Владимир Карпов. Большая жизнь

   – Колонной по одному.
   – Точно. По уставу это называется так. Но вы запомните, в уставе разных строев много, а разведчики ходят только так: след в след, даже по своей земле. Жизнь к этому приучила. И ты обязательно ходи в след. На мины нарветесь – одного потеряете. Благополучно пройдете по снегу, по траве, по пашне – один след оставите, будто один человек прошел. Это тоже очень важно в тылу врага…

* * *

   До выхода на задание остались считанные часы. Разведчики поели и могли отдохнуть. Однако не все спешат на нары. Большинство из отобранных Казаковым в ночной поиск продолжают приготовления к нему. Все спокойны и даже веселы.
   Иван Рогатин обматывает чистым бинтом автомат, чтобы не выделялось оружие на белом снегу. Здоровый, плечистый, неразговорчивый, он делает это не торопясь, солидно.
   Саша Пролеткин рядом с Иваном кажется мальчиком. Движения у него быстрые, сам он юркий. Мурлыкая песенку, Саша тоже меняет бинт на автомате и, как всегда, задирает Рогатина:
   – Скажи, Иван, почему у тебя такая фамилия?
   Все затихают, прислушиваются, знают: Сашка что-нибудь отчудит. Иван отвечает не сразу, продолжая аккуратно прилаживать бинт, между делом бросает:
   – Какая такая?
   – Ну, не совсем обычная – Рогатин. Ты что, из рогатки стрелял?
   Иван качает укоризненно головой.
   – Фамилию разве по мне дали? Полагаю, что мои деды ходили на медведя с рогатиной.
   – А ты ходил?
   – Я с ружьем ходил. Теперь можно и без рогатины.
   – Значит, ты охотник?
   – Вовсе и не значит. Я хлебороб. Хлеб растил, тебя кормил. А охота – для души. Она как бы отдых.
   – И все же ты охотник.
   – Пусть так, – соглашается Иван.
   – А скажи, Рогатин, жирафа ты ел?
   – Жирафы в наших краях не водятся. Они в Африке.
   – А я вот ел жирафа, – спокойно заявляет Саша.
   – Как же ты в Африку попал?
   – Зачем в Африку? Когда Киев наши войска оставляли, там зверинец разбежался. Вот мы с дружком и попробовали жирафятинки. Хотели еще бегемота попробовать, но я жирное мясо не люблю.
   – Уж молчал бы, – осуждающе говорил Рогатин.
   – А что?
   – Под суд тебя надо за такие дела, вот что! Редких животных истреблял.
   – Какой ты быстрый! – юлит Саша перед Иваном. – А ты бы не истреблял?
   – Я – нет.
   – Вот, значит, тебя и надо под суд! Приказ был, отступая, ничего не оставлять фашистам – либо эвакуируй, либо уничтожай! А жирафа как эвакуируешь? Он ни в какой вагон не помещается. И на платформу его не заведешь: будет цеплять за семафоры. Ты у жирафа шею видал?
   Разведчики смеялись: «Ну и Саша! Прищучил-таки Рогатина!»
   На короткое время все смолкают: тема исчерпана. Но молчать в такой час не принято. Перед самым выходом на задание всегда полезно несколько отвлечься: ни к чему загодя переживать предстоящие трудности и опасности. Молчаливый Рогатин знает это не хуже других и потому сам возобновляет разговор, явно рассчитанный на всеобщее внимание:
   – Да, братцы мои, разные в жизни бывают истории. Вот у меня, к примеру, такое произошло, что вы, пожалуй, и не поверите. Отслужил я срочную в тридцать восьмом году, еду домой. Все чин-чинарем – в купейном вагоне, телеграмму мамане послал: скоро, мол, буду. Вышел из поезда на полустанке Булаево, оттуда до нашей деревни рукой подать – километров сто. В Сибири сто километров не расстояние. Сначала подвез меня на тарантасе лесник, потом на двуколке ветеринарный фельдшер. Около Павлиновки он в сторону свернул, ну а мне пришло время заночевать. Иду вдоль деревни с новым чемоданчиком, сапоги скрипят, на груди «ГТО» и «Ворошиловский стрелок». Бабы на меня зырк-зырк.
