Страница:
исследования, заставляет нас предположить, что этот путь наиболее надежный.
Я имею здесь в виду исследования, непосредственно связанные с именами Пьера
Жане и Оскара Фогта, а особенно И. Брейера и 3. Фрейда. Дальнейшее
исследование и раскрытие явления истерии необходимо производить в том
направлении, по которому следовали эти ученые, т.е. надлежит воссоздать тот
психологический процесс, который привел к этой болезни.
Если принять определенное сексуальное "травматическое" переживание в
качестве наиболее обычного (по Фрейду, единственного) повода к заболеванию,
то, по моему мнению, возникновение этой болезни следует представлять себе
схематически таким образом: женщина находилась под влиянием какого-нибудь
полового впечатления или представления, которое она восприняла в известном
прямом или непосредственном отношении к себе. И вот в ее психике разгорается
конфликт. С одной стороны, мужская оценка, которая насквозь проникла в ее
существо, привилась к ней, перешла в ее сознание в виде доминирующего
начала, заставляет ее отвергнуть это представление, возмущаться им и
чувствовать себя несчастной из-за него. С другой стороны, ее собственная
женская природа действует в противоположном направлении: она положительно
оценивает это представление, одобряет, желает его в самых глубоких
бессознательных основах своего существа. Этот именно конфликт постепенно
нарастает и бродит внутри ее, пока не разряжается припадком. Вот такая
женщина являет собою типическую картину истерического состояния. Этим
объясняется, почему больная ощущает половой акт, как "чужеродное тело в
сознании", тот половой акт, который она, по ее глубокому убеждению,
решительно отвергает, но которого фактически требует ее изначальная природа,
это нечто в ней. Колоссальная интенсивность желания, которое усиливается по
мере увеличения числа попыток, направленных к его подавлению, и параллельно
с этим тем более сильное и оскорбленное отрицание мысли о половом акте - вот
та пестрая игра двух чувств, которая совершается в истеричке. Хроническая
лживость женщины особенно обостряется, когда дело кажется основного пункта,
когда женщина впитывает в себя также этически отрицательную мужскую оценку
сексуальности. А ведь всем известен тот факт, что сильнее всех поддаются
влиянию мужчины именно истерички. Истерия есть органический кризис
органической лживости женщины. Я не отрицаю, что есть и истеричные мужчины,
хотя значительно реже: ибо среди бесконечного числа различных психических
возможностей мужчины есть одна, а именно - это обратиться в женщину, а
вместе с тем и в истеричку. Несомненно существуют и лживые мужчины, но в
данном случае кризис протекает совершенно иначе (также и лживость здесь
иная, не такая безнадежная): он ведет к просветлению, хотя очень часто на
весьма короткий срок.
Это проникновение в органическую лживость женщины, в ее неспособность
составить себе истинное представление о своей собственной сущности,
неспособность, которая ведет ее к образу мышления, совершенно чуждому ей -
все это дает, на мой взгляд, в принципе вполне удовлетворительное разрешение
тех трудностей, которые связаны с этимологией истерии. Если бы добродетель
была вполне свойственна женщине, то последняя не страдала бы от нее, на
самом деле она расплачивается за ту ложь, которую совершает против своей
собственной, в действительности, неослабленной природы. В частности,
отдельные положения требуют дальнейшего выяснения и подтверждения.
Явление истерии ясно свидетельствует о том, что лживость женщины,
которая так глубоко засела в ее природе, занимает не столь прочное
положение, чтобы быть в состоянии вытеснить все прочее. Женщина усвоила себе
целую систему чуждых ей представлений и оценок путем воспитания или общения
с другими людьми: или, вернее, она послушно и безропотно подчинилась влиянию
с их стороны. Могущественнейший толчок необходим для того, чтобы искоренить
этот огромнейший, сросшийся с нею психический комплекс, чтобы женщина
очутилась в сотоянии интеллектуальной беспомощности, которая так типична для
истерии. Необычайный испуг может опрокинуть эту искусственную постройку и
превратить женщину в поле битвы между бессознательной для нее вытесненной
природой и хотя сознательным, но неестественным для нее духом. Наступающее
вслед за этим метание то в одну, то в другую сторону объясняет нам
необыкновенную психическую прерывистость во время истерических страданий,
постоянную смену различных настроений, из которых ни одно не может быть
схвачено, фиксировано, подвергнуто наблюдению или познано каким-нибудь
элементом сознания, господствующим над всем состоянием. В связи с этим
находится чрезвычайная восприимчивость к испугу, свойственная истеричкам.
Тем не менее есть основания в этом случае предположить, что очень много
поводов к испугу, который объективно не имеет никакого отношения к половой
сфере, воспринимаются ими в качестве половых. Кто теперь скажет, с чем
связывается у них переживание, вызвавшее в них испуг, которое при том по
всем признакам совершенно лишено сексуальных элементов?
Совмещение целого ряда всевозможных противоречий в истеричках всегда
вызывало в людях удивление. С одной стороны, они отличаются развитым
критическим умом и строгой последовательностью и верностью своих суждений,
сильно противятся действию гипноза и т.д.. С другой стороны, они сильно
возбуждаются под влиянием самых незначительных явлений и склонны впадать в
самый глубокий гипнотический сон- С одной стороны, они кажутся нам
неестественно целомудренными, а с другой - необычайно чувственными.
Но все это легко объясняется с излагаемой здесь точки зрения. Глубокая
правдивость, бескорыстная любовь к истине, строгое избегание всего полового,
осмысленное суждение и сила воли - все это составляет лишь частицу той
псевдоличности, которую женщина, по своей пассивности, разыгрывает перед
собой и всем миром. Все то, что свойственно ее истинной природе и составляет
ее единственный смысл, образует собою, "отделившуюся личность", ту
"бессознательную душу", которая может проявиться в самых разнообразных
непристойностях или подчиниться безраздельному влиянию со стороны других. В
фактах, известных под именем "duplex" и "multiplex personality", "double
conscience" или "раздвоение Я", хотели узреть один из убедительнейших
аргументов против допущения единой души. В действительности же все эти
явления дают лучшее указание на то, что и где можно говорить о ее единой
душе. "Раздвоение личности" возможно только там, где с самого начала
отсутствует личность, как это бывает у женщины. Все знаменитые случаи,
которые описаны Жане в книге "Психологический автоматизм" относятся только к
женщинам. Ни один из них не имеет отношения к мужчине. Только женщина,
лишенная души и умопостигаемого "я", не в состоянии познать своего
внутреннего содержания, не в силах озарить духовный мир светом истины.
