь… Это другое совсем…» – Антон сморщился как от зубной боли, махнул рукой. – Да что толку…
– А какой ему смысл – Гниломедову-то?
– Он, дурак, думает на мое место сесть. Пора бы при его стаже знать, что замы начальниками не становятся никогда. Особенно такие интеллигенты, как он. По сю пору слово «грамотно» через два «м» пишет… – Антон в один глоток выпил рюмку, со злостью, хрустко перекусил редиску, будто попал под его крепкие зубы сам Гниломедов.
– Ну, а в чем эти случаи заключаются? Какой там криминал?
– Сложная история, – Антон отвернулся, долго молчал, потом накрыл мою ладонь своей лапищей, вперился в меня ястребиными, чуть на выкате зелеными глазами. Тяжело вздохнул: – Понимаешь, братишка, ты ведь у нас человек чистый, можно сказать – не от мира сего, не хотел я тебя без надобности посвящать.
– Давай без предисловий, – перебил я. – Я ведь не сомневаюсь, что ты сиротский приют поджигать не станешь.
– Не стану, – согласился Антон. – Но все ж без предисловий мне не обойтись. Я оправдываться не собираюсь, весь я в дерьме по собственной милости.
– То есть?
– Понимаешь, Алешка, честность – как целка: отпустил один раз, успевай потом подмахивать! Честному человеку достаточно раз совершить преступление – и он уже непорядочный. Все! Конец! Такова жизнь… Давай выпьем? – по скулам Антона катались твердые желваки, лоб покрылся потом.
Я со страхом смотрел на него, водка казалась безвкусной, пресной. Да-а, видно крутая там заварилась каша, если такого железного мужика, как мой брательник, корежит, словно в костре осиновую ветку.
Не закусывая, только прихлебнув пива, Антон перегнулся ко мне через стол:
– Помнишь, откупиться надо было от отца той сучонки, которую Димка мой трахнул?
Я кивнул. Я все время помнил про трахнутого папку, только приказал себе не думать – как Антон выкрутится. Для этого существовал Красный. Я вышел тогда на две минуты из кабинета, и Левка придумал вариант. Он им обоим так понравился, что не хотели мне говорить. Я ведь – не от мира сего.
– Левка Красный взялся этот вопрос уладить, – сказал Антон. – И договорился: мы им устраиваем кооператив и три с половиной тысячи на первый взнос. Ну, кооператив организовать для меня не проблема. А вот где деньги взять?
– Так…
– Красный нашел одного дельца, я дал ему квартиру, он дал деньги. Собственно, я их и в глаза не видел.
– А как ты смог дать ему квартиру?
– Ты же знаешь, мы занимаемся капитальным ремонтом жилых домов. В пределах общего плана капремонта мы можем выбрать тот или иной объект по своему усмотрению. Мотивы всегда найдутся. Ну, а дальше просто: мы ставим дом на ремонт, а жильцов переселяем, у нас есть для этого специальный фонд жилой площади…
– Ага, значит, вы договорились с этим дельцом, поставили его дом на ремонт, а ему дали хорошую квартиру, – сообразил я.
– Ну!
– Так ведь, в общем-то, вся эта операция законная? Вы же и другим жильцам дали квартиры?
– Мы с них денег за это не брали, – мрачно сказал Антон. – Правда, и поехали они в малогабаритки у черта на куличках. А наш поселился в центре, по высшей категории.
– Слушай, а что про все это думает Красный? – спросил я. – Чего ты его с собой не взял?
– Я звал его, да он открутился. Как я понимаю, тебе не доверяет.
– А, ну да, лишний свидетель разговора.
Официантка принесла мясо с грибами, но кусок не лез в горло. Только жажда палила.
– А какие еще, ты говорил, случаи?
Вместо ответа Антон выпил рюмку, надолго задумался, смотрел в одну точку, катал желваки по скулам, вздыхал. И снова выпил, не приглашая меня.
– Напьешься, Антошка, – предостерег я.
С коротким смешком Антон налил новую рюмку, уставился на нее. На лице его застыла гримаса сардонического смеха, и я вспомнил вдруг прочитанное где-то, что такая гримаса – признак столбняка.
– Человек похож на птичье гнездо, – вдруг громко сказал он. Целый выводок всяких желаний одновременно развивает ненасытные клювы: дай! еще! хочу! мне!
Я положил руку ему на плечо. Он дернулся, сказал злобно:
– Коготок увяз – всей птичке пропасть! Отпуск подкатывал, я хотел взять с собой Зину. А на это нужны деньги, и немалые. Тогда Красный продал еще одну комнату и притащил мне тысячу рублей. Вот и все мои «случаи».
– Я одного не понимаю, Антоша: ведь Красный – умный, хитрый. Как же он полез в такую авантюру?
Антон коротко, сухо засмеялся:
– Надо знать Красного! Ты что думаешь, он из любви ко мне все это соорудил?
Я буркнул:
– Н-ну, я так полагал, что тебе, как своему начальнику…
– Черта с два, – перебил Антон. – Он с этих дельцов тысяч пятнадцать слупил, как с миленьких. И мне уделил от щедрот своих… Я, знаешь, все-таки полагал, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти, да как-то не так все повернулось… У тебя закурить есть?
Мы закурили, и после нескольких затяжек Антон сказал:
– В разговоре со мной Левка темнил что-то… Мне кажется, он и еще ряд таких же операций провернул… Уж очень он боится ОБХСС.
– А что, уже и до ОБХСС дошло?
– Думаю, да. Меня один случай насторожил.
– Да?
– В Сочи, в гостинице, я все как следует оформил – Зинку прописал в одноместный номер, а сам жил в «люксе». И ходила она уже ко мне не как «посторонняя», а на законном, так сказать, основании – как проживающая. И ночевала, само собой, у меня. Так вот, третьего дня среди ночи вдруг стучат в дверь. В дело, кто такие? Отвечают: «Откройте, милиция, проверка». Делать нечего, открываю. Действительно, милиция, и с ними – «Комсомольский прожектор». Почему женщина в номере, кто такая, где работаете, ну и тому подобное – знаешь наши порядки. Отбрехался я вроде, но наши паспортные данные они тщательно записали. Короче, все настроение испортили. А приехал – узнаю: ревизия… Так вот, мне кажется, неспроста эта проверка…
Я попытался успокоить Антона:
– Ты же знаешь, у нас это дело обычное, любят в чужие постели нос совать.