   – Конечно, такая кувалда прет! – хохотнул Саша Пролеткин.
   – Ты погоди встревать, – одернул его Иван. – Так вот, иду я вдоль деревни, а впереди – музыка. Гуляют, значит. Подхожу к одной избе – окна в ней нараспах, каблуки стучат по полу, с крыльца сбегает кто-то и прямо ко мне: «Просим вас, товарищ боец, к нам на свадьбу». Я по скромности стал отнекиваться: нет, мол, благодарствую, ни к чему на свадьбе посторонний прохожий. А они: «Какой же вы посторонний, вы защитник Родины!» Одним словом, затащили меня в хату. Гости плотнее сдвинулись, место мне дали. Ну, выпил. Молодых поздравил. «Горько!» – сказал. Поцеловались они. Невеста такая крепкая, не то чтобы очень красивая, но крепкая…
   – Жениха ты, конечно, не приметил, у тебя после службы глаза одну невесту видели, – опять вставил Саша.
   Иван с укором поглядел на Пролеткина.
   – Ох, и балаболка ж ты, язык болтается в тебе как в свистке горошина!.. Был и жених, видел я его, да он мне не приглянулся – какой-то прыщавый, маленький. – Иван поглядел на Сашу и решил ему отплатить: – Ну, вроде тебя, такой же маломерка.
   Саша обиделся, но промолчал.
   – Как водится, – продолжал Рогатин, – и я в пляс пошел. Сперва барыню отгрохал, потом под патефон городские танцы с девками выкручивал. А пока, значит, я танцевал, в свадьбе какой-то разлад получился. Точно как у писателя Чехова в рассказе: жениху чего-то недодали, он и заартачился. Невеста – в слезы. А жених смахнул на пол тарелки с закусками и прямо по этим закускам прошагал к двери. Вынул цветок, который на пиджаке у него был, кинул на пол. «Все с вами!» – говорит. И ушел. Тут даже пьяные протрезвели, а трезвые, наоборот, очумели. Все притихли. Невеста рыдает. И так мне жалко ее стало, ну, не знаю, что бы для нее сделал. «Хочешь, – говорю, – я того сморчка возьму за ноги и разорву на две штанины?» Мамаша невестина струхнула: ох да ах, вы, конечно, наш защитник, но все же так по-страшному защищать не надо, может, Петька еще одумается. А я в ответ: да пусть, мол, хоть десять раз одумается, разве он ей пара?! Такая девка, а он прыщ, и ничего больше. Мамаша урезонивает меня: «Ну, все ж таки он жених. Куды она без него? Кто ее возьмет теперь, опозоренную?» – «Да хотя бы я! – говорю. – Со всей душой и сердцем!» Невеста даже плакать перестала. А у гостей рты так и раскрылись, будто хором букву «о» поют. На меня все внимание. Я и рад! Сажусь рядом с новобрачной, спрашиваю: «Пойдешь за меня?» У нее в каждой слезинке улыбка засверкала. «Пойду, – говорит, – с радостью, если вы всерьез». Ответствую ей: я, мол, боец Красной Армии, мне трепаться не полагается. Я не как тот сморчок, мне никаких приданых не надо. Мы сами с тобой своими руками все добудем и сделаем. Гости, которые поверили, стали опять гулять, а которые не поверили, ушли от греха подальше. Только сам я чуть оконфузился: ведь три года в армии не пил, захмелел с непривычки и свалился.
   – Много же в тебя было влито, если такого бугая свалило! – не удержался Пролеткин.
