Страница:
освобождения, которое испытал при удовлетворении этой нужды. Если недостаток
памяти и ведет к неблагодарности то и одна только память не может привести
человека к чувству благодарности. Для этого необходимо еще одно особое
условие, которое не входит в область разбираемого вопроса. Из соотношения
между дарованием и памятью, соотношения, которого совершенно не признавали,
так как искали его не там, где его собственно можно было найти: в
воспоминаниях о своей прошлой жизни, можно вывести еще одно значение. Поэт,
который чувствует необходимость написать какое-нибудь произведение, не имея
определенного плана, определенных мыслей, не нажимая педали для создания
своего настроения, музыкант, на которого творческий стих напал с той силой,
что он против своей воли должен творить, хотя бы в данный момент чувствовал
большое влечение к отдыху и сну:
они всю жизнь будут помнить все то, что создано, но не выдумано ими в
данный момент. Композитор, который не помнит ни одного своего произведения,
поэт, который должен "выучить наизусть" свое стихотворение для того, чтобы
его запомнить, как это думает Сикст Бекмессер о Гансе Саксе, то можно
наверное сказать, что они и не создали ничего истинно великого.
Прежде чем применить найденные выводы к духовному развитию полов, мы
остановимся на одном различии между отдельными формами памяти. Отдельные
моменты жизни гениального человека хранятся в его памяти не в виде
изолированных точек, разъединенных представлений, которые настолько
отличаются друг от друга, как, например, цифра 1 от цифры 2. Самонаблюдение
обнаруживает тот факт, что, несмотря на существование сна, на ограниченность
нашего сознания, на все пробелы памяти, - самые разнообразные переживания
наши весьма загадочным образом объединяются в нашем сознании. События не
следуют друг за другом, подобно тиканью часов, а сливаются в одном общем
потоке, в котором нет перерывов. У негениального человека мало таких
моментов, которые из пестрого разнообразия соединились бы в нечто замкнутое,
непрерывное, течение его жизни подобно ручейку. Жизнь гения- это могучий
поток, в котором стекаются самые далекие воды, которые с помощью
универсальной апперцепции принимает в себя все отдельные моменты, не
выбрасывая наружу ни одного. Это единственная непрерывность, которая одна
только убеждает человека в том, что он существует, необъятная у гения,
ограниченная в пределах отдельных моментов у среднего человека, совершенно
отсутствующая у женщины. Женщине представляется ее прошлая жизнь не в виде
неудержимого, непрерывного порывания и стремления, а в виде отдельных,
совершенно разъединенных пунктов.
Что это за пункты? Это именно те, к которым Ж по своей природе питает
особенный интерес. Вопрос о том, на что именно простирается этот интерес, мы
выяснили уже во второй главе. Кто вспомнит выводы этой главы, того не удивит
следующий факт.
Ж располагает вообще только одним классом воспоминаний; эти
воспоминания связаны с половым влечением и размножением. Она помнит о своем
любовнике и ухаживателе, о своей брачной ночи, о своих детях, как и о своих
куклах, о всех цветах преподнесенных ей на балах, о цене, числе и величине
букетов, о всякой спетой ей серенаде, о всяком стихотворении, которое, как
она воображает, посвящено ей, о каждой фразе мужчины, который импонирует ей,
и прежде всего она с особенной отчетливостью, вызывающей в равной степени
изумление, помнит каждый без исключения комплимент, который был ей сделан
когда-либо в жизни.
Это все, о чем истинная женщина может вспомнить из всей своей жизни.
Чего человек никогда не забывает, чего никак не может подметить это
служит надежным средством познания существа и характера его. В дальнейшем мы
дольше остановимся на вопросе о том, каково значение того факта, что Ж
располагает только этими воспоминаниями. Та памятливость, которую женщины
проявляют с самого детства к выражениям почета, чести и обходительности,
чревата самыми важными последствиями для решения нашего вопроса. Я прекрасно
понимаю те возражения, которые мне могут выставить против подобного
ограничения женской памяти сферой половой жизни и жизни рода я уже предвижу
грозный поход женских школ против меня. На все это можно будет ответить
только впоследствии. Здесь же я опять напомню, что под памятью, которая
является действительным орудием психического познания индивидуальности,
можно понимать память о пройденном только тогда, когда пройденное вполне
совпадает с пережитым.
Факт отсутствия непрерывности в психической жизни женщины может быть
доказан только в дальнейшем. Эту непрерывность не следует рассматривать как
спиритуалистический или идеалистический тезис введенный в целях
исследования. В ней нужно видеть определенный психологический факт,
приложение, так сказать, к теории памяти. Кроме того необходимо принять
ясное и определенное отношение к самым спорным вопросам философии и
психологии для того, чтобы правильно решить вопрос о непрерывности.
Мимоходом я хотел бы указать на один факт, который некоторым образом служит
доказательством нашего положения об отношении непрерывности у женщин. Его
еще подметил Лотце, но в настоящее время он служит предметом всеобщего
недоумения. Женщина гораздо легче приспособляется к новым условиям быстрее
ориентируется в новой обстановке, чем мужчина. В процессе слияния с
окружающей средой мы в мужчине видим выскочку еще в то время, когда женщина
уже успела преобразиться до того, что мы не узнаем мещанка она или дворянка,
дитя она жестокой нужды или дочь патриция. И этот факт я постараюсь
впоследствии подвергнуть всестороннему разбору, впрочем, само собой понятно,
почему только лучшие люди делятся с нами воспоминаниями из своей жизни
(впрочем, за исключением тех случаев, когда пишут автобиографию из
тщеславия, болтливости или из подражания другим). Далее понятно, почему я в
этом вижу подтверждение связи между памятью и дарованием. Это еще не значит,
что всякий гениальный человек должен непременно написать автобиографию. Для
этого необходимы специальные, более глубокие психологические условия. Но
если человек написал автобиографию, подчиняясь исключительно своему
внутреннему влечению, то это несомненно признак его гениальности. Ибо в
истинно верной памяти лежит корень благочестия. Гениальный человек никогда
не расстанется со своим прошлым, даже если ему взамен этого обещают
величайшие сокровища мира, само счастье. Желание пить из Леты - черта,
свойственная средним, слабым людям. Прав Гете, говоря, что гениальный
человек очень часто с отчаянной резкостью нападает на других людей за их
пошлые взгляды, которые в свое время были и его взглядами. Но он ведь
никогда не позволит себе вышучивать свои поступки и потешаться над своим
прежним образом мыслей и жизни. Очень модные в настоящее время
"самопобедители" заслуживают решительно всего, только не этого имени. Это
все люди, которые в шутливом тоне рассказывают другим, как они прежде во все
верили, как они теперь все это "преодолели". Одно можно сказать про них: как
мало серьезного было в их прошлом, так же мало серьезного и в их настоящем.