Антон покачал головой:
– Обычное-то обычное, да только в «Жемчужине» полно блатных, таких, как я, а проверку устроили, только мне… Я узнавал потом…
– Да брось ты, не расстраивайся, Антон. Ты же знаешь, как оно в жизни бывает – полосами. Как говорится, после тучных коров идут тощие, а после тощих…
– А после тощих нет мяса, – горько улыбнулся Антон, поднялся. – Пойду позвоню в Управление… Подожди меня, братишка…
Я проводил глазами его массивную внушительную фигуру, но обычно широко развернутые плечи показались мне недоуменно приподнятыми, спина как-то жалко ссутулилась, даже сзади Антон выглядел подавленным и сокрушенным. На моих глазах он погружался в мерзкую трясину страха. Я всегда знал его уверенным, сильным, веселым – настоящим старшим братом, и оттого, что сейчас он был унижен и раздавлен, острая боль когтила сердце, еще больше усиливала мою тоску и растерянность. Что же это будет? Чем кончится? Само собой, Антон не такой человек, чтобы бежать каяться перед ними, упрямства и твердости у него хватит. Да и перед кем каяться? Жулики, лихоимцы, в лучшем случае, махровые бюрократы, которые мимо своего рта куска никогда не пронесут… Конечно, не надо было Антону в эту грязь соваться… А может быть, это не могло иначе кончиться? Что же теперь? Ведь если все откроется, это судебное дело. Правда, насколько я соображаю, случаи эти еще надо доказать по всем их юридическим правилам. Как это Андрей Гайдуков любит повторять: «Обожаю презумпцию невиновности, как маму родную»… Кстати, а что же мы о Андрее позабыли? С его связями…
Вернулся Антон.
– Ничего нового? – спросил я.
Антон покачал головой.
– Слушай, Антон, а почему нам не посоветоваться бы с Андреем? С его дружками можно горы своротить, да и сам он мужик деловой. Ты с ним еще не говорил?
– Нет, Алешка, ни с кем я не говорил. Неужели ты не понимаешь, как мне мучительно с ними толковать об этом? Ты – это совсем другое дело…
– И Севка тоже не знает? – словно по инерции подлезал я.
– Говорю тебе – никто не знает. А Севка – тем более.
Я с ним ни в коем случае это обсуждать не хочу. Что ты – Севку но знаешь? Он в первую очередь за свою задницу перепугается, что его в загранку больше не пустят, начнет меня уму-разуму учить. Да еще бате доложит в лучшем виде!
Как несчастье туманит человеку мозги, даже самому умному! Бати он испугался! Вот дурень – тебе сейчас о спасении думать надо!
– Ты что насчет Андрея? Давай сейчас к нему поедем? – предложил я.
Антон задумался. Официантка принесла кофе, и мы сидели, прихлебывая его теплую душистую горечь и сердито посматривая друг на друга.
– Подумать надо, – сказал, наконец, Антон. – Видишь ли, Леша, сейчас самое главное – что эти дельцы скажут ревизорам или обхаэсникам – если их вызовут.
– Надо полагать, их вызовут обязательно, – выпалил я. – Может, есть смысл поговорить с ними?
– Нам – ни в коем случае, – категорически отрезал Антон. – Да и не знаю я их, в глаза не видел. Все переговоры с ними вел Красный.
– А Красный?
– Он сказал, что мужики надежные, ручается за них головой. И не в таких, мол, переделках бывали.
– Пусть Красный с ними обязательно поговорит. В конце концов, он брал – они давали. В случае чего, их первыми посадят, да еще квартиры отберут. Помнишь, ты сам рассказывал про дело Беловола, тогда всех этих дельцов из квартир купленных повышибали…
– Помню… – Антон допил кофе, сумрачно крутил в руках чашечку. – Помню. И Красному скажу, конечно, – пусть он с ними потолкует покруче. Но если их вызовут в ОБХСС… – и он обреченно махнул рукой, взял бутылку, в ней оставалось еще немного, разлил водку по рюмкам.
– А что будешь делать?
– Буду терпеть, – Антон неожиданно рассмеялся. – Я анекдот забавный вспомнил. Одному еврею в поезде все время не везло: каждый раз его кто-нибудь избивал – то на платформе в очереди за кипятком, то в тамбуре хулиганы, то пьяный официант в вагоне-ресторане. Попутчик ему говорит: «Слушайте, сколько можно такое терпеть, и куда вы, собственно говоря, едете?» А тот: «Если морда выдержит – аж до самой Одессы!» Вот так и мне придется. Потому что долг, к сожалению, платежом красен…
Антон чокнулся со мной:
– Дай Бог, как говорится, чтоб обошлось. Мы выпили, и я решительно взял его за руку:
– Поехали к Андрею!
Вот и получил я совет, поддержку и опору у несокрушимого старшего брата! Мы шли в проходе между столиками, и я отстранение, будто глядя на другого человека, дивился охватившему меня душевному параличу: мне было не стыдно, что Антон стал взяточником, и не горько, что он безвозвратно теряет место командира и хозяина советской жизни, и не больно, что его могут завтра посадить в тюрьму, предварительно вываляв в смоле и перьях газетного позора.
Мне себя не жалко – чего ж его жалеть. Остро полыхнуло – не объяснением, но предчувствием – меня в тюрьму сажать не станут.
Проще убить.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
37. АЛЕШКА. МАСКА ОСЛА
Коричневое, твердое, как кора, лицо Серафима пошло добрыми морщинками.
– Шутишь все, писатель. Обслуживают нормально?
– Да вроде.
Серафим позвал официантку:
– Дашь сюда две сметаны и охотничьих колбасок. Служебных.
«Служебными» у него называются особо изысканные или чрезвычайно высокого качества яства, которыми он потчует только избранных. И уж если он велел принести сметану, значит это будет что-то неслыханное. А про охотничьи колбаски все уже начали забывать – так редко они появляются. Закусочка к пиву – объедение!
– Спасибо тебе, Серафим, за наше счастливое детство, – обронил я. – Как поживаешь?
