Страница:
ряд ограничивающих его дополнений, предъявляет свое требование на
объективную непреложность в той решительной, строгой форме, какую придал
этому суждению его творец. Действительно, когда человек высказывает суждение
в подобной форме, то в этом видят с его стороны требование всеобщего
признания того, что он высказал- Если же человек отказывается от подобного
требования, то ему вполне справедливо замечают, что он злоупотребил формой
суждения. Отсюда вполне правильно будет заключить, что в функции суждения
лежит притязание на познание, или другими словами на истинность того, что
высказывается.
Это притязание на познание выражает собою только ту, мысль, что субъект
обладает способностью высказывать суждения об объекте, причем суждения
совершенно правильные. В качестве объектов, относительно которых мы
высказываем свои суждения, служат понятия; понятие есть предмет познания.
Оно противопоставляет объект субъекту.
Путем суждения снова устанавливается связь и родство между ними. Ибо
требование истины предполагает, что субъект способен правильно судить об
объекте. Таким образом мы пришли к выводу, что в функции суждения уже
заключается доказательство известной связи между "я" и всебытием,
доказательство возможности их абсолютного единства. Только такое единство,
не простая согласованность, а тождество бытия и мышления, есть истина. Оно
является вечным требованием, постулатом, но не фактом, который человек в
состоянии был бы осуществить. Свобода субъекта и свобода объекта есть в
конечном счете одна и та же свобода. Способность суждения со своей основной
предпосылкой, человек может судить обо всем, является только сухим
логическим выражением теории микрокосма человеческой души. Вызвавший столько
споров вопрос о том, что чему предшествовало, понятие ли суждению или
наоборот, нужно будет разрешить в том смысле, что оба они, хотя и
одновременны, но необходимо друг друга обусловливают. Всякое познание
направлено на какой-нибудь предмет, сам же процесс познания совершается в
форме суждения, предметом котором является понятие. Функция понятия
разделила субъект и объект и оставила в одиночестве субъект. Как и всякая
любовь, тоска познавательного инстинкта стремится объединить раздвоенное.
Если какое-либо существо, подобное истинной женщине, лишено
деятельности в сфере понятий, то оно неизбежно лишено и деятельности в сфере
суждения. Это положение может показаться смешанным парадоксом, так как ведь
и женщины достаточно говорят (по крайней мере, мы не слышали, чтобы
кто-нибудь жаловался на их склонность к молчанию), а всякая речь является
выражением суждений. Лжец, например, которого всегда выставляют в качестве
убедительного довода против глубокого значения явлений суждения, никогда не
строит суждений в собственном смысле слова (есть "внутренняя форма
суждения", как и "внутренняя форма речи"), так как он, говоря ложь,
оставляет совершенно в стороне меру истины. Правда, он требует всеобщего
признания своей лжи, но это требование он предъявляет ко всем решительно
людям, кроме себя, а потому его ложь лишена объективной истины. Если человек
обманывает самого себя, то это значит, что он свои мысли не подвергает суду
своего внутреннего голоса, тем менее он будет расположен защищать их перед
внешним судом, судом других людей. Таким образом, можно вполне соблюсти
внешнюю форму суждения, не соблюдая внутреннего условия его. Это внутреннее
условие есть искреннее признание идеи истины в качестве верховного судьи
всех наших суждении, беззаветная готовность держать ответ и оправдаться в
своих покупках перед этим судьей. У человека раз и навсегда заложено
известное отношение к идее истины. Это обстоятельство является источником
правдивости по отношению к другим людям, вещам и к самому себе. Поэтому
выставленное раньше деление: ложь по отношению к себе и ложь по отношению к
другим - неверно. Кто субъективно расположен ко лжи, склонность, отмеченная
у женщины и подлежащая еще более подробному разбору, тот не ощущает никакого
интереса в объективной правде. Женщина не чувствует никакого стремления к
истине, отсюда ее несерьезность, ее безучастное отношение к мыслям. Есть
много писательниц, но нет ни одной мысли в их произведениях. Их любовь к
(объективной) правде столь незначительна, что даже заимствовать мысли у
других они считают делом, на которое не стоит тратить труда.
Ни одна женщина не питает серьезного интереса к науке. На этот счет
она, пожалуй, легко введет в заблуждение как себя, так и многих других
благородных людей, но очень скверных психологов. В тех случаях, когда
женщина успела в своей научной деятельности создать нечто более или менее
значительное (София Жермен, Мария Сомервилль и т. д.), можно с уверенностью
сказать, что за всем этим скрывается мужчина, на которого она таким образом
старалась больше походить. Гораздо правильнее будет применить к женщине
"cherche 1'homme", чем к мужчине - "cherche la femme".
Женщина не создала еще ничего выдающегося в научной области. Ибо
способность к истине вытекает из воли к истине и ею измеряется.
Поэтому понимание действительности у женщин гораздо слабее, чем у
мужчин, хотя бы многие и утверждали противное. Факт познания у них всегда
подчинен посторонней цели, и если стремление к ее осуществлению достаточно
интенсивно, то женщина в состоянии очень правильно и безошибочно смотреть на
вещи. Но она никогда не в состоянии понять истину ради самой истины,
постигнуть, какую ценность имеет истина сама по себе.
Женщина теряет всякую способность, к критике, она совершенно теряет
контроль над реальностью, когда в своих (часто бессознательных) стремлениях
сталкивается лицом к лицу с заблуждением. Этим объясняется твердая
уверенность очень многих женщин, что им отовсюду угрожает любовная атака,
это же является причиной столь частых галлюцинаций чувства осязания у
женщин, галлюцинаций, которые обладают столь ярко выраженным характером
чего-то реального, что совершенно непонятно для мужчин. Ибо фантазия женщины
- заблуждение и ложь, фантазия же мужчины, как художника или философа, есть
высшая истина.
