Владимир Карпов. Большая жизнь

   «Они же никуда не бегут, зачем я “хальт” сказал? – мелькнула мысль. – Ну, ничего, поняли. Руки задирают».
   Тот, который был в полной форме и стоял ближе ко мне, поднял руки вверх, расширенными глазами пялился на неведомые существа в маскировочных одеяниях… Другой гитлеровец стоял по ту сторону стола, руки поднимал нерешительно, одну выше другой, а глазами косил вбок. Я сразу уловил это движение, хотел еще раз скомандовать «Руки вверх!», но не успел. Офицер кинулся к висевшему на гвозде ремню и пытался выхватить пистолет из кобуры. Все произошло в считанные доли секунды, но я все же успел оценить и правильно среагировать на происходящее. Свалить боксерским ударом офицера не удастся. Мешает стол. Парабеллум уже до половины выхвачен из кобуры. Надо стрелять. Я надавил на спуск. Выстрел показался громче орудийного! Офицер по ту сторону стола свалился, а у того, что стоял рядом, вдруг ожили глаза, лицо стало осмысленным. Он напряженно вслушивался: не бегут ли на помощь, услыхав звук выстрела? Я и Иван тоже напряженно ждали: вот-вот послышится топот, стрельба прикрывающих разведчиков – и начнется…
   Все кончилось благополучно для нас. Выстрел, глухо прозвучавший в закрытом блиндаже, никто не услыхал. Рогатин быстро «обработал» пленного – всунул ему в рот кляп, связал за спиной руки.
   Опытный Иван знал – все это надо делать быстрее, пока немец в шоке, скоро он опомнится и тогда будет сопротивляться.
   Я тем временем собрал бумаги в блиндаже, документы и оружие убитого офицера. Еще раз оглядел землянку и, погасив парафиновый светильник, открыл дверь. Сначала я никого не увидел во мраке. Потом различил Жука и его руку, направленную в сторону, где сейчас находится патруль. Голощапов стоял в траншейке, ведущей к двери. Затаившись у двери, мы ждали, когда солдаты пройдут. Темные фигурки были видны неподалеку. И вдруг, когда патруль находился на самом близком расстоянии, пленный офицер ударил Голощапова ногой, сбил его и попытался выбежать из траншейки, чтобы привлечь внимание своих. Гитлеровец мычал и, мотая головой, пытался выплюнуть кляп. Голощапов не растерялся, схватил его за ногу и, повалив на землю, зажал на всякий случай рот поверх кляпа. Офицер продолжал брыкаться. Патруль, ничего не заметив, прошел мимо.
   Я поднял гитлеровца, радостно подумал: «Ну и везет нам сегодня: выстрел не услыхали, этого не заметили». Вдруг немец опять отчаянно забил ногами, силясь освободиться. Я быстро прикинул: «Жирный, скотина, килограммов на восемьдесят, нести тяжело будет», – поэтому нокаутировать строптивого «языка» не стал, а врезал ему коротким апперкотом снизу в подбородок. Офицер икнул, вытаращил глаза и, сразу поняв, что с этими призраками шутки плохи, затих. Я, махнув разведчикам, побежал вверх по косогору.
   Мы быстро, то бегом, то вприпрыжку, двигались к переднему краю, надо было уходить как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу.
   Холодный ночной воздух и удача бодрили ребят – неслись, не чувствуя усталости. Я осаживал разведчиков:
   – Тихо вы, как кони топаете!
   Когда были неподалеку от первой траншеи, выкатилась из-за туч луна. Все окружающее подернулось желтоватым отсветом.
   – Только тебя не хватало! – Пролеткин ругнулся. Я увидел на щеках гауптмана две мокрые полоски – офицер плакал. Это меня очень удивило. Я привык видеть на допросах вызывающе наглых гитлеровских офицеров. Этого еще ни о чем не спросили, а он уже нюни распустил. Странный фриц. «Неужели обиделся так сильно, что я ему по морде дал? Сам же виноват – не шебуршись. Какой чувствительный!»
