Я указал пальцем на Баранова, махнул в сторону, с которой им предстояло заходить. Петя кивнул напарнику, и они скрылись в темноте. Во второй группе были я и Рогатин. Для третьей, блокирующей группы задача пока не определилась. Поэтому я махнул Коноплеву и Лузгину, чтобы тот вместе с Пролеткиным следовали за мной.
   Высота вблизи выглядела огромной. У подошвы ее росли одинокие кусты и виднелись черные промоины от многочисленных ручьев.
   Выбрав одну из промоин, я жестом приказал группе Лузгина остаться здесь, а сам с Рогатиным пополз дальше. В промоине было темно. Ползли по твердому, очистившемуся от снега руслу. Вон и часовой: в шинели и каске, с автоматом на груди, он неторопливо прохаживался по тропке, пролегавшей значительно ниже флага, и был в полной безопасности от пуль, прилетавших с нашей стороны. Тропка хорошо видна даже в темноте – ее натоптали за день. Она одним своим концом почти упиралась в промоину, а на другом ее конце, откуда должны подползти Коноплев с Голощаповым, кустов и промоин не видать, наверное, нет.
   «У меня подступ удобнее, – определил я. – Часового придется снимать мне».
   Отдал автомат Рогатину. Переложил пистолет за пазуху, в рукопашной некогда искать кобуру под маскировочной одеждой. Вынул нож и спрятал лезвие в рукав, чтобы не выдал его блеск.
   Приготовясь таким образом к схватке, пополз к часовому один. Если тот шел навстречу, я лежал неподвижно, а когда часовой поворачивал назад, возобновлял движение вперед. В то же время осматривался вокруг, стараясь определить, где находится караул.
   Сколько стоит на посту часовой – час, два? Хорошо бы снять его сразу после заступления на пост. Тогда больше времени и шансов на благополучное возвращение. А то кинешься на часового, а тут смена пожалует…
   Промоина кончилась, до тропинки осталось шагов пять. Как их преодолеть? Ползти ближе нельзя: часовой увидит. Подбежать, когда он пойдет назад? Выдадут сапоги: немец услышит топот и успеет обернуться.
   Я посмотрел на сапоги: «Обмотать их чем-нибудь? Но чем? Перчатки не налезут. А не проще ли снять? Босой пролечу – ахнуть не успеет!» Лежа стал разуваться. Портянки тоже пришлось сбросить. Холодная земля колко защипала ноги.
   Приближался момент броска. Я крепче сжал рукоятку ножа. Знал: врага не так-то легко свалить одним ножевым ударом. Тут нужна немалая сила…
   Легко, невесомо, как во сне, пролетел я расстояние, отделявшее от темного силуэта. Что есть силы ударил ножом в голую шею. Другой рукой мгновенно зажал разинутый для вскрика рот. Повалил бьющегося немца на землю, навалился на него всем телом, не давая закричать. И даже в этот миг уловил чужой запах табака и потного, давно не мытого тела.
   Подоспел Рогатин. Вдвоем мы держали часового, пока не затих. Я сбегал за сапогами, рывком натянул их на голые ноги – портянки наматывать некогда.
   При таком варианте действий вторая группа захвата должна была бы уже снимать флаг. Но у флага никого не было. «Неужели Баранов и Голощапов не видели, как мы убрали часового… Придется снимать флаг самим».
   Флаг был поднят на стальном тросике. Перерезать тросик ножом не удалось. Что делать? Я потянул его вниз – идет, но туго. Принялись тянуть вдвоем, повисая всей своей тяжестью, и флаг медленно стал снижаться. Он оказался огромным, трепыхаясь на ветру, сопротивлялся. «Какой, черт, большой, издали казался куда меньше», – досадовал я.
   Когда флаг, наконец, опустился, полотнище скрутили, образовался громоздкий сверток. Рогатин взвалил его на спину, и мы побежали вниз к Лузгину.
   – Ну и здорово получилось, – зашептал Лузгин.