Идея истины лежит в основе всего того, что только может быть названо
суждением. Суждение есть форма всякого познания, а мышление есть не что
иное, как процесс составления суждений. Закон достаточной основания является
нормой суждения в том же самом смысле, в каком законы тождества и
противоречия конститутивны для понятия нормы сущности. Было уже сказано, что
женщина не признает закона достаточного основания.
Всякое мышление есть сведение разнообразного к известному единству.
Закон достаточного основания ставит правильность всякого суждения в
зависимость от логической основы познания. В нем заложена идея функции
единства нашего мышления по отношению к многообразию и вопреки ему, в то
время, как три прочие логические аксиомы являются выражением бытия единства,
без отношения ко всему многообразию явлений. Поэтому оба эти принципа,
единство и множественность, нельзя свести к одному. В их двойственности
скорее следует видеть формально-логическое выражение мирового дуализма,
существование множественности рядом с единством. Во всяком случае Лейбниц
был совершенно прав, различая эти два принципа. Всякая теория, которая
отказывает женщине в логическом мышлении, должна не только доказать полное
пренебрежение с ее стороны к закону противоречия (и тождества), который
находит свое приложение в процессе выяснения понятия, но она должна кроме
того показать, что и закон достаточного основания, которому всецело
подчинено суждение, остается ей совершенно чуждым и непонятным. Указанием на
это служит интеллектуальная бессовестность женщин. Теоретическая мысль,
случайно возникшая в мозгу женщины, остается без дальнейшей разработки.
Женщина не дает себе труда развить эту мысль, применить ее к различным
жизненным отношениям, привести ее в связь с другими мыслями, словом, женщина
не останавливается на этой мысли. Поэтому, менее всего возможно
существование женщины-философа. Ей не достает выдержки, резкости и
настойчивости мышления. Она лишена и мотивов к нему. Совершенно не может
быть речи о женщинах, которых мучают неразрешимые проблемы. Предпочтительнее
молчать о таких женщинах, так как их положение поистине безнадежно. Мужчина,
занятый всецело проблемами, хочет познать, женщина же, носящаяся с
проблемами, хочет только быть познанной.
Психологическим доказательством того, что функция суждения есть
показатель мужественности, служит тот факт, что женщина воспринимает
суждение, как нечто мужественное, а потому притягивающее ее, как третичный
половой признак. Женщина всегда требует от мужчины определенных взглядов,
чтобы иметь возможность их заимствовать. Мужчина с неустойчивыми взглядами
(какова бы ни была эта неустойчивость) совершенно чужд ее пониманию. Она
страстно жаждет, чтобы мужчина рассуждал. Рассуждения мужчины для нее
признак мужественности. Женщина обладает способностью творить, но лишена
способности рассуждать. Особенно опасна женщина, когда она нема, так как
мужчина слишком часто склонен принимать немоту за молчание. Таким образом мы
доказали, что Ж лишена не только логических норм, но также тех функций,
которые регулируются этими нормами иными словами, она лишена деятельности в
сфере понятий и суждений' Но функция понятия по своему существу заключается
в том, что субъект стоит лицом к лицу со своим объектом, функция же суждения
является отражением первоначального родства и глубочайшего единства сущности
объекта и субъекта. Отсюда мы не в первый раз приходим к выводу: у женщины
нет субъекта.
К доказательству алогичности абсолютной женщины непосредственно
примыкает доказательство аморальности в некоторых ее проявлениях. Мы уже
видели, насколько глубоко внедрилась ложь в природу женщины. Этот факт
является результатом отсутствия у нее всякого отношения к идее истины, как и
вообще ко всевозможным ценностям. Но нам придется еще вернуться к этой теме,
а пока сосредоточим наше внимание на некоторых других моментах. При этом
рекомендуется соблюдать особенную осторожность и проявить известную степень
проницательности. Дело в том, что существует столько подражаний на
этичность, столько фальшивых подделок под мораль, что многие уже ставят
женскую нравственность выше мужской. Я уже указал, что необходимо точно
различать антиморальное поведение от аморального, и я повторяю, что в
применении к женщине речь может идти только об аморальном поведении, которое
никакого отношения к морали не имеет, которое даже не является особым
направлением или течением в области морали. Общеизвестен факт, неоднократно
подтвержденный данными криминальной статистики и повседневной жизни, что
женщины совершают несравненно меньше преступлений, чем мужчины. На этот факт
неизменно ссылаются усердные апологеты чистоты женских нравов.
Но при решении вопроса о нравственности женщин существенным является не
то, согрешил ли человек объективно против какой-нибудь идеи. Гораздо важнее
определить, есть ли в человеке определенное, субъективное начало, которое
стоит в известных отношениях к поруганной идее, и знал ли человек в момент
преступления, какую ценность он приносит в жертву в лице упомянутого начала.
Правда, преступник рождается уже с преступными задатками. Тем не менее он
сам чувствует, вопреки всевозможным теориям о "moral insanity", что своим
преступлением он утратил свою человеческую ценность и право на человеческое
существование. Это объясняется тем, что преступники - народ по преимуществу
малодушный. Нет среди них ни одного, который был бы горд сознанием
совершенного им злодеяния, который нашел бы в себе столько мужества, чтобы
оправдать свое преступление.
Преступник - мужчина уже с самого рождения своего стоит в таких же
отношениях к идее ценности, как и всякий другой мужчина, и торый лишен
преступных инстинктов. Женщина, напротив, не чувству никакой вины за собой,
даже когда совершит самое гнусное преступление. В то время, как преступник
молчаливо выслушивает все пункты обвинения, женщина может искренне
удивляться и возмущаться, ей кажется странным, что подвергают сомнению ее
право поступать так или иначе. Никогда не подвергая себя суду своей совести,
женщины всегда убеждены в своем "праве". И преступник, правда, тоже мало
прислушивается к своему внутреннему голосу, но он никогда и не настаивает на
своем праве. Он старается по возможности дальше уйти от мысли о праве, так
как эта мысль может только напомнить ему о совершенном им преступлении. Это
ясно доказывает, что он имел раньше определенное отношение к идее, но теперь
не хочет вызвать в своей памяти факт измены своему бывшему, лучшему "я". Ни
один преступник еще не думал серьезно о том, что люди учиняют над ним
несправедливость, подвергая его наказанию, женщина, напротив, убеждена в
том, что ее обвинитель руководствуется только злым умыслом. Никто не в
состоянии будет ей доказать, что она совершила преступление, если сама не
захочет этого понять. Когда начинают ее увещевать, то весьма часто бывает,
что она бросается в слезы, просит прощения и кается, что "узрела всю свою
вину", она серьезно убеждена, что чувствует всю тяжесть ее. Все это возможно
только при известном желании с ее стороны: сами эти слезы доставляют ей
томительное наслаждение. Преступник запирается, его нельзя сразу
переубедить, но мнимое упорство женщины при известном умении со стороны
обвинителя легко превращается в такое же мнимое сознание виновности.