   По взлетающим вверх ракетам нашли в первой траншее пошире промежуток между немецкими ракетчиками. Осторожно выползли к траншее. Она была в этом месте пуста. Проверили, нет ли кого, до ближайших поворотов. Затем Саша достал из вещевого мешка ножницы, перемахнул через окоп и стал резать проволоку. Теперь проход скрывать незачем, да и пошире он нужен, пленный ведь не умеет проползать в небольшую щель. Когда все было готово, Саша, махнув рукой, юркнул в нейтралку и по ту сторону проволоки на всякий случай приготовился прикрывать группу из своего автомата.
   Я дернул пленного за плечо и, когда тот обернулся, показал вперед на проход, а чтобы фашист лучше усвоил и выполнял, что от него потребуется, поднес к его носу свой тяжелый кулак. Гитлеровец послушно закивал головой. «Ну, вот и хорошо», – подумал я. Со связанными за спиной руками офицер сам подняться не мог. Я взял пленного за ремень крепко, чтоб тот почувствовал силу, вздернул его и, кивнув в сторону траншеи, держа пленного за ремень, перешагнул вместе с ним траншею. Потом бесцеремонно взяв пленного за шиворот, протащил его под проволокой.
   В штабе полка не спали только начальник разведки Люленков да дежурные связисты. Пленному развязали руки, вынули кляп изо рта. Когда офицер отдышался, я полюбопытствовал:
   – Почему вы плакали? Потому что я ударил?
   Офицер с нескрываемой ненавистью искоса посмотрел на меня – он теперь видел, что имеет дело с лейтенантом, поэтому демонстративно встал ко мне боком, а лицом к капитану Люленкову, – заговорил на русском языке, не очень быстро находя нужные слова, перемежая их немецкими.
   – Если бы я имел возможность, – с клокочущей в глотке злобой сказал гауптман, – если бы я мог получить такую возможность, я бы не только разорвал вас на куски, но еще топтал бы каждый кусок, пока он не стал мокрым местом!
   – Неужели так обиделись за то, что ударил? Я еще вас пожалел, поучил легонько.
   – Я обижен не только за удар. Вы мою всю жизнь испортили! Я сдал должность майору Франку, которого вы убили. Я имею новое назначение резервный полк. Должен утром ехать. Для меня война кончена. Через несколько дней я бы увидел мою дорогую фрау Гильду, моих милых деток – Кетхен и Адольфа. И вот все так неожиданно перевернулось. Если бы мне бог дал несколько минут, я бы своими зубами перегрыз вам глотку!
   Я усмехнулся: «Да, уж ты бы надо мной покуражился», – потом спокойно сказал:
   – Никаких особых бед я не принес – там для вас война кончилась, и здесь она кончится. Там вы остались бы живы, и здесь будете жить… – Если ты любишь свою фрау и своих киндеров, зачем ты здесь, у нас, в России? У меня тоже есть мать и невеста. Зачем ты здесь? Что тебе нужно на чужой земле? Зачем ты здесь, у нас в России? Что тебе нужно на чужой земле? Платья моей матери для твоей Гильды?
   Немец побледнел. Он не ожидал, что разговор примет такой оборот, наверное, думал: «Сейчас этот лейтенант меня пристрелит».
   – Успокойся, Володя, – сказал Люленков. – Не расстраивайся из-за этой сволочи.
   В блиндаж быстро вошел заспанный Кортунов, он на ходу застегивал пуговицы на гимнастерке. Алексей Кириллович быстрым взором окинул гауптмана и пошел ко мне, протянув для рукопожатия обе руки.
   – Что у меня за разведчики! Великолепные мастера своего дела! Асы! «Языков» по заказу таскают. Надо с передовой – ведут, надо из тыла – пожалуйста. Попросил штабного офицера – получайте. Спасибо, дорогой Володя.