Главным является для них инструментовка, ничуть не мелодия: ни одна из
стадий "побежденного" не имела действительно глубоких корней в их психике. В
противовес этому следует только обратить внимание, с какой благоговейной
заботливостью описывают великие люди в своих автобиографиях даже самые
незначительные подробности из своей жизни: для них прошлое и настоящее
равноценны, для тех же ни прошлое, ни прошедшее не имеет особого значения.
Великий человек чувствует, как все, даже самое незначительное,
второстепенное, приобретало в его жизни особое значение, способствовало его
общему развитию, отсюда; дух благочестия в его мемуарах. Подобная
автобиография рождается не сразу. Мысль о ней возникает не вдруг, а как бы
всегда таится в нем. Его новые переживания приобретают для него особый
выдающийся смысл потому, что непосредственно перед его духовными очами стоит
и вся прошлая жизнь. Отсюда - он и только он обладает судьбою. Из этого
ближайшим образом вытекает то обстоятельство, что великие люди более
суеверны, чем люди средние. Суммируя все сказанное, мы приходим к следующему
выводу:
Человек тем более гениален, чем больше значения имеют для него все
вещи.
В ходе исследования это положение, обнимающее собою универсальное
сознание и универсальную память, получит еще другой, более глубокий смысл.
Какое положение занимает женщина во всех разобранных нами вопросах, на
это нетрудно ответить. Истинная женщина никогда не приходит к сознанию
судьбы, своей судьбы. Женщина, не героична, так как в лучшем случае она
ведет борьбу за предмет своего обладания, она не трагична, так как ее участь
определяется участью этого предмета. Лишенная непрерывности, она лишена и
благочестия. И в самом деле, благочестие - добродетель чисто мужская.
Человек прежде всего является благочестивым по отношению к самому себе, а
это - условие благочестия ко всем прочим людям. Женщине нужно очень мало для
того, чтобы совершенно расстаться со своим прошлым. Если уместно употребить
слово ирония, то можно без колебания сказать, что мужчина никогда так
иронически и насмешливо не отзывался о своем прошлом, как это часто делает
женщина даже до брачной ночи. Нам еще представится много случаев показать,
что помыслы женщины всегда направлены на вещи, которые прямо противоречат
благочестью. Что же касается благочестия вдов, то об этом предмете я
предпочитаю совершенно умолчать. Наконец, суеверие женщин психологически
сильно отличается от суеверия гениальных людей.
То отношение к своему прошлому, которое находит свое выражение в
благочестии и основывается на непрерывной памяти, связанной в свою очередь с
апперцепцией, может быть прослежено на многих других явлениях и подвергнуто
более глубокому анализу. Прежде всего мы остановимся на следующем положении:
наличность у человека какого-либо отношения к своему прошлому или отсутствие
его находится в самой тесной внутренней связи с тем - ощущает ли этот
человек потребность в бессмертии или он остается равнодушным к мысли о
смерти.
Вопрос о потребности в бессмертии считается в настоящее время очень
устарелым и на него склонны смотреть несколько свысока. С проблемой,
возникающей на основании этой потребности, разделываются непростительно
легко не с одной только онтологической стороны, но и со стороны
психологической. Один старается объяснить эту потребность в связи с верой в
переселение душ. Его рассуждения сводятся к следующему: существуют
состояния, которые человек переживает лишь первый раз в своей жизни, но
которые вызывают в нем чувство, что они были им уже некогда пережиты. Второе
объяснение представляет собою всеми принятый в настоящее время вывод из
культа души (Тейлор, Спенсер, Авенариус). Но надо заметить, что подобное
объяснение всегда и во всякое время было бы a priori отвергнуто. Только
эпоха экспериментальной психологии может признавать его правильным. Мне
кажется, что каждому мыслящему человеку должно представляться невозможным,
чтобы вопрос, который вызвал столько горячих споров в силу своего
кардинального значения для всего человечества, мог получить свое разрешение
в виде вывода из силлогизма, посылками которого являются нечто вроде ночных
видений умерших людей. Позволительно спросить, какие явления признана
объяснить эта несокрушимая вера в бессмертие, которую разделяли Гете и Бах,
какая "псевдо-проблема" вырастает из той потребности в бессмертии, которой
проникнуты последние квартеты и сонаты Бетховена? Жажда личного бессмертия
должна иметь более глубокий источник, чем рационализм.
Этот источник находится в непосредственной связи с отношением человека
к своему прошлому. В ощущении, в созерцании своего "я" в прошедшем лежит
желание продолжить это ощущение и созерцание на дальнейшее будущее. Кто
веско ценит свое прошлое, кто ставит свою внутреннюю духовную жизнь выше
физической, тот не легко отдает эти ценности в руки смерти. Поэтому у
гениальных людей, обладающих богатейшим прошлым, изначальная, самобытная
потребность в бессмертии выступает с особенной силой и настойчивостью. Что
подобная связь между жаждой бессмертия и памятью действительно существует,
ясно из того, что весьма единодушно говорят о себе люди, которым удалось
вырваться из когтей угрожавшей им смерти. С быстротой молнии проносится в их
голове все их прошлое, хотя бы они в другое время очень много думали о нем,
и в течение немногих секунд они вспоминают о таких вещах, о которых на
протяжение десятков лет совершенно не думали. Так как ощущение того, что им
предстоит, возрождает в сознании, опять-таки путем контраста, все то, что
теперь безвозвратно должно погибнуть.