Страдания в одиночестве под тяжестью преступления, тихие слезы, отчаяние от
позора, запятнавшего ее на всю жизнь все это вещи совершенно неизвестные
женщине. Кажущееся исключение из этого правила - именно флагеллантка,
кающаяся, бичующая свое тело. впоследствии нас еще убедит в том, что женщина
чувствует себя виновной только в компании с другими.
Итак, я не говорю, что женщина зла, антиморальна, скорее я утверждаю,
что она не может быть злой: она - аморальна, низка.
Женское сострадание и женская непорочность - два дальнейших феномена,
на которые неоднократно ссылается ценитель женской добродетели. В частности,
доброта и женское сочувствие дали повод к созданию чудесной сказки о душе
женщины, но самым неотразимым аргументом в пользу высшей нравственности
женщины явилась женщина, как сиделка, как сестра милосердия. Я касаюсь этого
пункта без особенного желания и охотно оставил бы его без внимания, но меня
вынуждает к этому возражение, которое мне лично выставили в одном разговоре
и второе, вероятно, повторят и другие. Совершенно ошибочно предполагать,
будто ухаживание женщин за больными доказывает их сострадание, по-моему, это
свидетельствует о наличности у них совершенно противоположной черты. Мужчина
никогда не в состоянии был бы смотреть на страдания больных: один вид этих
страданий до того мучительно подействовал бы на него, что он совершенно
измучался бы, а потому не может быть и речи о каком-нибудь продолжительном
ухаживании мужчины за пациентами. Кто наблюдал сестер милосердия, тот,
вероятно, немало удивлялся их равнодушию и "мягкости" даже в минуты самых
отчаянных страданий смертельно больных. Так оно и должно быть. Ибо мужчина,
который не может хладнокровно созерцать страдания и смерти других людей,
мало помог бы делу. Мужчина хотел бы успокоить боль, задержать приближение
смерти, словом, он хотел бы помочь, но где помочь нельзя, там для нем нет
места, там вступает в свои права ухаживание - занятие, для которого наиболее
приспособлена женщина. Жестоко заблуждаются, когда деятельность женщин на
этом поприще объясняют какими-либо иными соображениями, кроме утилитарных.
К этому присоединяется еще то обстоятельство, что женщине совершенно
чужда проблема одиночества и общества. Она наиболее приспособлена к роли
компаньонки (чтицы, сестры милосердия) именно потому, что она никогда не
выходит из своего одиночества. Для мужчины состояние одиночества и
пребывание в обществе составляют, так или иначе, проблему, хотя бы он только
одно из двух признавал для себя возможным. Чтобы ухаживать за больным,
женщина не оставляет своего одиночества. Если бы она в состоянии была
оставить его, то ее поступок мог бы быть назван нравственным. Женщина
никогда не одинока, она не питает особенной склонности к одиночеству, но и
не чувствует особенного страха перед ним. Женщина, даже будучи одинокой,
живет в самой тесной связанности со всеми людьми, которых она знает: это
лучшее доказательство того, что она не монада, так как монада все же имеет
свои границы. Женщина по своей природе безгранична, но не в том смысле, как
гений, границы которого совпадают с границами мира. Под безграничностью
женщины нужно понимать только то, что ничто существенное не отделяет ее от
природы и людей.
В этом состоянии слияния есть несомненно нечто половое. Сообразно
этому, женское сострдание проявляется в некотором телесном приближении к
существу, вызывающему в ней это чувство. Это - животная нежность; женщина
должна ласкать для того, чтобы и утешать. Вот еще одно доказательство в
пользу того, что между женщиной и окружающей средой нет той резкой грани,
как между одной индивидуальностью и другой! Женщина проявляет свое уважение
к страданиям ближнего не в молчании, а в причитаниях: настолько сильно он
чувствует свою связь с ним не как существо духовное, а физическое.
Жизнь, расплывающаяся в окружающем, является одной из наиболее важных
черт существа женщин, чреватых самыми глубокими последствиями. Она является
причиной повышенной чувствительности женщины, ее необычайной готовности и
бесстыдства лить слезы по всякому поводу. Недаром мы знаем только тип
плакальщицы. Мужчина же, который плачет в обществе, мало может рассчитывать
на уважение к себе. Когда кто-либо плачет, женщина плачет вместе с ним,
когда кто-либо смеется (только не над ней), женщина делает то же. Этим
исчерпана добрая половина женского сострадания.
Приставать к другим людям со своим горем, плакаться на свою судьбу,
требовать от людей сострадания - искусство исключительно женское. В этом
лежит самое убедительное доказательство психического бесстыдства женщины.
Женщина вызывает сострадание в других людях, чтобы иметь возможность плакать
вместе с ними и, таким образом, повысить собственную жалость к самой себе.
Можно без преувеличения сказать, что женщина, проливая слезы даже в
одиночестве, плачет вместе с другими, которым она мысленно жалуется на свои
страдания. Это еще в большей степени растрогивает ее. "Сострадание к себе
самой" исключительно женская особенность. Женщина прежде всего ставит себя в
один ряд с другими людьми, делает себя объектом их чувства сострадания, а
затем она. сильно растроганная, вместе с ними начинает плакать над собой
"несчастной". На этом основании ничто в столь сильной степени не вызывает
стыда в мужчине, как импульс к этому, так называемому "состраданию к себе
самому", на котором он себя иногда неожиданно поймает: такое состояние
фактически превращает субъекта в объект.
