Страница:
– Как это понимать?
Нерченко ответил:
– Что же, я сам себе буду писать замечания о проверке занятий?
– Но какие-то выводы, обобщения по ходу учебного процесса у вас должны накапливаться, – настаивал проверяющий.
– Я делал записи для себя в общей тетради.
– Я бы хотел познакомиться с вашими записями.
– Хорошо. Они у меня дома. Завтра принесу.
Принес. Генерал Кеносян обнаружил, что все записи сделаны в одну ночь, по мере того как уставал Нерченко, делая эту «липу», почерк его становился все более неразборчивым и пляшущим. Занятий, на посещение которых ссылался в своих записях Нерченко, в расписаниях не оказалось. В общем, обнаружилось очковтирательство, недостойное генерала.
Проверяющие дали удовлетворительную оценку работы училища за год, но отметили в акте: «Начальник училища генерал Нерченко к этой положительной оценке не имеет никакого отношения».
Доложили об этом удивительном обстоятельстве в Москву. Там срочно приняли меры.
Приехал новый начальник училища генерал Конинский. Это, повторяю, произошло в месяц моего отсутствия и поездки по дальним гарнизонам.
Возвратился я поздно вечером и сразу поехал домой – отдохнуть и привести себя в порядок после долгой командировки.
Но отдыхать мне не пришлось. Вдруг приехал за мной на квартиру дежурный по училищу, с красной повязкой на рукаве и при оружии. Прямо конвойный. Он и сказал как конвойный:
– Новый начальник училища приказал немедленно доставить вас в училище.
– Какой новый, откуда? – спросил я.
– Вы разве не знаете, у нас новый начальник училища, генерал Конинский.
– Почему? А где прежний? Что с ним случилось?
– Его отстранили, как не справляющегося со своими обязанностями.
– Вот это новость! Ну что же, поехали!
Поскольку особнячок начальника училища был занят генералом Нерченко, Конинского поселили в училищной санчасти, обставив под жилье одну из палат.
Я вошел в эту палату и доложил о прибытии.
Мне навстречу пошел совершенно седой, прихрамывающий генерал. У меня мелькнуло: «Ну, сменяли ястреба на кукушку! Убрали лодыря, прислали пенсионерчика».
Не здороваясь, генерал строго спросил:
– Почему вы не доложили о прибытии из командировки?
– Я с вокзала час назад. Было десять часов, когда прибыл. Думал, поздно. Доложу о возвращении утром.
– Ну, хорошо. Садитесь, поговорим.
Мы сели к столу. Он некоторое время меня рассматривал. Потом прямо сказал:
– Я слышал о вас много хорошего и много плохого. Расскажите, пожалуйста, как жили, где и когда служили.
Здесь я, для краткости, напомню читателям о ретроспекции – я предупреждал, что сделал тогда отступление, которое нам пригодится. Все это, с некоторыми подробностями, я изложил генералу. Про себя отметил: хорошее обо мне могли ему сказать офицеры и курсанты, с которыми я работал душа в душу. Вообще я был счастлив возвращению в родное училище после такого трагического и внезапного расставания с ним.
Плохое мог сказать только Нерченко, он ревновал к уважительному отношению ко мне всего личного состава училища – от кадровых офицеров до многочисленных вольнонаемных. Скажу без ненужной скромности, я отдавал все силы и любовь своей работе, которая мне очень нравилась. Нерченко мог воспринимать это как некое подсиживание, как желание выпендриваться на фоне его ни шаткого, ни валкого поведения. Я подозревал – именно он что-нибудь наплел Конинскому. Как я узнал позднее, они были давние знакомые, однокашники по школе ВЦИК (так называлось Кремлевское военное училище в 1920-е годы).
Но Василий Алексеевич был очень мудрый и опытный вояка, за долгие годы службы он повидал много людей, умел разбираться в них. Видно, он понял, что информация Нерченко обо мне не вполне соответствует действительности. И решил по-нашему, по-русски поговорить по душам. Предварительно, уже совсем не строго, спросил:
– Вы водку пьете?
Я почувствовал, что это уже не официальный разговор, и также просто ответил:
– Конечно.
– Ну, тогда предлагаю по рюмочке для более близкого знакомства.
Он поставил на стол пол-литра коньяка и тарелку с бутербродами. Выпили одну, другую. Он расспрашивал меня о фронтовых делах и, видимо, проникся уважением к моим опасным и многочисленным вылазкам за «языками».
Его отношение ко мне явно потеплело, и в ответ на мою откровенность он стал рассказывать о своей службе.
«Родился я на Северном Кавказе в курортном городе Ессентуки. Но жизнь нашей семьи была далеко не курортная. Отец батрачил, плотничал. В семье семеро детей. Я самый старший. Когда в 1914 году отец ушел на фронт, мне было 13 лет. И стал я основным кормильцем. Представляете – без профессии, без мужицких сил. Как зарабатывать? Был пастухом, батраком, подсобным рабочим на трубном заводе.
В общем, до возвращения отца в 1917 году продержались. Началась Гражданская война, стал я пулеметчиком Ессентукского полка. Так началась моя служба в армии».
Василий Алексеевич рассказал о своей эпопее в Гражданской и Отечественной войнах.
Прошло после нашей беседы много лет – полвека, я не помню многих подробностей, а жизнь Василия Алексеевича полна различными потрясениями и радостями.
В годы Отечественной войны командовал дивизией. В 1942 году тяжело ранен. Еле-еле выжил, и опять в строю…
Два года откомандовал славной 4-й Гвардейской кубанской казачьей дивизией после войны. Шли перемены и сокращения в армии. Пришлось генералу побывать и на педагогической работе, почти два года, с февраля 1948 по октябрь 1949 года, и здесь проявил себя с самой лучшей стороны.
Мы засиделись до трех часов ночи. И расстались с полным взаимным уважением.
В пять часов утра я уже был на ногах. Побрился. Надраил сапоги. Отутюжил одежду и к 6 часам, к подъему, был в училище. Соблюдение распорядка дня, ритмичный, плановый ход занятий – это входило в круг моих служебных обязанностей.