   Я приложил руку к пилотке:
   – Служу Советскому Союзу!
   – Да ладно с этими официальностями, – остановил Кортунов, похлопывая меня по плечам. – Ну как, все живы? Никого не ранило? Люленков, есть у нас что-нибудь горяченькое поужинать?
   – Найдем, товарищ полковник.
   Кортунов будто забыл о пленном офицере. А тот никак не мог понять, что происходит, почему полковник, величина в его представлении недосягаемая, вдруг так запросто обращается с лейтенантом, лейтенант и капитан чувствуют себя в присутствии полковника удивительно свободно.
   И, видимо, вспомнив свою любимую армию, гауптман вдруг неожиданно для всех, но с огромным наслаждением для себя заорал, вскинув руку в фашистском приветствии:
   – Хайль Гитлер!
   Кортунов поморщился, как от зубной боли, но даже не взглянул на гитлеровца.
   – Ну ладно. Ужинай и отдыхай, Володя. Скажи спасибо ребятам, завтра поговорим.

Особое задание

   И вот уже отгремела победная битва за Днепр. А затем очистилась от оккупантов и вся Правобережная Украина. Заканчивалась третья военная зима. Нелегкая, но куда более радостная, чем две предшествующие. На очереди стояло освобождение Белоруссии.
   При перегруппировке советских войск дивизия Добровольского была переброшена на только что созданный 3-й Белорусский фронт. И в штаб этого нового фронта вызвали вдруг меня. Я уже был старшим лейтенантом.
   Вызов был срочным. Настолько срочным, что даже машину прислали. Больше того, за старшим лейтенантом приехал в качестве нарочного майор. Вопросов в подобных случаях задавать не полагается, но я все-таки спросил:
   – Что случилось?
   – Там все узнаете, – ответил неразговорчивый майор.
   По календарю была весна, а запоздалый снег сыпал по-зимнему. И ветер протягивал через открытый «виллис» белую поземку. Пока доехали до штаба фронта, я промерз до костей.
   Майор сразу повел меня к генералу Алешину, начальнику разведуправления. Я слышал эту фамилию, однако видеть Алешина не приходилось. И почему-то этот генерал представлялся мне высоким, с величественной осанкой, таким же молчаливым, как его майор, и, конечно, очень строгим. В действительности же Алешин оказался низеньким, толстеньким, глаза добрые, как у детского врача, голос мягкий.
   В общем, главный разведчик фронта выглядел человеком совершенно бесхитростным.
   – Вы, товарищ старший лейтенант, пойдете в Витебск, – объявил мне генерал. – Там наши люди добыли схемы оборонительных полос противника. Принесете их сюда. – Он сказал это так спокойно, как будто чертежи надо было доставить из соседней комнаты, а не из города, лежащего по ту сторону фронта.
   Я угадал, что начальник разведки избрал этот тон для того, чтобы не испугать и не заронить с первой минуты сомнений. И действительно, спокойная уверенность Алешина передалась мне. «Пойду и принесу. Дело обычное».
   Я выслушал, как представляется генералу выполнение этого задания. Насторожился лишь под конец беседы, когда начальник разведки сообщил:
   – Командующий фронтом будет лично говорить с вами.
   Спокойствие мое вмиг нарушилось. Я смотрел на Алешина и думал: «Нет, товарищ генерал, дело тут не обычное. Вы хороший психолог, умеете держаться. Однако и я стреляный воробей, отдаю себе отчет, что это значит, если командующий фронтом собирается лично инструктировать исполнителя! Вы, наверное, долго перебирали разведчиков, прежде чем остановить свой выбор на мне. И сейчас все еще размышляете: справится ли этот парень, не подведет ли?..»
   А генерал уже звонил по телефону, докладывал, что прибыл офицер, которого хотел видеть командующий. Положив трубку, поднялся из-за стола.