Женское сострадание, в которое верил даже Шопенгауэр, это вообще один
только плач и вой, при малейшем поводе, без малейшего труда, без стыда
подавить в себе это чувство. Истинное сострадание, как и всякое страдание,
поскольку оно действительно серьезно, должно быть стыдливо. Больше того, ни
одно страдание не может быть так стыдливо, как сострадание и любовь, так как
в этих двух чувствах мы приходим к сознанию тех крайних пределов личности,
которых уже нельзя перейти. О любви и ее стыдливости мы поговорим в
дальнейшем, В сострадании, в истинном мужском сострадании, лежит какое-то
чувство стыда, какое-то сознание вины, что мне не приходится так сильно
страдать, как ему, что я - не одно и то же, что и он, а совершенно отличное
от него существо, отделенное от него даже внешними условиями жизни. Мужское
сострадание - это краснеющее за самого себя princpium individuationis
Поэтому женское сострадание навязчиво, мужское - скрытно.
Какое отношение имеет сострадание к стыдливости женщин, отчасти уже
выяснено здесь, отчасти будет разобрано в дальнейшем в связи с вопросом об
истерии. Мы окончательно отказываемся понимать, как люди могут говорить о
какой-то врожденной стыдливости женщины при том наивном усердии, с каким они
щеголяют в декольтированных платьях, конечно, с некоторого разрешения со
стороны общественного мнения. Можно быть стыдливым, можно и не быть. Но
нельзя
говорить о стыдливости женщин, раз они равномерно забывают о ней в
известные промежутки времени.
Абсолютным доказательством бесстыдства женщин может служить тот факт,
что они в присутствии других женщин без всякого стеснения выставляют напоказ
свое голое тело, мужчины же между собою всегда стараются прикрыть свою
наготу. В этом лежит также указание на то, откуда собственно исходит это
пресловутое требование стыдливости, которое женщины внешним образом так
педантично соблюдают. Когда женщины остаются одни, между ними происходит
самый оживленный обмен сравнений физических прелестей каждой из них, и
нередко все присутствующие подвергаются самому подробному осмотру. Все это
делается не без некоторой похотливости, так как совершенно бессознательно
основной точкой зрения остается та ценность, которую мужчина придает тому
или иному физическому преимуществу женщины. Мужчина абсолютно не
интересуется наготой другого мужчины, женщина же мысленно раздевает всякую
другую женщину и, таким образом, она доказывает всеобщее межиндивидуальное
бесстыдство своем пола. Мужчине не приятно и противно знать половую жизнь
другого мужчины. Женщина же создает себе в мыслях общую картину половой
жизни другой женщины немедленно после первого знакомства с ней, она даже
оценивает другую женщину исключительно с этой точки зрения в ее "жизни".
Я еще вернусь к более глубокому разбору этой темы. Здесь изложение
впервые сталкивается с тем моментом, о котором я говорил во второй главе
этой части труда. Необходимо прежде всего сознавать то, чего мы стыдимся,
только тогда мы и можем ощущать чувство стыда. Но для сознательности, как
для чувства стыда, необходим прежде всем какой-нибудь дифференцирующий
момент. Женщина, которая только сексуальна, может казаться асексуальной, так
как она - сама сексуальность. У нее половая индивидуальность не выступает ни
физически, ни психически, ни пространственно, ни во времени с такой
отчетливостью, как у мужчины. Женщина, бесстыдная по природе своей, может
произвести впечатление стыдливости, так как у нее нет стыда, который можно
было бы оскорбить. Таким образом оказывается, что женщина или никогда не
бывает голой, или пребывает в вечной наготе. Она никогда не может быть
голой, так как не в состоянии придти к мысли об истинной наготе. Она всегда
остается голой, так как в ней отсутствует то, что могло бы привести ее к
сознанию своей (объективной) наготы и послужить импульсом к ее прикрытию.
Что можно быть голым и в одежде - истина, недоступная только тупому уму, но
плох тот психолог, на которого одежда так убедительно действует, что он
отказывается говорить о наготе. Женщина объективно всегда нага, даже в
кринолине и корсете.
Это находится в неразрывной связи с тем значением, которое имеет для
женщины слово "я". Когда спрашивают женщину, что она разумеет под своим "я",
то она не может себе представить ничего иного, кроме своего тела. Внешность
- это "я" женщин. "Рисунок человеческого я" набросанный Махом в его
"Предварительных антиметафизических замечаниях", дает нам истинную
характеристику "я" совершенной женщины. Если Э. Краузе говорит, что
самосозерцание "я" вполне выполнимо то это вовсе не так смешно, как думает
Мах, а за ним многие другие, которым в произведениях Маха понравилась именно
эта "шутливая иллюстрация философского "Много шума из ничего".
Женское "я" является основанием ее специфического тщеславия. Мужское
тщеславие есть проявление воли к ценности. Объективная форма его выражения,
его чувствительность, заключается в потребности устранить всякое сомнение со
стороны других людей в достижимости этой ценности. Личность - это то, что
дает мужчине ценность и вневременность. Эта высшая ценность, которую нельзя
отождествить с ценой, так как она, по выражению Канта, "не может быть
замещена никаким эквивалентом", "она выше всякой цены, а потому совершенно
устраняет возможность эквивалента" - эта ценность есть достоинство мужчины.
