Страница:
– Ну все, теперь я погибла…
– Ты о чем? – спросил я.
– О тебе, я теперь без тебя жить не смогу.
Усталый, опустошенный, я думал о своем: «Вот как повернулась жизнь. Неплохое задание мне поручено выполнять. Это не в нейтралке лежать у колючей проволоки. В такой постели, с такой женщиной, еще и деньги дают! Побольше бы таких заданий!»
При очередном докладе майору Савельеву я изложил все события, опуская сексуальные подробности и ощущения. Савельев понимающе улыбался:
– Ну, молодец. Наколол бабочку. Теперь она почти наша. Она в тебя основательно втюрилась. «Без тебя, говорит, жить не смогу». Значит, будет искать возможность удержать тебя при себе. Разойтись с мужем и выйти за тебя замуж – исключено. Она это понимает. А как же не потерять тебя? Вот тут мы и попытаемся заставить ее платить за любовь. Да еще десяточек компрометирующих фотографий сделаем.
От этих слов мне стало не по себе – значит, будут скрытой камерой фотографировать то, чем занимаемся с Мэри в постели? А может быть, уже и сфотографировали.
Если раньше я шел на встречи с Марией с радостью, то теперь, представляя, как за нами наблюдают и снимают, совершенно утратил предвкушение удовольствия и даже сетовал – не такие уж приятные оказываются задания в мирные дни. «Когда ползешь в расположение немцев, преодолеваешь страх, а тут надо подавить в себе чувство порядочности. На фронте жизнь за жизнь, смерть за смерть. А здесь какое-то ощущение гадливости. Я не чувствую Марию врагом, она мне пока не причинила ничего плохого. А я пользуюсь ее любовью ко мне совсем не с добрыми намерениями. Но и она подступала ко мне тоже с враждебными намерениями, хотела завербовать. Значит, мы друг друга стоим, оба разведчики, просто я ее переиграл. И переиграл ли, еще не известно, чем все это кончится». В спальне я украдкой огляделся: где же тут хитрый глазок, через который нас снимают? И как удалось установить эту тайную аппаратуру? Впрочем, хвосты ходили за нами постоянно, они пришли и к этой квартире. Ну а дальнейшее дело техники. Я сам изучал в школе подобные приспособления.
А игра между тем все осложнялась. Только на этот раз не по официальной линии, не по указаниям начальства, а совсем с иной, очень непредвиденной стороны.
Случилось это так. Я вошел в метро с улицы, где в этот день был очень сильный мороз. Люди побыстрее забегали и теплый вестибюль, брови их были покрыты инеем. На эскалаторе, когда я спускался вниз, ко мне друг обратилась девушка, стоявшая рядом.
– Ой, у вас ухо побелело! Надо потереть, – и тут же принялась тереть мое ухо своей шерстяной рукавичкой, шагнули с эскалатора вместе, отошли в сторону, девушка продолжала заботливо тереть мое ухо.
И тут произошло невероятное. Я разглядел белое, приятное лицо девушки, оно было необычайной чистоты и свежести. О таких говорят: кровь с молоком. А заглянув в серые лучистые глаза, которые были на очень близком расстоянии, я увидел в них тот самый омут, в котором мужчины гибнут с первого взгляда. Незнакомка была такой необыкновенной, неземной, сказочной красоты, что я почувствовал – то ли гибель свою в омуте серых глаз, то ли воскресение, с которого начнется совсем новая, иная жизнь.
Девушка, видно, заметила: с капитаном происходит что-то неладное:
– Вам больно?
– Как вас зовут? – пролепетал я.
– Анна.
Она именно так и сказала емко и гордо: Анна. И действительно: она была не Аничкой, а Анной, русской румяной красавицей из сказки или даже с яркого лубка – такой она была величественной и сияющей.
– Вы спасли мне жизнь, – сказал я.
– Ну что вы, я спасла вам ухо.
– Мы не можем с вами просто так разойтись. Меня зовут Володя, я умоляю, дайте мне свой телефон. Мы с вами встретились неслучайно. Это судьба.
– Пожалуйста, запишите мой телефон, только побыстрее, я опаздываю на лекции.
– Где вы учитесь? – спросил, записывая номер телефона.
– В медицинском. Я побежала. Звоните.
И все: с этого момента жизнь моя осветилась теплым светом Аниных глаз, ее румяное белое лицо стояло перед глазами постоянно. На лекциях я уносился в каких-то бесплотных мечтах неизвестно о чем, хотел только одного – видеть Анну, смотреть на нее, утопать в ее лучистых серых глазах.
Вот тут и возникли необыкновенные трудности, о которых я прежде даже подумать не мог. Трудности были страшнее пыток, в которые мог угодить разведчик. Оказывается, пытки моральные, нравственные тяжелее, чем физические боли.
Я встретился Анной на следующий же день. Я не мог ждать, не мог теперь жить без нее. И после каждой, даже короткой, ни к чему не обязывающей встречи я понимал – любовь полыхает все сильнее, я полюбил впервые по-настоящему. Никогда прежде не испытывал таких раздирающих и в то же время возвышающих чувств. Я просто не мог жить, не мог дышать без Анны, готов был часами просто стоять с ней рядом и глядеть на нее, не говоря ни слова.
И я это делал теперь каждый вечер, убегая после занятий в город, забывая о самоподготовке и различных спортивных состязаниях между факультетами. Анна – только Анна – теперь заполняла мою жизнь после занятий в разведшколе.
Но приходило воскресенье, и надо было отправляться на выполнение задания, где меня ждала безумно любящая Мэри. Она уже не скрывала своего чувства, повисала на мне, как только я переступал порог явочно-амурной квартиры. Мария наспех кормила меня, выпивала со мной бутылку вина и поскорее тащила в постель. Она сама раздевала меня, как безумная, покрывала поцелуями.
Какие адские муки причиняла она своими ласками! Я проклинал все на свете, и Марию, и разведку, и жизнь за то, что она складывается так невыносимо трудно. Сердце мое разрывалось от отвращения к себе. Я мысленно видел Анну: ее целомудренная чистота, белое лицо с ангельским румянцем вставали перед моим мысленным взором. А рядом эта Мэри, алчная, ненасытная, стонущая и рычащая, она высасывала из меня все силы. А я, беспомощный, обреченный на эти пытки служебным долгом, проклинал безвыходность своего положения и чувствовал себя подлецом перед Анной. И хотя и не был связан с ней не только какими-то обещаниями, но даже простыми поцелуями, я думал: как же поцелуешься, когда до этого дойдет дело? Как же я, такой грязный и подлый, посмел прикоснуться к ней, хрустально-чистой и небесно непорочной?