   На этот раз Рогатин не удостоил его даже взглядом и повел рассказ свой дальше:
   – Наутро просыпаюсь. Где я? Пуховики подо мною. Постель вся новая, аж хрустит. Рядом девка спит румяная, пригожая. А в башке гудит, будто грузовик буксует на подъеме. Открывает девка свои ясные синие очи, глядит на меня, как в сказке. «Ты кто?» – спрашиваю. «Как – кто? Твоя жена. Или забыл?» Вижу, у нее уже вода в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и принялся утешать ее. А она плачет и плачет. «Чего же ты, – говорю, – слезы-то льешь? Я не отказываюсь. Как вчера обещал, так все и будет». А она опять плачет. «Скажи, – говорю, – напрямки, в чем дело?» – «Да я, – говорит, – не для тебя плачу, а для себя. Какая несчастная – два раза замуж вышла, а бабой все никак стать не могу».
   Тут грохнул такой хохот, что даже кружки на столе зазвенели, словно при близком разрыве снаряда.
   – Ну и чем это кончилось? – спросил я, когда все отсмеялись.
   – А ничем и не кончилось, – солидно ответил Иван. – Мы с Груней душа в душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва любовь появляется, потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва женились, а потом любовь располыхалась… Я ведь и фашиста почему в первом своем поиске удавил? Все от этой самой любви. Подумал, как фашисты над нашими бабами измываются, и не стерпел. От таких дум мне и теперь не убить фашиста тяжелее, чем убить.
   Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь ко мне, сказал:
   – Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить: Груня ухи захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме него самого ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут. Уточняю обстановку: «Не бить ли меня собрались?» – «Догадливый», – сипит Петька. «А за что? Не за девку ведь спор. Груня – законная моя жена». Вижу, смутил их, замялись. «Правильно, жена, – говорит Петька, – а у кого ты увел ее?» Да тут Назар, конюх, дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел. Поднялся и вопит: «Меня же за мое угощенье обижаете!» – «Ты сам обидел нас, – сказал Назар. – На худое дело смутил: законного мужа разве бьют? Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а не то самому фонарей подвесим». И что бы вы думали? Выставил Петька водку. За мир, значит. Одна маманя моя в обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился.
   – Кто еще, братцы, расскажет о свадьбе-женитьбе? – спросил Лузгин. – Может, ты, Алексей Кузьмич, о своем житье-бытье поведаешь?
   Голощапов почесал в затылке и, как обухом, врезал:
   – Все это муть! Первый год после женитьбы у всех сладкий. А проживете лет десять – двадцать, еще не известно, какие ваши Грунечки да Галечки станут.
   – Язва ты, Голощапов! – остановил его старшина разведвзвода Жмаченко. – Зачем людей обижаешь? Хочешь говорить – скажи про себя, не хочешь – помолчи, а людей не трожь.
   – Я и говорю про себя, а не про тебя.
   Голощапов посопел и вдруг выложил, вызывающе глядя на слушателей:
   – А я вот свою жену бил!.. Она тоже красавица была и, как в гости пойдем, хвостом туда-сюда. Ну, я и поддавал ей: не забывай, что муж есть!
   – Про такое и слушать неприятно, – махнул рукой старшина.
   Голощапов зло плюнул в сторону. Кто-то вздохнул.
   – Начали за здравие, кончили за упокой.
   – Хватит, орлы, мирную жизнь вспоминать, – сказал Казаков, – пора войной заниматься.
   Ко мне подошел старшина Жмаченко, низенький толстячок с веселым, скользящим взглядом сельского доставалы. Такой может добыть все, что нужно: хоть гвозди, хоть трактор. За эти качества его и определили в разведвзвод. У заместителя командира полка по хозчасти глаз наметанный, увидал Жмаченко – и решение готово: «Пойдете в разведвзвод, подразделение это особое. Прежде чем разведчиков накормить, их надо найти – у них работа такая. Как вы это будете делать, не знаю. Только если не справитесь, наказывать не я буду: разведчики сами вам голову оторвут. Понятно?»
   Пробивной Жмаченко все понимал с полуслова. С обязанностями своими он, конечно, справился. Искренне полюбил разведчиков за их опасную работу и старался добыть им что положено и что не положено. В выборе средств не стеснялся. Если даже его уличали иногда в ловкости рук, умел изобразить святую простоту, говорил проникновенным голосом: «Я ведь для разведчиков! Это же осознать надо!»