Женщины, вопреки мнению Шиллера, не обладают никаким достоинством. Этот
пробел старались заполнить изобретением слова дама. Их тщеславие естественно
направится к высшей женской ценности, т. е. к сохранению, усилению и
признанию их телесной красоты. Тщеславие Ж, таким образом, представляет
собою с одной стороны известное расположение к своему собственному телу,
расположение, присущее только ей, чуждое даже самому красивому
(мужественному) мужчине. Это своего рода радость, которая проявляется даже у
объективную непреложность в той решительной, строгой форме, какую придал
этому суждению его творец. Действительно, когда человек высказывает суждение
в подобной форме, то в этом видят с его стороны требование всеобщего
признания того, что он высказал- Если же человек отказывается от подобного
требования, то ему вполне справедливо замечают, что он злоупотребил формой
суждения. Отсюда вполне правильно будет заключить, что в функции суждения
лежит притязание на познание, или другими словами на истинность того, что
высказывается.
Это притязание на познание выражает собою только ту, мысль, что субъект
обладает способностью высказывать суждения об объекте, причем суждения
совершенно правильные. В качестве объектов, относительно которых мы
высказываем свои суждения, служат понятия; понятие есть предмет познания.
Оно противопоставляет объект субъекту.
Путем суждения снова устанавливается связь и родство между ними. Ибо
требование истины предполагает, что субъект способен правильно судить об
объекте. Таким образом мы пришли к выводу, что в функции суждения уже
заключается доказательство известной связи между "я" и всебытием,
доказательство возможности их абсолютного единства. Только такое единство,
не простая согласованность, а тождество бытия и мышления, есть истина. Оно
является вечным требованием, постулатом, но не фактом, который человек в
состоянии был бы осуществить. Свобода субъекта и свобода объекта есть в
конечном счете одна и та же свобода. Способность суждения со своей основной
предпосылкой, человек может судить обо всем, является только сухим
логическим выражением теории микрокосма человеческой души. Вызвавший столько
споров вопрос о том, что чему предшествовало, понятие ли суждению или
наоборот, нужно будет разрешить в том смысле, что оба они, хотя и
одновременны, но необходимо друг друга обусловливают. Всякое познание
направлено на какой-нибудь предмет, сам же процесс познания совершается в
форме суждения, предметом котором является понятие. Функция понятия
разделила субъект и объект и оставила в одиночестве субъект. Как и всякая
любовь, тоска познавательного инстинкта стремится объединить раздвоенное.
Если какое-либо существо, подобное истинной женщине, лишено
деятельности в сфере понятий, то оно неизбежно лишено и деятельности в сфере
суждения. Это положение может показаться смешанным парадоксом, так как ведь
и женщины достаточно говорят (по крайней мере, мы не слышали, чтобы
кто-нибудь жаловался на их склонность к молчанию), а всякая речь является
выражением суждений. Лжец, например, которого всегда выставляют в качестве
убедительного довода против глубокого значения явлений суждения, никогда не
строит суждений в собственном смысле слова (есть "внутренняя форма
суждения", как и "внутренняя форма речи"), так как он, говоря ложь,
оставляет совершенно в стороне меру истины. Правда, он требует всеобщего
признания своей лжи, но это требование он предъявляет ко всем решительно
людям, кроме себя, а потому его ложь лишена объективной истины. Если человек
обманывает самого себя, то это значит, что он свои мысли не подвергает суду
своего внутреннего голоса, тем менее он будет расположен защищать их перед
внешним судом, судом других людей. Таким образом, можно вполне соблюсти
внешнюю форму суждения, не соблюдая внутреннего условия его. Это внутреннее
условие есть искреннее признание идеи истины в качестве верховного судьи
всех наших суждении, беззаветная готовность держать ответ и оправдаться в
своих покупках перед этим судьей. У человека раз и навсегда заложено
известное отношение к идее истины. Это обстоятельство является источником
правдивости по отношению к другим людям, вещам и к самому себе. Поэтому
выставленное раньше деление: ложь по отношению к себе и ложь по отношению к
другим - неверно. Кто субъективно расположен ко лжи, склонность, отмеченная
у женщины и подлежащая еще более подробному разбору, тот не ощущает никакого
интереса в объективной правде. Женщина не чувствует никакого стремления к
истине, отсюда ее несерьезность, ее безучастное отношение к мыслям. Есть
много писательниц, но нет ни одной мысли в их произведениях. Их любовь к
(объективной) правде столь незначительна, что даже заимствовать мысли у
других они считают делом, на которое не стоит тратить труда.
Ни одна женщина не питает серьезного интереса к науке. На этот счет
она, пожалуй, легко введет в заблуждение как себя, так и многих других
благородных людей, но очень скверных психологов. В тех случаях, когда
женщина успела в своей научной деятельности создать нечто более или менее
значительное (София Жермен, Мария Сомервилль и т. д.), можно с уверенностью
сказать, что за всем этим скрывается мужчина, на которого она таким образом
старалась больше походить. Гораздо правильнее будет применить к женщине
"cherche 1'homme", чем к мужчине - "cherche la femme".
Женщина не создала еще ничего выдающегося в научной области. Ибо
способность к истине вытекает из воли к истине и ею измеряется.
Поэтому понимание действительности у женщин гораздо слабее, чем у
мужчин, хотя бы многие и утверждали противное. Факт познания у них всегда
подчинен посторонней цели, и если стремление к ее осуществлению достаточно
интенсивно, то женщина в состоянии очень правильно и безошибочно смотреть на
вещи. Но она никогда не в состоянии понять истину ради самой истины,
постигнуть, какую ценность имеет истина сама по себе.
Женщина теряет всякую способность, к критике, она совершенно теряет
контроль над реальностью, когда в своих (часто бессознательных) стремлениях
сталкивается лицом к лицу с заблуждением. Этим объясняется твердая
уверенность очень многих женщин, что им отовсюду угрожает любовная атака,
это же является причиной столь частых галлюцинаций чувства осязания у
женщин, галлюцинаций, которые обладают столь ярко выраженным характером
чего-то реального, что совершенно непонятно для мужчин. Ибо фантазия женщины
- заблуждение и ложь, фантазия же мужчины, как художника или философа, есть
высшая истина.
Идея истины лежит в основе всего того, что только может быть названо
суждением. Суждение есть форма всякого познания, а мышление есть не что
иное, как процесс составления суждений. Закон достаточной основания является
нормой суждения в том же самом смысле, в каком законы тождества и
противоречия конститутивны для понятия нормы сущности. Было уже сказано, что
женщина не признает закона достаточного основания.