Муки мои были настолько невыносимы, что я порой думал: «Наверное, от такой безысходности люди стреляются или вешаются».
А судьба все стегала и стегала меня беспощадно, она будто в очередной раз загоняла меня смерти в лапы. Я и так уж был готов наложить на себя руки, а злой рок сыграл со мной очередную невероятную пакость.
Я уже высказал Анне предложение стать моей женой. Она не отказала, но сначала считала необходимым познакомить меня с родителями и заручиться их одобрением и благословением.
Знакомство было назначено на следующую неделю. А в ближайшее воскресенье – черт дернул Марию сходить со мной в «Гранд Отель», ее одолевали воспоминания о счастливой встрече.
Я с радостью согласился, лучше в ресторан, чем в постель.
И вот мы поужинали, потанцевали, повспоминали и изрядно на этот раз выпили, и оба, по-своему довольные проведенным вечером, направились к метро «Площадь Революции».
– Может быть, заглянем в нашу уютную норку? – предложила Мария.
– Нет, сегодня я должен быть на месте. Провожу тебя, как всегда, до Арбата.
Не поддаваясь уговорам Марии, я завел ее в вестибюль метро. Я старался развеселить ее, чтобы не обидеть отказом, шептал ей на ухо какие-то сальные шутки. Мы оба громко смеялись, не обращая внимания на то, что люди, стоящие рядом на эскалаторе, отворачиваются от нас. И вдруг я каким-то шестым чувством уловил, что не все отворачиваются, а кто-то пристально смотрит на меня. Желая это выяснить, я огляделся и вдруг на другом эскалаторе, параллельно спускающемуся вниз, увидел Анну! Она смотрела широко раскрытыми серыми глазами и не верила тому, что видела, а щеки ее впервые были без румянца – бледные, белые.
Я сразу протрезвел, а Мария висла на мне пьяная, не в силах стоять ровно на движущемся эскалаторе.
«Все, я погиб», – пронеслось в просветлевшей голове. Я невольно отталкивал от себя Мэри, а она, смеясь, обхватывала меня срывающимися руками. Мне казалось, что лестница движется целую вечность, и все это время Анна глядит на меня, не отводя глаз. Наконец, эскалатор выбросил нас, будто выплюнул. Мэри с хохотом опять повисла на мне.
– Ой, держи меня, у меня голова кружится, пол движется, как эскалатор.
Я видел, как Анна побежала к поезду и успела вскочить за захлопнувшиеся створки. Она уехала. Я почувствовал некоторое облегчение. «Слава богу, она больше не будет видеть эту омерзительную сцену». Я взялся за лацканы пальто Марии и встряхнул ее. С каким удовольствием я швырнул бы ее под колеса ворвавшегося на станцию поезда!
– Что с тобой? – спросила Мэри, вырывая у меня лацканы своего пальто.
– Я держу тебя, ты еле стоишь на ногах.
Мэри почувствовала что-то неладное, поправила одежду, прическу, хмель у нее тоже поубавился.
– Ладно, едем до Арбата, я пойду домой.
На очередной встрече с майором Савельевым я хотел рассказать все и заявить, что больше не в состоянии продолжать затянувшуюся игру, и пусть они делают что угодно. Однако провидение на сей раз сжалилось надо мной. Не успел я начать свой решительный отказ, как майор заявил:
– Ну, все, игра наша кончилась! Уезжает твоя Мэри. Муж почувствовал неладное. Да не только он, их военный атташе тоже по своим каналам проверил работу Мэри и убедился, что она с тобой больше любовью занимается, чем работает для вербовки. В общем, англичане народ деликатный, все обставили интеллигентно, муж Мэри получил новое назначение и увозит жену на родину. А тебе, товарищ Карпов, командование наше – и вот генерал Кочетков скажет – объявляет благодарность за успешное выполнение особого задания, в результате которого ты надолго нейтрализовал опытную разведчицу-вербовщика. На этом я с тобой прощаюсь, желаю тебе успехов в учебе.
Некоторое время я жил как после тяжелой болезни, которая вытянула все силы.
Ходил на занятия, занимался в часы самоподготовки, бывал в спортзале, но все это происходило будто не мной, как-то по инерции.
Иван видел, что сосед не в себе, понимал, что с ним случилось что-то неладное, но, зная закон разведчиков не задавать вопросов, касающихся работы, – не лез в душу, ни о чем не спрашивал. Только опытный преподаватель английского языка Столяров обратил внимание на мою пассивность.
– Что-то вы скисли, молодой человек, где-то ваши мысли витают далеко от вас.
Я вяло отшучивался:
– Сплин, Валерий Петрович, я же англичанин, вот и завел чисто английскую болезнь. Но сплин – болезнь временная, пройдет, по-русски она называется меланхолия.
Анне не позвонил ни разу, не находил для себя никаких оправданий. Она все видела. Объяснять ей, что занимался своей работой, значит, надо призваться, что я разведчик, и вдаваться в детали того, что она видела, это, конечно же, недопустимо.
В общем, погибла первая, настоящая любовь, навсегда и безвозвратно. Несколько поблекла и радость того, что я попал в такую романтическую службу, какой показалась разведка. Профессия эта, оказывается, не только опасна для жизни, но порой так травмирует душу, что можно с ума сойти. Совсем недавно я наивно радовался: какое приятное задание получил – рестораны, вино, деньги, красивая женщина, – сравнивая с опасной фронтовой охотой за «языками», восторгался, вот это работа!
Думал, что и в дальнейшем все будет складываться также легко и увлекательно. И вот, оказывается, задания в мирные дни травмируют так же, как тяжелое ранение на фронте. След от этого ранения остался на всю жизнь. Я не мог забыть Анну, она оказалась той, с которой я мог бы прожить счастливо многие годы, но вот так безвозвратно потерял свое счастье.
Встречая на своем жизненном пути других женщин, порой очень достойных и порядочных, я невольно сравнивал их с Анной, и новые знакомства только причиняли боль и, как в песне поется, «сыпали соль на рану».
Первые послевоенные годы
Парад Победы
Особо секретное поручение
– Ты о чем? – спросил я.
– О тебе, я теперь без тебя жить не смогу.
Усталый, опустошенный, я думал о своем: «Вот как повернулась жизнь. Неплохое задание мне поручено выполнять. Это не в нейтралке лежать у колючей проволоки. В такой постели, с такой женщиной, еще и деньги дают! Побольше бы таких заданий!»