Только она может превратиться в игрушку чужого сознания, совершенно пассивно
проникающего в ее существо, и побуждений, заложенных глубоко в ее истинную
природу, что предполагает Жане при описании истерических явлений. Только она
может в такой сильной степени притворяться, жаждать полового акта и вместе с
тем испытывать страх перед ним, маскироваться перед собой и скрывать свое
истинное хотение в непроницаемую оболочку кокона. Истерия есть банкротство
внешнего, мнимого "я", поэтому она превращает иногда женщину в "tabula
rasa".Последняя кажется лишенной всех собственных влечений ("анорексия"). Но
это продолжается до тех пор, пока не проявляется истинная натура женщины,
которая решительно протестует против лжи истерического отрицания. Если этот
"chos nerveux", эта психическая "trauma" является испугом действительно
асек-суального характера, то тем самым лучше всего доказывается вся слабость
и неустойчивость усвоенного "я", которое исчезает и, таким образом, дает
возможность проявиться истинной природе.
Появление последней и есть именно та, "противоволя" Фрейда которая
ощущается, как нечто совершенно чуждое. От этой "противоволи" больная хочет
спастись, прибегнув к помощи ложного "я", которое в теперешнем состоянии
превратилось в нечто дряхлое и хрупкое. Больная всячески стремиться
оттеснить эту "противоволю" Прежде внешнее принуждение, в котором истеричка
видела свой долг изгнало истинную природу ее из сферы сознания, прокляло и
заковало ее в цепи. Теперь же женщина стремиться спастись от освободившихся
рвущихся наружу сил, спастись бегством в ту систему усвоенных ею принципов,
с помощью которой она надеется уничтожить и свергнуть с себя действие
непривычных искушений. Но эта система уже, во всяком случае, потеряла свое
исключительное господство. Это "чужеродное тело в сознании", это "дурное я"
составляет на самом деле ее истинную женскую природу, в то время как то, что
она считает своим истинным "я", является личностью, которая сложилась под
влиянием всех чуждых ей элементов. "Чужеродное тело" есть не что иное, как
сексуальность которой женщина не признает и от которой она всячески
открещивается. Но она уже не в состоянии сдерживать эту сексуальность, как
прежде, когда все ее влечения без борьбы и навсегда отступали под напором
внедрявшейся в нее нравственности. Правда, половые представления,
подавляемые с крайним напряжением, могут вызвать в ней самые разнообразные
чувства. Этим объясняется тот неустойчивый характер болезни, перескакивания
из одной фазы в другую, тот подражательный, непостоянный элемент в ней,
который так затрудняет симптоматическое определение истерии. Но никакие
превращения не в состоянии уничтожить основное влечение. Оно стремиться
проявиться наружу и не исчерпывается ни в одном из упомянутых моментов.
Неспособность женщин к истине обусловливает их лживость. Для меня, в
частности, это положение является результатом отсутствия у нее свободной
воли к истине, так как я придерживаюсь точки зрения кантовского
индетерминизма. Кому приходилось вести знакомство с женщинами, тот отлично
знает, как часто они приводят ложные мотивы для оправдания своих внутренних
слов и поступков, стоит их только внезапно притянуть и решительно заставить
их держать ответ, и они не затруднятся в выборе тех или иных оправданий.
Отсюда несомненно вытекает, что именно истерички педантично (но не без
известной демонстративной умышленности перед чужими) избегают всякой лжи, но
именно в этом, как это и ни парадоксально, заключается их лживость. Они не
отдают себе отчета в том, что требование истины проникало и постепенно
пускало в них корни, шедшие из внешней среды. Они рабски приняли критерии
нравственности и при каждом удобном случае дают, подобно верному рабу,
понять, как неуклонно они соблюдают их. Нередко приходится слышать, что о
ком-нибудь творят, что он очень порядочный человек. Но такая аттестация
всегда кажется весьма подозрительной. Следует полагать, что такой человек
сам постарался о том, чтобы все знали о его высокой порядочности, и часто
держат пари, что в тайне души он - прохвост. Если врачи очень часто (и
вполне искренне) говорят о высокой нравственности своих пациенток, то от
этого наше доверие к истинности истерической нравственности ничуть не
увеличивается.
Я повторяю: истерички симулируют не сознательно. Только под влиянием
внушения они могут вполне сознать, что все происшедшее являлось одной только
симуляцией, и в этом заключается весь смысл их "признания" в притворстве. В
общем они глубоко верят в свою искренность и нравственность. Страдания,
которые причиняют им нестерпимые муки, не являются плодом их воображения.
Напротив, тот факт, что они их действительно чувствуют и что симптомы эти
исчезают только с появлением брейеровской "katharsis", которая путем гипноза
постепенно приводит их к познанию истинных причин болезни, этот факт служит
доказательством органического характера их лживости.
Даже обвинения, которые склонны возводить на себя истерички, в корне
своем представляют собою то же притворство. Если какие-нибудь незначительные
проступки вызывают в нас то же чувство вины, что и крупные преступления, то
следует признать подобное чувство недостаточно развитым. Если бы у
истерических сам о истязателей была определенная мера нравственности в себе
и вне себя, то они были бы тогда немного разборчивее в обвинениях,
возводимых на себя, они тогда отличали бы простое упущение от серьезного
проступка в том смысле, что чувство виновности в том и другом случае
обладало бы неодинаковой интенсивностью.