Мы очень мало знаем о душевном состоянии умирающих. Нужно быть более
чем обыкновенным человеком для того, чтобы узнать, что творится в душе
умирающего. С другой стороны именно лучшие люди
избегают смотреть, как умирают. Но совершенно ошибочно будет сводить
внезапно пробуждающееся чувство религиозности у безнадежно
больных к настроению, которое отражается у них в словах: "а все-таки"
или "так-то оно так". Следует также признать поверхностным взгляд что
мысль об аде, никогда серьезно не занимавшая умы людей, приобретает в минуту
смерти такую силу, что человек не может умереть с ложью в душе. Именно это
является самым главным: почему люди, проведшие самую бесчестную, лживую
жизнь, внезапно ощущают в себе стремление к истине? Почему производит
потрясающее впечатление даже на человека, который не верит в потустороннюю
кару, тот факт, что другой человек умирает с ложью, с нераскаянным
поступком? Почему упорство до последнего вдоха и за полное обращение перед
смертью действовало на поэтов, как властный мотив к художественному
творчеству? Вопрос об "эвтаназии атеистов", который так часто подымался в
XVIII веке, не бессмыслица и не исторический курьез, как склонен думать
Фридрих Альберт Ланге.
Обо всем этом я говорю только как о некоторой возможности или, вернее,
догадке. Так как существует гораздо больше "гениальных" людей, чем истинных
"гениев", то для меня несомненно, что эта количественная разница в
дарованиях проявляется именно в тот момент, когда люди становятся "гениями".
Для большинства людей этот момент совпадает с моментом смерти. Мы еще раньше
указывали на то, что гениальные люди не представляют собою обособленной
группы, которая резко отличается от всего прочего человеческого мира. И
здесь мы видим, как прежние рассуждения наши совпадают с настоящими. Первое
воспоминание детства человека никогда не бывает связано с каким-нибудь
внешним явлением, прерывающим прежний ход вещей. В жизни каждого человека
должен наступить момент, когда вследствие внутреннего развития, внезапно и
незаметно сознание приобретает такую степень интенсивности, что в этот
момент глубоко врезается в память человека, а впоследствии, смотря по
дарованию каждого отдельного индивидуума, к этому воспоминанию
присоединяется целый ряд новых. Один этот факт в состоянии сокрушить всю
современную психологию. Точно также различным людям необходимо разное число
толчков для того, чтобы стать гениальными. По числу этих толчков, из которых
последний совпадает с моментом смерти, можно классифицировать людей с точки
зрения их дарования. Здесь я хочу отметить, как ошибочно мнение современной
психологии, что в детстве сохраняется наибольшее число впечатлений. Но ведь
для психологии человек не что иное, как простой регистрационный аппарат,
который не обладает никакой внутренней, онтогенетической духовной жизнью.
Нельзя смешивать пережитые впечатления с тем внешним чужим материалом, какой
только заучивается. Несомненно, ребенок лучше запоминает этот материал, но
объясняется это тем, что его не давит тяжесть душевных переживаний.
Психология, которая в таких кардинальных вопросах противоречит опыту,
должна предпринять значительные поправки или окончательно измениться, Точка
зрения нашего исследования представляет собой только слабый намек на
онтогенетическую психологию или теоретическую биографию - дисциплины,
которые рано или поздно вытеснят современную науку о человеческой душе.
Всякая программа implicitie содержит в себе убеждение, взгляд. Каждой цели,
к которой стремится воля, предшествуют известные представления реальных
отношений. Название "теоретическая биография" должно точнее ограничить эту
область от философии и физиологии. Вместе с тем оно призвано расширить
область применения метода биологического исследования, которым последнее по
времени направления психологической науки (Дарвин, Спенсер, Мах, Авенариус),
то пользовалось односторонне, то слишком злоупотребляло. Задача этой новой
науки дать ясное описание закономерного хода душевной жизни человека как
чего-то единого, цельного, начиная с момента рождения до самой смерти его,
совершенно такое же описание, какое мы привыкли читать о рождении и всех
фазах развития какого-нибудь растения. Она должна быть названа не биологией,
а биографией, так как основной целью ее является исследование непреложных
вечных законов духовного развития человека. До сих пор историческое описание
всякого рода имели дело только с идивидуальностями. Здесь же центр тяжести
лежит в отыскании общих точек, типов. Психология должна превратиться в
теоретическую биографию.
Все задачи современной психологии нашли бы свое разрешение в этой
науке, и тогда осуществилась бы заветная мечта Вильгельма Вундта отыскать
широкую, плодотворную основу для науки о человеческой душе. Смешно
отчаиваться в возможности создания такой науки только потому, что
современная психология ничего не в состоянии сделать для разрешения самых
загадочных сторон нашей душевной жизни. Ведь она совершенно иначе понимает
задачи и цели этой науки или, вернее, совсем их не понимает. Вот почему,
несмотря на прекрасные исследования Виндельбанда и Риккерта, мы можем при
новом разделении наук на "монотетические" и "идиографические" дисциплины,
сохранить и миллевское подразделение наук на науки о природе и науки о духе.
Из развитой нами дедукции потребности в бессмертии, благодаря которой
она оказалось в связи с непрерывностью памяти и благочестием, с
непреложностью следует, что женщина совершенно лишена этой-потребности. Из
этого так же видно, насколько ошибочно мнение, наиболее распространенное
среди людей, что положение о человеческом бессмертии является результатом
страха смерти и физического эгоизма. Страх смерти одинаково присущ мужчинам
и женщинам. Жажда бессмертия свойственна только мужчинам.