При очередном докладе майору Савельеву я изложил все события, опуская сексуальные подробности и ощущения. Савельев понимающе улыбался:
– Ну, молодец. Наколол бабочку. Теперь она почти наша. Она в тебя основательно втюрилась. «Без тебя, говорит, жить не смогу». Значит, будет искать возможность удержать тебя при себе. Разойтись с мужем и выйти за тебя замуж – исключено. Она это понимает. А как же не потерять тебя? Вот тут мы и попытаемся заставить ее платить за любовь. Да еще десяточек компрометирующих фотографий сделаем.
От этих слов мне стало не по себе – значит, будут скрытой камерой фотографировать то, чем занимаемся с Мэри в постели? А может быть, уже и сфотографировали.
Если раньше я шел на встречи с Марией с радостью, то теперь, представляя, как за нами наблюдают и снимают, совершенно утратил предвкушение удовольствия и даже сетовал – не такие уж приятные оказываются задания в мирные дни. «Когда ползешь в расположение немцев, преодолеваешь страх, а тут надо подавить в себе чувство порядочности. На фронте жизнь за жизнь, смерть за смерть. А здесь какое-то ощущение гадливости. Я не чувствую Марию врагом, она мне пока не причинила ничего плохого. А я пользуюсь ее любовью ко мне совсем не с добрыми намерениями. Но и она подступала ко мне тоже с враждебными намерениями, хотела завербовать. Значит, мы друг друга стоим, оба разведчики, просто я ее переиграл. И переиграл ли, еще не известно, чем все это кончится». В спальне я украдкой огляделся: где же тут хитрый глазок, через который нас снимают? И как удалось установить эту тайную аппаратуру? Впрочем, хвосты ходили за нами постоянно, они пришли и к этой квартире. Ну а дальнейшее дело техники. Я сам изучал в школе подобные приспособления.
А игра между тем все осложнялась. Только на этот раз не по официальной линии, не по указаниям начальства, а совсем с иной, очень непредвиденной стороны.
Случилось это так. Я вошел в метро с улицы, где в этот день был очень сильный мороз. Люди побыстрее забегали и теплый вестибюль, брови их были покрыты инеем. На эскалаторе, когда я спускался вниз, ко мне друг обратилась девушка, стоявшая рядом.
– Ой, у вас ухо побелело! Надо потереть, – и тут же принялась тереть мое ухо своей шерстяной рукавичкой, шагнули с эскалатора вместе, отошли в сторону, девушка продолжала заботливо тереть мое ухо.
И тут произошло невероятное. Я разглядел белое, приятное лицо девушки, оно было необычайной чистоты и свежести. О таких говорят: кровь с молоком. А заглянув в серые лучистые глаза, которые были на очень близком расстоянии, я увидел в них тот самый омут, в котором мужчины гибнут с первого взгляда. Незнакомка была такой необыкновенной, неземной, сказочной красоты, что я почувствовал – то ли гибель свою в омуте серых глаз, то ли воскресение, с которого начнется совсем новая, иная жизнь.
Девушка, видно, заметила: с капитаном происходит что-то неладное:
– Вам больно?
– Как вас зовут? – пролепетал я.
– Анна.
Она именно так и сказала емко и гордо: Анна. И действительно: она была не Аничкой, а Анной, русской румяной красавицей из сказки или даже с яркого лубка – такой она была величественной и сияющей.
– Вы спасли мне жизнь, – сказал я.
– Ну что вы, я спасла вам ухо.
– Мы не можем с вами просто так разойтись. Меня зовут Володя, я умоляю, дайте мне свой телефон. Мы с вами встретились неслучайно. Это судьба.
– Пожалуйста, запишите мой телефон, только побыстрее, я опаздываю на лекции.
– Где вы учитесь? – спросил, записывая номер телефона.
– В медицинском. Я побежала. Звоните.
И все: с этого момента жизнь моя осветилась теплым светом Аниных глаз, ее румяное белое лицо стояло перед глазами постоянно. На лекциях я уносился в каких-то бесплотных мечтах неизвестно о чем, хотел только одного – видеть Анну, смотреть на нее, утопать в ее лучистых серых глазах.
Вот тут и возникли необыкновенные трудности, о которых я прежде даже подумать не мог. Трудности были страшнее пыток, в которые мог угодить разведчик. Оказывается, пытки моральные, нравственные тяжелее, чем физические боли.
Я встретился Анной на следующий же день. Я не мог ждать, не мог теперь жить без нее. И после каждой, даже короткой, ни к чему не обязывающей встречи я понимал – любовь полыхает все сильнее, я полюбил впервые по-настоящему. Никогда прежде не испытывал таких раздирающих и в то же время возвышающих чувств. Я просто не мог жить, не мог дышать без Анны, готов был часами просто стоять с ней рядом и глядеть на нее, не говоря ни слова.
И я это делал теперь каждый вечер, убегая после занятий в город, забывая о самоподготовке и различных спортивных состязаниях между факультетами. Анна – только Анна – теперь заполняла мою жизнь после занятий в разведшколе.
Но приходило воскресенье, и надо было отправляться на выполнение задания, где меня ждала безумно любящая Мэри. Она уже не скрывала своего чувства, повисала на мне, как только я переступал порог явочно-амурной квартиры. Мария наспех кормила меня, выпивала со мной бутылку вина и поскорее тащила в постель. Она сама раздевала меня, как безумная, покрывала поцелуями.
Какие адские муки причиняла она своими ласками! Я проклинал все на свете, и Марию, и разведку, и жизнь за то, что она складывается так невыносимо трудно. Сердце мое разрывалось от отвращения к себе. Я мысленно видел Анну: ее целомудренная чистота, белое лицо с ангельским румянцем вставали перед моим мысленным взором. А рядом эта Мэри, алчная, ненасытная, стонущая и рычащая, она высасывала из меня все силы. А я, беспомощный, обреченный на эти пытки служебным долгом, проклинал безвыходность своего положения и чувствовал себя подлецом перед Анной. И хотя и не был связан с ней не только какими-то обещаниями, но даже простыми поцелуями, я думал: как же поцелуешься, когда до этого дойдет дело? Как же я, такой грязный и подлый, посмел прикоснуться к ней, хрустально-чистой и небесно непорочной?
Муки мои были настолько невыносимы, что я порой думал: «Наверное, от такой безысходности люди стреляются или вешаются».