Я службу знал. То, что мы с генералом хорошо посидели допоздна, это одна сторона. А другая – это служебные отношения, на которые ни в коем случае нельзя распространять ни хорошие, ни плохие личные отношения. Это закон строевиков.
Голова после вчерашней выпивки была тяжелая, да и после командировочной поездки не отдохнул. Но я начищенный, наглаженный, был на посту. И вовремя! К подъему и Конинский пришел на плац, где проходила физзарядка курсантов. Ах, старый служака! Нужна ему эта зарядка, как рыбке зонтик! Он пришел проверить – буду ли я на службе после ночной беседы.
Я, как и полагается, подал команду: «Училище, смирно!» – и доложил генералу, что все идет по распорядку дня.
Василий Алексеевич что-то одобрительно мурлыкнул и ушел в штаб.
Перед началом занятий генерал вызвал меня в свой кабинет и попросил доложить, где и какие занятия будут проводиться сегодня по расписанию.
Я докладывал ему стоя. Сесть он мне почему-то не предложил. Может быть, хотел подчеркнуть официальность наших отношений.
Во время нашего разговора раздался звонок телефона, и я, как и Конинский, услышал в трубке голос Нерченко:
– Василий, ну сколько можно ждать, пирожки остывают!
Конинский сухо ответил:
– Я сейчас занят, прийти не могу, – и сразу повесил трубку, чтобы не слушать уговоры.
Я продолжил свой доклад.
Конинский интересовался не только тематикой, но расспрашивал об офицерах и преподавателях, которые будут проводить занятия. Я рассказывал о каждом подробно, потому что знал всех отлично.
Вдруг раскрылась дверь, и вошел улыбающийся Нерченко.
– Василий Алексеевич, мы заждались тебя! Надежда Алексеевна обидится, она так старалась, такие прекрасные пирожки напекла. Пойдем. Успеется с бумагами.
И тут произошла сцена, которая запечатлелась в моей памяти на всю жизнь. Это была мизансцена шекспировского накала! Конинский встал за столом по стойке «смирно». И, не глядя Нерченко в глаза, а отведя свои куда-то в сторону, – видно, нелегко ему было в эти секунды, – сказал:
– Товарищ генерал, вы оклеветали боевого, порядочного офицера, я больше не могу бывать в вашем доме.
Наступила пауза. Она длилась, наверное, несколько секунд, но мне показалась бесконечной. Я не верил своим ушам. Не воспринимал происходящее как реальность. Произошло что-то невероятное.
Впервые я увидел Нерченко бледным. Он не мог сказать ни слова. Только зло посмотрел на меня, видимо, посчитал виновником в такой перемене к нему Василия Алексеевича, коротко молвил:
– Ну, что же, – и быстро вышел из кабинета.
Конинский, как будто ничего не произошло, сказал мне:
– Продолжайте, пожалуйста.
Я стал излагать дальше ход занятий на сегодня, но во рту вдруг стало очень сухо, язык плохо меня слушался. Но я довел доклад до конца. А генерал спокойно произнес:
– Хорошо! Я пойду на занятия в третью пулеметную роту. Вы действуйте по своему усмотрению.
Я поспешил в свой кабинет. Залпом выпил стакан воды. Нет, не с похмелья пересохло в горле. Я не мог прийти в себя от того, что произошло в кабинете Конинского. Так отрезать человека, с которым знаком с двадцатых годов. И за что? За то, что он, наверное, наговорил обо мне что-то нелестное.
Правильно говорят, человека можно познать не по словам, а по поступкам. Вот на моих глазах произошел поступок, который характеризует Василия Алексеевича как благороднейшего и порядочного человека. Нерченко действительно оболгал меня, и Конинский убедился в этом, расспросив меня в нашей ночной беседе и поговорив с другими офицерами. Оценил он и то, что я после рюмок коньяка не забыл о службе и «как штык» был на своем месте к подъему. Все это и заставило его так обойтись с Нерченко.
Никогда на протяжении нашей многолетней дружбы мы не вспоминали этот эпизод, хоть и был он действительно на уровне шекспировских страстей.
С той минуты я полюбил Василия Алексеевича навсегда. И он ко мне относился с теплой отеческой заботливостью.
Именно отеческой, он и хвалил, и журил меня всегда очень справедливо, желая прежде всего добра сегодня и в будущем.
Мы подружились семьями. Его жена, Людмила Григорьевна, в противоположность ему, была веселая, компанейская женщина. Две дочки: Наташа – 1941 года рождения и Света – 1946-го, стали и для меня родными и близкими – я в те годы был холостяком: еще в Москве умерла во время операции моя жена.
Василий Алексеевич бывал часто в моей семье, я жил тогда вместе с матерью и отцом в небольшом домике недалеко от училища.
Василий Алексеевич пренебрегал предрассудками и даже некоторыми официальными условностями, например, на Пасху с корзиночкой, в которой были крашеные яйца, генерал в полной форме шел поздравить мою мать. В училище он устраивал настоящие русские свадьбы, когда кто-то из курсантов решал жениться. Да и невест многие подбирали по рекомендации Василия Алексеевича. Рядом с училищем, отделенный забором, находился Медицинский институт. Конинский всячески поощрял знакомства и сближения курсантов с медичками. Он говорил: «Врач – лучшая жена для офицера». В заборе была приличная дыра, ее не заделывали, визит через эту дырку к медичкам не считался «самоволкой».
Когда созревала очередная свадьба, Василий Алексеевич устраивал настоящее русское бракосочетание со сватами и хорошим застольем для близких, друзей и родных жениха и невесты. Помогал деньгами из скромных училищных фондов. А иногда офицеры пускали «шапку по кругу».
За короткое время генерал Конинский стал самым близким и любимым человеком для офицеров и курсантов училища.
К сожалению, мне недолго пришлось послужить вместе с Василием Алексеевичем, сделали всего два выпуска. Хрущев сокращал армию, мою должность ликвидировали. Предстояло переходить куда-то на другую работу.