   Кладовщики и начальники всех рангов в таких случаях всегда добрели. Разведчикам часто выдавались папиросы вместо махорки, а мясные консервы заменялись колбасой, разливная водка – водкой в бутылках.
   Жмаченко трудно было смутить, но сейчас он казался смущенным. Скользя взором мимо меня, виновато сказал:
   – Товарищ, такой порядок: документы ваши и, я извиняюсь, медаль сдать полагается.
   Я знал это правило. Ругнул себя за то, что сам не догадался сдать все заранее.
   – Чего же извиняться, если так полагается? Вот, принимайте: удостоверение личности и медаль. Тут еще письма и деньги, тоже возьмите.
   – Все сохраню в полном порядке, не сомневайтесь, – заверил старшина.
   Хотя и был Жмаченко пройдохой, все знали, что сердце у него доброе. Перед выходом разведчиков на задание он готов был сделать для них что угодно. Всегда казнился: «Они ж уходят к черту в зубы, а я остаюсь дома. Вот улыбаются все, шутят, а к утру, глядишь, принесут кого-то из них мертвым на плащ-палатке».
   Забирая документы, старшина посчитал нужным сразу внести ясность:
   – Я ведь сам не могу ходить на задания, потому как больной слабодушием. Я там помру еще до проволоки.
   – Ладно, Жмаченко, не страдай, – остановил его Казаков. – Ты зато здесь, в тылу, хорошо берешь за горло кого надо.
   Старшина, явно польщенный этим, проформы ради стал оправдываться, адресуясь к новичкам.
   – Слышите, вот так все обо мне думают, а я ведь никого не обманул и под ответственность не подставил. Я только обхожу неправильные инструкции, и опять же не ради себя, а исключительно для геройских людей, чтобы им хорошо было.
   – Ладно, борец за правое дело! – снова прервал его Казаков. – Позаботься лучше, чтобы к нашему приходу картошки наварили, чаю нагрели. Ребятам – две фляги горючего. А мне – пузырек засургученный.
   – Все будет в полной норме и даже сверх того, товарищ лейтенант, только возвращайтесь на своих ногах…
   Мне хотелось показать разведчикам, что тоже ведомы давние боевые традиции. Достал из вещевого мешка чистую пару белья и не торопясь, с достоинством надел его взамен того, в котором был.
   Ребята переглянулись. Я не понял этих взглядов, посчитал – одобрили. Однако Иван Петрович, улучив момент, когда никого поблизости не было, сказал:
   – Это ты напрасно с бельем-то. На задание придется очень часто ходить. Целого бельевого магазина тебе не хватит.
   В голосе Казакова не слышалось ни подначки, ни насмешки, он просто по-товарищески посоветовал.
   Я смутился, не знал, как поступить, – снимать, что ли, чистое белье? Но Казаков и тут понял, успокоил:
   – Снимать не надо. Для тебя это первое задание – вроде крещения. Тебе можно такое позволить. Ребята поймут. А на будущее учти…
   Пришли два сапера в белых маскировочных костюмах и с длинными ножницами, похожими на клешни раков. Казаков поднялся.
   – В путь, хлопцы! Ни пуха, ни пера!
   Вслед за командиром поднялись все – и те, кто уходил на задание, и кто оставался дома. На минуту воцарилась тишина. Потом группа отделилась от остальных и направилась к двери.
   До первой траншеи двигались молча и опять след в след. Все налегке, под маскировочными костюмами только ватные брюки и телогрейки. Оружие – автомат, нож, гранаты. Я вспомнил немца, которого поймал: «Как много было на нем одежек!» А вот меня одежда сейчас не стесняла, прямо хоть на ринг. Я чувствовал себя окрыленным. Такое ощущение перед соревнованием всегда предвещало победу. Но здесь не на ринге. Вот уже пули посвистывают над головой и, ударяясь в бугор или дерево, с гудением, как шмели, отскакивают в стороны.
   В первой траншее разведчики покурили. К ним подошли бойцы из стрелковых подразделений, разглядывали каждого с уважением и любопытством.