   – Пойдемте, командующий ждет… И не тушуйтесь. О ваших боевых делах он наслышан, ценит ваш опыт, верит в вашу удачливость. Так что все будет гут!..
   Генерал неожиданно перешел на немецкий. Сказал, что Черняховский любит разведчиков. Спросил, как относится к разведке Добровольский.
   Справа и слева в скатах оврага виднелись двери и окошечки: там размещались отделы штаба. Поднялись к одной из дверей по лестнице из свежих досок. В приемной встретил адъютант с золотыми погонами. Я золотых еще не видывал.
   Мне очень захотелось поносить такие погоны. У нас на передовой были зеленые из ткани.
   Адъютант ушел за вторую дверь, обитую желтой клеенкой, и тут же вернулся.
   – Пройдите.
   Я очутился в теплом, хорошо освещенном кабинете. За столом сидел Черняховский – плотный, крепкий, лицо мужественное, темные волнистые волосы, светло-карие глаза.
   Вышел навстречу, пожал руку, кивнул на диван:
   – Садись.
   И сам сел рядом, начал говорить о задании:
   – До Витебска километров двадцать. По глубине это тактическая зона, поэтому всюду здесь войска: первые и вторые эшелоны пехоты, артиллерия, штабы, склады и прочее. Выброситься в этой зоне на парашюте слишком рискованно. Да если бы высадка и удалась, возвращаться все равно нужно по земле. Самолет забрать не сможет. Понимаешь?
   – Понимаю, товарищ командующий, – я по привычке встал.
   – Сиди, сиди, – потянул меня за локоть Черняховский и продолжал: – Мне рекомендовали тебя, как удалого и грамотного разведчика, на которого вполне можно положиться.
   – Я сделаю все, товарищ командующий, чтобы выполнить ваш приказ.
   – Ну и добро. Выходи сегодня же, возвращайся как можно скорее. – Взглянул на Алехина: – Подготовили документы?
   – Так точно, товарищ командующий. Осталось сфотографировать его в немецкой форме, и удостоверение через час будет готово.
   – Группой пробраться труднее, – пояснил Черняховский, – пойдешь один, в их форме, но избегай встреч. Как с немецким языком?
   – В объеме десятилетки и курса при военном училище, товарищ командующий… И то на тройку, – признался я, с опаской подумал: «Не будет ли это принято за попытку уклониться от задания?»
   Черняховский понял все правильно, однако переглянулся с Алешиным.
   Алешин сказал:
   – Понимает немецкий хорошо. Я говорил с ним. Только произношение сразу его выдаст.
   – Акцент порой опаснее молчания, – заключил командующий. – Значит, без крайней необходимости ни в какие разговоры с немцами вступать нельзя… У нас есть люди, владеющие немецким безупречно, но это глубинные разведчики, они не умеют действовать в полевых условиях. А для тебя зона, насыщенная войсками, – родная стихия. Что ж, давай руку, разведчик. Нелегкое тебе предстоит дело, береги себя.
   Командующий посмотрел мне в глаза и как-то по-свойски добавил:
   – Мне очень нужны эти схемы, разведчик…
   Возвращались тем же оврагом. На душе у меня было необыкновенно легко и просторно. Всецело захватило стремление скорее выполнить то, о чем просил командующий. Да, не только приказывал, но и просил!
   В управлении разведки я переоделся в форму немецкого ефрейтора, меня сфотографировали, освоил данные о явке – место, адрес, пароль, отзыв – и погрузился в изучение плана города. Прежде в Витебске я не бывал, а нужно заранее сориентироваться, с какой стороны войти туда и куда двигаться, ни у кого не спрашивая дорогу. Подсчитал: необходимо пересечь двенадцать-тринадцать улиц, пролегающих с севера на юг, и тогда окажусь в районе нужной «штрассе». Странно, в белорусском городе – и вдруг «штрассе»!..
   Потом так же тщательно изучал карту местности и обстановку на пути в Витебск. Я прикидывал, где необходимо проявить особую осторожность, какие объекты и с какой стороны лучше обойти.