А судьба все стегала и стегала меня беспощадно, она будто в очередной раз загоняла меня смерти в лапы. Я и так уж был готов наложить на себя руки, а злой рок сыграл со мной очередную невероятную пакость.
Я уже высказал Анне предложение стать моей женой. Она не отказала, но сначала считала необходимым познакомить меня с родителями и заручиться их одобрением и благословением.
Знакомство было назначено на следующую неделю. А в ближайшее воскресенье – черт дернул Марию сходить со мной в «Гранд Отель», ее одолевали воспоминания о счастливой встрече.
Я с радостью согласился, лучше в ресторан, чем в постель.
И вот мы поужинали, потанцевали, повспоминали и изрядно на этот раз выпили, и оба, по-своему довольные проведенным вечером, направились к метро «Площадь Революции».
– Может быть, заглянем в нашу уютную норку? – предложила Мария.
– Нет, сегодня я должен быть на месте. Провожу тебя, как всегда, до Арбата.
Не поддаваясь уговорам Марии, я завел ее в вестибюль метро. Я старался развеселить ее, чтобы не обидеть отказом, шептал ей на ухо какие-то сальные шутки. Мы оба громко смеялись, не обращая внимания на то, что люди, стоящие рядом на эскалаторе, отворачиваются от нас. И вдруг я каким-то шестым чувством уловил, что не все отворачиваются, а кто-то пристально смотрит на меня. Желая это выяснить, я огляделся и вдруг на другом эскалаторе, параллельно спускающемуся вниз, увидел Анну! Она смотрела широко раскрытыми серыми глазами и не верила тому, что видела, а щеки ее впервые были без румянца – бледные, белые.
Я сразу протрезвел, а Мария висла на мне пьяная, не в силах стоять ровно на движущемся эскалаторе.
«Все, я погиб», – пронеслось в просветлевшей голове. Я невольно отталкивал от себя Мэри, а она, смеясь, обхватывала меня срывающимися руками. Мне казалось, что лестница движется целую вечность, и все это время Анна глядит на меня, не отводя глаз. Наконец, эскалатор выбросил нас, будто выплюнул. Мэри с хохотом опять повисла на мне.
– Ой, держи меня, у меня голова кружится, пол движется, как эскалатор.
Я видел, как Анна побежала к поезду и успела вскочить за захлопнувшиеся створки. Она уехала. Я почувствовал некоторое облегчение. «Слава богу, она больше не будет видеть эту омерзительную сцену». Я взялся за лацканы пальто Марии и встряхнул ее. С каким удовольствием я швырнул бы ее под колеса ворвавшегося на станцию поезда!
– Что с тобой? – спросила Мэри, вырывая у меня лацканы своего пальто.
– Я держу тебя, ты еле стоишь на ногах.
Мэри почувствовала что-то неладное, поправила одежду, прическу, хмель у нее тоже поубавился.
– Ладно, едем до Арбата, я пойду домой.
На очередной встрече с майором Савельевым я хотел рассказать все и заявить, что больше не в состоянии продолжать затянувшуюся игру, и пусть они делают что угодно. Однако провидение на сей раз сжалилось надо мной. Не успел я начать свой решительный отказ, как майор заявил:
– Ну, все, игра наша кончилась! Уезжает твоя Мэри. Муж почувствовал неладное. Да не только он, их военный атташе тоже по своим каналам проверил работу Мэри и убедился, что она с тобой больше любовью занимается, чем работает для вербовки. В общем, англичане народ деликатный, все обставили интеллигентно, муж Мэри получил новое назначение и увозит жену на родину. А тебе, товарищ Карпов, командование наше – и вот генерал Кочетков скажет – объявляет благодарность за успешное выполнение особого задания, в результате которого ты надолго нейтрализовал опытную разведчицу-вербовщика. На этом я с тобой прощаюсь, желаю тебе успехов в учебе.
Некоторое время я жил как после тяжелой болезни, которая вытянула все силы.
Ходил на занятия, занимался в часы самоподготовки, бывал в спортзале, но все это происходило будто не мной, как-то по инерции.
Иван видел, что сосед не в себе, понимал, что с ним случилось что-то неладное, но, зная закон разведчиков не задавать вопросов, касающихся работы, – не лез в душу, ни о чем не спрашивал. Только опытный преподаватель английского языка Столяров обратил внимание на мою пассивность.
– Что-то вы скисли, молодой человек, где-то ваши мысли витают далеко от вас.
Я вяло отшучивался:
– Сплин, Валерий Петрович, я же англичанин, вот и завел чисто английскую болезнь. Но сплин – болезнь временная, пройдет, по-русски она называется меланхолия.
Анне не позвонил ни разу, не находил для себя никаких оправданий. Она все видела. Объяснять ей, что занимался своей работой, значит, надо призваться, что я разведчик, и вдаваться в детали того, что она видела, это, конечно же, недопустимо.
В общем, погибла первая, настоящая любовь, навсегда и безвозвратно. Несколько поблекла и радость того, что я попал в такую романтическую службу, какой показалась разведка. Профессия эта, оказывается, не только опасна для жизни, но порой так травмирует душу, что можно с ума сойти. Совсем недавно я наивно радовался: какое приятное задание получил – рестораны, вино, деньги, красивая женщина, – сравнивая с опасной фронтовой охотой за «языками», восторгался, вот это работа!
Думал, что и в дальнейшем все будет складываться также легко и увлекательно. И вот, оказывается, задания в мирные дни травмируют так же, как тяжелое ранение на фронте. След от этого ранения остался на всю жизнь. Я не мог забыть Анну, она оказалась той, с которой я мог бы прожить счастливо многие годы, но вот так безвозвратно потерял свое счастье.
Встречая на своем жизненном пути других женщин, порой очень достойных и порядочных, я невольно сравнивал их с Анной, и новые знакомства только причиняли боль и, как в песне поется, «сыпали соль на рану».
Первые послевоенные годы
Парад Победы
До парада стояла теплая солнечная погода, а 24 июня – в день, когда был назначен парад, – небо затянули хмурые тучи, моросил мелкий дождь. Но это не испортило праздника. Я стоял в строю, слушал мелодичный перезвон курантов и меня охватило ощущение поступи истории.
Спокойно и радостно на душе. Легко дышится свежим воздухом, очищенным летней влагой. И все же немного грустно: суровое небо, отдаленное ворчание грома напоминают о войне, о тех, кто никогда уже не встанет рядом.
На трибунах, усеянных блестящими, мокрыми зонтиками, плотно стояли москвичи и гости.