   – Подожди радоваться, еще не выбрались, – так же тихо ответил я и, узнав, что Баранов не вернулся, затревожился: что-то у них произошло.
   – Все время было тихо, – ответил Лузгин.
   – Ну, ладно. Оставаться здесь больше нельзя. Забирайте флаг и дуйте назад. А я с Рогатиным пойду искать Баранова и Голощапова.
   Лузгин попытался возразить:
   – Ты сегодня и так поработал, может быть, я?..
   – Делай, что сказано!
   Разведчики уже двинулись в обратный путь, когда на склоне высоты показалась темная громада. Она приближалась медленно, словно вздыбленный медведь. Все притаились.
   Баранов нес на спине Голощапова.
   – Что с ним? – спросил я.
   – Ранен, – выдохнул Петя.
   – Вроде бы тихо было,
   – Потому и тихо было, – непонятно ответил Баранов.
   – Ладно, дома разберемся.
   Я вновь двинулся первым, стараясь найти свои следы и вернуться по ним. Но в темноте это оказалось невозможным.
   Миновав знакомые кусты, я прислушался: где-то здесь звучали немецкие голоса, когда группа пробиралась на высоту. Не заговорят ли снова? Нет, вокруг было тихо.
   Продолжая ползти, увидел свежевырытую землю, а за ней окоп. Предостерегающе поднял руку.
   Обжитый окоп был пуст. Но за первым же его изгибом могли оказаться немцы. Обошли опасное место стороной и казалось, достигли нейтральной зоны, уже готовы были вздохнуть с облегчением, как вдруг позади раздались тревожные крики. Немцы кричали в глубине своей обороны, наверное, на высоте, где остался шест без флага. Одна за другой взмыли в небо ракеты, осветив все вокруг.
   «Хватились! – понял я. – Ну, сейчас начнется! Эх, не успели отползти подальше, нельзя вызвать огонь артиллерии – свои снаряды побьют!»
   Поднялась беспорядочная, еще не прицельная стрельба.
   Мы лежали в старых воронках, прижимаясь к земле, вслушивались, озирались.
   «Неужели не выскочим? – подумал я. – Все сделали, только уйти осталось».
   Ракеты вспыхивали и гасли. Свет сменялся мраком, мрак светом, будто кто-то баловался рубильником – то включал, то выключал его.
   При вспышке очередной ракеты я разглядел еще один немецкий окоп. Он находился метров на пятьдесят впереди и левее.
   Лишь за ним, оказывается, начиналась нейтральная зона. Немцы из окопа не видели нас, все их внимание было устремлено в сторону наших позиций. А мы лежали позади.
   Окоп был недлинным, здесь оборонялось не больше отделения: я насчитал девять торчащих из земли касок.
   «Если этих не перебьем, уйти не дадут – всех порежут огнем с близкого расстояния». Решение, вполне естественное для таких обстоятельств, пришло само собой. Я просунул руку под маскировочный костюм, снял с поясного ремня две гранаты. Лег на бок и осторожно, при вспышке ракет, показал гранаты ближним разведчикам. Они поняли, также достали лимонки и показали тем, кто лежал позади. Убедившись, что группа наготове, я пополз к окопу – с пятидесяти метров, да еще лежа, гранату не добросить.
   Разведчики двинулись за мной.
   Но не успели мы преодолеть и нескольких метров, как один из немцев оглянулся. Я отчетливо увидел его белое при свете ракеты лицо. Потом немец заорал так, что спину мне закололо, словно иголками. Таиться дальше было бессмысленно. Я вскочил, метнул гранату, целясь в орущего, и тут же лег. Рядом бросали гранаты и падали на землю Рогатин, Лузгин, Баранов. Сейчас брызнут осколки – некоторые из гранат не долетели до траншеи.
   Никогда прежде три секунды, пока шипит запал, не казались мне такими бесконечно долгими. Я даже подумал: «Может, гранаты неисправные? Тогда хана!»