– Да ничего, вроде. Вчера вот пошел, рискнул на бегах.
– И что?
Серафим довольно ухмыльнулся:
– Угадал разок.
– Приличная выдача была?
– На мурмулеточку хватит.
Судя по его довольной роже, Серафим скромничает: хватит, наверное, и на пару срамотушечек тоже. Ему на бегах знакомые жучки подсказывают номер, и Серафим играет помаленьку, но наверняка.
– Присядешь, Серафим? – пригласил я.
– Не, у меня люди. Пообедаете, заходите ко мне, угощу, – сказал Серафим и понес свой громоздкий остов на выход.
Я налил себе пива, захрустел «охотничьей», оглядел соседей. Красноносый хрен в мятом пиджаке рассказывал своим друзьям: -…так вот, заходит один еврей в кафе…
– Здорово, братишка! – на мое плечо опустилась теплая тяжелая ладонь Антона, который незаметно подошел сзади.
Я вскочил, мы обнялись, и я заметил, что лицо Антона, несмотря на загар, было бледное и какое-то непривычно растерянное. А он старался казаться веселым.
– Садись, Антоша. Рассказывай…
Я налил нам пива. Он прихватил губами плотную, белую, словно мороженое, пену, сделал несколько глотков, мощных, глубоких, окинул взглядом наш аппетитный стол, сказал рассеянно:
– Один фокусник, иллюзионист, гастролировал в Ялте. Только расположился на сцене со своими чудесами – глядь, билетерша вышибла из зала его ассистента, он, понятно, без билета был. Ну, и остался этот фокусник как без рук – ни один иллюзионист без ассистента в зале работать не может…
Антон налил водки, чокнулся со мной, выпил, без интереса закусил.
– Это ты к чему? – спросил я осторожно.
– Это к тому, что пока я был в отпуске, Леву Красного отстранили от работы. Временно…
– За что? – удивился я.
– Не «за что», а «почему». Давай-ка, выпьем еще по одной, – Антон снова разлил водку, и мы выпили. – Пока я отдыхал, в моем Управлении назначили глубокую ревизию. Копают насквозь: как идут работы, выполнение плана, качество, количество. И, между прочим, интересуются – почему именно эти дома, а не другие, поставлены на капитальный ремонт, и кому, в каком порядке даются квартиры…
– Так… Но ведь такие вещи, мне кажется, делают именно при участии начальника?
– Вот именно! И то, что они обошлись без меня, – плохой знак.
– Выходит, они в первую очередь под тебя копают?
– Выходит, – уныло кивнул Антон. Вяло пожевал миногу, запил пивом. Официантка принесла суп, мы выпили еще по одной перед солянкой, и соляночка эта, очень свежая, аппетитная, имела вкус горечи и страха.
– Чья же это работа? – поинтересовался я.
– Есть некий хмырь в горсовете, Ясенев, зампред. Он, я заметил, давно на меня косится. Я выгнал с работы одного проходимца, а оказалось – его человек.
– Может быть, имеет смысл, как говорится, выяснить отношения? – предложил я.
Антон снова улыбнулся:
– Понимаешь, Алешка, в нашем деле так: хорошие отношения выяснять нечего, а плохие не стоит.
– Понятно, – кивнул я. – Так почему же все-таки Красного отстранили?
– Ревизоры как-то очень четко вышли на несколько подозрительных случаев. Ну, в смысле предоставления квартир гражданам. И все их оформлял Красный, – Антон рывком отодвинул от себя тарелку, добавил хмуро: – Короче говоря, я эти случаи знаю и сам их санкционировал.
– Значит, не ты один их знаешь. Кто-то еще их знает и вывел на них ревизоров. Так, нет?
– Конечно, так. Гниломедов, мой местоблюститель – падло! – их и вывел. Он мне признался. Я как приехал – сразу к нему. Он покрутился, потом мямлит: «Антон Захарович, я иначе не умею, я правду в глаза говорю». Я ему: «Не-ет, ты ее на ухо шепчешь… Это другое совсем…» – Антон сморщился как от зубной боли, махнул рукой. – Да что толку…
– А какой ему смысл – Гниломедову-то?
– Он, дурак, думает на мое место сесть. Пора бы при его стаже знать, что замы начальниками не становятся никогда. Особенно такие интеллигенты, как он. По сю пору слово «грамотно» через два «м» пишет… – Антон в один глоток выпил рюмку, со злостью, хрустко перекусил редиску, будто попал под его крепкие зубы сам Гниломедов.
– Ну, а в чем эти случаи заключаются? Какой там криминал?
– Сложная история, – Антон отвернулся, долго молчал, потом накрыл мою ладонь своей лапищей, вперился в меня ястребиными, чуть на выкате зелеными глазами. Тяжело вздохнул: – Понимаешь, братишка, ты ведь у нас человек чистый, можно сказать – не от мира сего, не хотел я тебя без надобности посвящать.
– Давай без предисловий, – перебил я. – Я ведь не сомневаюсь, что ты сиротский приют поджигать не станешь.
– Не стану, – согласился Антон. – Но все ж без предисловий мне не обойтись. Я оправдываться не собираюсь, весь я в дерьме по собственной милости.
– То есть?
– Понимаешь, Алешка, честность – как целка: отпустил один раз, успевай потом подмахивать! Честному человеку достаточно раз совершить преступление – и он уже непорядочный. Все! Конец! Такова жизнь… Давай выпьем? – по скулам Антона катались твердые желваки, лоб покрылся потом.
Я со страхом смотрел на него, водка казалась безвкусной, пресной. Да-а, видно крутая там заварилась каша, если такого железного мужика, как мой брательник, корежит, словно в костре осиновую ветку.
Не закусывая, только прихлебнув пива, Антон перегнулся ко мне через стол:
– Помнишь, откупиться надо было от отца той сучонки, которую Димка мой трахнул?
Я кивнул. Я все время помнил про трахнутого папку, только приказал себе не думать – как Антон выкрутится. Для этого существовал Красный. Я вышел тогда на две минуты из кабинета, и Левка придумал вариант. Он им обоим так понравился, что не хотели мне говорить. Я ведь – не от мира сего.