Попытка моя объяснить психологическую жажду бессмертия является скорее
указанием на связь, существующую между ней и памятью, чем сводом из
какого-нибудь высшего положения. Очень легко убедиться, что подобная связь
существует: чем больше человек живет своим прошлым, но не будущим, как
привыкли думать, тем интенсивнее в нем жажда бессмертия. У женщин отсутствие
этой жажды вполне соответствует отсутствию у нее благочестия к себе самой.
Как у женщины отсутствие этих двух начал требует обоснования в каком-нибудь
одном более общем принципе, точно так же у мужчины существование памяти и
жажда бессмертия требует отыскания какого-нибудь общего корня. Все что было
изложено до сих пор, являлось только указанием на то, каким образом жизнь в
прошлом и ее высокая ценность соединяется в человеке с надеждой на
потустороннее существование. Найти более глубокое ос-нование этого
взаимоотношения еще не входило в наши задачи. Пораприняться и за нее.
В качестве исходной точки выберем то определение, которое мы дали
универсальной памяти гениального человека. Для него одинаково реально все: и
то, что еще недавно имело место, и то, что давно уже успело исчезнуть. Из
этого следует, что отдельное переживание не исчезает вместе с тем моментом,
в течение котором оно длилось, что оно не связано с этим моментом времени,
оно путем памяти как бы отрывается от него. Память превращает переживание в
нечто временное. Память по самому понятию своему есть победа над временем.
Человек в состоянии вспомнить прошлое только потому, что память освобождает
его от разрушительного действия времени. Все явления природы суть функции
времени, явления духа, наоборот, господствуют над временем.
Здесь мы останавливаемся перед затруднением, но затруднением мнимым.
Как может память являться отрицанием времени? Ведь не будь у нас памяти, мы
не имели бы никакого представления о времени. Ведь только воспоминанием о
прошедших событиях мы приходим к мысли о том, что существует некоторое
течение времени. Как можно утверждать, что одна вещь является
противоположностью и отрицанием другой, если обе эти вещи неразрывно связаны
между собою.
Затруднение это разрешается очень просто. Коль скоро новое существо,
оно не должно быть непременно человеком, наделено памятью, оно уже не может
быть втиснуто со своими переживаниями в поток времени. А если это так, то
оно может сделать время предметом своего исследования, охватить его общим
понятием, противопоставить себя ему. Если бы отдельное переживание было
оставлено на произвол неудержимому течению времени, изменялось бы вместе со
временем, как зависимая переменная со своей независимой, и никакая память не
в состоянии была бы вырвать переживание из этот бурного потока, то тогда
ясно, что понятие времени никогда не проникло ни в его сознание - сознание
предполагает двойственность, не могло бы быть ни объектом, ни мыслью, ни
представлением человека. Необходимо каким-нибудь образом преодолеть время
для того, чтобы узнать о нем, необходимо стоять вне времени, чтобы его
понять. Это применимо не только к отдельному промежутку времени, но к общему
понятию о времени. Точно также человек, охваченный какой-нибудь сильной
страстью, не в состоянии изучить и разобрать основные черты ее, необходимо
прежде всего оторваться от ее главной основы - времени. Не будь ничего
вневременного, не было бы и представления времени. Чтобы определить, что
вневременное, вспомним только, что собственно память похищает, вырывает из
когтей времени. Мы видели, что память сохраняет все, имеющее для индивидуума
интерес или значение, короче говоря, все, что обладает для человека
известною ценностью. Обыкновенно человек вспоминает о таких вещах, которые
имели для него когда-либо известную, часто совершенно неосознанную,
ценность: эти ценность наделяется их вневременностью. Человек забывает о
том, что так или иначе не ценилось им.
Ценность и есть это вневременное. И наоборот: ценность вещи тем более
значительна, чем эта вещь менее подвержена влиянию времени. Она, по крайней
мере, не должна являться функцией времени. В каждой вещи воплощается
ценность постольку, поскольку она существует вне времени: только
вневременные вещи положительно оцениваются. Это положение, конечно, еще не
исчерпывает сущности ценности, больше того, оно даже не является общим и
глубоким определением ее. Но оно представляет собою первый специальный закон
всякой теории ценности.
Достаточно будет совершить беглый обзор некоторых явлений, чтоб
убедиться в правильности выставленного положения. Люди очень мало придают
значения убеждению, которое еще недавно родилось в сознании человека. Они
вообще не считаются с мнением человека, взгляды которого находятся еще в
процессе течения, изменения и т. д. Напротив, неутомимое постоянство всегда
внушает нам уважение, даже в том случае, когда оно проявляется в
неблаговидных формах жажды мести и упрямства. Оно чарующе действует на нас
даже тогда, когда проявляется в безжизненных предметах. Вспомним только
"аеге parennis" у поэтов и 'quarante siecis" египетских пирамид. Слава,
которая выпала на долю человека, светлая память, которую он оставил по себе,
все это обесценивается в наших глазах вместе с мыслью, что они преходящи.
Разнообразные изменения, которые претерпевает на себе человек, тоже не
являются предметом особенного восхищения для него. Правда, когда ему
говорят, что он каждый раз проявляет себя с новой стороны, то он будет горд
и доволен и этим свойством. Но причина этой гордости лежит в том
постоянстве, в той закономерности, с какой проявляется в нем эта
разносторонность. Для людей, которые устали жить, не существует никаких
ценностей, они не видят ничего интересного для себя в упомянутом
постоянстве. Сюда же относится боязнь вымирания рода и исчезновения имени
человека.