Василий Алексеевич, опять же по-отечески, со мной побеседовал, дал совет:
– Ты в управление кадров за высокой должностью не гонись. По положению, как заместителю начальника училища, тебе полагается должность замкомдива или начальника штаба дивизии. Могут предложить в какое-нибудь управление в штаб округа. Не соглашайся ни в коем случае. Самая хорошая для тебя должность и школа на будущее – это командир полка. Все крупные военачальники начинали восхождение с этой должности. Ты прямо попроси кадровиков – дайте мне полк. Они любят назначать на ступень ниже положенного. Вот ты и попроси. Они будут рады выполнить твою просьбу…
И верно, все произошло, как предсказывал Конинский – я попросил, и меня назначили командиром полка, который стоял недалеко, в 35 километрах от Ташкента, в Чирчике. Меня это устраивало со всех точек зрения – дом родителей рядом, дорогое училище и Василий Алексеевич тоже близко.
Кадровик, который занимался оформлением моего назначения и писал представление командующего округом на подпись министру обороны, сказал:
– Повезло вам с начальником, не встречал я за свою работу такой аттестации, какую вам написал Конинский. Хотите почитать?
Он раскрыл мое личное дело там, где была вложена последняя аттестация. Конинский рекомендовал обязательно назначить меня командиром полка. Последние строки меня поразили и обрадовали. Заслужить такое, наверное, мало кому удавалось, и я горжусь этим. Конинский написал в заключение: «Растущий, крупный военачальник Советской армии».
Чирчикский полк
Нерченко ответил:
– Что же, я сам себе буду писать замечания о проверке занятий?
– Но какие-то выводы, обобщения по ходу учебного процесса у вас должны накапливаться, – настаивал проверяющий.
– Я делал записи для себя в общей тетради.
– Я бы хотел познакомиться с вашими записями.
– Хорошо. Они у меня дома. Завтра принесу.
Принес. Генерал Кеносян обнаружил, что все записи сделаны в одну ночь, по мере того как уставал Нерченко, делая эту «липу», почерк его становился все более неразборчивым и пляшущим. Занятий, на посещение которых ссылался в своих записях Нерченко, в расписаниях не оказалось. В общем, обнаружилось очковтирательство, недостойное генерала.
Проверяющие дали удовлетворительную оценку работы училища за год, но отметили в акте: «Начальник училища генерал Нерченко к этой положительной оценке не имеет никакого отношения».
Доложили об этом удивительном обстоятельстве в Москву. Там срочно приняли меры.
Приехал новый начальник училища генерал Конинский. Это, повторяю, произошло в месяц моего отсутствия и поездки по дальним гарнизонам.
Возвратился я поздно вечером и сразу поехал домой – отдохнуть и привести себя в порядок после долгой командировки.
Но отдыхать мне не пришлось. Вдруг приехал за мной на квартиру дежурный по училищу, с красной повязкой на рукаве и при оружии. Прямо конвойный. Он и сказал как конвойный:
– Новый начальник училища приказал немедленно доставить вас в училище.
– Какой новый, откуда? – спросил я.
– Вы разве не знаете, у нас новый начальник училища, генерал Конинский.
– Почему? А где прежний? Что с ним случилось?
– Его отстранили, как не справляющегося со своими обязанностями.
– Вот это новость! Ну что же, поехали!
Поскольку особнячок начальника училища был занят генералом Нерченко, Конинского поселили в училищной санчасти, обставив под жилье одну из палат.
Я вошел в эту палату и доложил о прибытии.
Мне навстречу пошел совершенно седой, прихрамывающий генерал. У меня мелькнуло: «Ну, сменяли ястреба на кукушку! Убрали лодыря, прислали пенсионерчика».
Не здороваясь, генерал строго спросил:
– Почему вы не доложили о прибытии из командировки?
– Я с вокзала час назад. Было десять часов, когда прибыл. Думал, поздно. Доложу о возвращении утром.
– Ну, хорошо. Садитесь, поговорим.
Мы сели к столу. Он некоторое время меня рассматривал. Потом прямо сказал:
– Я слышал о вас много хорошего и много плохого. Расскажите, пожалуйста, как жили, где и когда служили.
Здесь я, для краткости, напомню читателям о ретроспекции – я предупреждал, что сделал тогда отступление, которое нам пригодится. Все это, с некоторыми подробностями, я изложил генералу. Про себя отметил: хорошее обо мне могли ему сказать офицеры и курсанты, с которыми я работал душа в душу. Вообще я был счастлив возвращению в родное училище после такого трагического и внезапного расставания с ним.
Плохое мог сказать только Нерченко, он ревновал к уважительному отношению ко мне всего личного состава училища – от кадровых офицеров до многочисленных вольнонаемных. Скажу без ненужной скромности, я отдавал все силы и любовь своей работе, которая мне очень нравилась. Нерченко мог воспринимать это как некое подсиживание, как желание выпендриваться на фоне его ни шаткого, ни валкого поведения. Я подозревал – именно он что-нибудь наплел Конинскому. Как я узнал позднее, они были давние знакомые, однокашники по школе ВЦИК (так называлось Кремлевское военное училище в 1920-е годы).
Но Василий Алексеевич был очень мудрый и опытный вояка, за долгие годы службы он повидал много людей, умел разбираться в них. Видно, он понял, что информация Нерченко обо мне не вполне соответствует действительности. И решил по-нашему, по-русски поговорить по душам. Предварительно, уже совсем не строго, спросил:
– Вы водку пьете?
Я почувствовал, что это уже не официальный разговор, и также просто ответил:
– Конечно.
– Ну, тогда предлагаю по рюмочке для более близкого знакомства.
Он поставил на стол пол-литра коньяка и тарелку с бутербродами. Выпили одну, другую. Он расспрашивал меня о фронтовых делах и, видимо, проникся уважением к моим опасным и многочисленным вылазкам за «языками».
Его отношение ко мне явно потеплело, и в ответ на мою откровенность он стал рассказывать о своей службе.
«Родился я на Северном Кавказе в курортном городе Ессентуки. Но жизнь нашей семьи была далеко не курортная. Отец батрачил, плотничал. В семье семеро детей. Я самый старший. Когда в 1914 году отец ушел на фронт, мне было 13 лет. И стал я основным кормильцем. Представляете – без профессии, без мужицких сил. Как зарабатывать? Был пастухом, батраком, подсобным рабочим на трубном заводе.