   Взрывы заухали один за другим. Едва переждав их, я вскочил, скомандовал: «Вперед!» Оглянулся: все ли поднялись, несут ли флаг и Голощапова? Перепрыгивая через окоп, увидел на дне его темные фигуры, то ли убитые, то ли пригнулись от взрывов. Рванул кольцо гранаты, которая все еще была в руке, и на всякий случай швырнул ее туда. Затем выхватил ракетницу. Ракета круто взмыла в черное небо и брызнула красными огнями.
   Я рассчитывал: пока долетят сюда наши снаряды, разведгруппа успеет отбежать на безопасное расстояние. Но артиллеристы, видимо, стояли с натянутыми уже спусковыми шнурами. Ракета еще не погасла, как вдали бухнули орудия, и первые снаряды, едва не задев убегающих, разорвались неподалеку. Разведчики попадали. Снаряды на излете неслись так низко, что не было сил подняться. Позиции немцев зацвели частыми огненными цветами и тотчас скрылись за густой завесой вздыбленной земли и дыма.
   Выбиваясь из сил, разведчики ползли к своим траншеям. Голощапова тащили по очереди – одна пара передавала его другой. Немецкие пулеметы продолжали бить по нейтральной зоне длинными злыми очередями. Трассирующие пули сверкали и щелкали тут и там. Однако я понял: никто из немцев толком не знает, куда стрелять.
   Заговорила и немецкая артиллерия. На середине нейтральной зоны, в узкой ложбинке я остановил группу передохнуть. Сейчас тут было безопаснее, чем в своих траншеях. Артиллерийский обстрел разгорелся, как при хорошем наступлении. Я нашел в темноте Баранова, спросил:
   – Что у вас произошло?
   Он стал рассказывать:
   – Когда вы кинулись на часового, мы видели. Хотели уже к флагу податься. А тут, глядим, смена идет. Их двое, наверное, разводящий и караульный. Ну, думаю, сейчас застукают вас, поднимут хай! Поравнялись они с нами – мы прыгнули на них. Втихую думали обтяпать. Я своего по башке прикладом, а Голощапов своего ножом хотел…
   Неожиданно Голощапов, не подававший до того признаков жизни, шевельнулся и сказал слабым, но ядовитым голосом:
   – Хотел, хотел, да хотелка сдала.
   Я обрадовался:
   – Жив?
   – Да живой, что мне сделается!
   Сначала засмеялся один разведчик. Потом этот не очень уместный смех нерешительно как-то поддержали другие. А через минуту, уже не таясь, смехом разразилась вся группа. Я тоже смеялся. Так сходило нервное напряжение, наступала разрядка.
   – Угомонитесь, ребята! – попросил я. – Дайте человеку высказаться до конца.
   Смех прекратился не сразу, кое-кто еще всхлипывал.
   – Давай, Голощапов, рассказывай, – обратился я к раненому.
   – Чего тут рассказывать! Не успел я ножом его пырнуть, вижу: он рот разевает и сей минут заголосит. С переполоху я нож бросил и вцепился ему в глотку. Давлю что есть силы, а он, подлюка, руками и ногами от меня отбивается, ну прямо скребет по всей морде. Повалились мы на землю, и тут ему под руку ножик мой пришелся, первый раз он глубоко мне засадил – сила в нем еще была. Почуял я, как железо холодное промеж ребер прошло. А сам все держу фрица за горло, не выпускаю. Что было дальше, уже не помню, сомлел.
   Досказывал Баранов.
   – Задавил он гитлеровца насмерть. Аж пальцы заклинило, еле отодрал я их от фашистской шеи.
   – В общем, срамота получилась: фриц моим же ножом чуть не заколол меня, – горько вздохнул Голощапов.
   – Ты молодец, – похвалил я, – если бы твой фриц хоть пикнул, нам не уйти бы.
   Голощапов, верный своей привычке, засопел, видно, искал, кого бы ругнуть, но поскольку разговор шел о нем самом, ограничился самокритикой:
   – Какой там молодец! Я сам чуть не завыл, когда он меня ножом полосовал.
   – Перевязал его как следует? – спросил я.