   – К фрицам в гости пойдете? – сдержанно спросил кто-то.
   – К ним. Куда же еще, – небрежно ответил за всех Пролеткин. Казаков, однако, не дал покалякать. Сказал негромко:
   – Кончай курить. Давай, Карпов, командуй. Дальше я не пойду.
   Для меня это оказалось неожиданностью. Я считал, что при выполнении первого задания Казаков все время будет рядом. На миг растерялся, но тут же подумал: «Так даже лучше!» Хоть и опытный разведчик Иван Петрович, все же мне не терпелось испробовать свои силы.
   Я бросил окурок, наступил на него, взглянул на разведчиков и приказал:
   – Вперед!
   Первым выпрыгнул на бруствер и, пригибаясь, зашагал в нейтральную зону. Две белые фигуры мгновенно появились рядом. «Ага, группа захвата – Коноплев и Рогатин, – соображал я. – Но почему они пытаются обогнать меня, а не идут след в след?»
   – Ты куда? – тихо спросил Рогатина.
   – Негоже новичку идти как дозорному, – строго сказал тот и, обернувшись к группе обеспечения, распорядился: – Ну-ка, жирафный охотник, давай в дозор с Фоменко.
   Саша Пролеткин и Фоменко беспрекословно пошли вперед. Когда они стали пропадать из виду, Рогатин кивнул мне, и все двинулись дальше.
   При вспышках ракет стали ложиться. А с того места, где я уже побывал однажды вместе с Казаковым, совсем не поднимались, только ползли. Снег был сухой, промерзший. Он шуршал, казалось, очень громко. Пахло холодной сыростью. Все вокруг слилось в белой мгле, похожей на густой туман. Ориентироваться на местности помогали немецкие ракеты и пулеметные очереди.
   Мне стало казаться, что разведгруппа отклоняется вправо. Я приподнялся раз и другой, пытаясь разглядеть высотку с пулеметом, но ничего не увидел во мраке. Внезапно, будто по какому-то сигналу, группа замерла, влипнув в снег. Несколько белых фигур, обгоняя остальных, поплыли по сугробам вперед. «Это саперы и Лузгин с ними, – понял я и, вспомнив тренировки, успокоился: «Все идет само собой. Казаков же требовал, чтобы все шло как по нотам. Не проморгать бы только, когда Лузгин подаст сигнал о готовности прохода».
   Я опять приподнял голову, но не увидел ни Лузгина, ни проволочного заграждения. Впереди чернел кустарник. Я двинулся туда, но кто-то ухватил меня за ногу, потом подполз вплотную – это был Рогатин. Я махнул рукой в сторону кустарника. Рогатин отрицательно покачал головой, – «Кустарник хорошо будет маскировать нас». И еще раз строптиво махнул рукой в том же направлении. Тогда Рогатин шепнул в ухо:
   – Хрустеть будет.
   Кистью руки вильнул перед глазами, как бы изображая плывущую рыбу. Я понял: нужно обтекать кустарник, ползти опушкой – и двинулся по снегу, разворошенному группой обеспечения.
   Вскоре я увидел почти рядом два белых силуэта. Один, лежа на спине, зажимал в кулаках проволоку, другой перекусывал ее как раз между рук напарника, и тот осторожно, чтобы не звякнули, разводил концы. Резали лишь самый нижний ряд – только бы проползти.
   У меня прошел по спине холодный озноб. «Если нас обнаружат, ни одному не уйти, в упор всех побьют». Я хорошо помнил, как сам недавно проучил фашистов при сходных обстоятельствах.
   Где-то рядом отчетливо щелкнула ракетница. Шурша, ракета понеслась вверх и с легким хлопком раскрылась в огромный яркий световой зонт. Разведчики ткнулись лицами в снег. Единственное не закрытое белой тканью место – лицо.
   Лежали не дыша. Мне показалось, что даже сердце перестало биться. Но вот ракета сгорела. На несколько мгновений вокруг стало черно, потом глаза привыкли, и я увидел, как машет Лузгин. «Значит, проход готов».