Решающим показателем бессознательной лживости их самоупреков является
манера всех истеричек рассказывать другим, как они дурны, сколько грехов они
совершили, и к тому же еще спрашивают, не являются ли они совершенно
погибшими существами. Кого действительно мучат угрызения совести, тот не
будет так говорить. Это глубокое заблуждение, в которое впали особенно
Брейер и Фрейд, говоря, что только истерички являются высоко нравственными
людьми. Дело в том, что именно они гораздо полнее других восприняли в себе
нравственность, которая первоначально была им совершенно чужда. Они рабски
подчиняются этому кодексу, не подвергая его самостоятельному испытанию, не
взвешивая в дальнейшем никаких частностей. Это очень легко может создать
впечатление строго нравственного ригоризма, однако это крайне
безнравственно, так как представляет собою высшую степень гетерономии.
Истеричные женщины ближе всего соответствуют бытовым целям социальной этики,
для которой ложь едва ли является проступком, коль скоро она приносит пользу
обществу и служит интересам развития рода. Последователь подобной
гетерономной этики более всего похож именно на истеричку. Истеричная женщина
является пробирной палаткой этики социальной и этики повседневной жизни: как
со стороны генетической, так как нравственные предписания усвоены ею извне,
так и со стороны практической, ибо она всегда будет вызывать представление о
себе, как об альтруистке. Ведь долг по отношению к другим для нее не есть
частный случай тех обязанностей, которые она несет по отношению к себе
самой.
Чем сильнее истерички верят в свою приверженность к истине, тем глубже
сидит в них ложь. Их полная неспособность к собственной истине, к истине
относительно самих себя (истерички никогда не задумываются над собою и хотят
только, чтобы другой думал о них, хотят его заинтересовать), видна уже из
того, что истерички являются лучшими медиумами при всевозможных гипнозах.
Кто дает себя загипнотизировать, тот делает самый безнравственный из всех
поступков, какие себе можно только представить. Он отдает себя в полнейшее
рабство: он отказывается от своей воли, своего сознания. Другой, совершенно
посторонний человек, приобретает над ним неограниченную власть, благодаря
которой он в состоянии вызвать в гипнотизируемом объекте то сознание, какое
ему заблагорассудится. Таким образом гипноз дает нам доказательство того,
насколько возможность истины зависит от хотения, но непременно собственного,
истины. Человек, которому внушили что-нибудь в гипнотическом состоянии,
исполняет это уже при бодрствующем сознании, но тут же на вопрос о причинах
такого действия, он подыскивает какой-нибудь мотив для обоснования своих
поступков. Не только перед другими, но и перед собою он оправдывает свой
образ действий различными беспочвенными доводами, схваченными на лету. Тут
мы имеем, так сказать, экспериментальное подтверждение кантовской этики.
Если бы загипнотизированный был лишен одних только воспоминаний, то его
непременно испугал бы один тот факт, что он знает, что совершает нечто. Но
он без особенного затруднения придумывает какой-нибудь мотив, который,
конечно, не имеет ничего общего с истинной причиной его поступков. Он
отказался от собственного хотения, а потому и потерял способность к истине.
Все женщины поддаются действию гипноза и хотят этого. Легче же всего
гипнотизировать истеричек. Даже память об определенных явлениях их
собственной жизни, можно вытравить, уничтожить одним только внушением, что
бы они ничего больше не знали об этом.
То, что Брейер называет "абреагированием" психических конфликтов у
загипнотизированного больного, дает неопровержимое доказательство того, что
чувство виновности было у него не собственное. Кто хоть один раз серьезно
чувствовал себя виновным, тот не может так легко, как истерички,
освободиться от этого чувства под влиянием доводов чужого человека.
Но это мнимое самомнение истеричек испаряется в тот момент, когда
истинная природа, сексуальное влечение, грозит вырваться из Призрачных оков
своих. В пароксизме истерии женщина настойчиво уверяет себя в том, во что
она сама уже верит не так сильно, как раньше: "этого я совершенно не хочу,
этого кто-то хочет от меня чужой, посторонний человек, я же сама совершенно
не хочу этого". Всякое побуждение других людей она ставит в связь с этим
требованием, которое, как ей кажется, люди предъявляют к ней. На самом же
деле это требование непосредственно вытекает из ее собственной природы и
вполне соответствует глубочайшим желаниям ее вот почему самая незначительная
мелочь может разбудить во время припадка истеричку. Здесь речь идет о
последнем живом отрицании настоящей природы женщины, с неимоверной силой
освобождающейся от всех пут. "Attiudes passionnelles" истерических женщин
есть не что иное, как демонстративное отвержение полового акта, отвержение
тем более громогласное и настойчивое, чем менее искреннее и более опасное.
По этой причине женщины так легко переходят из истерического припадка в
сомнамбулизм (согласно Жене). В этом случае, они подчинены наиболее сильной
чужой воле. С этой точки зрения легко понять тот факт, что острая форма
истерии играет важную роль во всевозможных сексуальных переживаниях,
предшествующих периоду половой зрелости. Легко оказать моральное воздействие
на ребенка, так как при таких обстоятельствах сопротивление со стороны едва
пробуждающихся половых вожделений очень не велико, а потому его можно
преодолеть без особенного труда. Но истинная природа, оттесненная на задний
план, но не побежденная, вызывает снова к жизни старое переживание, которое
получило уже тогда положительную оценку, не обладая достаточной силой
запечатлеть и сохранить его в бодрствующем сознании. Теперь это переживание
выступает во всей своей соблазнительности. Теперь уже трудно удалить эту
истинную потребность из сферы бодрствущего сознания, а потому и наступает
кризис. Тот же факт, что истерический припадок проявляется в самых
разнообразных формах и что он способен беспрерывно облекаться во все новые и
новые симптоматические образы, объясняется тем, что первопричина страданий
не познана, что индивидуум не соглашается с наличностью полового влечения в
этом явлении, что оно, по его мнению, исходит не от него самого, а от
другого, его второго "я".