   – Главную рану, которая в боку, перетянул, а на другие бинтов не хватило, – ответил Баранов.
   – Почему не сказал? Пошли, ребята! Поторапливаться надо, как бы Голощапов кровью не истек.
   – Она не текет, кровь-то. Сухой я, будто концентрат, – невесело пошутил Голощапов…
   В траншее разведчиков встретили тревожно.
   – Ну как? Все живы?
   – Раненых не оставили?
   – Флаг приволокли?..
   Растроганный Гарбуз обнял меня. Командир полка стоял рядом с комиссаром: ждал своей очереди.
   Когда первая волна радости улеглась, комиссар сказал командиру:
   – Ну, Алексей Кириллович, теперь нужно ребятам пир устроить. Этим я сам займусь. – И, повернувшись к разведчикам, добавил: – Я с вами, чертяки, тоже суеверным стал – не разрешил ничего для встречи готовить. Идите, отдыхайте, а потом будем вас чествовать.
   «Чествование» проходило на следующий день, в овраге, около кухни, в которой готовили пищу для штаба. Разведчиков посадили за настоящие столы, поставили перед ними давно не виданные ими белые тарелки, накормили борщом с копченой колбасой, гречневой кашей, политой мясным соусом. На столе стояли миски с головками очищенного лука и даже раздобытыми где-то солеными огурцами. В апреле огурцы, хоть и мятые и пустые в середке, – невидаль. Водкой угощали без стограммовой нормы: кто сколько захочет. Но ребята пили сдержанно – стеснялись начальства.
   Все в тот день выглядело празднично. Апрельский снегогон катил вовсю. От теплой земли поднимался пар, в низинах все шире разливались лужи. По небу плыли пухленькие и белые, как подушки, облака. Из ближнего леса тянуло запахом березовых почек, готовых лопнуть с минуты на минуту. Я чувствовал обновление не только в природе, что-то менялось в людях.
   В своей землянке я встретил медиков и с порога еще услышал раздраженный голос Голощапова:
   – Слетелись, понимаешь, как воронье! Не поеду я никуда, и точка! Пропади он пропадом, ваш госпиталь, из-за него и полк, и товарищей потеряешь! Не поеду!..
   Меня наградили орденом «Красной Звезды», а ребят медалями «За отвагу».
   Присвоили мне звание «младший лейтенант», и я принял взвод Казакова, его назначили командиром роты, чего он очень хотел.
* * *
   Меня вызвал майор Кортунов.
   Он сидел в одиночестве над развернутой картой, и я увидел на ней зеленые массивы леса, ниточки дорог, голубые ленты речушек. А поверх всего этого в карту впились синие и красные скобы, упирались одна в другую такой же расцветки стрелы.
   «Вон там между ними я и ползаю по ночам», – подумал я, глядя на карту.
   Майор не очень приветливо кивнул мне и начал разговор, сразу настороживший:
   – Я тебя не ругаю и не упрекаю, пойми правильно. Противника знаем, воюем не вслепую. Но бывают обстоятельства, когда знать надо больше.
   Я согласно наклонил голову, а про себя решил: «Такое начало неспроста. Будет, наверно, лихое заданьице».
   – Суди сам, – продолжал Кортунов, – многое ли можно вызнать от фрица из первой траншеи? Он назовет номер своего полка, скажет, кто полком командует, когда сам прибыл сюда. А перспективы? Что немцы собираются делать? Где и какие у них резервы? Этого «язык» из первой траншеи не знает. Нам же сейчас требуются именно такие сведения. Ведь скоро, наверное, опять начнем наступать… В общем, нужен «язык» из глубины – офицер или, на худой конец, штабной писарь. Кто имеет дело с бумагами да телефонами, всегда знает больше. – Караваев ткнул в карту карандашом. – Вот здесь, в деревне Симаки, штаб полка у них. Деревня в шести километрах от переднего края. За ночь можно сходить туда и вернуться обратно. Если не успеете, оставайтесь еще на сутки. Замаскируйтесь в лесочке, понаблюдайте, изучите расположение штаба и в следующую ночь действуйте наверняка. Главное, «язык» должен быть знающий. Уяснил?