   Надо было ползти вперед, а я не мог преодолеть свою скованность. Наконец решился, пополз медленно, сжимая в руке гранату.
   Подполз к брустверу, с огромным усилием поборов страх, заглянул вниз. Ждал – увижу там притаившихся немцев, но траншея была пуста. Сразу на душе стало легче.
   Я спустился в траншею. Вслед за мной туда же соскользнули Коноплев и Рогатин. Моряки с опаской двинулись вперед. На вершине холма пулеметная площадка, выбранная для нападения… Увидев телефонный кабель, прикрепленный к стене окопа металлическими скобками, показал на него Коноплеву. Тот кивнул, и я понял: надо перерезать. Вынул финку, стал пилить кабель. И тут из-за поворота выплыли две белые фигуры. Немцы были в таких же, как и разведчики, маскировочных костюмах. На мгновение они остановились, но, заметив, что я возился с кабелем, успокоились: очевидно, приняли разведчиков за своих связистов. Один из немцев что-то громко спросил.
   Чужая речь и близость врагов опять меня сковали. Я стоял как деревянный, не в силах справиться с омертвевшим от неожиданной встречи телом. Лишь одна какая-то жилка осталась живой, она пульсировала где-то в голове, позволяла держать в поле зрения немцев, искать выход. Вдруг эта жилка сработала как электрический выключатель. Я вскинул автомат и выстрелил короткой очередью в ближнего немца. Тот рухнул, а второй кинулся бежать.
   – Что же ты?.. Живьем надо! – напомнил Рогатин, пытаясь проскочить в тесной траншее мимо меня и догнать убегающего.
   Я не пустил, перешагнул через убитого и сам в три прыжка настиг фашиста, суматошно стукавшегося о стенки траншеи на поворотах. Схватил его за плечи. Гитлеровец завизжал тонким поросячьим визгом.
   Разведчики стремились осуществить задуманное без шума. И ползли, и резали проволоку, и по траншее шли, помня лишь об одном: тише, тише, ни звука! И вдруг этот ужасный крик! Я ударил гитлеровца ножом. Визгун умолк, обмяк и повалился на дно траншеи.
   – Что же ты, гад, делаешь?! – простонал рядом Рогатин. – И этого убил!
   Я огляделся широко раскрытыми, но плохо видящими глазами. Опомнился. «Действительно, что же я натворил? С ума сошел от страха?» И, овладевая собой, ответил:
   – Сейчас еще найдем.
   – Нельзя искать. Нашумели. Уходить надо.
   Я не успел ответить – автоматные очереди ударили по траншее из-за поворота. Пули бились в земляную стену, неистово грызли ее, поднимая сухую, колкую пыль.
   Разведчики прижались к противоположной стене. Стреляли рядом, но выстрелы почему-то были глухие. Я заглянул за поворот и все понял: там блиндаж, и гитлеровцы стреляли из него наугад, прямо через дверь.
   Сняв с пояса гранату, метнул ее под дверь. Грохнул взрыв. Дверь сорвало. Из блиндажа послышались крики, и снова застрекотали автоматные очереди. Рогатин метнул в черный проем вторую гранату. Опять взрыв, и в блиндаже все стихло. Только дымок тянулся из дверного проема, и кто-то стонал там в черноте.
   «Нужно лезть туда, брать “языка”», – подумал я. Теперь, как это ни странно, я действовал не то чтобы спокойно, а более хладнокровно и рассудительно. – Как туда влезть? Если кто-нибудь из немцев уцелел, непременно караулит с автоматом наготове. А топтаться нельзя: сейчас прибегут на помощь соседи».
   Решение созрело мгновенно. «Брошу гранату с кольцом. Кто уцелел – ляжет, ожидая взрыва, которого не будет. Тут-то я и вбегу!» Секунда – и граната полетела в блиндаж. Еще миг – и я вбежал. За порогом блиндажа сразу отскочил в сторону, чтобы не быть мишенью на фоне дверного проема. В блиндаже была непроглядная темень. Пахло гарью и странной смесью пота с одеколоном. Неподалеку слышалось тяжелое дыхание немца. «Наверное, раненый. Хоть бы его взять, пока не застукали! Где же он, этот раненый!..» Я сделал шаг и споткнулся о мягкое человеческое тело – немец был неподвижен. На ощупь нашел еще несколько тел без признаков жизни. Наконец приблизился к стонавшему в глубине блиндажа.