– Левка Красный взялся этот вопрос уладить, – сказал Антон. – И договорился: мы им устраиваем кооператив и три с половиной тысячи на первый взнос. Ну, кооператив организовать для меня не проблема. А вот где деньги взять?
– Так…
– Красный нашел одного дельца, я дал ему квартиру, он дал деньги. Собственно, я их и в глаза не видел.
– А как ты смог дать ему квартиру?
– Ты же знаешь, мы занимаемся капитальным ремонтом жилых домов. В пределах общего плана капремонта мы можем выбрать тот или иной объект по своему усмотрению. Мотивы всегда найдутся. Ну, а дальше просто: мы ставим дом на ремонт, а жильцов переселяем, у нас есть для этого специальный фонд жилой площади…
– Ага, значит, вы договорились с этим дельцом, поставили его дом на ремонт, а ему дали хорошую квартиру, – сообразил я.
– Ну!
– Так ведь, в общем-то, вся эта операция законная? Вы же и другим жильцам дали квартиры?
– Мы с них денег за это не брали, – мрачно сказал Антон. – Правда, и поехали они в малогабаритки у черта на куличках. А наш поселился в центре, по высшей категории.
– Слушай, а что про все это думает Красный? – спросил я. – Чего ты его с собой не взял?
– Я звал его, да он открутился. Как я понимаю, тебе не доверяет.
– А, ну да, лишний свидетель разговора.
Официантка принесла мясо с грибами, но кусок не лез в горло. Только жажда палила.
– А какие еще, ты говорил, случаи?
Вместо ответа Антон выпил рюмку, надолго задумался, смотрел в одну точку, катал желваки по скулам, вздыхал. И снова выпил, не приглашая меня.
– Напьешься, Антошка, – предостерег я.
С коротким смешком Антон налил новую рюмку, уставился на нее. На лице его застыла гримаса сардонического смеха, и я вспомнил вдруг прочитанное где-то, что такая гримаса – признак столбняка.
– Человек похож на птичье гнездо, – вдруг громко сказал он. Целый выводок всяких желаний одновременно развивает ненасытные клювы: дай! еще! хочу! мне!
Я положил руку ему на плечо. Он дернулся, сказал злобно:
– Коготок увяз – всей птичке пропасть! Отпуск подкатывал, я хотел взять с собой Зину. А на это нужны деньги, и немалые. Тогда Красный продал еще одну комнату и притащил мне тысячу рублей. Вот и все мои «случаи».
– Я одного не понимаю, Антоша: ведь Красный – умный, хитрый. Как же он полез в такую авантюру?
Антон коротко, сухо засмеялся:
– Надо знать Красного! Ты что думаешь, он из любви ко мне все это соорудил?
Я буркнул:
– Н-ну, я так полагал, что тебе, как своему начальнику…
– Черта с два, – перебил Антон. – Он с этих дельцов тысяч пятнадцать слупил, как с миленьких. И мне уделил от щедрот своих… Я, знаешь, все-таки полагал, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти, да как-то не так все повернулось… У тебя закурить есть?
Мы закурили, и после нескольких затяжек Антон сказал:
– В разговоре со мной Левка темнил что-то… Мне кажется, он и еще ряд таких же операций провернул… Уж очень он боится ОБХСС.
– А что, уже и до ОБХСС дошло?
– Думаю, да. Меня один случай насторожил.
– Да?
– В Сочи, в гостинице, я все как следует оформил – Зинку прописал в одноместный номер, а сам жил в «люксе». И ходила она уже ко мне не как «посторонняя», а на законном, так сказать, основании – как проживающая. И ночевала, само собой, у меня. Так вот, третьего дня среди ночи вдруг стучат в дверь. В дело, кто такие? Отвечают: «Откройте, милиция, проверка». Делать нечего, открываю. Действительно, милиция, и с ними – «Комсомольский прожектор». Почему женщина в номере, кто такая, где работаете, ну и тому подобное – знаешь наши порядки. Отбрехался я вроде, но наши паспортные данные они тщательно записали. Короче, все настроение испортили. А приехал – узнаю: ревизия… Так вот, мне кажется, неспроста эта проверка…
Я попытался успокоить Антона:
– Ты же знаешь, у нас это дело обычное, любят в чужие постели нос совать.
Антон покачал головой:
– Обычное-то обычное, да только в «Жемчужине» полно блатных, таких, как я, а проверку устроили, только мне… Я узнавал потом…
– Да брось ты, не расстраивайся, Антон. Ты же знаешь, как оно в жизни бывает – полосами. Как говорится, после тучных коров идут тощие, а после тощих…
– А после тощих нет мяса, – горько улыбнулся Антон, поднялся. – Пойду позвоню в Управление… Подожди меня, братишка…
Я проводил глазами его массивную внушительную фигуру, но обычно широко развернутые плечи показались мне недоуменно приподнятыми, спина как-то жалко ссутулилась, даже сзади Антон выглядел подавленным и сокрушенным. На моих глазах он погружался в мерзкую трясину страха. Я всегда знал его уверенным, сильным, веселым – настоящим старшим братом, и оттого, что сейчас он был унижен и раздавлен, острая боль когтила сердце, еще больше усиливала мою тоску и растерянность. Что же это будет? Чем кончится? Само собой, Антон не такой человек, чтобы бежать каяться перед ними, упрямства и твердости у него хватит. Да и перед кем каяться? Жулики, лихоимцы, в лучшем случае, махровые бюрократы, которые мимо своего рта куска никогда не пронесут… Конечно, не надо было Антону в эту грязь соваться… А может быть, это не могло иначе кончиться? Что же теперь? Ведь если все откроется, это судебное дело. Правда, насколько я соображаю, случаи эти еще надо доказать по всем их юридическим правилам. Как это Андрей Гайдуков любит повторять: «Обожаю презумпцию невиновности, как маму родную»… Кстати, а что же мы о Андрее позабыли? С его связями…
Вернулся Антон.
– Ничего нового? – спросил я.
Антон покачал головой.
– Слушай, Антон, а почему нам не посоветоваться бы с Андреем? С его дружками можно горы своротить, да и сам он мужик деловой. Ты с ним еще не говорил?