Всякая социальная оценка, единственным выражением которой являются
законодательные акты и договоры, уже с самого момента своего возникновения
претендует на непреложность и полнейшую независимость от влияний времени,
хотя бы обычай и повседневная жизнь наносит ли ей очень существенные
изменения. Это относится и к тем правовым нормам, сила которых (по точному
памяти и ведет к неблагодарности то и одна только память не может привести
человека к чувству благодарности. Для этого необходимо еще одно особое
условие, которое не входит в область разбираемого вопроса. Из соотношения
между дарованием и памятью, соотношения, которого совершенно не признавали,
так как искали его не там, где его собственно можно было найти: в
воспоминаниях о своей прошлой жизни, можно вывести еще одно значение. Поэт,
который чувствует необходимость написать какое-нибудь произведение, не имея
определенного плана, определенных мыслей, не нажимая педали для создания
своего настроения, музыкант, на которого творческий стих напал с той силой,
что он против своей воли должен творить, хотя бы в данный момент чувствовал
большое влечение к отдыху и сну:
они всю жизнь будут помнить все то, что создано, но не выдумано ими в
данный момент. Композитор, который не помнит ни одного своего произведения,
поэт, который должен "выучить наизусть" свое стихотворение для того, чтобы
его запомнить, как это думает Сикст Бекмессер о Гансе Саксе, то можно
наверное сказать, что они и не создали ничего истинно великого.
Прежде чем применить найденные выводы к духовному развитию полов, мы
остановимся на одном различии между отдельными формами памяти. Отдельные
моменты жизни гениального человека хранятся в его памяти не в виде
изолированных точек, разъединенных представлений, которые настолько
отличаются друг от друга, как, например, цифра 1 от цифры 2. Самонаблюдение
обнаруживает тот факт, что, несмотря на существование сна, на ограниченность
нашего сознания, на все пробелы памяти, - самые разнообразные переживания
наши весьма загадочным образом объединяются в нашем сознании. События не
следуют друг за другом, подобно тиканью часов, а сливаются в одном общем
потоке, в котором нет перерывов. У негениального человека мало таких
моментов, которые из пестрого разнообразия соединились бы в нечто замкнутое,
непрерывное, течение его жизни подобно ручейку. Жизнь гения- это могучий
поток, в котором стекаются самые далекие воды, которые с помощью
универсальной апперцепции принимает в себя все отдельные моменты, не
выбрасывая наружу ни одного. Это единственная непрерывность, которая одна
только убеждает человека в том, что он существует, необъятная у гения,
ограниченная в пределах отдельных моментов у среднего человека, совершенно
отсутствующая у женщины. Женщине представляется ее прошлая жизнь не в виде
неудержимого, непрерывного порывания и стремления, а в виде отдельных,
совершенно разъединенных пунктов.
Что это за пункты? Это именно те, к которым Ж по своей природе питает
особенный интерес. Вопрос о том, на что именно простирается этот интерес, мы
выяснили уже во второй главе. Кто вспомнит выводы этой главы, того не удивит
следующий факт.
Ж располагает вообще только одним классом воспоминаний; эти
воспоминания связаны с половым влечением и размножением. Она помнит о своем
любовнике и ухаживателе, о своей брачной ночи, о своих детях, как и о своих
куклах, о всех цветах преподнесенных ей на балах, о цене, числе и величине
букетов, о всякой спетой ей серенаде, о всяком стихотворении, которое, как
она воображает, посвящено ей, о каждой фразе мужчины, который импонирует ей,
и прежде всего она с особенной отчетливостью, вызывающей в равной степени
изумление, помнит каждый без исключения комплимент, который был ей сделан
когда-либо в жизни.
Это все, о чем истинная женщина может вспомнить из всей своей жизни.
Чего человек никогда не забывает, чего никак не может подметить это
служит надежным средством познания существа и характера его. В дальнейшем мы
дольше остановимся на вопросе о том, каково значение того факта, что Ж
располагает только этими воспоминаниями. Та памятливость, которую женщины
проявляют с самого детства к выражениям почета, чести и обходительности,
чревата самыми важными последствиями для решения нашего вопроса. Я прекрасно
понимаю те возражения, которые мне могут выставить против подобного
ограничения женской памяти сферой половой жизни и жизни рода я уже предвижу
грозный поход женских школ против меня. На все это можно будет ответить
только впоследствии. Здесь же я опять напомню, что под памятью, которая
является действительным орудием психического познания индивидуальности,
можно понимать память о пройденном только тогда, когда пройденное вполне
совпадает с пережитым.
Факт отсутствия непрерывности в психической жизни женщины может быть
доказан только в дальнейшем. Эту непрерывность не следует рассматривать как
спиритуалистический или идеалистический тезис введенный в целях
исследования. В ней нужно видеть определенный психологический факт,
приложение, так сказать, к теории памяти. Кроме того необходимо принять
ясное и определенное отношение к самым спорным вопросам философии и
психологии для того, чтобы правильно решить вопрос о непрерывности.
Мимоходом я хотел бы указать на один факт, который некоторым образом служит
доказательством нашего положения об отношении непрерывности у женщин. Его
еще подметил Лотце, но в настоящее время он служит предметом всеобщего
недоумения. Женщина гораздо легче приспособляется к новым условиям быстрее
ориентируется в новой обстановке, чем мужчина. В процессе слияния с
окружающей средой мы в мужчине видим выскочку еще в то время, когда женщина
уже успела преобразиться до того, что мы не узнаем мещанка она или дворянка,
дитя она жестокой нужды или дочь патриция. И этот факт я постараюсь
впоследствии подвергнуть всестороннему разбору, впрочем, само собой понятно,
почему только лучшие люди делятся с нами воспоминаниями из своей жизни
(впрочем, за исключением тех случаев, когда пишут автобиографию из
тщеславия, болтливости или из подражания другим). Далее понятно, почему я в
этом вижу подтверждение связи между памятью и дарованием. Это еще не значит,
что всякий гениальный человек должен непременно написать автобиографию. Для
этого необходимы специальные, более глубокие психологические условия. Но
если человек написал автобиографию, подчиняясь исключительно своему
внутреннему влечению, то это несомненно признак его гениальности. Ибо в
истинно верной памяти лежит корень благочестия. Гениальный человек никогда
не расстанется со своим прошлым, даже если ему взамен этого обещают
величайшие сокровища мира, само счастье. Желание пить из Леты - черта,
свойственная средним, слабым людям. Прав Гете, говоря, что гениальный
человек очень часто с отчаянной резкостью нападает на других людей за их
пошлые взгляды, которые в свое время были и его взглядами. Но он ведь
никогда не позволит себе вышучивать свои поступки и потешаться над своим
прежним образом мыслей и жизни. Очень модные в настоящее время
"самопобедители" заслуживают решительно всего, только не этого имени. Это
все люди, которые в шутливом тоне рассказывают другим, как они прежде во все
верили, как они теперь все это "преодолели". Одно можно сказать про них: как
мало серьезного было в их прошлом, так же мало серьезного и в их настоящем.