Всякое мышление есть сведение разнообразного к известному единству.
Закон достаточного основания ставит правильность всякого суждения в
зависимость от логической основы познания. В нем заложена идея функции
единства нашего мышления по отношению к многообразию и вопреки ему, в то
время, как три прочие логические аксиомы являются выражением бытия единства,
без отношения ко всему многообразию явлений. Поэтому оба эти принципа,
единство и множественность, нельзя свести к одному. В их двойственности
скорее следует видеть формально-логическое выражение мирового дуализма,
существование множественности рядом с единством. Во всяком случае Лейбниц
был совершенно прав, различая эти два принципа. Всякая теория, которая
отказывает женщине в логическом мышлении, должна не только доказать полное
пренебрежение с ее стороны к закону противоречия (и тождества), который
находит свое приложение в процессе выяснения понятия, но она должна кроме
того показать, что и закон достаточного основания, которому всецело
подчинено суждение, остается ей совершенно чуждым и непонятным. Указанием на
это служит интеллектуальная бессовестность женщин. Теоретическая мысль,
случайно возникшая в мозгу женщины, остается без дальнейшей разработки.
Женщина не дает себе труда развить эту мысль, применить ее к различным
жизненным отношениям, привести ее в связь с другими мыслями, словом, женщина
не останавливается на этой мысли. Поэтому, менее всего возможно
существование женщины-философа. Ей не достает выдержки, резкости и
настойчивости мышления. Она лишена и мотивов к нему. Совершенно не может
быть речи о женщинах, которых мучают неразрешимые проблемы. Предпочтительнее
молчать о таких женщинах, так как их положение поистине безнадежно. Мужчина,
занятый всецело проблемами, хочет познать, женщина же, носящаяся с
проблемами, хочет только быть познанной.
Психологическим доказательством того, что функция суждения есть
показатель мужественности, служит тот факт, что женщина воспринимает
суждение, как нечто мужественное, а потому притягивающее ее, как третичный
половой признак. Женщина всегда требует от мужчины определенных взглядов,
чтобы иметь возможность их заимствовать. Мужчина с неустойчивыми взглядами
(какова бы ни была эта неустойчивость) совершенно чужд ее пониманию. Она
страстно жаждет, чтобы мужчина рассуждал. Рассуждения мужчины для нее
признак мужественности. Женщина обладает способностью творить, но лишена
способности рассуждать. Особенно опасна женщина, когда она нема, так как
мужчина слишком часто склонен принимать немоту за молчание. Таким образом мы
доказали, что Ж лишена не только логических норм, но также тех функций,
которые регулируются этими нормами иными словами, она лишена деятельности в
сфере понятий и суждений' Но функция понятия по своему существу заключается
в том, что субъект стоит лицом к лицу со своим объектом, функция же суждения
является отражением первоначального родства и глубочайшего единства сущности
объекта и субъекта. Отсюда мы не в первый раз приходим к выводу: у женщины
нет субъекта.
К доказательству алогичности абсолютной женщины непосредственно
примыкает доказательство аморальности в некоторых ее проявлениях. Мы уже
видели, насколько глубоко внедрилась ложь в природу женщины. Этот факт
является результатом отсутствия у нее всякого отношения к идее истины, как и
вообще ко всевозможным ценностям. Но нам придется еще вернуться к этой теме,
а пока сосредоточим наше внимание на некоторых других моментах. При этом
рекомендуется соблюдать особенную осторожность и проявить известную степень
проницательности. Дело в том, что существует столько подражаний на
этичность, столько фальшивых подделок под мораль, что многие уже ставят
женскую нравственность выше мужской. Я уже указал, что необходимо точно
различать антиморальное поведение от аморального, и я повторяю, что в
применении к женщине речь может идти только об аморальном поведении, которое
никакого отношения к морали не имеет, которое даже не является особым
направлением или течением в области морали. Общеизвестен факт, неоднократно
подтвержденный данными криминальной статистики и повседневной жизни, что
женщины совершают несравненно меньше преступлений, чем мужчины. На этот факт
неизменно ссылаются усердные апологеты чистоты женских нравов.
Но при решении вопроса о нравственности женщин существенным является не
то, согрешил ли человек объективно против какой-нибудь идеи. Гораздо важнее
определить, есть ли в человеке определенное, субъективное начало, которое
стоит в известных отношениях к поруганной идее, и знал ли человек в момент
преступления, какую ценность он приносит в жертву в лице упомянутого начала.
Правда, преступник рождается уже с преступными задатками. Тем не менее он
сам чувствует, вопреки всевозможным теориям о "moral insanity", что своим
преступлением он утратил свою человеческую ценность и право на человеческое
существование. Это объясняется тем, что преступники - народ по преимуществу
малодушный. Нет среди них ни одного, который был бы горд сознанием
совершенного им злодеяния, который нашел бы в себе столько мужества, чтобы
оправдать свое преступление.
Преступник - мужчина уже с самого рождения своего стоит в таких же
отношениях к идее ценности, как и всякий другой мужчина, и торый лишен
преступных инстинктов. Женщина, напротив, не чувству никакой вины за собой,
даже когда совершит самое гнусное преступление. В то время, как преступник
молчаливо выслушивает все пункты обвинения, женщина может искренне
удивляться и возмущаться, ей кажется странным, что подвергают сомнению ее
право поступать так или иначе. Никогда не подвергая себя суду своей совести,
женщины всегда убеждены в своем "праве". И преступник, правда, тоже мало
прислушивается к своему внутреннему голосу, но он никогда и не настаивает на
своем праве. Он старается по возможности дальше уйти от мысли о праве, так
как эта мысль может только напомнить ему о совершенном им преступлении. Это
ясно доказывает, что он имел раньше определенное отношение к идее, но теперь
не хочет вызвать в своей памяти факт измены своему бывшему, лучшему "я". Ни
один преступник еще не думал серьезно о том, что люди учиняют над ним
несправедливость, подвергая его наказанию, женщина, напротив, убеждена в
том, что ее обвинитель руководствуется только злым умыслом. Никто не в
состоянии будет ей доказать, что она совершила преступление, если сама не
захочет этого понять. Когда начинают ее увещевать, то весьма часто бывает,
что она бросается в слезы, просит прощения и кается, что "узрела всю свою
вину", она серьезно убеждена, что чувствует всю тяжесть ее. Все это возможно
только при известном желании с ее стороны: сами эти слезы доставляют ей
томительное наслаждение. Преступник запирается, его нельзя сразу
переубедить, но мнимое упорство женщины при известном умении со стороны
обвинителя легко превращается в такое же мнимое сознание виновности.