   Минут через сорок принесли служебную книжку с моей фотографией. По книжке я значился Паулем Шуттером, ефрейтором 186-го пехотного полка. Все это удостоверялось цветными печатями с орлами и свастикой. Книжка была настоящая, видимо, одного из пленных. В ней только сменили фотографию.
   Переброска через линию фронта была поручена тому же молчаливому майору. Опять сели с ним в «виллис» и поехали к передовой. В какой-то деревушке нас встретил капитан – начальник разведки дивизии.
   Далее пошли пешком. По пути капитан подробно рассказал о системе оборонительных сооружений немцев на глубину до пяти километров, о поведении противника в этом районе.
   На передовой меня поджидали пять полковых разведчиков и три сапера. На всех маскировочные костюмы.
   Я тоже натянул маскировочный костюм. Последний раз молча покурил, попрощался с офицерами и выскочил из траншеи, сопровождаемый незнакомыми бойцами.
   Шли пригнувшись, от куста к кусту, по лощинам. Проводники хорошо знали здешнюю нейтральную зону, вели уверенно.
   Пулеметные очереди потрескивали совсем близко. Не потому, что фашисты обнаружили, а таков у них порядок: короткими очередями прочесывают местность. Я хорошо знал язык немецких пулеметов. Они своими очередями сообщают друг другу: «У меня все в порядке» или «Здесь готовится нападение». Сейчас пулеметы выбивали дробь: «та-та-тра-та-та». Это означало: они спокойны.
   Изредка в небо взлетала ракета. Пока ее яркий покачивающийся свет заливал местность, разведчики лежали, но как только ракета гасла, они моментально устремлялись вперед. Я отметил: «Зубры!» Неопытные подождали бы, пока привыкнут глаза, а эти знают, что в наступившей после ракеты темноте вражеский наблюдатель несколько секунд совсем ничего не видит, и используют каждый такой момент. А когда раздается пулеметная очередь, не очень-то заботятся о звуковой маскировке. Это еще раз подтверждает, что они «зубры». Новичок в таком случае обязательно заляжет, а опытные знают: пулеметчик во время стрельбы ничего не слышит, кроме своего пулемета. Свист пуль страшноват, однако обстрелянный боец понимает: свистит та, что мимо, а ту, что в тебя, не услышишь.
   Впереди поле пересечено серой полосой. Это проволочное заграждение. Саперы щупают голыми руками снег – нет ли мин. Добравшись до кола, один сапер ложится на спину и берет руками проволоку, другой подпирает ее рогульками.
   Очередная ракета метнулась в небо, шипя как змея. С легким хлопком она раскрылась, залила все вокруг предательским светом и упала почти к ногам разведчиков. Ракетчик где-то рядом. Я отчетливо слышал, как щелкнула ракетница, когда он ее заряжал. В темноте саперы продолжали свое дело и вот уже дают знать: «Проход готов».
   Я посмотрел на часы: второй час ночи.
   Стараясь не зацепиться за колючки, прополз под проволокой. Впереди чернела траншея. Как всегда нелегки эти минуты! Очень трудно заставить себя приблизиться к темной щели. Нужно обязательно попасть в промежуток между двумя часовыми. А где они? Разве увидишь в темноте, да еще лежа, когда глаза над самой поверхностью снега?
   Борьба с самим собой длится несколько секунд.
   Я достал гранату. Пополз к траншее, прислушиваясь: может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Но было тихо.
   Кончилась гладкая поверхность, перед глазами комья и бугорки – это бруствер. До траншеи не более двух метров.
   Я осторожно приподнялся на руках, посмотрел вправо и влево: торчит ли поблизости каска? Нет. Прополз последние метры до траншеи и заглянул вниз. Граната наготове. Траншея до ближайших поворотов пуста. Не поднимаясь высоко, перескочил через нее и быстро уполз к темнеющим кустам.