В этом лежит основная ошибка всех врачей - наблюдателей истерии. Изучая
природу истеричных женщин, они обманывают себя тем же самым, во что
уверовали сами истерички5 , не отвергающее, а отверженное "я" является
истинной, настоящей, изначальной природой истеричных женщин, как бы
настойчиво они ни старались бы внушить себе и другим, что это "я" совершенно
чуждо им. Если бы отвергающее "я" было их собствен ним действительным "я",
тогда они могли бы противопоставить себя чуждому им искушению, сознательно
оценить его и отвергнуть с полной решительностью, выразить его в
определенном понятии и познать его природу. И вот наступает симуляция,
маскирование, так как отвергаемое "я" в сущности только одолжено, а потому
нет у нее и смелости смотреть своему желанию прямо в глаза. Ведь как бы то
ни было истеричка отлично чувствует, что это желание - первородный, самый
властный мотив ее души. Потому что вожделение не может выразиться в
совершенно идентичной форме, поскольку отсутствует тождество субъекта. Так
как это желание должно быть подавлено, то оно и перепрыгивает с одной части
тела на другую. Ложь многообразна. Она вечно меняет формы своего проявления.
Это объяснение найдут, пожалуй, несколько мифологическим, но, во всяком
случае, нужно согласиться, что мы имеем дело с одним и тем же явлением,
которое обнаруживается то в виде контрактуры, то частичной анестезии, то
совсем в виде паралича. Это именно явление и есть то, чего истеричка ни в
коем случае не хочет признавать своим, но именно благодаря подобному
отрицанию, она подпадает под власть этого явления: ибо если бы она вменила
его себе и постаралась составить определенное суждение о нем, как она
поступает по отношению к самым ничтожным вещам, то она уже тем самым
как-нибудь поставила бы себя вне своего переживания, или поднялась бы над
ним. Это именно неистовство и чувство возмущения, которое охватывает
истеричек при столкновении со всем тем, что они ощущают, как желание,
совершенно чуждое им, хотя оно им в глубокой степени и присуще, это чувство
в достаточной мере показывает, что они находятся в том же рабском подчинении
сексуальности, как и неистерички, так же подавлены своей судьбой и лишены
всего, что возвышается над ней: вневременного, умопостигаемого, свободного
"я".
Но можно с полным основанием спросить, почему не все женщины истеричны,
тогда как лживы они все. Этот вопрос ничуть не отличается от вопроса о
сущности истерической конституции. Если развитая здесь теория правильна, то
она должна дать ответ, вполне соответствующий фактам действительности, и на
этот вопрос. Согласно этой теории истеричка есть женщина, которая в
пассивной покорности своей воспринимала весь комплекс мужских и общественных
оценок, вместо того, чтобы предоставить своей чувственной природе возможно
более свободный ход развития. Непокорная женщина есть, таким образом,
противоположность истерички. Я не хотел бы долго останавливаться на этом
вопросе, так как он относится к области женской характерологии. Истеричная
женщина становится истеричной в силу свойственном ей сервилизма. Она
совершенно тождественна в духовном отношении типу служанки. Ее
противоположностью, т.е. женщиной, совершенно лишенной
истеричности (которая существует только в идее, но не в
действительности), была бы мегера. И это является основой подразделения
женщин. Служанка служит, мегера властвует. Служанкой надо родиться, и к ее
типу относятся и такие женщины, которые достаточно богаты для того, чтобы в
действительности и не занимать никогда должности ее. Служанка и мегера
всегда находятся в отношениях взаимной дополнимости.
Следствия, вытекающие из этой теории, вполне подтверждаются опытом.
Ксантипа - это женщина, которая и на деле очень мало имеет общего с
истеричкой. Она вымещает свою ярость (которую следует объяснить, как
недостаток половой удовлетворенности) на других, истеричная раба, на себе.
Мегера "презирает других", служанка "презирает себя". Все, что давит и
мучает мегеру, в достаточной степени чувствует и ее ближний: она льет слезы
так же легко, как и служанка, но всегда обращает свои слезы на других. Раба
хнычет и одна, не будучи никогда одинокой, ибо одиночество идентично
нравственности и является условием истинной двойственности и
множественности. Мегера не выносит одиночества, она должна сорвать свою
злобу на ком-нибудь вне себя, в то время как истеричка преследует только
себя. Мегера лжет открыто и только, но она не сознает, что лжет, так как по
природе своей она должна верить, что всегда права. Она поэтому готова
обругать человека, который ей в чем-нибудь противоречит. Служанка безропотно
исполняет требование истины, которое также чуждо и ее природе. Лживость ее
беззаветной покорности сказывается в ее истерии, т.е. когда разгорается
конфликт с ее собственными половыми желаниями. В силу этой склонности к
рецепции и всеобщей восприимчивости мы сочли нужным подробнее остановиться
на вопросе об истерии и истерической женщине. Я думаю, что в конечном итоге
мне выдвинут в качестве возражения именно этот тип, но не мегеру. Лживость,
органическая лживость характеризует оба эти типа, а вместе с ним и всех
женщин. Очень неверно, когда говорят, что женщины лгут. Ибо это
предполагает, что они когда-нибудь говорят правду. Словно искренность, pro
foro interno et externo, не есть именно та добродетель, к которой женщина
абсолютно неспособна, которая для нее совершенно невозможна! Речь идет о
том, чтобы постигнуть, насколько женщина никогда и жизни своей не бывает
правдива, даже тогда или впервые именно только тогда, когда она, подобно
истеричке, рабски придерживается гетерономного ей требования истины и
внешним образом говорит одну только правду.
Каждая женщина может по заказу смеяться, плакать, краснеть. Она может
по желанию даже плохо выглядеть. Мегера это может сделать в интересах
какой-нибудь цели, когда захочет. Служанка это делает под влиянием внешнего
принуждения, которое совершенно бессознательно для нее властвует над нею.