В общем, до возвращения отца в 1917 году продержались. Началась Гражданская война, стал я пулеметчиком Ессентукского полка. Так началась моя служба в армии».
Василий Алексеевич рассказал о своей эпопее в Гражданской и Отечественной войнах.
Прошло после нашей беседы много лет – полвека, я не помню многих подробностей, а жизнь Василия Алексеевича полна различными потрясениями и радостями.
В годы Отечественной войны командовал дивизией. В 1942 году тяжело ранен. Еле-еле выжил, и опять в строю…
Два года откомандовал славной 4-й Гвардейской кубанской казачьей дивизией после войны. Шли перемены и сокращения в армии. Пришлось генералу побывать и на педагогической работе, почти два года, с февраля 1948 по октябрь 1949 года, и здесь проявил себя с самой лучшей стороны.
Мы засиделись до трех часов ночи. И расстались с полным взаимным уважением.
В пять часов утра я уже был на ногах. Побрился. Надраил сапоги. Отутюжил одежду и к 6 часам, к подъему, был в училище. Соблюдение распорядка дня, ритмичный, плановый ход занятий – это входило в круг моих служебных обязанностей.
Я службу знал. То, что мы с генералом хорошо посидели допоздна, это одна сторона. А другая – это служебные отношения, на которые ни в коем случае нельзя распространять ни хорошие, ни плохие личные отношения. Это закон строевиков.
Голова после вчерашней выпивки была тяжелая, да и после командировочной поездки не отдохнул. Но я начищенный, наглаженный, был на посту. И вовремя! К подъему и Конинский пришел на плац, где проходила физзарядка курсантов. Ах, старый служака! Нужна ему эта зарядка, как рыбке зонтик! Он пришел проверить – буду ли я на службе после ночной беседы.
Я, как и полагается, подал команду: «Училище, смирно!» – и доложил генералу, что все идет по распорядку дня.
Василий Алексеевич что-то одобрительно мурлыкнул и ушел в штаб.
Перед началом занятий генерал вызвал меня в свой кабинет и попросил доложить, где и какие занятия будут проводиться сегодня по расписанию.
Я докладывал ему стоя. Сесть он мне почему-то не предложил. Может быть, хотел подчеркнуть официальность наших отношений.
Во время нашего разговора раздался звонок телефона, и я, как и Конинский, услышал в трубке голос Нерченко:
– Василий, ну сколько можно ждать, пирожки остывают!
Конинский сухо ответил:
– Я сейчас занят, прийти не могу, – и сразу повесил трубку, чтобы не слушать уговоры.
Я продолжил свой доклад.
Конинский интересовался не только тематикой, но расспрашивал об офицерах и преподавателях, которые будут проводить занятия. Я рассказывал о каждом подробно, потому что знал всех отлично.
Вдруг раскрылась дверь, и вошел улыбающийся Нерченко.
– Василий Алексеевич, мы заждались тебя! Надежда Алексеевна обидится, она так старалась, такие прекрасные пирожки напекла. Пойдем. Успеется с бумагами.
И тут произошла сцена, которая запечатлелась в моей памяти на всю жизнь. Это была мизансцена шекспировского накала! Конинский встал за столом по стойке «смирно». И, не глядя Нерченко в глаза, а отведя свои куда-то в сторону, – видно, нелегко ему было в эти секунды, – сказал:
– Товарищ генерал, вы оклеветали боевого, порядочного офицера, я больше не могу бывать в вашем доме.
Наступила пауза. Она длилась, наверное, несколько секунд, но мне показалась бесконечной. Я не верил своим ушам. Не воспринимал происходящее как реальность. Произошло что-то невероятное.
Впервые я увидел Нерченко бледным. Он не мог сказать ни слова. Только зло посмотрел на меня, видимо, посчитал виновником в такой перемене к нему Василия Алексеевича, коротко молвил:
– Ну, что же, – и быстро вышел из кабинета.
Конинский, как будто ничего не произошло, сказал мне:
– Продолжайте, пожалуйста.
Я стал излагать дальше ход занятий на сегодня, но во рту вдруг стало очень сухо, язык плохо меня слушался. Но я довел доклад до конца. А генерал спокойно произнес:
– Хорошо! Я пойду на занятия в третью пулеметную роту. Вы действуйте по своему усмотрению.
Я поспешил в свой кабинет. Залпом выпил стакан воды. Нет, не с похмелья пересохло в горле. Я не мог прийти в себя от того, что произошло в кабинете Конинского. Так отрезать человека, с которым знаком с двадцатых годов. И за что? За то, что он, наверное, наговорил обо мне что-то нелестное.
Правильно говорят, человека можно познать не по словам, а по поступкам. Вот на моих глазах произошел поступок, который характеризует Василия Алексеевича как благороднейшего и порядочного человека. Нерченко действительно оболгал меня, и Конинский убедился в этом, расспросив меня в нашей ночной беседе и поговорив с другими офицерами. Оценил он и то, что я после рюмок коньяка не забыл о службе и «как штык» был на своем месте к подъему. Все это и заставило его так обойтись с Нерченко.
Никогда на протяжении нашей многолетней дружбы мы не вспоминали этот эпизод, хоть и был он действительно на уровне шекспировских страстей.
С той минуты я полюбил Василия Алексеевича навсегда. И он ко мне относился с теплой отеческой заботливостью.
Именно отеческой, он и хвалил, и журил меня всегда очень справедливо, желая прежде всего добра сегодня и в будущем.
Мы подружились семьями. Его жена, Людмила Григорьевна, в противоположность ему, была веселая, компанейская женщина. Две дочки: Наташа – 1941 года рождения и Света – 1946-го, стали и для меня родными и близкими – я в те годы был холостяком: еще в Москве умерла во время операции моя жена.
Василий Алексеевич бывал часто в моей семье, я жил тогда вместе с матерью и отцом в небольшом домике недалеко от училища.