   – Так точно.
   – Тогда действуй. Срок тебе – три дня.
   Такое задание даже чуть разочаровало: я ожидал большего. А что здесь? Обычное дело. Много раз уже выполнял похожие. Даже посложнее дела бывали. Хотя бы с флагом…
   Отобрал в группу самых надежных ребят. Нашел место, где можно незаметно пробраться в тыл противника, наметил ориентиры, чтобы в темноте не сбиться с пути. В общем, все поначалу шло как десятки раз до этого. Но ни в первую ночь, ни во вторую, ни в третью пересечь линию фронта не удавалось. Днем снег подтаивал, а к ночи подмораживало, и на снегу появлялось такое хрустящее, ломкое крошево, что немцы слышали приближение разведчиков за несколько сотен метров и открывали огонь, не подпускали к своим позициям.
   «Что же делать?» – мучительно размышлял я. С утра ушел из своего блиндажа, бродил в одиночестве по перелеску и все думал, как же выполнить задание. Тропинка вывела к замерзшей речке, уходившей на вражескую сторону. По льду этой речки разведчики уже пытались однажды проникнуть в тыл противника, но затея оказалась напрасной. У немцев на льду была огневая точка. Как в тире, они расстреливали каждого, кто появлялся между крутыми берегами.
   Я пошел вдоль речки в свой тыл. На некотором удалении от передовой попробовал перейти ее, но подтаявший лед сразу же треснул, и я провалился по колени в воду. Пришлось вернуться в блиндаж и развесить над печуркой мокрые портянки.
   Вдруг меня осенило: раз лед не держит, значит, огневая точка теперь не действует.
   Я сунул босые ноги в чьи-то валенки, накинул полушубок, побежал опять к речке. Вышел на лед раз, другой и дважды – лед проваливался.
   Лег на живот и сполз на лед, отталкиваясь руками. Держит! Пополз к середине речки, повернул вправо, влево, лед покачивался – «дышал», но не проламывался. Что и требовалось доказать!
   Переобувшись в блиндаже в свои уже просохшие сапоги, я отправился в первую траншею – в то место, где она уперлась в речку. Там дежурил пожилой солдат-пулеметчик.
   – Не замечал, папаша, огневая точка у немцев, та, что на льду, стреляет ночью?
   – Ночей пять уже молчит.
   – А почему?
   – Да, небось, фрицы не раз искупались, лед хлипкий стал. Бросили, надо полагать, эту позицию.
   – А откуда знаешь, что лед ослаб?
   – Видите лунки? Это я камни с обрыва кидал для проверки: могут фрицы подойти ночью сюда или нет? Ну и получилось – не могут.
   – В рост пойдут, лед не выдержит. А ползком можно, я сейчас пробовал. Что делать будешь, если поползут?
   Солдат усмехнулся.
   – Вот! – Он показал на кучку гранат. – Пусть сунутся, всех потоплю. А кто не утонет, из пулемета порежу. По льду не убегут, сами говорите: можно только ползком.
   Солдат был прав. Я не сомневался, что и нам уготована такая же судьба, если обнаружат на льду. Наверняка ведь немцы расставили наблюдателей по берегам.
   И все-таки надо идти здесь – это единственный сейчас путь. «Попробуем использовать случай, – решил я, – немцы думают, что по льду ходить невозможно, а мы поползем.
   Каждому из разведчиков, отправляющихся на это задание, приказал получить у старшины по два маскировочных костюма: белый – ползти по льду и пятнистый – под цвет оттаявшей местности. Прихватили запасные костюмы и для пленных: их ведь тоже придется маскировать.
   В сумерки вышли к речке. В группе было семь человек. «Зубров» только двое: Рогатин, как всегда молчаливый, и Саша Пролеткин, на этот раз тоже не очень разговорчивый – сказались и на нем неудачи прошлых трех ночей.