В 9 часов 55 минут на Мавзолей поднялись члены правительства. Трибуны встретили их аплодисментами.
Переливисто прозвенели куранты. Командующий парадом – ордена закрывали грудь, как золотой кольчугой, – маршал Рокоссовский подал команду: «Парад, смирно!» – и, пустив коня красивой рысью, поскакал навстречу принимающему парад маршалу Жукову, который выезжал на белом коне из-под арки Спасской башни. Оба маршала сидели на конях как истинные кавалеристы – развернута грудь, прямая спина, гордо вскинута голова.
Маршалы объехали сначала полки действующей армии, потом академии. Вот Жуков подъехал к нашему строю.
В школе было всего три Героя Советского Союза, и нас назначили нести боевое знамя разведшколы.
Мне выпала большая честь: приказом меня назначили знаменосцем, ассистентом справа был подполковник Гришин – командир прославленной партизанской бригады, слева – старший лейтенант Моковчук, фронтовой разведчик.
Я увидел, что маршал сдержанно улыбается, как строгий, нo добрый наставник, знающий и слабости и достоинства своих учеников. Белый конь, видно, горячий и возбужденный, покорялся твердой руке маршала, стоял на месте, но мышцы играли от нетерпения под его шелковистой шкурой, ноздри раздувались. В агатовых глазах блестел не то огонь, не то отражение сияющего орденами строя. Жуков поздоровался с нами, поздравил с Победой.
Объехав войска, маршал поднялся к микрофонам, чтобы произнести речь, оркестр – в нем было почти полторы тысячи музыкантов – исполнил гимн Глинки «Славься!»
Фанфары оповестили: «Слушайте все!» Жуков говорил не торопясь, веско, твердым командирским голосом, каким, наверное, отдавал приказы в годы минувших сражений. Он говорил о суровых днях войны, о доблести советских воинов, о стойкости тружеников тыла.
После речи Жукова площадь многократно оглашалась мощным «ура». Сколько раз с этим возгласом поднимались в атаки люди, стоявшие на площади. Сколько таких же вот голосов оборвались от пуль там, на полях сражений!
Все ждали, что в такой значительный день с речью выступит и Сталин. Но он ничего не сказал.
Начался торжественный марш.
Первым двинулся мимо мавзолея Карельский фронт, его вел маршал Мерецков. Затем Ленинградский, потом 1-й Прибалтийский во главе с Баграмяном. После них маршал Василевский повел полк 3-го Белорусского… После колонн фронтов пошли колонны академий и частей Московского гарнизона.
Подравнивая свою грудь в блестящей орденами шеренге знаменосцев, я все же посмотрел на Верховного, в короткие секунды проходя мимо Мавзолея.
Меня поразило в лице Сталина совсем не то, что я ожидал увидеть. За мраморным барьером возвышался не тот несгибаемый вождь, каким привык я его видеть на портретах, а другой Сталин: пожилой, сутулый, с седеющими усами. «Да, и ему война далась нелегко», – сочувственно подумал я.
Я прошагал дальше и не видел, что происходило на площади. Только потом из рассказов и кинохроники узнал – солдаты, ходившие на тренировках с палками, на параде несли опущенные к земле знамена немецких дивизий. Их было много – все, с которыми хлынули фашисты на нашу землю 22 июня 1941 года.
Вдруг смолк оркестр, в наступившей тишине только барабаны били частую тревожную дробь, будто перед смертельно опасным номером. Солдаты повернули к Мавзолею, бросили вражеские знамена на землю и зашагали дальше. А флаги с черными и белыми крестами, свастиками, орлами, лентами, золотыми кистями и бахромой остались лежать, как куча мусора, – и это было все, что осталось от «непобедимой» гитлеровской армии, захватившей Европу и замахнувшейся на весь мир!
Спокойно и радостно на душе. Легко дышится свежим воздухом, очищенным летней влагой. И все же немного грустно: суровое небо, отдаленное ворчание грома напоминают о войне, о тех, кто никогда уже не встанет рядом.
На трибунах, усеянных блестящими, мокрыми зонтиками, плотно стояли москвичи и гости.
В 9 часов 55 минут на Мавзолей поднялись члены правительства. Трибуны встретили их аплодисментами.
Переливисто прозвенели куранты. Командующий парадом – ордена закрывали грудь, как золотой кольчугой, – маршал Рокоссовский подал команду: «Парад, смирно!» – и, пустив коня красивой рысью, поскакал навстречу принимающему парад маршалу Жукову, который выезжал на белом коне из-под арки Спасской башни. Оба маршала сидели на конях как истинные кавалеристы – развернута грудь, прямая спина, гордо вскинута голова.
Маршалы объехали сначала полки действующей армии, потом академии. Вот Жуков подъехал к нашему строю.
В школе было всего три Героя Советского Союза, и нас назначили нести боевое знамя разведшколы.
Мне выпала большая честь: приказом меня назначили знаменосцем, ассистентом справа был подполковник Гришин – командир прославленной партизанской бригады, слева – старший лейтенант Моковчук, фронтовой разведчик.
Я увидел, что маршал сдержанно улыбается, как строгий, нo добрый наставник, знающий и слабости и достоинства своих учеников. Белый конь, видно, горячий и возбужденный, покорялся твердой руке маршала, стоял на месте, но мышцы играли от нетерпения под его шелковистой шкурой, ноздри раздувались. В агатовых глазах блестел не то огонь, не то отражение сияющего орденами строя. Жуков поздоровался с нами, поздравил с Победой.
Объехав войска, маршал поднялся к микрофонам, чтобы произнести речь, оркестр – в нем было почти полторы тысячи музыкантов – исполнил гимн Глинки «Славься!»
Фанфары оповестили: «Слушайте все!» Жуков говорил не торопясь, веско, твердым командирским голосом, каким, наверное, отдавал приказы в годы минувших сражений. Он говорил о суровых днях войны, о доблести советских воинов, о стойкости тружеников тыла.
После речи Жукова площадь многократно оглашалась мощным «ура». Сколько раз с этим возгласом поднимались в атаки люди, стоявшие на площади. Сколько таких же вот голосов оборвались от пуль там, на полях сражений!
Все ждали, что в такой значительный день с речью выступит и Сталин. Но он ничего не сказал.
Начался торжественный марш.
Первым двинулся мимо мавзолея Карельский фронт, его вел маршал Мерецков. Затем Ленинградский, потом 1-й Прибалтийский во главе с Баграмяном. После них маршал Василевский повел полк 3-го Белорусского… После колонн фронтов пошли колонны академий и частей Московского гарнизона.