   В дверях вспыхнул свет карманного фонаря.
   – Володя, где ты? – тревожно спрашивал невидимый Коноплев.
   – Здесь я. Порядок!
   Раненый сидел на земле, вытянув вверх руки, будто защищая лицо от удара. Я шагнул вплотную к нему, а тот, сидя, подался в угол, вжимаясь в земляные стены. Я схватил его за шиворот, поднял и встряхнул. Немец не мог стоять, ноги у него подгибались, как резиновые.
   Гитлеровец все-таки встал на ноги, его била дрожь. Эта дрожь врага вселяла чувство уверенности и своего превосходства. Толкнув пленного к выходу, сказал разведчикам:
   – Принимайте.
   Рогатин сноровисто связал пленному руки и всунул ему в рот кляп. Моряки тем временем забирали документы из карманов убитых, прикидывая, что еще надо прихватить из блиндажа.
   – Хватит, пошли, – сказал Рогатин.
   Мы выбрались на чистый морозный воздух. Прислушались и, не уловив никаких признаков тревоги, стали спускаться вниз по траншее. У основания высотки чуть не столкнулись еще с тремя белыми призраками. С автоматами наготове они крались навстречу.
   – Свои, – сказал Рогатин, узнав Лузгина.
   – Вы чего здесь? – спросил я, зная, что такие действия не предусматривались.
   – Заваруха у вас началась, решили идти на помощь.
   – У нас порядок, давайте быстрее за проволоку…
   Все переползли в проход, цепляясь маскхалатами за колючки, пригибаясь, побежали к лощинке.
   Вспыхнула неподалеку ракета. Мы кинулись в снег, как в воду. Рогатин упал на немца в зеленой форме, чтобы прикрыть его своим белым одеянием.
   Когда ракета погасла, быстро вскочили и понеслись дальше. Рогатин подталкивал немца: тому было трудно бежать со связанными руками и кляпом во рту, он спотыкался, падал, но Иван поднимал его и хрипел:
   – Давай, давай, фриц, не задерживай!
   Немец мычал и послушно трусил вперед, падая и поднимаясь.
   Вот, наконец, и черная полоска своих позиций. Разведчики спрыгнули в спасительные окопы, в полном изнеможении повалились на землю.
   Прибежал Казаков. Группа вернулась немного правее того места, где ждали ее. Увидев скрюченного немца, лейтенант обрадовался:
   – Приволокли?! Ух, орлы! Ну, с первым «языком» вас!
   А разведчики, запалено дыша, не могли еще говорить, лишь смотрели на командира счастливыми глазами.
   – Зачем… мы… так… драпали? – еле выдавил из себя Саша Пролеткин. – Немцы же не гнались.
   – Так вышло, – прохрипел в ответ Рогатин.
   – Да чего там об этом… Главное – все вернулись и «языка» взяли, – продолжал радоваться Казаков. – Ну и молодчаги! Дышите, дышите, глотайте кислород!.. И как быстро управились – только два часа прошло!
   Лузгин отдышался раньше других. Встал, откинул белый капюшон, сказал с восхищением:
   – Ох, и фартовый этот Карпов! Когда стрельба началась и гранаты забухали, я думал – каюк, не выберется группа захвата из-за проволоки! И вдруг смотрю – идут. Фрица тащат. А погони нет.
   Поднялся на ноги и Рогатин, пояснил Лузгину и другим:
   – Некому было гнаться: Володя всех гранатами побил. А соседи, видать, не слыхали, взрывы-то были в блиндаже. Да и вообще война. Тут взрыв, там взрыв, могли принять за минометный обстрел.
   Коноплев поддержал:
   – Они до сих пор, наверно, не знают, что произошло.