   На берегу, как водится перед каждым трудным делом, посидели, покурили. Еще раз опробовали лед. К вечеру он стал вроде бы прочнее.
   – Не следовало нам Рогатина брать на это задание, – привычно начал Пролеткин.
   – Почему?
   – Он как тумба железная, лед сразу проломит.
   Рогатин принял предложенную игру, огрызнулся:
   – Ты, Пролеткин, все равно не потонешь: навоз всегда сверху плавает.
   – Кончайте треп! Двигаться будем метрах в пяти друг от друга, ближе нельзя: провалимся. А для определения впотьмах заданных интервалов и чтобы чувствовать соседа – вот шпагат с узлами через пять метров. Каждый должен держаться за узелок и подергиванием сигналить соседу – ползти тому быстрее или остановиться.
   Тронулись. Между высокими берегами было куда темнее, чем наверху. Я думал: «Это в нашу пользу. Надо только смотреть в оба – фашисты не дураки: могли где-то продолбить лед, где-то поставить мины, могли натянуть сигнальные шнуры или просто набросать консервных банок, чтобы звенели».
   Впереди на льду показалось какое-то темное сооружение. Конечно, это та огневая точка.
   Я остановился метрах в двадцати от дзота. Вслушался: не заговорит ли там кто, не стукнет ли что-нибудь внутри? Не слышно. Только наверху перекликались пулеметы, изредка прочесывали нейтральную зону.
   Вынул гранату и стал подкрадываться к дзоту. Правее полз Рогатин. Заметили издали: дверь открыта. Это уже говорило о том, что дзот пуст: о тепле никто не заботится.
   Поглядев вверх, я вспомнил слова пулеметчика: «Пусть сунутся, всех потоплю». И немецкий часовой потопит, если обнаружит. Правда, капитан Люленков договорился с минометной батареей, она сейчас наготове и в критический момент поддержит огоньком. Но огонь откроют не раньше, чем услышат шум боя на реке и увидят красную ракету. Мины прилетят через несколько минут. Тяжелыми будут эти минуты!
   Когда вся группа отползла от брошенного немцами дзота метров на сто, я махнул рукой Рогатину, чтобы тот выбирался на берег в кусты. За ним повернул Пролеткин и остальные. Я ждал, пока выйдет на берег последний. «Все-таки прошли! До деревни, где стоит немецкий штаб, осталось километра четыре, а там выбирай “языка”. Хорошо бы взять офицера».
   Я на миг забыл осторожность, оперся локтем, и тут же хрустнуло, лед проломился. Холоднющая вода обожгла тело. Я ухватился за край пролома. Лед опять треснул, я бросился на лед, и вновь лед сломался. Намокшая одежда тянула на дно. Едва удалось схватиться за ремень, брошенный с берега Рогатиным. Кое-как выкарабкался.
   Кто-то скинул с себя нательную рубаху, другой – гимнастерку, третий – портянки. Я переоделся в сухое, но никак не мог согреться. Меня колотил озноб.
   – Спиртику бы вам, – сказал Рогатин.
   – Где же его взять? – отозвался Пролеткин. – Давай, хлопцы, погреем без спиртика.
   Все подняли куртки масккостюмов, расстегнули телогрейки – раскрылись и облепили меня теплыми телами. Неунывающий Пролеткин поздравил:
   – С легким паром.
   Мне было стыдно перед разведчиками. «Так хорошо все началось! И вот – сам, как мокрая курица, автомат – на дне речки», охватила злость.
   – Пустите, ребята! – я высвободился из их объятий. – Не греть же меня так всю ночь! Идти надо.
   Надел два запасных маскировочных костюма. Подпоясался сигнальным шпагатом.
   – Двигаем!..
   Деревня Симаки чернела в низине, вытянувшись длинной улицей вдоль дороги. Мы зашли со стороны огородов. Подкрались к сарайчику, от него – к плетню.
   Я посмотрел поверх плетня, стараясь разобраться в обстановке. Нет ли поблизости часовых? Спят ли в соседних домах? Если ребята набросятся здесь на проходящего гитлеровца, с какой стороны может подоспеть помощь?