Василий Алексеевич пренебрегал предрассудками и даже некоторыми официальными условностями, например, на Пасху с корзиночкой, в которой были крашеные яйца, генерал в полной форме шел поздравить мою мать. В училище он устраивал настоящие русские свадьбы, когда кто-то из курсантов решал жениться. Да и невест многие подбирали по рекомендации Василия Алексеевича. Рядом с училищем, отделенный забором, находился Медицинский институт. Конинский всячески поощрял знакомства и сближения курсантов с медичками. Он говорил: «Врач – лучшая жена для офицера». В заборе была приличная дыра, ее не заделывали, визит через эту дырку к медичкам не считался «самоволкой».
Когда созревала очередная свадьба, Василий Алексеевич устраивал настоящее русское бракосочетание со сватами и хорошим застольем для близких, друзей и родных жениха и невесты. Помогал деньгами из скромных училищных фондов. А иногда офицеры пускали «шапку по кругу».
За короткое время генерал Конинский стал самым близким и любимым человеком для офицеров и курсантов училища.
К сожалению, мне недолго пришлось послужить вместе с Василием Алексеевичем, сделали всего два выпуска. Хрущев сокращал армию, мою должность ликвидировали. Предстояло переходить куда-то на другую работу.
Василий Алексеевич, опять же по-отечески, со мной побеседовал, дал совет:
– Ты в управление кадров за высокой должностью не гонись. По положению, как заместителю начальника училища, тебе полагается должность замкомдива или начальника штаба дивизии. Могут предложить в какое-нибудь управление в штаб округа. Не соглашайся ни в коем случае. Самая хорошая для тебя должность и школа на будущее – это командир полка. Все крупные военачальники начинали восхождение с этой должности. Ты прямо попроси кадровиков – дайте мне полк. Они любят назначать на ступень ниже положенного. Вот ты и попроси. Они будут рады выполнить твою просьбу…
И верно, все произошло, как предсказывал Конинский – я попросил, и меня назначили командиром полка, который стоял недалеко, в 35 километрах от Ташкента, в Чирчике. Меня это устраивало со всех точек зрения – дом родителей рядом, дорогое училище и Василий Алексеевич тоже близко.
Кадровик, который занимался оформлением моего назначения и писал представление командующего округом на подпись министру обороны, сказал:
– Повезло вам с начальником, не встречал я за свою работу такой аттестации, какую вам написал Конинский. Хотите почитать?
Он раскрыл мое личное дело там, где была вложена последняя аттестация. Конинский рекомендовал обязательно назначить меня командиром полка. Последние строки меня поразили и обрадовали. Заслужить такое, наверное, мало кому удавалось, и я горжусь этим. Конинский написал в заключение: «Растущий, крупный военачальник Советской армии».
Чирчикский полк
После моего отъезда из училища дружба наша с Василием Алексеевичем не прерывалась. Он часто бывал в моем полку, а я на различных торжествах в училище, все же мой геройский портрет представлен в музее училища.
Продолжалась и дружба семьями. Василий Алексеевич стал участником исторического для нашей семьи события. Я, наконец, высмотрел себе подругу жизни. Был я в те годы еще молодой человек, исполнилось тридцать четыре, полковник, Герой – в общем, модный жених. Пытались мне просватать дочек очень влиятельных личностей. Но Конинский говорил:
– Тебе нужно не положение в обществе, не богатство. Ты строевой офицер, и тебе нужна боевая подруга в жизни, настоящий друг, готовая к трудностям нашей офицерской кочевой судьбы и к жизни в дальних гарнизонах.
И вот однажды в театре во время антракта я увидел трех девушек. Одна из них сразу мне очень понравилась – чистое румяное лицо, веселые глаза, хорошая фигура и коса в руку толщиной до пояса. Ну, настоящая русская красавица! Я с ними познакомился, спросил:
– Где ваши кавалеры?
Они пошутили:
– Сегодня мы от них отдыхаем.
– А не страшно после спектакля ночью возвращаться домой?
– Не боимся.
– А у меня машина, могу вас подвезти.
Они согласились. Разумеется, двух других я развез первыми, а свою симпатию оставил напоследок. Она оказалась студенткой третьего курса пединститута, а до него окончила медицинское училище. Живет со старшей сестрой в маленькой комнатушке. Отец погиб на фронте. И как только стало об этом известно, богатенький сосед вышвырнул вещички сестер на тротуар и пробил дверь из своей квартиры еще и в их, соседнюю, которая ему давно нравилась. Жалобы в военкомат, в местные органы не помогли. Так вот и ютились сестры-студентки в одной комнатке, в ожидании благополучия после получения дипломов. А тут, как говорится, я и возник в их поле зрения.
Женя
Познакомил Женю с родителями, с Конинскими. Общее впечатление – выбор прекрасный.
И стал Василий Алексеевич посаженным отцом на нашей свадьбе! Они с Людмилой Григорьевной были и официальными «свидетелями», ездили с нами в ЗАГС. Потом, как и полагается, Конинский перекинул рушник через плечо, сидел за столом рядом с моими родителями в генеральской форме, торжественный и важный, украшал застолье остроумными шутками. В общем, состоялась настоящая пышная «свадьба с генералом».
Так мы окончательно породнились с Василием Алексеевичем Конинским.
Стали мы с Женей обживать большую командирскую четырехкомнатную квартиру. Василий Алексеевич с Людмилой Григорьевной и девочками приезжали к нам в гости. Генерал шутил:
– Ну, настоящие спартанцы!
У нас были меблированы всего две комнаты: столовая – голый стол, три стула и спальня – две солдатские кровати, две тумбочки, две табуретки. На стене, у кроватей, вместо ковров – газеты, чтобы не пачкаться о побелку. Под ногами они же – не наступать на холодный пол.
– Надо тебе обживаться – ты большой человек – командир полка! – то ли шутил, то ли журил Василий Алексеевич.
К следующему визиту Конинских Женя купила на очередную мою зарплату тюль и повесила его на окна обжитых двух комнат. Стало уютно и домовито.
Конинский похвалил:
– Молодец, Женечка, не себе купила финтифлюшки, а дом украсила. Смотри, как пригоже стало!