– Нет, Алешка, ни с кем я не говорил. Неужели ты не понимаешь, как мне мучительно с ними толковать об этом? Ты – это совсем другое дело…
– И Севка тоже не знает? – словно по инерции подлезал я.
– Говорю тебе – никто не знает. А Севка – тем более.
Я с ним ни в коем случае это обсуждать не хочу. Что ты – Севку но знаешь? Он в первую очередь за свою задницу перепугается, что его в загранку больше не пустят, начнет меня уму-разуму учить. Да еще бате доложит в лучшем виде!
Как несчастье туманит человеку мозги, даже самому умному! Бати он испугался! Вот дурень – тебе сейчас о спасении думать надо!
– Ты что насчет Андрея? Давай сейчас к нему поедем? – предложил я.
Антон задумался. Официантка принесла кофе, и мы сидели, прихлебывая его теплую душистую горечь и сердито посматривая друг на друга.
– Подумать надо, – сказал, наконец, Антон. – Видишь ли, Леша, сейчас самое главное – что эти дельцы скажут ревизорам или обхаэсникам – если их вызовут.
– Надо полагать, их вызовут обязательно, – выпалил я. – Может, есть смысл поговорить с ними?
– Нам – ни в коем случае, – категорически отрезал Антон. – Да и не знаю я их, в глаза не видел. Все переговоры с ними вел Красный.
– А Красный?
– Он сказал, что мужики надежные, ручается за них головой. И не в таких, мол, переделках бывали.
– Пусть Красный с ними обязательно поговорит. В конце концов, он брал – они давали. В случае чего, их первыми посадят, да еще квартиры отберут. Помнишь, ты сам рассказывал про дело Беловола, тогда всех этих дельцов из квартир купленных повышибали…
– Помню… – Антон допил кофе, сумрачно крутил в руках чашечку. – Помню. И Красному скажу, конечно, – пусть он с ними потолкует покруче. Но если их вызовут в ОБХСС… – и он обреченно махнул рукой, взял бутылку, в ней оставалось еще немного, разлил водку по рюмкам.
– А что будешь делать?
– Буду терпеть, – Антон неожиданно рассмеялся. – Я анекдот забавный вспомнил. Одному еврею в поезде все время не везло: каждый раз его кто-нибудь избивал – то на платформе в очереди за кипятком, то в тамбуре хулиганы, то пьяный официант в вагоне-ресторане. Попутчик ему говорит: «Слушайте, сколько можно такое терпеть, и куда вы, собственно говоря, едете?» А тот: «Если морда выдержит – аж до самой Одессы!» Вот так и мне придется. Потому что долг, к сожалению, платежом красен…
Антон чокнулся со мной:
– Дай Бог, как говорится, чтоб обошлось. Мы выпили, и я решительно взял его за руку:
– Поехали к Андрею!
Вот и получил я совет, поддержку и опору у несокрушимого старшего брата! Мы шли в проходе между столиками, и я отстранение, будто глядя на другого человека, дивился охватившему меня душевному параличу: мне было не стыдно, что Антон стал взяточником, и не горько, что он безвозвратно теряет место командира и хозяина советской жизни, и не больно, что его могут завтра посадить в тюрьму, предварительно вываляв в смоле и перьях газетного позора.
Мне себя не жалко – чего ж его жалеть. Остро полыхнуло – не объяснением, но предчувствием – меня в тюрьму сажать не станут.
Проще убить.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
37. АЛЕШКА. МАСКА ОСЛА
Наш родственник, настоятель и художественный руководитель бани, Серега Дудкевич никак не обнадежил. Медленно пошевеливая комьями своего тугого мяса, он молча выслушал меня – Антон в это время мрачно пил водку. Подумав, Дудкевич выразительно сплюнул, с презрением и досадой сказал:
– Дурак ты, Антон. Какое место просрал! Да знал бы я, что у тебя плохо с деньгами, я бы вмиг дал людей – на вторую зарплату тебя посадили бы…
Антон дернулся лицом, и я видел, что он хочет сказать нашему банщику – я раньше с твоими людьми на одном поле не сел бы! Но ничего не сказал Антошка, он уже понял, что нечего гоношиться, ничем он не лучше уголовников Дудкевича, только глупее – они не попадаются.
А Серега посмотрел на нас строго и засмеялся:
– Ну, чего раскисли? Уже полные штаны наделали! Бздуны несчастные!…
Мне захотелось дать ему для порядка по роже, но за его спиной уже стоял немой Макуха, страшно скалился, беззвучно и слепо, как череп. С чернильными провалами глазниц. С огромными, железными руками.
Антошка безвольно вякнул в своем кресле:
– Свинья ты, Серега! Ошибаешься – я не трус…
– Я и не говорю, что трус, – ухмыльнулся Серега. – У тебя просто сфинктор слабый – чуть пуганули, ты и серанул в штаны. Бороться надо. Чего-нибудь придумаем – людишки пока кое-какие еще имеются…
У самого Сереги тоже были неприятности. Вчера его вызвали в Моссовет и сообщили, что готовится решение о закрытии бассейна. Академия художеств, важные ученые и главные писатели обратились с жалобой – испарения огромного открытого бассейна гноят и уничтожают картины в расположенном рядом Музее изобразительных искусств. Представили заключения экспертов и авторитетных комиссий: собрание живописи, третье в мире по ценности, находится под угрозой уничтожения.
Серега неистовствовал, но сдаваться не собирался. И хотя он кричал: «Посмотрим еще, что важнее – здоровье и отдых трудящихся или их дерьмовые картинки», но мне казалось, что банная песенка спета. Я не сомневался, что молельня утопленников на дне Храма Христа Спасителя обречена – смоют ее миллионы долларов, которых стоят картины, а они могут завтра понадобиться для покупки хлеба.
Так и ушли мы, напутствуемые туманным обещанием Сереги пошерстить нужных людей – ему сейчас было не до нас, ему надо было строить эшелонированную оборону против вшивых культуртрегеров, пытающихся ради спасения каких-то паршивых ничьих картинок лишить его главного промысла, а трудящихся – физкультуры.
– Послезавтра приезжает Кекконен, обязательно заглянет ко мне – он только мой массаж признает, – сказал задумчиво-значительно Дудкевич на прощание.
– Какой Кекконен? – удивился я.