Главным является для них инструментовка, ничуть не мелодия: ни одна из
стадий "побежденного" не имела действительно глубоких корней в их психике. В
противовес этому следует только обратить внимание, с какой благоговейной
заботливостью описывают великие люди в своих автобиографиях даже самые
незначительные подробности из своей жизни: для них прошлое и настоящее
равноценны, для тех же ни прошлое, ни прошедшее не имеет особого значения.
Великий человек чувствует, как все, даже самое незначительное,
второстепенное, приобретало в его жизни особое значение, способствовало его
общему развитию, отсюда; дух благочестия в его мемуарах. Подобная
автобиография рождается не сразу. Мысль о ней возникает не вдруг, а как бы
всегда таится в нем. Его новые переживания приобретают для него особый
выдающийся смысл потому, что непосредственно перед его духовными очами стоит
и вся прошлая жизнь. Отсюда - он и только он обладает судьбою. Из этого
ближайшим образом вытекает то обстоятельство, что великие люди более
суеверны, чем люди средние. Суммируя все сказанное, мы приходим к следующему
выводу:
Человек тем более гениален, чем больше значения имеют для него все
вещи.
В ходе исследования это положение, обнимающее собою универсальное
сознание и универсальную память, получит еще другой, более глубокий смысл.
Какое положение занимает женщина во всех разобранных нами вопросах, на
это нетрудно ответить. Истинная женщина никогда не приходит к сознанию
судьбы, своей судьбы. Женщина, не героична, так как в лучшем случае она
ведет борьбу за предмет своего обладания, она не трагична, так как ее участь
определяется участью этого предмета. Лишенная непрерывности, она лишена и
благочестия. И в самом деле, благочестие - добродетель чисто мужская.
Человек прежде всего является благочестивым по отношению к самому себе, а
это - условие благочестия ко всем прочим людям. Женщине нужно очень мало для
того, чтобы совершенно расстаться со своим прошлым. Если уместно употребить
слово ирония, то можно без колебания сказать, что мужчина никогда так
иронически и насмешливо не отзывался о своем прошлом, как это часто делает
женщина даже до брачной ночи. Нам еще представится много случаев показать,
что помыслы женщины всегда направлены на вещи, которые прямо противоречат
благочестью. Что же касается благочестия вдов, то об этом предмете я
предпочитаю совершенно умолчать. Наконец, суеверие женщин психологически
сильно отличается от суеверия гениальных людей.
То отношение к своему прошлому, которое находит свое выражение в
благочестии и основывается на непрерывной памяти, связанной в свою очередь с
апперцепцией, может быть прослежено на многих других явлениях и подвергнуто
более глубокому анализу. Прежде всего мы остановимся на следующем положении:
наличность у человека какого-либо отношения к своему прошлому или отсутствие
его находится в самой тесной внутренней связи с тем - ощущает ли этот
человек потребность в бессмертии или он остается равнодушным к мысли о
смерти.
Вопрос о потребности в бессмертии считается в настоящее время очень
устарелым и на него склонны смотреть несколько свысока. С проблемой,
возникающей на основании этой потребности, разделываются непростительно
легко не с одной только онтологической стороны, но и со стороны
психологической. Один старается объяснить эту потребность в связи с верой в
переселение душ. Его рассуждения сводятся к следующему: существуют
состояния, которые человек переживает лишь первый раз в своей жизни, но
которые вызывают в нем чувство, что они были им уже некогда пережиты. Второе
объяснение представляет собою всеми принятый в настоящее время вывод из
культа души (Тейлор, Спенсер, Авенариус). Но надо заметить, что подобное
объяснение всегда и во всякое время было бы a priori отвергнуто. Только
эпоха экспериментальной психологии может признавать его правильным. Мне
кажется, что каждому мыслящему человеку должно представляться невозможным,
чтобы вопрос, который вызвал столько горячих споров в силу своего
кардинального значения для всего человечества, мог получить свое разрешение
в виде вывода из силлогизма, посылками которого являются нечто вроде ночных
видений умерших людей. Позволительно спросить, какие явления признана
объяснить эта несокрушимая вера в бессмертие, которую разделяли Гете и Бах,
какая "псевдо-проблема" вырастает из той потребности в бессмертии, которой
проникнуты последние квартеты и сонаты Бетховена? Жажда личного бессмертия
должна иметь более глубокий источник, чем рационализм.
Этот источник находится в непосредственной связи с отношением человека
к своему прошлому. В ощущении, в созерцании своего "я" в прошедшем лежит
желание продолжить это ощущение и созерцание на дальнейшее будущее. Кто
веско ценит свое прошлое, кто ставит свою внутреннюю духовную жизнь выше
физической, тот не легко отдает эти ценности в руки смерти. Поэтому у
гениальных людей, обладающих богатейшим прошлым, изначальная, самобытная
потребность в бессмертии выступает с особенной силой и настойчивостью. Что
подобная связь между жаждой бессмертия и памятью действительно существует,
ясно из того, что весьма единодушно говорят о себе люди, которым удалось
вырваться из когтей угрожавшей им смерти. С быстротой молнии проносится в их
голове все их прошлое, хотя бы они в другое время очень много думали о нем,
и в течение немногих секунд они вспоминают о таких вещах, о которых на
протяжение десятков лет совершенно не думали. Так как ощущение того, что им
предстоит, возрождает в сознании, опять-таки путем контраста, все то, что
теперь безвозвратно должно погибнуть.