   Ракеты вспыхивают позади. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь.
   Вторую траншею преодолеть легче. Здесь наблюдатели реже, и службу они несут менее бдительно. Слышно, как неподалеку кто-то колет дрова. Несколько человек спокойно разговаривают у своего блиндажа. Вспышки ракет все дальше и дальше. Уже нет необходимости двигаться ползком. Я поднялся около деревьев. Осмотрелся. Наметил место следующей остановки, запомнил все, что должно встретиться на пути, и, пригнувшись, перебежал туда. Так же действовал и в дальнейшем. Разведчики называют этот способ «идти скачками».
   Вскоре попалась наезженная дорога. Я просмотрел ее в обе стороны и, никого не обнаружив, пошел по ней вправо. Помнил, справа должно быть шоссе на Витебск.
   Пройдя с километр, увидел – движется навстречу что-то большое, темное. Свернул и затаился в придорожных кустах. Через несколько минут мимо проползли груженые машины.
   Так, уступая дорогу всем встречным, я достиг шоссе. Вдоль шоссе чернела деревня.
   Идти напрямик, не зная, что делается в деревне, опасно. Обходить – потеряешь немало времени. Как быть?
   «Что говорил об этой деревне начальник разведки дивизии?» Ничего определенного вспомнить не удалось. Темный ряд домишек выглядел загадочно.
   Подошел ближе. Если в деревне штаб, то должны к домишкам тянуться телефонные провода. Но, как ни напрягал зрение, в темноте проводов не увидел. Однако заметил: в некоторых окнах сквозь маскировку пробивались узенькие полоски света. Вот и признак! Этого достаточно. Местные жители не будут сидеть со светом в глухую ночь. В прифронтовой полосе они вообще не зажигают света с наступлением темноты.
   Обогнув деревню, опять выбрался на шоссе. Чем ближе к Витебску, тем чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячась от них, поглядывал на часы: «Медленно продвигаюсь! Так до рассвета не добраться. Надо что-то придумать».
   Снял свой маскировочный наряд, закопал у приметного дерева – пригодится на обратном пути. Вернулся к дороге и стал высматривать сани с гражданскими седоками. Вскоре такие показались. Возница дремал, лошадь шла шагом.
   Я окликнул закутавшегося в тулуп дядьку и стал объясняться с ним на смешанном русско-немецком языке. – Нах Витебск?
   – Да, нах Витебск, господин офицер. – Возница принял меня за офицера.
   – Их бин кайне офицер, их бин ефрейтор, – поправил я и забрался в сани.
   Поехали. Чтобы не замерзнуть и замаскироваться, зарылся в пахучее сено, которое лежало в санях. Вознице приказал:
   – Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать. Понимаешь?
   – Понимаю, чего же не понять… Спи, коли хочется, – ответил тот.
   Я лежал в сене и следил за дорогой. Да и за возницей надо было присматривать. Кто знает, чего у него на уме. Одинокий дремлющий фашист – заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.
   На рассвете достигли пригорода. В том месте, где шоссе превращалось в улицу. Я заметил шлагбаум и танцующую около него фигуру постового. Там могут проверить документы, спросить о чем-нибудь. Это мне ни к чему.
   – Хальт! – скомандовал я вознице и, выбравшись из саней, махнул рукой: езжай, мол, дальше. Дядька послушно продолжал свой путь. Я ушел с шоссе и тихими заснеженными переулками углубился в город.
   Витебск еще спал.
   Где-то здесь, в этом скопище развалин и уцелевших домов, нужная квартира. Там меня ждут. Туда сообщили по радио, что я вышел.
   Я считал улицы – нужна четырнадцатая. Чем глубже в город, тем крупнее дома и чаще развалины. Черные проемы окон, лишенные рам и стекол, смотрят угрюмо.
   Пересек десятый перекресток и вдруг прочитал на угловом доме название нужной «штрассе». Значит, в пригороде обсчитался на три улицы. Не беда!