Подравнивая свою грудь в блестящей орденами шеренге знаменосцев, я все же посмотрел на Верховного, в короткие секунды проходя мимо Мавзолея.
Меня поразило в лице Сталина совсем не то, что я ожидал увидеть. За мраморным барьером возвышался не тот несгибаемый вождь, каким привык я его видеть на портретах, а другой Сталин: пожилой, сутулый, с седеющими усами. «Да, и ему война далась нелегко», – сочувственно подумал я.
Я прошагал дальше и не видел, что происходило на площади. Только потом из рассказов и кинохроники узнал – солдаты, ходившие на тренировках с палками, на параде несли опущенные к земле знамена немецких дивизий. Их было много – все, с которыми хлынули фашисты на нашу землю 22 июня 1941 года.
Вдруг смолк оркестр, в наступившей тишине только барабаны били частую тревожную дробь, будто перед смертельно опасным номером. Солдаты повернули к Мавзолею, бросили вражеские знамена на землю и зашагали дальше. А флаги с черными и белыми крестами, свастиками, орлами, лентами, золотыми кистями и бахромой остались лежать, как куча мусора, – и это было все, что осталось от «непобедимой» гитлеровской армии, захватившей Европу и замахнувшейся на весь мир!
Особо секретное поручение
На лето школа выезжала в лагерь. Он располагался в сосновом бору, недалеко от Москвы. Лагерь был хорошо обустроен: групповые занятия проходили в небольших деревянных домиках, общие лекции – в летнем клубе.
Прекрасный спортивный комплекс: стадион, покрытый ярко-зеленой газонной травкой, большой бассейн, теннисные, волейбольные, городошные площадки.
Можно сказать, слушатели проводили на спорткомплексе круглые сутки, потому что палатки, в которых они жили, выстроились ровными рядами вдоль беговой дорожки стадиона. Днем, на плановых занятиях по физической подготовке, изучались и совершенствовались всевозможные приемы нападения и обороны с оружием и без оружия. После окончания лекций и занятий в классах весь остаток дня и вечер кипели страсти: на стадионе и в бассейне шли соревнования между курсами и факультетами по всем видам спорта.
Я с удовольствием вспомнил свой любимый бокс, и еще однокурсники приспособили меня играть в футбол.
– Ты боксер, у тебя прекрасная реакция, потренируем, и будет из тебя отличный вратарь!
И действительно, у меня хорошо получалось, сначала умело защищал ворота курсовой команды, а потом поставили играть и за факультет.
Ночью, после спортивных баталий, разведчики спали в палатках с поднятыми краями и дышали великолепным ароматом смешанного леса. Вот и получалось, что мы проводили на спорткомплексе круглые сутки.
Кроме спорта, тоже почти круглые сутки, я занимался английским языком – Валерий Петрович жил в лагере на даче для преподавателей и все часы после плановых занятий и на стадионе не отходил от своей группы ни на шаг и всюду говорил только по-английски. Он научил нас не только всем тонкостям, касающимся спорта, но еще и ругательным словам, близким к русской матерщине.
– Вы это тоже должны знать!
Ивану нравился английский, и мы еще на зимних квартирах решили говорить между собой только на английском. Это давало хорошую дополнительную практику. К концу года мы уже довольно свободно «спикали» на радость себе и Валерию Петровичу.
В конце первого года обучения, осенью, я сделал для себя любопытное открытие: оказывается, школа была не только учебным заведением, но и резервом Главного разведывательного управления. Сначала как-то не привлекало внимания периодическое отсутствие на занятиях некоторых однокашников. Не видно человека несколько недель или месяц, мало ли какие причины – приболел, уехал в отпуск по семейным обстоятельствам. Но однажды перед общей лекцией, когда вся школа была собрана в клубе, пришел генерал Кочетков мрачный и чем-то явно подавленный. Он печальным голосом объявил:
– Прошу всех встать и почтить минутой молчания светлую память майора Решетникова Ильи Николаевича, нашего слушателя, он погиб при исполнении специального задания.
В другой раз, тоже при общем сборе, начальник школы, веселый и улыбчивый, сказал:
– Товарищи, слушатель второго курса капитан Поройков Геннадий Михайлович отличился при выполнении специального задания, за что награжден орденом Красной Звезды. Прошу его поздравить. Встаньте, капитан Поройков, покажитесь сослуживцам.
Награжденный встал, залился густым румянцем и тут же сел на свое место.
Подобные случаи, чаще радостные, но бывали и траурные, повторялись в течение года не раз. К тому же я обнаружил, что исчезают и возвращаются и другие офицеры, но о них слушателям школы неизвестно, потому что они не попадали в число ни награжденных, ни погибших.
Однажды таинственное отсутствие коснулось и меня. Вызвали в кабинет начальника школы. Кочетков встретил приветливо.
– Как живешь, ухажер?
– Учусь, товарищ генерал, – в тон с иронией ответил я.
– Придется тебе поработать. Что именно поручат, я не знаю. У подъезда стоит серая «Победа», за тобой прислали из ГРУ. Там тебе поставят задачу. Иди. Ни пуха ни пера.
Я захотел традиционно ответить, но постеснялся посылать генерала к черту, только улыбнулся в ответ. Кочетков весело кивнул.
– Я все понял, товарищ капитан.
В машине оказался только водитель, сопровождающего не было – это меня удивило. Шофер, видно, не знал мою фамилию, обращаясь по званию. Ворота в городок ГРУ открылись сразу же, как только дежурный увидел номер машины. У входной двери меня встретил подполковник.
– Прошу, я покажу дорогу.
Пошли длинными узкими, с низкими потолками коридорами. Поднявшись на лифте, прошли через холл, застланный ковровой дорожкой, вошли в приемную, на двери которой была табличка «Начальник Главного управления».
– Присядьте, – сказал подполковник и ушел в кабинет. Вскоре он возвратился: – Заходите, – а сам остался в приемной.
Я прошел через тамбур, открыл еще одну массивную дверь и очутился в просторном кабинете.
За большим столом, сияющим глянцевой полировкой, сидел начальник ГРУ – Кузнецов Федор Федотович. Я знал, он – генерал-полковник, но сегодня он был в гражданском синем костюме, голова наполовину белая, глаза внимательные, немного усталые.
Я ощущал то же, что при встрече с командующим фронта Черняховским, – гулко билось сердце, жаркий прилив крови прошелся по всему телу и пульсировал в голове.