– Какой-какой! Обычный. Лысый. Финский. Президент.
– И чего?
– Хрен через плечо! Совсем вы, братья, без ума стали! Не один же он будет! Людишки с ним прибудут всякие полезные – в перерывах пошепчемся…
Антон подвез меня к Дому журналистов, я пересел в своего «моську», а он покатил к себе в Управление – мрачный, черный, полупьяный. Сговорились утром созвониться. Я решил нарушить его приказ и поговорить с Севкой. Антошка не прав – дело не в том, хороший человек Севка или плохой, любит он нас или нет. Он все равно постарается сделать все возможное, чтобы замять скандал: больше всего на свете он озабочен своей карьерой и понимает, что ему самому может не поздоровиться, если эта история получит огласку. У нас только сын за отца якобы не отвечает, а брат из-за брата в два счета может вылететь с загранслужбы.
И, только прикатив к Севке, я понял, как правильно рассудил. Он открыл мне дверь, малозаметно удивился, очень показательно обрадовался, и по мелкому вздрогу век, по кипучему оживлению понял я – испугался.
Я ведь всего раз был в этой квартире. Несколько лет назад я зашел сюда и меня мутило от кричащей демонстрации нищего богатства выездного служащего, от угнетающей показухи почти заграничного интерьера, от невероятного количества мебели, вещей, ковров, украшений, от скучной сытости нажравшегося каши побирушества. Подвыпившая Эва тогда спросила меня со смешком:
– Что, Лешка, не нравится тебе наше гнездышко? Это ведь вкус вашей мамы! Только здесь нет ни одного советского гвоздя…
С тех пор я и не бывал здесь никогда. И ничего здесь не изменилось – только все стало будто пыльнее и запущеннее. Как на даче весной, когда приезжаешь из города в послезимнюю нежиль и запустение.
И во всей этой брошенной, никому не нужной квартире, светился только солнечной улыбкой Севка.
– А-ат-лична-а! – восклицал он и хлопал меня крепко по плечам. – Сейчас мы с тобой коньячку выпьем. Или джинцу тяпнешь? С тоником? Со льдом? Хорошо?
Он суетился чуть больше, чем от радости, которую ему мог доставить визит такого говноеда, как я.
– Водка есть? – спросил я.
– Найдется! – обрадовался Севка. – Со льдом? С лимонным соком?
– Без фокусов. Просто водки.
– А-азвереть от тебя можно, братан! – еще пуще развеселился Севка, а глаза чуть прищурены, напряжены, кожа на скулах натянута: соображает, для прыжка группируется.
Уселись на кухне, а когда проходил я по коридору, то краем глаза увидел в раскрытую дверь спальни два больших распахнутых кофра.
Севка достал из холодильника вареную курицу, колбасу, сардины. Налил мне стопарь, а себе плеснул маленько в большой стакан с соком. Он пьет помалу – бережет себя для будущих свершений.
Севка улыбался всем своим открытым простоватым лицом Иванушки-дурачка, который уже становился грозным добро-молодцем, а вернее сказать – давно уже превратился в него, но об этом мало кто знает, и сам он не спешит кого-либо информировать об этом удивительном превращении.
Глядя на его добродушное бесхитростное лицо с затаенным стальным блеском глаз, я вспомнил одно наше семейное предание: когда Севке исполнилось семь лет, отец привез его в закрытый правительственный магазин и разрешил самому себе выбрать игрушку в подарок. Любую. Севка час простоял перед прилавками и, наконец, твердо и бесповоротно купил грубо склеенную из папье-маше маску осла. Все смеялись. Никому не приходило в голову, что мальчик выбрал судьбу – он до сих пор носит на лице эту маску, в прорезях которой еле заметно леденятся безжалостные глаза.
– Эва когда придет?
– Завтра, она на суточном дежурстве, – он мотнул головой в сторону спальни: – А я пока сам потихоньку собираю вещички…
– Ты едешь куда-то?
– К себе, в Женеву. Вношу свой скромный вклад в мирное наступление на переговорах по разоружению, – и захохотал. – А-а-риги-нально? Ну, давай выпьем…
Мы чокнулись, выпили, и я спросил:
– Когда отправляешься?
– Пока сам не знаю – на той неделе, наверное. А что?
– Да ничего. Просто так спросил.
Севка сердечно покачал ослиной маской:
– Все-таки ты очень хороший парень, – взял и просто так забежал спросить, когда братан уезжает. Эт-та а-атлична!
Я засмеялся:
– Нет, я просто давно хотел у тебя узнать – что ты там делаешь на переговорах? У американцев шпионишь или за нашими следишь?
Севка просто закатился, я думал, у него колики начнутся от смеха, вытер под своей картонной маской слезы на глазах, ответил прочувственно:
– Ну и ну! Ты сказанешь – хоть стой, хоть падай!
– Ну, а что же? Может, ты мне станешь доказывать, что ты настоящий эксперт по разоружению?
Севка продолжал веселиться, нахлобучивая все глубже ослиную маску, она уже сидела на его голове, как рыцарский шлем.
– Чего велят, Алешенька, то и делаю – всего помаленьку! – и для убедительности помахивал длинными ушами.
Он снова налил нам водочки. У меня уже шумело в голове, но очень хотелось выпить еще, чтобы не подкатывала под сердце острая ледышка страха, матереющая вместе с трезвостью. Хорошо бы всю жизнь прожить кирнувши – только опохмеляясь, и чтобы не покидал кураж, воздушная пустота нереальности, летучая легкость беззаботности.
Севка колдовал что-то со льдом, тоником, соком, и улыбка Иванушки-дурачка бродила по его маске, и весь он был – покой и праздность, пижонство и доброе легкомыслие – вплоть до костюма сафари, шикарных сабо и висящего на шее золотого амулета, крошечной медальки. Жутковатый зло-добро-молодец мимикрировал на глазах, мгновенно и незаметно трансформируясь в осла, Иванушку-дурачка, дерьмового плейбоя. Только глаза оставались те же – несмеющиеся, ждущие атаки, чтобы ударить на миг раньше. Эксперт по разоружению – одно слово.
– Ну, выпили?
– Давай!