Для такой лживости у женщины не хватает органических и физиологических
Я имею здесь в виду исследования, непосредственно связанные с именами Пьера
Жане и Оскара Фогта, а особенно И. Брейера и 3. Фрейда. Дальнейшее
исследование и раскрытие явления истерии необходимо производить в том
направлении, по которому следовали эти ученые, т.е. надлежит воссоздать тот
психологический процесс, который привел к этой болезни.
Если принять определенное сексуальное "травматическое" переживание в
качестве наиболее обычного (по Фрейду, единственного) повода к заболеванию,
то, по моему мнению, возникновение этой болезни следует представлять себе
схематически таким образом: женщина находилась под влиянием какого-нибудь
полового впечатления или представления, которое она восприняла в известном
прямом или непосредственном отношении к себе. И вот в ее психике разгорается
конфликт. С одной стороны, мужская оценка, которая насквозь проникла в ее
существо, привилась к ней, перешла в ее сознание в виде доминирующего
начала, заставляет ее отвергнуть это представление, возмущаться им и
чувствовать себя несчастной из-за него. С другой стороны, ее собственная
женская природа действует в противоположном направлении: она положительно
оценивает это представление, одобряет, желает его в самых глубоких
бессознательных основах своего существа. Этот именно конфликт постепенно
нарастает и бродит внутри ее, пока не разряжается припадком. Вот такая
женщина являет собою типическую картину истерического состояния. Этим
объясняется, почему больная ощущает половой акт, как "чужеродное тело в
сознании", тот половой акт, который она, по ее глубокому убеждению,
решительно отвергает, но которого фактически требует ее изначальная природа,
это нечто в ней. Колоссальная интенсивность желания, которое усиливается по
мере увеличения числа попыток, направленных к его подавлению, и параллельно
с этим тем более сильное и оскорбленное отрицание мысли о половом акте - вот
та пестрая игра двух чувств, которая совершается в истеричке. Хроническая
лживость женщины особенно обостряется, когда дело кажется основного пункта,
когда женщина впитывает в себя также этически отрицательную мужскую оценку
сексуальности. А ведь всем известен тот факт, что сильнее всех поддаются
влиянию мужчины именно истерички. Истерия есть органический кризис
органической лживости женщины. Я не отрицаю, что есть и истеричные мужчины,
хотя значительно реже: ибо среди бесконечного числа различных психических
возможностей мужчины есть одна, а именно - это обратиться в женщину, а
вместе с тем и в истеричку. Несомненно существуют и лживые мужчины, но в
данном случае кризис протекает совершенно иначе (также и лживость здесь
иная, не такая безнадежная): он ведет к просветлению, хотя очень часто на
весьма короткий срок.
Это проникновение в органическую лживость женщины, в ее неспособность
составить себе истинное представление о своей собственной сущности,
неспособность, которая ведет ее к образу мышления, совершенно чуждому ей -
все это дает, на мой взгляд, в принципе вполне удовлетворительное разрешение
тех трудностей, которые связаны с этимологией истерии. Если бы добродетель
была вполне свойственна женщине, то последняя не страдала бы от нее, на
самом деле она расплачивается за ту ложь, которую совершает против своей
собственной, в действительности, неослабленной природы. В частности,
отдельные положения требуют дальнейшего выяснения и подтверждения.
Явление истерии ясно свидетельствует о том, что лживость женщины,
которая так глубоко засела в ее природе, занимает не столь прочное
положение, чтобы быть в состоянии вытеснить все прочее. Женщина усвоила себе
целую систему чуждых ей представлений и оценок путем воспитания или общения
с другими людьми: или, вернее, она послушно и безропотно подчинилась влиянию
с их стороны. Могущественнейший толчок необходим для того, чтобы искоренить
этот огромнейший, сросшийся с нею психический комплекс, чтобы женщина
очутилась в сотоянии интеллектуальной беспомощности, которая так типична для
истерии. Необычайный испуг может опрокинуть эту искусственную постройку и
превратить женщину в поле битвы между бессознательной для нее вытесненной
природой и хотя сознательным, но неестественным для нее духом. Наступающее
вслед за этим метание то в одну, то в другую сторону объясняет нам
необыкновенную психическую прерывистость во время истерических страданий,
постоянную смену различных настроений, из которых ни одно не может быть
схвачено, фиксировано, подвергнуто наблюдению или познано каким-нибудь
элементом сознания, господствующим над всем состоянием. В связи с этим
находится чрезвычайная восприимчивость к испугу, свойственная истеричкам.
Тем не менее есть основания в этом случае предположить, что очень много
поводов к испугу, который объективно не имеет никакого отношения к половой
сфере, воспринимаются ими в качестве половых. Кто теперь скажет, с чем
связывается у них переживание, вызвавшее в них испуг, которое при том по
всем признакам совершенно лишено сексуальных элементов?
Совмещение целого ряда всевозможных противоречий в истеричках всегда
вызывало в людях удивление. С одной стороны, они отличаются развитым
критическим умом и строгой последовательностью и верностью своих суждений,
сильно противятся действию гипноза и т.д.. С другой стороны, они сильно
возбуждаются под влиянием самых незначительных явлений и склонны впадать в
самый глубокий гипнотический сон- С одной стороны, они кажутся нам
неестественно целомудренными, а с другой - необычайно чувственными.
Но все это легко объясняется с излагаемой здесь точки зрения. Глубокая
правдивость, бескорыстная любовь к истине, строгое избегание всего полового,
осмысленное суждение и сила воли - все это составляет лишь частицу той
псевдоличности, которую женщина, по своей пассивности, разыгрывает перед
собой и всем миром. Все то, что свойственно ее истинной природе и составляет
ее единственный смысл, образует собою, "отделившуюся личность", ту
"бессознательную душу", которая может проявиться в самых разнообразных
непристойностях или подчиниться безраздельному влиянию со стороны других. В
фактах, известных под именем "duplex" и "multiplex personality", "double
conscience" или "раздвоение Я", хотели узреть один из убедительнейших
аргументов против допущения единой души. В действительности же все эти
явления дают лучшее указание на то, что и где можно говорить о ее единой
душе. "Раздвоение личности" возможно только там, где с самого начала
отсутствует личность, как это бывает у женщины. Все знаменитые случаи,
которые описаны Жане в книге "Психологический автоматизм" относятся только к
женщинам. Ни один из них не имеет отношения к мужчине. Только женщина,
лишенная души и умопостигаемого "я", не в состоянии познать своего
внутреннего содержания, не в силах озарить духовный мир светом истины.