И как же не волноваться: передо мной был человек, который знает все, что происходит на земном шаре, во всех странах, об их самых секретных и таинственных делах и намерениях, и не только знает, но может повлиять на ход многих событий вопреки желаниям хозяев.
Изучая историю разведки, я знал, что на должность руководителя этой тонкой и ответственной службы во всех армиях мира назначают генералов, обладающих изощренно тонким умом, способным глубоко и широко охватывать политические, экономические, военно-стратегические вопросы и принимать по ним решения, от которых зависит успех деятельности государственных руководителей и высшего военного командования.
Генерал вышел из-за стола, доброжелательно (точно как Черняховский) пожал мне руку, сразу перешел на «ты» (возраст позволял).
– Иди сюда, – подвел к окну, отодвинул край шелковой шторы и показал на дом, который находился за оградой городка ГРУ, на противоположной стороне улицы. Это был обычный жилой девятиэтажный дом. – Вот, смотри, сколько в этом доме окон. И за одним из них может засесть агент с фотоаппаратом, у которого длиннофокусный телеобъектив. И будет этот человек фотографировать всех входящих и выходящих через нашу проходную. Ты представляешь, какую картотеку может создать такой агент? Кто-то из наших разведчиков приедет в страну работать под крышей дипломата, корреспондента или коммерсанта, а фотография его уже поджидает, и с первых шагов пойдут за ним «хвосты», и на чем-нибудь обязательно подловят. Потому что они будут разрабатывать нашего разведчика прицельно, зная «ху из ху».
Я не понимал, зачем генерал это рассказывает: придется искать агента с фотоаппаратом? Но это дело контрразведки.
Генерал взял меня под руку, подошел к большому дивану, обитому мягкой кожей. Мы сели рядом.
– Разумеется, мы держим этот дом, все квартиры и их жителей под контролем, но все же то, что я сказал, иметь в виду надо. Это первое. Второе – случилась у нас огромнейшая неприятность: недавно изменил Родине, оказался предателем наш шифровальщик в Канаде Игорь Гузенко. Он вместе с женой попросил политическое убежище и ушел с портфелем, полным секретных документов. Ты представляешь, сколько он знал и как теперь нам гадит!
И опять я предположил: может быть, мне поручат выкрасть этого Гузенко как специалисту по «языкам»?
Генерал между тем продолжал:
– Гузенко передал не только шифры, он выдает многих наших разведчиков, о которых знал по документам или по личному общению. Недавно его переправили в Соединенные Штаты и там продолжают вытаскивать из него все мельчайшие подробности о нашей работе, и особенно о людях, которых он встречал в нашем управлении, видел хотя бы мельком. Мы пытаемся локализовать беду, выводим из-под удара тех, кто был ему известен.
Учитывая, что перебежчики были в нашей службе и прежде, и мы не гарантированы – возможны и в будущем, я решил принять меры предосторожности. Тебя в управлении никто не знает. Приехал ты без сопровождающего. Шофер не в счет, он целыми днями кого-то возит. Сюда, в управление, ты больше никогда не придешь. Встречаться будешь только со мной на конспиративной квартире. Вызывать тебя буду только я сам. Адрес конспиративной квартиры я тебе дам. Мне нужен человек, которого никто не должен знать в управлении. Понимаешь?
Я покачал головой.
– Не очень.
– Сейчас поймешь…
И генерал стал излагать суть задания, которое он поручил лично.
Здесь я должен прервать свой рассказ о работе и вот почему.
Слушатель Военной академии им. М.В. Фрунзе
В нашем управлении есть несколько категорий секретности: на двадцать пять лет, на пятьдесят, но есть и «вечно».
После этой беседы с Кузнецовым я стал параллельно с учебой и службой в разных отделах на протяжении многих лет личным офицером для выполнения особых поручений начальника Главного разведывательного управления. Был им после ухода из ГРУ Кузнецова и при других начальниках, они передавали меня как эстафету. В управлении я не появлялся, но иногда выполнял особые поручения начальника ГРУ, исходя из вышеназванных степеней секретности, я о некоторых из них и по сей день не могу ничего рассказывать.
Прекрасный спортивный комплекс: стадион, покрытый ярко-зеленой газонной травкой, большой бассейн, теннисные, волейбольные, городошные площадки.
Можно сказать, слушатели проводили на спорткомплексе круглые сутки, потому что палатки, в которых они жили, выстроились ровными рядами вдоль беговой дорожки стадиона. Днем, на плановых занятиях по физической подготовке, изучались и совершенствовались всевозможные приемы нападения и обороны с оружием и без оружия. После окончания лекций и занятий в классах весь остаток дня и вечер кипели страсти: на стадионе и в бассейне шли соревнования между курсами и факультетами по всем видам спорта.
Я с удовольствием вспомнил свой любимый бокс, и еще однокурсники приспособили меня играть в футбол.
– Ты боксер, у тебя прекрасная реакция, потренируем, и будет из тебя отличный вратарь!
И действительно, у меня хорошо получалось, сначала умело защищал ворота курсовой команды, а потом поставили играть и за факультет.
Ночью, после спортивных баталий, разведчики спали в палатках с поднятыми краями и дышали великолепным ароматом смешанного леса. Вот и получалось, что мы проводили на спорткомплексе круглые сутки.
Кроме спорта, тоже почти круглые сутки, я занимался английским языком – Валерий Петрович жил в лагере на даче для преподавателей и все часы после плановых занятий и на стадионе не отходил от своей группы ни на шаг и всюду говорил только по-английски. Он научил нас не только всем тонкостям, касающимся спорта, но еще и ругательным словам, близким к русской матерщине.
– Вы это тоже должны знать!
Ивану нравился английский, и мы еще на зимних квартирах решили говорить между собой только на английском. Это давало хорошую дополнительную практику. К концу года мы уже довольно свободно «спикали» на радость себе и Валерию Петровичу.
В конце первого года обучения, осенью, я сделал для себя любопытное открытие: оказывается, школа была не только учебным заведением, но и резервом Главного разведывательного управления. Сначала как-то не привлекало внимания периодическое отсутствие на занятиях некоторых однокашников. Не видно человека несколько недель или месяц, мало ли какие причины – приболел, уехал в отпуск по семейным обстоятельствам. Но однажды перед общей лекцией, когда вся школа была собрана в клубе, пришел генерал Кочетков мрачный и чем-то явно подавленный. Он печальным голосом объявил:
– Прошу всех встать и почтить минутой молчания светлую память майора Решетникова Ильи Николаевича, нашего слушателя, он погиб при исполнении специального задания.