В полку дела шли хорошо. В те годы не было никакой дедовщины. Солдат можно было отличать по внешнему виду: худенький, светлолицый – первогодок, загорелый, грудастый, мышцы распирают гимнастерку – третий год службы.
По старому штатному расписанию полк числился как горнострелковый. Но не было у нас горной подготовки и какого-нибудь специального оборудования. А горы были рядом, с зачетной более чем трехтысячной высотой – Чимган. Зачетной называется потому, что кто поднимается на этот пик – получает звание-удостоверение «Альпинист 1-й степени».
Посоветовался я со своими заместителями подполковниками: Малаем – бывшим лихим кавалеристом, «комиссаром» Мелибаевым, он называл себя «русский татарин», и Тайлыбаевым, начальником штаба, казахом, который со смехом рассказывал, как он кричал «Вперед, ребята!» и сам плыл на каком-то заборе при форсировании Днепра, называлось это «на подручных средствах». А о том, что он сын степей и плавать не умеет, совсем забыл, главное – всем вперед!
Прикинули мы, как приблизить наименование горнострелковый: послать на пик полковую команду альпинистов, сделать сборную роту из представителей всех подразделений полка или штурмовать Чимган побатальонно. Я решил – мелочиться не будем, полк горный, значит, каждый солдат должен иметь звание и значок альпиниста. Приказал разработать тактический фон, и станем проводить учения с обстановкой, как при боевых действиях по истреблению басмаческой банды, засевшей на пике.
В штабе округа, в управлении боевой подготовки мою инициативу одобрили, прислали специалистов-альпинистов во главе с мастером спорта и чемпионом какого-то трудного восхождения, помню и сейчас фамилию этого бравого старшего лейтенанта – Нагель.
Начались обучение и подготовка. Короче говоря, в назначенный день поднялся полк по тревоге, совершил марш, разбил лагерь у подножия Чимгана, отдохнули, надели горные ботинки, взяли альпенштоки, канаты и прочее. Сказал я перед строем пламенную речь и: «За мной, вперед!» Я впереди, за мной заместители и работники штаба и далее поротно весь полк. Затея так всем понравилась, что даже повара и рабочие кухни попросились участвовать в восхождении.
Командир чирчикского полка В.В. Карпов ведет свой полк на параде в Ташкенте. 7 ноября 1956 года
Все было прекрасно до тех высот, где нас ожидали почти вертикальные стены. Здесь пришлось вбивать в лед скобы, обвязываться веревками и подниматься со всеми мерами страховки. Когда я оглянулся, достигнув только середины этого почти вертикального подъема, у меня закружилась голова. И я вспомнил советы инструкторов – вниз не смотреть. Только вперед. И еще я вспомнил рассказ начальника штаба Тайлыбаева, сына степей, о форсировании Днепра на заборе с криком «Только вперед, ребята!» Вот и я крикнул «Только вперед!», а сам подумал: какой же я глупец, что затеял это восхождение! Несколько солдат уже сорвались и спаслись благодаря веревкам и помощи соседей. Наверняка кто-нибудь свернет себе шею или разобьется. И не один! И оторвут за ЧП старшие начальники мою буйну голову за эту затею! Сидел бы тихо в своем Чирчике, занимался боевой подготовкой, как положено. Нет, в альпинисты решил вылезти! Снимут меня, как пить дать!
Но на вершину все же взошли благополучно. Дали победный салют. Оставили записку, как положено у альпинистов. И водрузили небольшой бюст Ленина, который несли по очереди, да еще воду и цемент для закрепления бюста.
Ну, думал, назад будет легче. Но оказалось назад страшнее. Когда лезешь вверх, взор упирается в каменную твердь, а пошли вниз – тут перед глазами распахнулось пространство, которое так и тянет к полету. А полет здесь после неосторожного шага такой, что внизу, как шутили солдаты, «от тебя только каблуки и сопли останутся!»
Признаюсь, очень я боялся и за себя, и за подчиненных, и за свою судьбу в случае каких-нибудь ЧП.
Но все, слава богу, обошлось благополучно, было несколько срывов, небольшие ушибы. Но в целом все мы стояли в строю уже в новом качестве: «Альпинисты 1-й степени». Весь полк, даже повара!
С чем я при построении и поздравил своих подчиненных. Они без команды закричали «ура!» и, если бы не дисциплина, наверное, кинулись бы меня качать.
Устали все страшно. Восхождение длилось весь день. Попили чайку. Поели кашу. И завалились все спать богатырским сном.
Я все это подробно рассказываю не напрасно. Это не отступление от темы о генерале Конинском, потому что, когда я спустился с пика Чимган, внизу ожидал генерал Конинский! Он просто сиял, разделяя со мной радость благополучного восхождения. Он знал о нем, я ему рассказывал о своей затее. И вот приехал в горы старый хромой служака. Приехал к другу на случай горя или радости. Не оставил без внимания при любом исходе. Все могло быть.
Мы пошли в мою палатку, выпили не только чайку, но и бутылку беленькой, которую привез Василий Алексеевич. Как он сказал: «Подкрепиться с устатку!» (от русского слова «усталость»).
Подкрепились. И сидел я у откинутого полога палатки, разомлевший, счастливый и до смерти утомленный.
Вдруг увидел – несет что-то старшина в термосе. Я подумал – свежий чай. Окликнул:
– Заверни к нам, попотчуй горяченьким чайком.
А он отвечает:
– У меня кумыс, товарищ полковник. В соседнем ауле местные жители подарили.
– Ну, давай кумысом полакомимся…
Налил он нам полный котелок и ушел. Пили мы с Василием Алексеевичем холодный, ядреный кумыс, крякая от удовольствия. А через десять минут ругал меня генерал во всю Ивановскую:
– Черти тебя видели с твоим кумысом! Отрезвел я, стал как стеклышко. Весь заряд пропал, к чертям. Ни в одном глазу!
Я тоже отрезвел от кумыса начисто, будто и не пил водки. А ругался Конинский потому, что восстановить, как он сказал, «душевное состояние» нечем. Он привез всего одну бутылку. А магазинов в горах нет. Да и ночь уже наваливается.