   В ближнем доме света в окнах не было. Но на всякий случай приказал двум разведчикам подпереть дверь бревнышком, лежавшим у завалинки. На другой стороне улицы стояла хатенка под соломенной крышей. Едва ли там поселились немцы: хатенка уж больно убога.
   Место для засады как будто подходящее. Только бы появился на улице «чин» покрупнее. Решили ждать. Брать фрица из дома опасно – такое дело без шума проходит редко. А шуметь ни в коем случае нельзя: по речке отход возможен только без преследования, спокойно.
   – Если появится один, берем его я и Рогатин, – зашептал я. – Если группа – пропустим.
   И стал примеряться, как прыгнуть через ограду. Но едва я дотронулся до плетня, тот затрещал так, что все испуганно присели. Как же тут внезапно нападать? Затрещит чертов плетень.
   Я встал на четвереньки.
   – Ты, Рогатин, с моей спины перемахнешь через ограду, а я уж вслед за тобой.
   – Может, мне первым, – предложил Саша Пролеткин. – Если этот громила залезет тебе на спину, из тебя блин получится. А я легкий.
   – Ты делай, что сказано. Сейчас не до шуток, понимать надо!
   Саша виновато замолчал.
   Ждали долго. Но вот послышались шаги. Мимо прошла смена караула: унтер и два солдата. Они протопали совсем рядом, их можно было достать рукой. С троими, однако, без шума не справиться.
   Немцы дошли до конца улицы, сменили там часового и возвратились обратно. Протопали мимо.
   «Неужели вернемся с пустыми руками? – терзался я. – С таким трудом пробрались сюда и ничего не можем сделать! А скоро рассвет».
   – Будем брать часового, – сказал я решительно, – иного выбора нет. Пойдем в конец улицы, разыщем пост и на месте все прикинем окончательно.
   Осторожно, опасаясь собак, пошли огородом вдоль забора. Неожиданно чуть впереди в одном из домов, скрипнув, распахнулась дверь. Полоса желтого света упала на землю и сразу исчезла – дверь притворили. Одинокий силуэт отделился от дома: какой-то фриц двинулся по улице прямо на нас. Я огляделся – других прохожих не было. Встал на четвереньки, жестом приказал Рогатину прыгать.
   Иван, почти не коснувшись моей спины, перелетел через забор и свалился на проходившего. Они упали, покатились по земле. Я тоже перемахнул через ограду и подскочил к боровшимся.
   Рогатин крепко держал фашиста за горло, не давая ему кричать. Я быстро затолкал схваченному рукавицу в рот, подобрал два каких-то ящика и фуражку с серебристым шнурком. «Ого, офицер!»
   Пленного перевалили через плетень. Связали руки брючным ремнем. Наблюдая за этими сноровистыми действиями разведчиков, я думал: «Вот окаянные! Ни бог, ни дьявол им не страшен, но до чего ж суеверны! Ни один, уходя за “языком”, не возьмет веревку или кляп. Вот и сейчас во рту у немецкого офицера моя рукавица, а связан он поясными ремнями. И когда я провалился под лед, мне тоже бросили брючный ремень. А как нужна была веревка!»
   Я осмотрел снаружи подобранные ящички. Они были из полированного дерева, чем-то напоминали этюдники. Откинув крючки, поднял крышку. Ожидал увидеть все, что угодно, только не это. «Мать родная! Вот так удача! Неужели и во втором ящике такое же?» Я открыл другую крышку, а там еще лучше.
   Нет, не штабные документы и не карты! В изящных футлярах, обтянутых изнутри бархатом, лежали коллекционные вина. Каждая бутылка особой формы и пристегнута лакированными ремешками. «Наверное, фриц шел на гулянку, вовремя мы его зацапали, а то, проклятый, вылакал бы все без нас!» – усмехнулся я про себя.
   Оттащили пленного подальше от деревенской улицы, рассмотрели повнимательнее: все в порядке, обер-лейтенант. Теперь только бы уйти тихо.