Страдания в одиночестве под тяжестью преступления, тихие слезы, отчаяние от
позора, запятнавшего ее на всю жизнь все это вещи совершенно неизвестные
женщине. Кажущееся исключение из этого правила - именно флагеллантка,
кающаяся, бичующая свое тело. впоследствии нас еще убедит в том, что женщина
чувствует себя виновной только в компании с другими.
Итак, я не говорю, что женщина зла, антиморальна, скорее я утверждаю,
что она не может быть злой: она - аморальна, низка.
Женское сострадание и женская непорочность - два дальнейших феномена,
на которые неоднократно ссылается ценитель женской добродетели. В частности,
доброта и женское сочувствие дали повод к созданию чудесной сказки о душе
женщины, но самым неотразимым аргументом в пользу высшей нравственности
женщины явилась женщина, как сиделка, как сестра милосердия. Я касаюсь этого
пункта без особенного желания и охотно оставил бы его без внимания, но меня
вынуждает к этому возражение, которое мне лично выставили в одном разговоре
и второе, вероятно, повторят и другие. Совершенно ошибочно предполагать,
будто ухаживание женщин за больными доказывает их сострадание, по-моему, это
свидетельствует о наличности у них совершенно противоположной черты. Мужчина
никогда не в состоянии был бы смотреть на страдания больных: один вид этих
страданий до того мучительно подействовал бы на него, что он совершенно
измучался бы, а потому не может быть и речи о каком-нибудь продолжительном
ухаживании мужчины за пациентами. Кто наблюдал сестер милосердия, тот,
вероятно, немало удивлялся их равнодушию и "мягкости" даже в минуты самых
отчаянных страданий смертельно больных. Так оно и должно быть. Ибо мужчина,
который не может хладнокровно созерцать страдания и смерти других людей,
мало помог бы делу. Мужчина хотел бы успокоить боль, задержать приближение
смерти, словом, он хотел бы помочь, но где помочь нельзя, там для нем нет
места, там вступает в свои права ухаживание - занятие, для которого наиболее
приспособлена женщина. Жестоко заблуждаются, когда деятельность женщин на
этом поприще объясняют какими-либо иными соображениями, кроме утилитарных.
К этому присоединяется еще то обстоятельство, что женщине совершенно
чужда проблема одиночества и общества. Она наиболее приспособлена к роли
компаньонки (чтицы, сестры милосердия) именно потому, что она никогда не
выходит из своего одиночества. Для мужчины состояние одиночества и
пребывание в обществе составляют, так или иначе, проблему, хотя бы он только
одно из двух признавал для себя возможным. Чтобы ухаживать за больным,
женщина не оставляет своего одиночества. Если бы она в состоянии была
оставить его, то ее поступок мог бы быть назван нравственным. Женщина
никогда не одинока, она не питает особенной склонности к одиночеству, но и
не чувствует особенного страха перед ним. Женщина, даже будучи одинокой,
живет в самой тесной связанности со всеми людьми, которых она знает: это
лучшее доказательство того, что она не монада, так как монада все же имеет
свои границы. Женщина по своей природе безгранична, но не в том смысле, как
гений, границы которого совпадают с границами мира. Под безграничностью
женщины нужно понимать только то, что ничто существенное не отделяет ее от
природы и людей.
В этом состоянии слияния есть несомненно нечто половое. Сообразно
этому, женское сострдание проявляется в некотором телесном приближении к
существу, вызывающему в ней это чувство. Это - животная нежность; женщина
должна ласкать для того, чтобы и утешать. Вот еще одно доказательство в
пользу того, что между женщиной и окружающей средой нет той резкой грани,
как между одной индивидуальностью и другой! Женщина проявляет свое уважение
к страданиям ближнего не в молчании, а в причитаниях: настолько сильно он
чувствует свою связь с ним не как существо духовное, а физическое.
Жизнь, расплывающаяся в окружающем, является одной из наиболее важных
черт существа женщин, чреватых самыми глубокими последствиями. Она является
причиной повышенной чувствительности женщины, ее необычайной готовности и
бесстыдства лить слезы по всякому поводу. Недаром мы знаем только тип
плакальщицы. Мужчина же, который плачет в обществе, мало может рассчитывать
на уважение к себе. Когда кто-либо плачет, женщина плачет вместе с ним,
когда кто-либо смеется (только не над ней), женщина делает то же. Этим
исчерпана добрая половина женского сострадания.
Приставать к другим людям со своим горем, плакаться на свою судьбу,
требовать от людей сострадания - искусство исключительно женское. В этом
лежит самое убедительное доказательство психического бесстыдства женщины.
Женщина вызывает сострадание в других людях, чтобы иметь возможность плакать
вместе с ними и, таким образом, повысить собственную жалость к самой себе.
Можно без преувеличения сказать, что женщина, проливая слезы даже в
одиночестве, плачет вместе с другими, которым она мысленно жалуется на свои
страдания. Это еще в большей степени растрогивает ее. "Сострадание к себе
самой" исключительно женская особенность. Женщина прежде всего ставит себя в
один ряд с другими людьми, делает себя объектом их чувства сострадания, а
затем она. сильно растроганная, вместе с ними начинает плакать над собой
"несчастной". На этом основании ничто в столь сильной степени не вызывает
стыда в мужчине, как импульс к этому, так называемому "состраданию к себе
самому", на котором он себя иногда неожиданно поймает: такое состояние
фактически превращает субъекта в объект.