   Отыскал дом номер 27. Вошел в чистый освещенный подъезд. Квартира на первом этаже. На всякий случай положил руку в карман, на пистолет. Может, пока шел, здешних разведчиков раскрыли и сейчас за дверью засада?
   Негромко, чтобы не разбудить соседей, постучал в дверь. Через минуту женский голос спросил:
   – Кто там?
   Стараясь подделаться под немца, сказал пароль:
   – Я пришел от гауптмана Беккер; он имеет для вас срочная работа.
   Дверь отворяется, и женщина говорит отзыв:
   – Во время войны всякая работа срочная.
   Впустив меня и заперев дверь, хозяйка подала руку, шепотом сказала:
   – Проходите в комнату, товарищ. – А куда-то в сторону бросила: – Коля, это он.
   Только теперь я заметил в конце коридора мужчину лет сорока. Мужчина подошел, представился:
   – Николай Маркович.
   Я снял шинель, хотел повесить ее на вешалку, но хозяйка остановила:
   – Здесь не надо.
   Она унесла шинель в комнату.
   Сели к столу, я рассматривал этих скромных, смелых людей. Сколько сил прилагает, наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А они живут, работают, встречаясь с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы, чтобы вот так ходить день за днем по краю пропасти.
   Николай Маркович в свою очередь присматривался ко мне.
   Сказал одобрительно:
   – Быстро добрались. Я думал, придете завтра.
   – Спешил. Переждать до следующей ночи негде – обнаружат, да и холод собачий – окоченеешь.
   – Надюша, – спохватился хозяин, – организуй-ка чаю и другого прочего, промерз человек.
   Хозяйка ушла на кухню, а мы сидели и не знали, о чем говорить. Разговор наладился лишь за завтраком. Меня расспрашивали о жизни на Большой земле. Я охотно отвечал на эти расспросы. Но едва ослабло напряжение, начала сказываться усталость. От хозяев квартиры это не ускользнуло. Николай Маркович поднялся, мягко сказал:
   – Нам пора на службу. А вы укладывайтесь спать. Набирайтесь сил. Вечером в обратный путь…
   Они ушли, я лег в постель. Слышал, как под окнами иногда топают немцы, доносился их резкий говор.
   Проснулся, когда уже стало смеркаться. Надо собираться «домой», нет причин задерживаться здесь. Фотопленку с отснятыми чертежами Надежда Васильевна зашила мне в воротник под петлицу. А подлинники лежат где-то в сейфах, под охраной часовых.
   «Чтобы попасть сюда, – подсчитывал я, – мне понадобилось около семи часов. Если на возвращение уйдет столько же, то к двум часам ночи могу быть у своих. Однако спешить нельзя. Переходить линию фронта лучше попозже – часа в три ночи, когда часовые умаются, и никто другой не будет слоняться по обороне. Сложнее теперь перебраться через колючую проволоку: нет ни саперов, ни ножниц для проделывания прохода. Придется подкопаться снизу или перелезть по колу.
   Договорились, что Николай Маркович и Надежда Васильевна будут сопровождать меня по противоположной стороне улицы и проследят, как я выйду из города. Николай Маркович предупредил:
   – Если с вами что-нибудь стрясется, мы ничем не сможем помочь. Вы понимаете, мы не имеем права…
   Он говорил смущенно, боясь, чтобы я не принял это за трусость.
   На прощание выпили по стопке самогона за удачу. Эта стопка неожиданно сыграла очень важную роль.
   Улицы были безлюдны. Я шел не торопясь, пистолет в кармане брюк, готовый к действию в любой момент. На противоположной стороне – Николай Маркович и его жена будто прогуливались.
   Дошли до оживленной улицы. Поток людей несколько озадачил меня: не пересекал такой людной, когда шел утром. Но тут же сообразил, что ранним утром все улицы одинаково пустынны, а сейчас вечер – время прогулок.