Мы очень мало знаем о душевном состоянии умирающих. Нужно быть более
чем обыкновенным человеком для того, чтобы узнать, что творится в душе
умирающего. С другой стороны именно лучшие люди
избегают смотреть, как умирают. Но совершенно ошибочно будет сводить
внезапно пробуждающееся чувство религиозности у безнадежно
больных к настроению, которое отражается у них в словах: "а все-таки"
или "так-то оно так". Следует также признать поверхностным взгляд что
мысль об аде, никогда серьезно не занимавшая умы людей, приобретает в минуту
смерти такую силу, что человек не может умереть с ложью в душе. Именно это
является самым главным: почему люди, проведшие самую бесчестную, лживую
жизнь, внезапно ощущают в себе стремление к истине? Почему производит
потрясающее впечатление даже на человека, который не верит в потустороннюю
кару, тот факт, что другой человек умирает с ложью, с нераскаянным
поступком? Почему упорство до последнего вдоха и за полное обращение перед
смертью действовало на поэтов, как властный мотив к художественному
творчеству? Вопрос об "эвтаназии атеистов", который так часто подымался в
XVIII веке, не бессмыслица и не исторический курьез, как склонен думать
Фридрих Альберт Ланге.
Обо всем этом я говорю только как о некоторой возможности или, вернее,
догадке. Так как существует гораздо больше "гениальных" людей, чем истинных
"гениев", то для меня несомненно, что эта количественная разница в
дарованиях проявляется именно в тот момент, когда люди становятся "гениями".
Для большинства людей этот момент совпадает с моментом смерти. Мы еще раньше
указывали на то, что гениальные люди не представляют собою обособленной
группы, которая резко отличается от всего прочего человеческого мира. И
здесь мы видим, как прежние рассуждения наши совпадают с настоящими. Первое
воспоминание детства человека никогда не бывает связано с каким-нибудь
внешним явлением, прерывающим прежний ход вещей. В жизни каждого человека
должен наступить момент, когда вследствие внутреннего развития, внезапно и
незаметно сознание приобретает такую степень интенсивности, что в этот
момент глубоко врезается в память человека, а впоследствии, смотря по
дарованию каждого отдельного индивидуума, к этому воспоминанию
присоединяется целый ряд новых. Один этот факт в состоянии сокрушить всю
современную психологию. Точно также различным людям необходимо разное число
толчков для того, чтобы стать гениальными. По числу этих толчков, из которых
последний совпадает с моментом смерти, можно классифицировать людей с точки
зрения их дарования. Здесь я хочу отметить, как ошибочно мнение современной
психологии, что в детстве сохраняется наибольшее число впечатлений. Но ведь
для психологии человек не что иное, как простой регистрационный аппарат,
который не обладает никакой внутренней, онтогенетической духовной жизнью.
Нельзя смешивать пережитые впечатления с тем внешним чужим материалом, какой
только заучивается. Несомненно, ребенок лучше запоминает этот материал, но
объясняется это тем, что его не давит тяжесть душевных переживаний.
Психология, которая в таких кардинальных вопросах противоречит опыту,
должна предпринять значительные поправки или окончательно измениться, Точка
зрения нашего исследования представляет собой только слабый намек на
онтогенетическую психологию или теоретическую биографию - дисциплины,
которые рано или поздно вытеснят современную науку о человеческой душе.
Всякая программа implicitie содержит в себе убеждение, взгляд. Каждой цели,
к которой стремится воля, предшествуют известные представления реальных
отношений. Название "теоретическая биография" должно точнее ограничить эту
область от философии и физиологии. Вместе с тем оно призвано расширить
область применения метода биологического исследования, которым последнее по
времени направления психологической науки (Дарвин, Спенсер, Мах, Авенариус),
то пользовалось односторонне, то слишком злоупотребляло. Задача этой новой
науки дать ясное описание закономерного хода душевной жизни человека как
чего-то единого, цельного, начиная с момента рождения до самой смерти его,
совершенно такое же описание, какое мы привыкли читать о рождении и всех
фазах развития какого-нибудь растения. Она должна быть названа не биологией,
а биографией, так как основной целью ее является исследование непреложных
вечных законов духовного развития человека. До сих пор историческое описание
всякого рода имели дело только с идивидуальностями. Здесь же центр тяжести
лежит в отыскании общих точек, типов. Психология должна превратиться в
теоретическую биографию.
Все задачи современной психологии нашли бы свое разрешение в этой
науке, и тогда осуществилась бы заветная мечта Вильгельма Вундта отыскать
широкую, плодотворную основу для науки о человеческой душе. Смешно
отчаиваться в возможности создания такой науки только потому, что
современная психология ничего не в состоянии сделать для разрешения самых
загадочных сторон нашей душевной жизни. Ведь она совершенно иначе понимает
задачи и цели этой науки или, вернее, совсем их не понимает. Вот почему,
несмотря на прекрасные исследования Виндельбанда и Риккерта, мы можем при
новом разделении наук на "монотетические" и "идиографические" дисциплины,
сохранить и миллевское подразделение наук на науки о природе и науки о духе.
Из развитой нами дедукции потребности в бессмертии, благодаря которой
она оказалось в связи с непрерывностью памяти и благочестием, с
непреложностью следует, что женщина совершенно лишена этой-потребности. Из
этого так же видно, насколько ошибочно мнение, наиболее распространенное
среди людей, что положение о человеческом бессмертии является результатом
страха смерти и физического эгоизма. Страх смерти одинаково присущ мужчинам
и женщинам. Жажда бессмертия свойственна только мужчинам.