Только она может превратиться в игрушку чужого сознания, совершенно пассивно
проникающего в ее существо, и побуждений, заложенных глубоко в ее истинную
природу, что предполагает Жане при описании истерических явлений. Только она
может в такой сильной степени притворяться, жаждать полового акта и вместе с
тем испытывать страх перед ним, маскироваться перед собой и скрывать свое
истинное хотение в непроницаемую оболочку кокона. Истерия есть банкротство
внешнего, мнимого "я", поэтому она превращает иногда женщину в "tabula
rasa".Последняя кажется лишенной всех собственных влечений ("анорексия"). Но
это продолжается до тех пор, пока не проявляется истинная натура женщины,
которая решительно протестует против лжи истерического отрицания. Если этот
"chos nerveux", эта психическая "trauma" является испугом действительно
асек-суального характера, то тем самым лучше всего доказывается вся слабость
и неустойчивость усвоенного "я", которое исчезает и, таким образом, дает
возможность проявиться истинной природе.
Появление последней и есть именно та, "противоволя" Фрейда которая
ощущается, как нечто совершенно чуждое. От этой "противоволи" больная хочет
спастись, прибегнув к помощи ложного "я", которое в теперешнем состоянии
превратилось в нечто дряхлое и хрупкое. Больная всячески стремиться
оттеснить эту "противоволю" Прежде внешнее принуждение, в котором истеричка
видела свой долг изгнало истинную природу ее из сферы сознания, прокляло и
заковало ее в цепи. Теперь же женщина стремиться спастись от освободившихся
рвущихся наружу сил, спастись бегством в ту систему усвоенных ею принципов,
с помощью которой она надеется уничтожить и свергнуть с себя действие
непривычных искушений. Но эта система уже, во всяком случае, потеряла свое
исключительное господство. Это "чужеродное тело в сознании", это "дурное я"
составляет на самом деле ее истинную женскую природу, в то время как то, что
она считает своим истинным "я", является личностью, которая сложилась под
влиянием всех чуждых ей элементов. "Чужеродное тело" есть не что иное, как
сексуальность которой женщина не признает и от которой она всячески
открещивается. Но она уже не в состоянии сдерживать эту сексуальность, как
прежде, когда все ее влечения без борьбы и навсегда отступали под напором
внедрявшейся в нее нравственности. Правда, половые представления,
подавляемые с крайним напряжением, могут вызвать в ней самые разнообразные
чувства. Этим объясняется тот неустойчивый характер болезни, перескакивания
из одной фазы в другую, тот подражательный, непостоянный элемент в ней,
который так затрудняет симптоматическое определение истерии. Но никакие
превращения не в состоянии уничтожить основное влечение. Оно стремиться
проявиться наружу и не исчерпывается ни в одном из упомянутых моментов.
Неспособность женщин к истине обусловливает их лживость. Для меня, в
частности, это положение является результатом отсутствия у нее свободной
воли к истине, так как я придерживаюсь точки зрения кантовского
индетерминизма. Кому приходилось вести знакомство с женщинами, тот отлично
знает, как часто они приводят ложные мотивы для оправдания своих внутренних
слов и поступков, стоит их только внезапно притянуть и решительно заставить
их держать ответ, и они не затруднятся в выборе тех или иных оправданий.
Отсюда несомненно вытекает, что именно истерички педантично (но не без
известной демонстративной умышленности перед чужими) избегают всякой лжи, но
именно в этом, как это и ни парадоксально, заключается их лживость. Они не
отдают себе отчета в том, что требование истины проникало и постепенно
пускало в них корни, шедшие из внешней среды. Они рабски приняли критерии
нравственности и при каждом удобном случае дают, подобно верному рабу,
понять, как неуклонно они соблюдают их. Нередко приходится слышать, что о
ком-нибудь творят, что он очень порядочный человек. Но такая аттестация
всегда кажется весьма подозрительной. Следует полагать, что такой человек
сам постарался о том, чтобы все знали о его высокой порядочности, и часто
держат пари, что в тайне души он - прохвост. Если врачи очень часто (и
вполне искренне) говорят о высокой нравственности своих пациенток, то от
этого наше доверие к истинности истерической нравственности ничуть не
увеличивается.
Я повторяю: истерички симулируют не сознательно. Только под влиянием
внушения они могут вполне сознать, что все происшедшее являлось одной только
симуляцией, и в этом заключается весь смысл их "признания" в притворстве. В
общем они глубоко верят в свою искренность и нравственность. Страдания,
которые причиняют им нестерпимые муки, не являются плодом их воображения.
Напротив, тот факт, что они их действительно чувствуют и что симптомы эти
исчезают только с появлением брейеровской "katharsis", которая путем гипноза
постепенно приводит их к познанию истинных причин болезни, этот факт служит
доказательством органического характера их лживости.
Даже обвинения, которые склонны возводить на себя истерички, в корне
своем представляют собою то же притворство. Если какие-нибудь незначительные
проступки вызывают в нас то же чувство вины, что и крупные преступления, то
следует признать подобное чувство недостаточно развитым. Если бы у
истерических сам о истязателей была определенная мера нравственности в себе
и вне себя, то они были бы тогда немного разборчивее в обвинениях,
возводимых на себя, они тогда отличали бы простое упущение от серьезного
проступка в том смысле, что чувство виновности в том и другом случае
обладало бы неодинаковой интенсивностью.