Так и легли мы спать чистые и безгрешные, как ангелы. А Василий Алексеевич еще долго ворчал на своей раскладушке.
Позднее я получал назначения в другие далекие гарнизоны: на Памир, в Каракумы и, наконец, в Кушку, дальше которой, как известно, уже не пошлют – это самая южная точка. В ней я прослужил почти пять лет и уволился в запас, отслужив 25 календарных лет и получив пенсию и право носить военную форму пожизненно.
Не соблюл я аттестацию и пожелания генерала Конинского, не получился из меня «крупный военачальник Советской армии». Литература взяла верх, пошел я в бурную писательскую жизнь.
Но мы не теряли связь друг с другом, изредка обменивались письмами.
Я знал: постигла в 1958 году генерала большая служебная беда – его уволили в запас, хотя было ему 57 лет и он мог бы, по положению о прохождении службы, оставаться в армии до 60 лет.
Но какие-то подлецы состряпали подлый донос «наверх», якобы генерал Конинский организовал «черную кассу» и распоряжается ею по своему усмотрению. В действительности Конинский задумал воздвигнуть перед фасадом училища мраморный обелиск с именами бывших курсантов, отдавших жизнь за Родину. На сооружение этого памятника и накапливались деньги. При проверке все взносы оказались целы. Ни копейки не было израсходовано. Однако с этим не посчитались и уволили заслуженного генерала, блестящего воспитателя и педагога, который мог бы принести армии еще много пользы.
Продолжалась и дружба семьями. Василий Алексеевич стал участником исторического для нашей семьи события. Я, наконец, высмотрел себе подругу жизни. Был я в те годы еще молодой человек, исполнилось тридцать четыре, полковник, Герой – в общем, модный жених. Пытались мне просватать дочек очень влиятельных личностей. Но Конинский говорил:
– Тебе нужно не положение в обществе, не богатство. Ты строевой офицер, и тебе нужна боевая подруга в жизни, настоящий друг, готовая к трудностям нашей офицерской кочевой судьбы и к жизни в дальних гарнизонах.
И вот однажды в театре во время антракта я увидел трех девушек. Одна из них сразу мне очень понравилась – чистое румяное лицо, веселые глаза, хорошая фигура и коса в руку толщиной до пояса. Ну, настоящая русская красавица! Я с ними познакомился, спросил:
– Где ваши кавалеры?
Они пошутили:
– Сегодня мы от них отдыхаем.
– А не страшно после спектакля ночью возвращаться домой?
– Не боимся.
– А у меня машина, могу вас подвезти.
Они согласились. Разумеется, двух других я развез первыми, а свою симпатию оставил напоследок. Она оказалась студенткой третьего курса пединститута, а до него окончила медицинское училище. Живет со старшей сестрой в маленькой комнатушке. Отец погиб на фронте. И как только стало об этом известно, богатенький сосед вышвырнул вещички сестер на тротуар и пробил дверь из своей квартиры еще и в их, соседнюю, которая ему давно нравилась. Жалобы в военкомат, в местные органы не помогли. Так вот и ютились сестры-студентки в одной комнатке, в ожидании благополучия после получения дипломов. А тут, как говорится, я и возник в их поле зрения.
Познакомил Женю с родителями, с Конинскими. Общее впечатление – выбор прекрасный.
И стал Василий Алексеевич посаженным отцом на нашей свадьбе! Они с Людмилой Григорьевной были и официальными «свидетелями», ездили с нами в ЗАГС. Потом, как и полагается, Конинский перекинул рушник через плечо, сидел за столом рядом с моими родителями в генеральской форме, торжественный и важный, украшал застолье остроумными шутками. В общем, состоялась настоящая пышная «свадьба с генералом».
Так мы окончательно породнились с Василием Алексеевичем Конинским.
Стали мы с Женей обживать большую командирскую четырехкомнатную квартиру. Василий Алексеевич с Людмилой Григорьевной и девочками приезжали к нам в гости. Генерал шутил:
– Ну, настоящие спартанцы!
У нас были меблированы всего две комнаты: столовая – голый стол, три стула и спальня – две солдатские кровати, две тумбочки, две табуретки. На стене, у кроватей, вместо ковров – газеты, чтобы не пачкаться о побелку. Под ногами они же – не наступать на холодный пол.
– Надо тебе обживаться – ты большой человек – командир полка! – то ли шутил, то ли журил Василий Алексеевич.
К следующему визиту Конинских Женя купила на очередную мою зарплату тюль и повесила его на окна обжитых двух комнат. Стало уютно и домовито.
Конинский похвалил:
– Молодец, Женечка, не себе купила финтифлюшки, а дом украсила. Смотри, как пригоже стало!
В полку дела шли хорошо. В те годы не было никакой дедовщины. Солдат можно было отличать по внешнему виду: худенький, светлолицый – первогодок, загорелый, грудастый, мышцы распирают гимнастерку – третий год службы.
По старому штатному расписанию полк числился как горнострелковый. Но не было у нас горной подготовки и какого-нибудь специального оборудования. А горы были рядом, с зачетной более чем трехтысячной высотой – Чимган. Зачетной называется потому, что кто поднимается на этот пик – получает звание-удостоверение «Альпинист 1-й степени».
Посоветовался я со своими заместителями подполковниками: Малаем – бывшим лихим кавалеристом, «комиссаром» Мелибаевым, он называл себя «русский татарин», и Тайлыбаевым, начальником штаба, казахом, который со смехом рассказывал, как он кричал «Вперед, ребята!» и сам плыл на каком-то заборе при форсировании Днепра, называлось это «на подручных средствах». А о том, что он сын степей и плавать не умеет, совсем забыл, главное – всем вперед!
Прикинули мы, как приблизить наименование горнострелковый: послать на пик полковую команду альпинистов, сделать сборную роту из представителей всех подразделений полка или штурмовать Чимган побатальонно. Я решил – мелочиться не будем, полк горный, значит, каждый солдат должен иметь звание и значок альпиниста. Приказал разработать тактический фон, и станем проводить учения с обстановкой, как при боевых действиях по истреблению басмаческой банды, засевшей на пике.