Попытка моя объяснить психологическую жажду бессмертия является скорее
указанием на связь, существующую между ней и памятью, чем сводом из
какого-нибудь высшего положения. Очень легко убедиться, что подобная связь
существует: чем больше человек живет своим прошлым, но не будущим, как
привыкли думать, тем интенсивнее в нем жажда бессмертия. У женщин отсутствие
этой жажды вполне соответствует отсутствию у нее благочестия к себе самой.
Как у женщины отсутствие этих двух начал требует обоснования в каком-нибудь
одном более общем принципе, точно так же у мужчины существование памяти и
жажда бессмертия требует отыскания какого-нибудь общего корня. Все что было
изложено до сих пор, являлось только указанием на то, каким образом жизнь в
прошлом и ее высокая ценность соединяется в человеке с надеждой на
потустороннее существование. Найти более глубокое ос-нование этого
взаимоотношения еще не входило в наши задачи. Пораприняться и за нее.
В качестве исходной точки выберем то определение, которое мы дали
универсальной памяти гениального человека. Для него одинаково реально все: и
то, что еще недавно имело место, и то, что давно уже успело исчезнуть. Из
этого следует, что отдельное переживание не исчезает вместе с тем моментом,
в течение котором оно длилось, что оно не связано с этим моментом времени,
оно путем памяти как бы отрывается от него. Память превращает переживание в
нечто временное. Память по самому понятию своему есть победа над временем.
Человек в состоянии вспомнить прошлое только потому, что память освобождает
его от разрушительного действия времени. Все явления природы суть функции
времени, явления духа, наоборот, господствуют над временем.
Здесь мы останавливаемся перед затруднением, но затруднением мнимым.
Как может память являться отрицанием времени? Ведь не будь у нас памяти, мы
не имели бы никакого представления о времени. Ведь только воспоминанием о
прошедших событиях мы приходим к мысли о том, что существует некоторое
течение времени. Как можно утверждать, что одна вещь является
противоположностью и отрицанием другой, если обе эти вещи неразрывно связаны
между собою.
Затруднение это разрешается очень просто. Коль скоро новое существо,
оно не должно быть непременно человеком, наделено памятью, оно уже не может
быть втиснуто со своими переживаниями в поток времени. А если это так, то
оно может сделать время предметом своего исследования, охватить его общим
понятием, противопоставить себя ему. Если бы отдельное переживание было
оставлено на произвол неудержимому течению времени, изменялось бы вместе со
временем, как зависимая переменная со своей независимой, и никакая память не
в состоянии была бы вырвать переживание из этот бурного потока, то тогда
ясно, что понятие времени никогда не проникло ни в его сознание - сознание
предполагает двойственность, не могло бы быть ни объектом, ни мыслью, ни
представлением человека. Необходимо каким-нибудь образом преодолеть время
для того, чтобы узнать о нем, необходимо стоять вне времени, чтобы его
понять. Это применимо не только к отдельному промежутку времени, но к общему
понятию о времени. Точно также человек, охваченный какой-нибудь сильной
страстью, не в состоянии изучить и разобрать основные черты ее, необходимо
прежде всего оторваться от ее главной основы - времени. Не будь ничего
вневременного, не было бы и представления времени. Чтобы определить, что
вневременное, вспомним только, что собственно память похищает, вырывает из
когтей времени. Мы видели, что память сохраняет все, имеющее для индивидуума
интерес или значение, короче говоря, все, что обладает для человека
известною ценностью. Обыкновенно человек вспоминает о таких вещах, которые
имели для него когда-либо известную, часто совершенно неосознанную,
ценность: эти ценность наделяется их вневременностью. Человек забывает о
том, что так или иначе не ценилось им.
Ценность и есть это вневременное. И наоборот: ценность вещи тем более
значительна, чем эта вещь менее подвержена влиянию времени. Она, по крайней
мере, не должна являться функцией времени. В каждой вещи воплощается
ценность постольку, поскольку она существует вне времени: только
вневременные вещи положительно оцениваются. Это положение, конечно, еще не
исчерпывает сущности ценности, больше того, оно даже не является общим и
глубоким определением ее. Но оно представляет собою первый специальный закон
всякой теории ценности.
Достаточно будет совершить беглый обзор некоторых явлений, чтоб
убедиться в правильности выставленного положения. Люди очень мало придают
значения убеждению, которое еще недавно родилось в сознании человека. Они
вообще не считаются с мнением человека, взгляды которого находятся еще в
процессе течения, изменения и т. д. Напротив, неутомимое постоянство всегда
внушает нам уважение, даже в том случае, когда оно проявляется в
неблаговидных формах жажды мести и упрямства. Оно чарующе действует на нас
даже тогда, когда проявляется в безжизненных предметах. Вспомним только
"аеге parennis" у поэтов и 'quarante siecis" египетских пирамид. Слава,
которая выпала на долю человека, светлая память, которую он оставил по себе,
все это обесценивается в наших глазах вместе с мыслью, что они преходящи.
Разнообразные изменения, которые претерпевает на себе человек, тоже не
являются предметом особенного восхищения для него. Правда, когда ему
говорят, что он каждый раз проявляет себя с новой стороны, то он будет горд
и доволен и этим свойством. Но причина этой гордости лежит в том
постоянстве, в той закономерности, с какой проявляется в нем эта
разносторонность. Для людей, которые устали жить, не существует никаких
ценностей, они не видят ничего интересного для себя в упомянутом
постоянстве. Сюда же относится боязнь вымирания рода и исчезновения имени
человека.
Всякая социальная оценка, единственным выражением которой являются
законодательные акты и договоры, уже с самого момента своего возникновения
претендует на непреложность и полнейшую независимость от влияний времени,
хотя бы обычай и повседневная жизнь наносит ли ей очень существенные
изменения. Это относится и к тем правовым нормам, сила которых (по точному