Решающим показателем бессознательной лживости их самоупреков является
манера всех истеричек рассказывать другим, как они дурны, сколько грехов они
совершили, и к тому же еще спрашивают, не являются ли они совершенно
погибшими существами. Кого действительно мучат угрызения совести, тот не
будет так говорить. Это глубокое заблуждение, в которое впали особенно
Брейер и Фрейд, говоря, что только истерички являются высоко нравственными
людьми. Дело в том, что именно они гораздо полнее других восприняли в себе
нравственность, которая первоначально была им совершенно чужда. Они рабски
подчиняются этому кодексу, не подвергая его самостоятельному испытанию, не
взвешивая в дальнейшем никаких частностей. Это очень легко может создать
впечатление строго нравственного ригоризма, однако это крайне
безнравственно, так как представляет собою высшую степень гетерономии.
Истеричные женщины ближе всего соответствуют бытовым целям социальной этики,
для которой ложь едва ли является проступком, коль скоро она приносит пользу
обществу и служит интересам развития рода. Последователь подобной
гетерономной этики более всего похож именно на истеричку. Истеричная женщина
является пробирной палаткой этики социальной и этики повседневной жизни: как
со стороны генетической, так как нравственные предписания усвоены ею извне,
так и со стороны практической, ибо она всегда будет вызывать представление о
себе, как об альтруистке. Ведь долг по отношению к другим для нее не есть
частный случай тех обязанностей, которые она несет по отношению к себе
самой.
Чем сильнее истерички верят в свою приверженность к истине, тем глубже
сидит в них ложь. Их полная неспособность к собственной истине, к истине
относительно самих себя (истерички никогда не задумываются над собою и хотят
только, чтобы другой думал о них, хотят его заинтересовать), видна уже из
того, что истерички являются лучшими медиумами при всевозможных гипнозах.
Кто дает себя загипнотизировать, тот делает самый безнравственный из всех
поступков, какие себе можно только представить. Он отдает себя в полнейшее
рабство: он отказывается от своей воли, своего сознания. Другой, совершенно
посторонний человек, приобретает над ним неограниченную власть, благодаря
которой он в состоянии вызвать в гипнотизируемом объекте то сознание, какое
ему заблагорассудится. Таким образом гипноз дает нам доказательство того,
насколько возможность истины зависит от хотения, но непременно собственного,
истины. Человек, которому внушили что-нибудь в гипнотическом состоянии,
исполняет это уже при бодрствующем сознании, но тут же на вопрос о причинах
такого действия, он подыскивает какой-нибудь мотив для обоснования своих
поступков. Не только перед другими, но и перед собою он оправдывает свой
образ действий различными беспочвенными доводами, схваченными на лету. Тут
мы имеем, так сказать, экспериментальное подтверждение кантовской этики.
Если бы загипнотизированный был лишен одних только воспоминаний, то его
непременно испугал бы один тот факт, что он знает, что совершает нечто. Но
он без особенного затруднения придумывает какой-нибудь мотив, который,
конечно, не имеет ничего общего с истинной причиной его поступков. Он
отказался от собственного хотения, а потому и потерял способность к истине.
Все женщины поддаются действию гипноза и хотят этого. Легче же всего
гипнотизировать истеричек. Даже память об определенных явлениях их
собственной жизни, можно вытравить, уничтожить одним только внушением, что
бы они ничего больше не знали об этом.
То, что Брейер называет "абреагированием" психических конфликтов у
загипнотизированного больного, дает неопровержимое доказательство того, что
чувство виновности было у него не собственное. Кто хоть один раз серьезно
чувствовал себя виновным, тот не может так легко, как истерички,
освободиться от этого чувства под влиянием доводов чужого человека.
Но это мнимое самомнение истеричек испаряется в тот момент, когда
истинная природа, сексуальное влечение, грозит вырваться из Призрачных оков
своих. В пароксизме истерии женщина настойчиво уверяет себя в том, во что
она сама уже верит не так сильно, как раньше: "этого я совершенно не хочу,
этого кто-то хочет от меня чужой, посторонний человек, я же сама совершенно
не хочу этого". Всякое побуждение других людей она ставит в связь с этим
требованием, которое, как ей кажется, люди предъявляют к ней. На самом же
деле это требование непосредственно вытекает из ее собственной природы и
вполне соответствует глубочайшим желаниям ее вот почему самая незначительная
мелочь может разбудить во время припадка истеричку. Здесь речь идет о
последнем живом отрицании настоящей природы женщины, с неимоверной силой
освобождающейся от всех пут. "Attiudes passionnelles" истерических женщин
есть не что иное, как демонстративное отвержение полового акта, отвержение
тем более громогласное и настойчивое, чем менее искреннее и более опасное.
По этой причине женщины так легко переходят из истерического припадка в
сомнамбулизм (согласно Жене). В этом случае, они подчинены наиболее сильной
чужой воле. С этой точки зрения легко понять тот факт, что острая форма
истерии играет важную роль во всевозможных сексуальных переживаниях,
предшествующих периоду половой зрелости. Легко оказать моральное воздействие
на ребенка, так как при таких обстоятельствах сопротивление со стороны едва
пробуждающихся половых вожделений очень не велико, а потому его можно
преодолеть без особенного труда. Но истинная природа, оттесненная на задний
план, но не побежденная, вызывает снова к жизни старое переживание, которое
получило уже тогда положительную оценку, не обладая достаточной силой
запечатлеть и сохранить его в бодрствующем сознании. Теперь это переживание
выступает во всей своей соблазнительности. Теперь уже трудно удалить эту
истинную потребность из сферы бодрствущего сознания, а потому и наступает
кризис. Тот же факт, что истерический припадок проявляется в самых
разнообразных формах и что он способен беспрерывно облекаться во все новые и
новые симптоматические образы, объясняется тем, что первопричина страданий
не познана, что индивидуум не соглашается с наличностью полового влечения в
этом явлении, что оно, по его мнению, исходит не от него самого, а от
другого, его второго "я".