Женское сострадание, в которое верил даже Шопенгауэр, это вообще один
только плач и вой, при малейшем поводе, без малейшего труда, без стыда
подавить в себе это чувство. Истинное сострадание, как и всякое страдание,
поскольку оно действительно серьезно, должно быть стыдливо. Больше того, ни
одно страдание не может быть так стыдливо, как сострадание и любовь, так как
в этих двух чувствах мы приходим к сознанию тех крайних пределов личности,
которых уже нельзя перейти. О любви и ее стыдливости мы поговорим в
дальнейшем, В сострадании, в истинном мужском сострадании, лежит какое-то
чувство стыда, какое-то сознание вины, что мне не приходится так сильно
страдать, как ему, что я - не одно и то же, что и он, а совершенно отличное
от него существо, отделенное от него даже внешними условиями жизни. Мужское
сострадание - это краснеющее за самого себя princpium individuationis
Поэтому женское сострадание навязчиво, мужское - скрытно.
Какое отношение имеет сострадание к стыдливости женщин, отчасти уже
выяснено здесь, отчасти будет разобрано в дальнейшем в связи с вопросом об
истерии. Мы окончательно отказываемся понимать, как люди могут говорить о
какой-то врожденной стыдливости женщины при том наивном усердии, с каким они
щеголяют в декольтированных платьях, конечно, с некоторого разрешения со
стороны общественного мнения. Можно быть стыдливым, можно и не быть. Но
нельзя
говорить о стыдливости женщин, раз они равномерно забывают о ней в
известные промежутки времени.
Абсолютным доказательством бесстыдства женщин может служить тот факт,
что они в присутствии других женщин без всякого стеснения выставляют напоказ
свое голое тело, мужчины же между собою всегда стараются прикрыть свою
наготу. В этом лежит также указание на то, откуда собственно исходит это
пресловутое требование стыдливости, которое женщины внешним образом так
педантично соблюдают. Когда женщины остаются одни, между ними происходит
самый оживленный обмен сравнений физических прелестей каждой из них, и
нередко все присутствующие подвергаются самому подробному осмотру. Все это
делается не без некоторой похотливости, так как совершенно бессознательно
основной точкой зрения остается та ценность, которую мужчина придает тому
или иному физическому преимуществу женщины. Мужчина абсолютно не
интересуется наготой другого мужчины, женщина же мысленно раздевает всякую
другую женщину и, таким образом, она доказывает всеобщее межиндивидуальное
бесстыдство своем пола. Мужчине не приятно и противно знать половую жизнь
другого мужчины. Женщина же создает себе в мыслях общую картину половой
жизни другой женщины немедленно после первого знакомства с ней, она даже
оценивает другую женщину исключительно с этой точки зрения в ее "жизни".
Я еще вернусь к более глубокому разбору этой темы. Здесь изложение
впервые сталкивается с тем моментом, о котором я говорил во второй главе
этой части труда. Необходимо прежде всего сознавать то, чего мы стыдимся,
только тогда мы и можем ощущать чувство стыда. Но для сознательности, как
для чувства стыда, необходим прежде всем какой-нибудь дифференцирующий
момент. Женщина, которая только сексуальна, может казаться асексуальной, так
как она - сама сексуальность. У нее половая индивидуальность не выступает ни
физически, ни психически, ни пространственно, ни во времени с такой
отчетливостью, как у мужчины. Женщина, бесстыдная по природе своей, может
произвести впечатление стыдливости, так как у нее нет стыда, который можно
было бы оскорбить. Таким образом оказывается, что женщина или никогда не
бывает голой, или пребывает в вечной наготе. Она никогда не может быть
голой, так как не в состоянии придти к мысли об истинной наготе. Она всегда
остается голой, так как в ней отсутствует то, что могло бы привести ее к
сознанию своей (объективной) наготы и послужить импульсом к ее прикрытию.
Что можно быть голым и в одежде - истина, недоступная только тупому уму, но
плох тот психолог, на которого одежда так убедительно действует, что он
отказывается говорить о наготе. Женщина объективно всегда нага, даже в
кринолине и корсете.
Это находится в неразрывной связи с тем значением, которое имеет для
женщины слово "я". Когда спрашивают женщину, что она разумеет под своим "я",
то она не может себе представить ничего иного, кроме своего тела. Внешность
- это "я" женщин. "Рисунок человеческого я" набросанный Махом в его
"Предварительных антиметафизических замечаниях", дает нам истинную
характеристику "я" совершенной женщины. Если Э. Краузе говорит, что
самосозерцание "я" вполне выполнимо то это вовсе не так смешно, как думает
Мах, а за ним многие другие, которым в произведениях Маха понравилась именно
эта "шутливая иллюстрация философского "Много шума из ничего".
Женское "я" является основанием ее специфического тщеславия. Мужское
тщеславие есть проявление воли к ценности. Объективная форма его выражения,
его чувствительность, заключается в потребности устранить всякое сомнение со
стороны других людей в достижимости этой ценности. Личность - это то, что
дает мужчине ценность и вневременность. Эта высшая ценность, которую нельзя
отождествить с ценой, так как она, по выражению Канта, "не может быть
замещена никаким эквивалентом", "она выше всякой цены, а потому совершенно
устраняет возможность эквивалента" - эта ценность есть достоинство мужчины.
Женщины, вопреки мнению Шиллера, не обладают никаким достоинством. Этот
пробел старались заполнить изобретением слова дама. Их тщеславие естественно
направится к высшей женской ценности, т. е. к сохранению, усилению и
признанию их телесной красоты. Тщеславие Ж, таким образом, представляет
собою с одной стороны известное расположение к своему собственному телу,
расположение, присущее только ей, чуждое даже самому красивому
(мужественному) мужчине. Это своего рода радость, которая проявляется даже у