Он свой стакан не выпил, а только прихлебнул, и я еще не вынырнул из горечи прокатившейся водки, из ее палящего дыхания, потери первого вздоха, вышибающего влагу на глазах, еще не видя Севки, поднырнувшего под мой стопарь, – я только услышал его голос:
– У Антона неприятности?
Я поставил стопку, продышался, закусил колбаской, медленно ответил:
– Да, неприятности. А ты откуда знаешь?
– Ну, ты даешь! – восхитился моей тупостью Севка. – Я хоть и не шпионю за американцами, но по службе соображать что-то обязан…
– И что же ты насоображал?
– Что из-за своих дел ты меня просить не придешь – мы же Епанчины, гордецы. На стариков тебе наплевать, да и случиться у них ничего не может. Гайдукова с Виленкой ты не любишь. Остается Антон…
Скукожившаяся старая маска, растрескавшаяся, с облезшей краской валялась на полу. Разоружение, ничего не скажешь, крепко готовит людишек.
Я молчал. Севка терпеливо улыбался, сидел, положив ногу на ногу, покачивая на мыске расписным сабо.
– Антон взял две взятки за незаконное предоставление квартир. Сейчас идет проверка. Если можешь – помоги это дело как-то притушить…
Я говорил, и у меня было чувство, будто я катал языком раскаленный свинец во рту.
Севка ничего не отвечал, а занялся разливкой водки. Я больше не любил Антона, ненавидел Севку, презирал себя. Мне была противна эта кухня, противен этот дом, осень, город за окном. Мне было противно все. И водки больше не хотелось.
Севка думал. Заброшена в заграничный кофр маска осла, безвременно скончался, исчез Иванушка-дурачок, да и никакого добро-молодца больше не было. Сухое, припаленное опасностью и злостью лицо нестарого Кащея. Я был ему неприятен как плохой вестник, я стал разрушителем этого импортного, слегка запылившегося уюта.
– Дурак ты, Антон. Какое место просрал! Да знал бы я, что у тебя плохо с деньгами, я бы вмиг дал людей – на вторую зарплату тебя посадили бы…
Антон дернулся лицом, и я видел, что он хочет сказать нашему банщику – я раньше с твоими людьми на одном поле не сел бы! Но ничего не сказал Антошка, он уже понял, что нечего гоношиться, ничем он не лучше уголовников Дудкевича, только глупее – они не попадаются.
А Серега посмотрел на нас строго и засмеялся:
– Ну, чего раскисли? Уже полные штаны наделали! Бздуны несчастные!…
Мне захотелось дать ему для порядка по роже, но за его спиной уже стоял немой Макуха, страшно скалился, беззвучно и слепо, как череп. С чернильными провалами глазниц. С огромными, железными руками.
Антошка безвольно вякнул в своем кресле:
– Свинья ты, Серега! Ошибаешься – я не трус…
– Я и не говорю, что трус, – ухмыльнулся Серега. – У тебя просто сфинктор слабый – чуть пуганули, ты и серанул в штаны. Бороться надо. Чего-нибудь придумаем – людишки пока кое-какие еще имеются…
У самого Сереги тоже были неприятности. Вчера его вызвали в Моссовет и сообщили, что готовится решение о закрытии бассейна. Академия художеств, важные ученые и главные писатели обратились с жалобой – испарения огромного открытого бассейна гноят и уничтожают картины в расположенном рядом Музее изобразительных искусств. Представили заключения экспертов и авторитетных комиссий: собрание живописи, третье в мире по ценности, находится под угрозой уничтожения.
Серега неистовствовал, но сдаваться не собирался. И хотя он кричал: «Посмотрим еще, что важнее – здоровье и отдых трудящихся или их дерьмовые картинки», но мне казалось, что банная песенка спета. Я не сомневался, что молельня утопленников на дне Храма Христа Спасителя обречена – смоют ее миллионы долларов, которых стоят картины, а они могут завтра понадобиться для покупки хлеба.
Так и ушли мы, напутствуемые туманным обещанием Сереги пошерстить нужных людей – ему сейчас было не до нас, ему надо было строить эшелонированную оборону против вшивых культуртрегеров, пытающихся ради спасения каких-то паршивых ничьих картинок лишить его главного промысла, а трудящихся – физкультуры.
– Послезавтра приезжает Кекконен, обязательно заглянет ко мне – он только мой массаж признает, – сказал задумчиво-значительно Дудкевич на прощание.
– Какой Кекконен? – удивился я.
– Какой-какой! Обычный. Лысый. Финский. Президент.
– И чего?
– Хрен через плечо! Совсем вы, братья, без ума стали! Не один же он будет! Людишки с ним прибудут всякие полезные – в перерывах пошепчемся…
Антон подвез меня к Дому журналистов, я пересел в своего «моську», а он покатил к себе в Управление – мрачный, черный, полупьяный. Сговорились утром созвониться. Я решил нарушить его приказ и поговорить с Севкой. Антошка не прав – дело не в том, хороший человек Севка или плохой, любит он нас или нет. Он все равно постарается сделать все возможное, чтобы замять скандал: больше всего на свете он озабочен своей карьерой и понимает, что ему самому может не поздоровиться, если эта история получит огласку. У нас только сын за отца якобы не отвечает, а брат из-за брата в два счета может вылететь с загранслужбы.
И, только прикатив к Севке, я понял, как правильно рассудил. Он открыл мне дверь, малозаметно удивился, очень показательно обрадовался, и по мелкому вздрогу век, по кипучему оживлению понял я – испугался.
Я ведь всего раз был в этой квартире. Несколько лет назад я зашел сюда и меня мутило от кричащей демонстрации нищего богатства выездного служащего, от угнетающей показухи почти заграничного интерьера, от невероятного количества мебели, вещей, ковров, украшений, от скучной сытости нажравшегося каши побирушества. Подвыпившая Эва тогда спросила меня со смешком:
– Что, Лешка, не нравится тебе наше гнездышко? Это ведь вкус вашей мамы! Только здесь нет ни одного советского гвоздя…
С тех пор я и не бывал здесь никогда. И ничего здесь не изменилось – только все стало будто пыльнее и запущеннее. Как на даче весной, когда приезжаешь из города в послезимнюю нежиль и запустение.