В другой раз, тоже при общем сборе, начальник школы, веселый и улыбчивый, сказал:
– Товарищи, слушатель второго курса капитан Поройков Геннадий Михайлович отличился при выполнении специального задания, за что награжден орденом Красной Звезды. Прошу его поздравить. Встаньте, капитан Поройков, покажитесь сослуживцам.
Награжденный встал, залился густым румянцем и тут же сел на свое место.
Подобные случаи, чаще радостные, но бывали и траурные, повторялись в течение года не раз. К тому же я обнаружил, что исчезают и возвращаются и другие офицеры, но о них слушателям школы неизвестно, потому что они не попадали в число ни награжденных, ни погибших.
Однажды таинственное отсутствие коснулось и меня. Вызвали в кабинет начальника школы. Кочетков встретил приветливо.
– Как живешь, ухажер?
– Учусь, товарищ генерал, – в тон с иронией ответил я.
– Придется тебе поработать. Что именно поручат, я не знаю. У подъезда стоит серая «Победа», за тобой прислали из ГРУ. Там тебе поставят задачу. Иди. Ни пуха ни пера.
Я захотел традиционно ответить, но постеснялся посылать генерала к черту, только улыбнулся в ответ. Кочетков весело кивнул.
– Я все понял, товарищ капитан.
В машине оказался только водитель, сопровождающего не было – это меня удивило. Шофер, видно, не знал мою фамилию, обращаясь по званию. Ворота в городок ГРУ открылись сразу же, как только дежурный увидел номер машины. У входной двери меня встретил подполковник.
– Прошу, я покажу дорогу.
Пошли длинными узкими, с низкими потолками коридорами. Поднявшись на лифте, прошли через холл, застланный ковровой дорожкой, вошли в приемную, на двери которой была табличка «Начальник Главного управления».
– Присядьте, – сказал подполковник и ушел в кабинет. Вскоре он возвратился: – Заходите, – а сам остался в приемной.
Я прошел через тамбур, открыл еще одну массивную дверь и очутился в просторном кабинете.
За большим столом, сияющим глянцевой полировкой, сидел начальник ГРУ – Кузнецов Федор Федотович. Я знал, он – генерал-полковник, но сегодня он был в гражданском синем костюме, голова наполовину белая, глаза внимательные, немного усталые.
Я ощущал то же, что при встрече с командующим фронта Черняховским, – гулко билось сердце, жаркий прилив крови прошелся по всему телу и пульсировал в голове.
И как же не волноваться: передо мной был человек, который знает все, что происходит на земном шаре, во всех странах, об их самых секретных и таинственных делах и намерениях, и не только знает, но может повлиять на ход многих событий вопреки желаниям хозяев.
Изучая историю разведки, я знал, что на должность руководителя этой тонкой и ответственной службы во всех армиях мира назначают генералов, обладающих изощренно тонким умом, способным глубоко и широко охватывать политические, экономические, военно-стратегические вопросы и принимать по ним решения, от которых зависит успех деятельности государственных руководителей и высшего военного командования.
Генерал вышел из-за стола, доброжелательно (точно как Черняховский) пожал мне руку, сразу перешел на «ты» (возраст позволял).
– Иди сюда, – подвел к окну, отодвинул край шелковой шторы и показал на дом, который находился за оградой городка ГРУ, на противоположной стороне улицы. Это был обычный жилой девятиэтажный дом. – Вот, смотри, сколько в этом доме окон. И за одним из них может засесть агент с фотоаппаратом, у которого длиннофокусный телеобъектив. И будет этот человек фотографировать всех входящих и выходящих через нашу проходную. Ты представляешь, какую картотеку может создать такой агент? Кто-то из наших разведчиков приедет в страну работать под крышей дипломата, корреспондента или коммерсанта, а фотография его уже поджидает, и с первых шагов пойдут за ним «хвосты», и на чем-нибудь обязательно подловят. Потому что они будут разрабатывать нашего разведчика прицельно, зная «ху из ху».
Я не понимал, зачем генерал это рассказывает: придется искать агента с фотоаппаратом? Но это дело контрразведки.
Генерал взял меня под руку, подошел к большому дивану, обитому мягкой кожей. Мы сели рядом.
– Разумеется, мы держим этот дом, все квартиры и их жителей под контролем, но все же то, что я сказал, иметь в виду надо. Это первое. Второе – случилась у нас огромнейшая неприятность: недавно изменил Родине, оказался предателем наш шифровальщик в Канаде Игорь Гузенко. Он вместе с женой попросил политическое убежище и ушел с портфелем, полным секретных документов. Ты представляешь, сколько он знал и как теперь нам гадит!
И опять я предположил: может быть, мне поручат выкрасть этого Гузенко как специалисту по «языкам»?
Генерал между тем продолжал:
– Гузенко передал не только шифры, он выдает многих наших разведчиков, о которых знал по документам или по личному общению. Недавно его переправили в Соединенные Штаты и там продолжают вытаскивать из него все мельчайшие подробности о нашей работе, и особенно о людях, которых он встречал в нашем управлении, видел хотя бы мельком. Мы пытаемся локализовать беду, выводим из-под удара тех, кто был ему известен.
Учитывая, что перебежчики были в нашей службе и прежде, и мы не гарантированы – возможны и в будущем, я решил принять меры предосторожности. Тебя в управлении никто не знает. Приехал ты без сопровождающего. Шофер не в счет, он целыми днями кого-то возит. Сюда, в управление, ты больше никогда не придешь. Встречаться будешь только со мной на конспиративной квартире. Вызывать тебя буду только я сам. Адрес конспиративной квартиры я тебе дам. Мне нужен человек, которого никто не должен знать в управлении. Понимаешь?
Я покачал головой.
– Не очень.
– Сейчас поймешь…
И генерал стал излагать суть задания, которое он поручил лично.
Здесь я должен прервать свой рассказ о работе и вот почему.
В нашем управлении есть несколько категорий секретности: на двадцать пять лет, на пятьдесят, но есть и «вечно».
После этой беседы с Кузнецовым я стал параллельно с учебой и службой в разных отделах на протяжении многих лет личным офицером для выполнения особых поручений начальника Главного разведывательного управления. Был им после ухода из ГРУ Кузнецова и при других начальниках, они передавали меня как эстафету. В управлении я не появлялся, но иногда выполнял особые поручения начальника ГРУ, исходя из вышеназванных степеней секретности, я о некоторых из них и по сей день не могу ничего рассказывать.