В этом лежит основная ошибка всех врачей - наблюдателей истерии. Изучая
природу истеричных женщин, они обманывают себя тем же самым, во что
уверовали сами истерички5 , не отвергающее, а отверженное "я" является
истинной, настоящей, изначальной природой истеричных женщин, как бы
настойчиво они ни старались бы внушить себе и другим, что это "я" совершенно
чуждо им. Если бы отвергающее "я" было их собствен ним действительным "я",
тогда они могли бы противопоставить себя чуждому им искушению, сознательно
оценить его и отвергнуть с полной решительностью, выразить его в
определенном понятии и познать его природу. И вот наступает симуляция,
маскирование, так как отвергаемое "я" в сущности только одолжено, а потому
нет у нее и смелости смотреть своему желанию прямо в глаза. Ведь как бы то
ни было истеричка отлично чувствует, что это желание - первородный, самый
властный мотив ее души. Потому что вожделение не может выразиться в
совершенно идентичной форме, поскольку отсутствует тождество субъекта. Так
как это желание должно быть подавлено, то оно и перепрыгивает с одной части
тела на другую. Ложь многообразна. Она вечно меняет формы своего проявления.
Это объяснение найдут, пожалуй, несколько мифологическим, но, во всяком
случае, нужно согласиться, что мы имеем дело с одним и тем же явлением,
которое обнаруживается то в виде контрактуры, то частичной анестезии, то
совсем в виде паралича. Это именно явление и есть то, чего истеричка ни в
коем случае не хочет признавать своим, но именно благодаря подобному
отрицанию, она подпадает под власть этого явления: ибо если бы она вменила
его себе и постаралась составить определенное суждение о нем, как она
поступает по отношению к самым ничтожным вещам, то она уже тем самым
как-нибудь поставила бы себя вне своего переживания, или поднялась бы над
ним. Это именно неистовство и чувство возмущения, которое охватывает
истеричек при столкновении со всем тем, что они ощущают, как желание,
совершенно чуждое им, хотя оно им в глубокой степени и присуще, это чувство
в достаточной мере показывает, что они находятся в том же рабском подчинении
сексуальности, как и неистерички, так же подавлены своей судьбой и лишены
всего, что возвышается над ней: вневременного, умопостигаемого, свободного
"я".
Но можно с полным основанием спросить, почему не все женщины истеричны,
тогда как лживы они все. Этот вопрос ничуть не отличается от вопроса о
сущности истерической конституции. Если развитая здесь теория правильна, то
она должна дать ответ, вполне соответствующий фактам действительности, и на
этот вопрос. Согласно этой теории истеричка есть женщина, которая в
пассивной покорности своей воспринимала весь комплекс мужских и общественных
оценок, вместо того, чтобы предоставить своей чувственной природе возможно
более свободный ход развития. Непокорная женщина есть, таким образом,
противоположность истерички. Я не хотел бы долго останавливаться на этом
вопросе, так как он относится к области женской характерологии. Истеричная
женщина становится истеричной в силу свойственном ей сервилизма. Она
совершенно тождественна в духовном отношении типу служанки. Ее
противоположностью, т.е. женщиной, совершенно лишенной
истеричности (которая существует только в идее, но не в
действительности), была бы мегера. И это является основой подразделения
женщин. Служанка служит, мегера властвует. Служанкой надо родиться, и к ее
типу относятся и такие женщины, которые достаточно богаты для того, чтобы в
действительности и не занимать никогда должности ее. Служанка и мегера
всегда находятся в отношениях взаимной дополнимости.
Следствия, вытекающие из этой теории, вполне подтверждаются опытом.
Ксантипа - это женщина, которая и на деле очень мало имеет общего с
истеричкой. Она вымещает свою ярость (которую следует объяснить, как
недостаток половой удовлетворенности) на других, истеричная раба, на себе.
Мегера "презирает других", служанка "презирает себя". Все, что давит и
мучает мегеру, в достаточной степени чувствует и ее ближний: она льет слезы
так же легко, как и служанка, но всегда обращает свои слезы на других. Раба
хнычет и одна, не будучи никогда одинокой, ибо одиночество идентично
нравственности и является условием истинной двойственности и
множественности. Мегера не выносит одиночества, она должна сорвать свою
злобу на ком-нибудь вне себя, в то время как истеричка преследует только
себя. Мегера лжет открыто и только, но она не сознает, что лжет, так как по
природе своей она должна верить, что всегда права. Она поэтому готова
обругать человека, который ей в чем-нибудь противоречит. Служанка безропотно
исполняет требование истины, которое также чуждо и ее природе. Лживость ее
беззаветной покорности сказывается в ее истерии, т.е. когда разгорается
конфликт с ее собственными половыми желаниями. В силу этой склонности к
рецепции и всеобщей восприимчивости мы сочли нужным подробнее остановиться
на вопросе об истерии и истерической женщине. Я думаю, что в конечном итоге
мне выдвинут в качестве возражения именно этот тип, но не мегеру. Лживость,
органическая лживость характеризует оба эти типа, а вместе с ним и всех
женщин. Очень неверно, когда говорят, что женщины лгут. Ибо это
предполагает, что они когда-нибудь говорят правду. Словно искренность, pro
foro interno et externo, не есть именно та добродетель, к которой женщина
абсолютно неспособна, которая для нее совершенно невозможна! Речь идет о
том, чтобы постигнуть, насколько женщина никогда и жизни своей не бывает
правдива, даже тогда или впервые именно только тогда, когда она, подобно
истеричке, рабски придерживается гетерономного ей требования истины и
внешним образом говорит одну только правду.
Каждая женщина может по заказу смеяться, плакать, краснеть. Она может
по желанию даже плохо выглядеть. Мегера это может сделать в интересах
какой-нибудь цели, когда захочет. Служанка это делает под влиянием внешнего
принуждения, которое совершенно бессознательно для нее властвует над нею.
Для такой лживости у женщины не хватает органических и физиологических