И во всей этой брошенной, никому не нужной квартире, светился только солнечной улыбкой Севка.
– А-ат-лична-а! – восклицал он и хлопал меня крепко по плечам. – Сейчас мы с тобой коньячку выпьем. Или джинцу тяпнешь? С тоником? Со льдом? Хорошо?
Он суетился чуть больше, чем от радости, которую ему мог доставить визит такого говноеда, как я.
– Водка есть? – спросил я.
– Найдется! – обрадовался Севка. – Со льдом? С лимонным соком?
– Без фокусов. Просто водки.
– А-азвереть от тебя можно, братан! – еще пуще развеселился Севка, а глаза чуть прищурены, напряжены, кожа на скулах натянута: соображает, для прыжка группируется.
Уселись на кухне, а когда проходил я по коридору, то краем глаза увидел в раскрытую дверь спальни два больших распахнутых кофра.
Севка достал из холодильника вареную курицу, колбасу, сардины. Налил мне стопарь, а себе плеснул маленько в большой стакан с соком. Он пьет помалу – бережет себя для будущих свершений.
Севка улыбался всем своим открытым простоватым лицом Иванушки-дурачка, который уже становился грозным добро-молодцем, а вернее сказать – давно уже превратился в него, но об этом мало кто знает, и сам он не спешит кого-либо информировать об этом удивительном превращении.
Глядя на его добродушное бесхитростное лицо с затаенным стальным блеском глаз, я вспомнил одно наше семейное предание: когда Севке исполнилось семь лет, отец привез его в закрытый правительственный магазин и разрешил самому себе выбрать игрушку в подарок. Любую. Севка час простоял перед прилавками и, наконец, твердо и бесповоротно купил грубо склеенную из папье-маше маску осла. Все смеялись. Никому не приходило в голову, что мальчик выбрал судьбу – он до сих пор носит на лице эту маску, в прорезях которой еле заметно леденятся безжалостные глаза.
– Эва когда придет?
– Завтра, она на суточном дежурстве, – он мотнул головой в сторону спальни: – А я пока сам потихоньку собираю вещички…
– Ты едешь куда-то?
– К себе, в Женеву. Вношу свой скромный вклад в мирное наступление на переговорах по разоружению, – и захохотал. – А-а-риги-нально? Ну, давай выпьем…
Мы чокнулись, выпили, и я спросил:
– Когда отправляешься?
– Пока сам не знаю – на той неделе, наверное. А что?
– Да ничего. Просто так спросил.
Севка сердечно покачал ослиной маской:
– Все-таки ты очень хороший парень, – взял и просто так забежал спросить, когда братан уезжает. Эт-та а-атлична!
Я засмеялся:
– Нет, я просто давно хотел у тебя узнать – что ты там делаешь на переговорах? У американцев шпионишь или за нашими следишь?
Севка просто закатился, я думал, у него колики начнутся от смеха, вытер под своей картонной маской слезы на глазах, ответил прочувственно:
– Ну и ну! Ты сказанешь – хоть стой, хоть падай!
– Ну, а что же? Может, ты мне станешь доказывать, что ты настоящий эксперт по разоружению?
Севка продолжал веселиться, нахлобучивая все глубже ослиную маску, она уже сидела на его голове, как рыцарский шлем.
– Чего велят, Алешенька, то и делаю – всего помаленьку! – и для убедительности помахивал длинными ушами.
Он снова налил нам водочки. У меня уже шумело в голове, но очень хотелось выпить еще, чтобы не подкатывала под сердце острая ледышка страха, матереющая вместе с трезвостью. Хорошо бы всю жизнь прожить кирнувши – только опохмеляясь, и чтобы не покидал кураж, воздушная пустота нереальности, летучая легкость беззаботности.
Севка колдовал что-то со льдом, тоником, соком, и улыбка Иванушки-дурачка бродила по его маске, и весь он был – покой и праздность, пижонство и доброе легкомыслие – вплоть до костюма сафари, шикарных сабо и висящего на шее золотого амулета, крошечной медальки. Жутковатый зло-добро-молодец мимикрировал на глазах, мгновенно и незаметно трансформируясь в осла, Иванушку-дурачка, дерьмового плейбоя. Только глаза оставались те же – несмеющиеся, ждущие атаки, чтобы ударить на миг раньше. Эксперт по разоружению – одно слово.
– Ну, выпили?
– Давай!
Он свой стакан не выпил, а только прихлебнул, и я еще не вынырнул из горечи прокатившейся водки, из ее палящего дыхания, потери первого вздоха, вышибающего влагу на глазах, еще не видя Севки, поднырнувшего под мой стопарь, – я только услышал его голос:
– У Антона неприятности?
Я поставил стопку, продышался, закусил колбаской, медленно ответил:
– Да, неприятности. А ты откуда знаешь?
– Ну, ты даешь! – восхитился моей тупостью Севка. – Я хоть и не шпионю за американцами, но по службе соображать что-то обязан…
– И что же ты насоображал?
– Что из-за своих дел ты меня просить не придешь – мы же Епанчины, гордецы. На стариков тебе наплевать, да и случиться у них ничего не может. Гайдукова с Виленкой ты не любишь. Остается Антон…
Скукожившаяся старая маска, растрескавшаяся, с облезшей краской валялась на полу. Разоружение, ничего не скажешь, крепко готовит людишек.
Я молчал. Севка терпеливо улыбался, сидел, положив ногу на ногу, покачивая на мыске расписным сабо.
– Антон взял две взятки за незаконное предоставление квартир. Сейчас идет проверка. Если можешь – помоги это дело как-то притушить…
Я говорил, и у меня было чувство, будто я катал языком раскаленный свинец во рту.
Севка ничего не отвечал, а занялся разливкой водки. Я больше не любил Антона, ненавидел Севку, презирал себя. Мне была противна эта кухня, противен этот дом, осень, город за окном. Мне было противно все. И водки больше не хотелось.
Севка думал. Заброшена в заграничный кофр маска осла, безвременно скончался, исчез Иванушка-дурачок, да и никакого добро-молодца больше не было. Сухое, припаленное опасностью и злостью лицо нестарого Кащея. Я был ему неприятен как плохой вестник, я стал разрушителем этого импортного, слегка запылившегося уюта.