В штабе округа, в управлении боевой подготовки мою инициативу одобрили, прислали специалистов-альпинистов во главе с мастером спорта и чемпионом какого-то трудного восхождения, помню и сейчас фамилию этого бравого старшего лейтенанта – Нагель.
Начались обучение и подготовка. Короче говоря, в назначенный день поднялся полк по тревоге, совершил марш, разбил лагерь у подножия Чимгана, отдохнули, надели горные ботинки, взяли альпенштоки, канаты и прочее. Сказал я перед строем пламенную речь и: «За мной, вперед!» Я впереди, за мной заместители и работники штаба и далее поротно весь полк. Затея так всем понравилась, что даже повара и рабочие кухни попросились участвовать в восхождении.
Все было прекрасно до тех высот, где нас ожидали почти вертикальные стены. Здесь пришлось вбивать в лед скобы, обвязываться веревками и подниматься со всеми мерами страховки. Когда я оглянулся, достигнув только середины этого почти вертикального подъема, у меня закружилась голова. И я вспомнил советы инструкторов – вниз не смотреть. Только вперед. И еще я вспомнил рассказ начальника штаба Тайлыбаева, сына степей, о форсировании Днепра на заборе с криком «Только вперед, ребята!» Вот и я крикнул «Только вперед!», а сам подумал: какой же я глупец, что затеял это восхождение! Несколько солдат уже сорвались и спаслись благодаря веревкам и помощи соседей. Наверняка кто-нибудь свернет себе шею или разобьется. И не один! И оторвут за ЧП старшие начальники мою буйну голову за эту затею! Сидел бы тихо в своем Чирчике, занимался боевой подготовкой, как положено. Нет, в альпинисты решил вылезти! Снимут меня, как пить дать!
Но на вершину все же взошли благополучно. Дали победный салют. Оставили записку, как положено у альпинистов. И водрузили небольшой бюст Ленина, который несли по очереди, да еще воду и цемент для закрепления бюста.
Ну, думал, назад будет легче. Но оказалось назад страшнее. Когда лезешь вверх, взор упирается в каменную твердь, а пошли вниз – тут перед глазами распахнулось пространство, которое так и тянет к полету. А полет здесь после неосторожного шага такой, что внизу, как шутили солдаты, «от тебя только каблуки и сопли останутся!»
Признаюсь, очень я боялся и за себя, и за подчиненных, и за свою судьбу в случае каких-нибудь ЧП.
Но все, слава богу, обошлось благополучно, было несколько срывов, небольшие ушибы. Но в целом все мы стояли в строю уже в новом качестве: «Альпинисты 1-й степени». Весь полк, даже повара!
С чем я при построении и поздравил своих подчиненных. Они без команды закричали «ура!» и, если бы не дисциплина, наверное, кинулись бы меня качать.
Устали все страшно. Восхождение длилось весь день. Попили чайку. Поели кашу. И завалились все спать богатырским сном.
Я все это подробно рассказываю не напрасно. Это не отступление от темы о генерале Конинском, потому что, когда я спустился с пика Чимган, внизу ожидал генерал Конинский! Он просто сиял, разделяя со мной радость благополучного восхождения. Он знал о нем, я ему рассказывал о своей затее. И вот приехал в горы старый хромой служака. Приехал к другу на случай горя или радости. Не оставил без внимания при любом исходе. Все могло быть.
Мы пошли в мою палатку, выпили не только чайку, но и бутылку беленькой, которую привез Василий Алексеевич. Как он сказал: «Подкрепиться с устатку!» (от русского слова «усталость»).
Подкрепились. И сидел я у откинутого полога палатки, разомлевший, счастливый и до смерти утомленный.
Вдруг увидел – несет что-то старшина в термосе. Я подумал – свежий чай. Окликнул:
– Заверни к нам, попотчуй горяченьким чайком.
А он отвечает:
– У меня кумыс, товарищ полковник. В соседнем ауле местные жители подарили.
– Ну, давай кумысом полакомимся…
Налил он нам полный котелок и ушел. Пили мы с Василием Алексеевичем холодный, ядреный кумыс, крякая от удовольствия. А через десять минут ругал меня генерал во всю Ивановскую:
– Черти тебя видели с твоим кумысом! Отрезвел я, стал как стеклышко. Весь заряд пропал, к чертям. Ни в одном глазу!
Я тоже отрезвел от кумыса начисто, будто и не пил водки. А ругался Конинский потому, что восстановить, как он сказал, «душевное состояние» нечем. Он привез всего одну бутылку. А магазинов в горах нет. Да и ночь уже наваливается.
Так и легли мы спать чистые и безгрешные, как ангелы. А Василий Алексеевич еще долго ворчал на своей раскладушке.
Позднее я получал назначения в другие далекие гарнизоны: на Памир, в Каракумы и, наконец, в Кушку, дальше которой, как известно, уже не пошлют – это самая южная точка. В ней я прослужил почти пять лет и уволился в запас, отслужив 25 календарных лет и получив пенсию и право носить военную форму пожизненно.
Не соблюл я аттестацию и пожелания генерала Конинского, не получился из меня «крупный военачальник Советской армии». Литература взяла верх, пошел я в бурную писательскую жизнь.
Но мы не теряли связь друг с другом, изредка обменивались письмами.
Я знал: постигла в 1958 году генерала большая служебная беда – его уволили в запас, хотя было ему 57 лет и он мог бы, по положению о прохождении службы, оставаться в армии до 60 лет.
Но какие-то подлецы состряпали подлый донос «наверх», якобы генерал Конинский организовал «черную кассу» и распоряжается ею по своему усмотрению. В действительности Конинский задумал воздвигнуть перед фасадом училища мраморный обелиск с именами бывших курсантов, отдавших жизнь за Родину. На сооружение этого памятника и накапливались деньги. При проверке все взносы оказались целы. Ни копейки не было израсходовано. Однако с этим не посчитались и уволили заслуженного генерала, блестящего воспитателя и педагога, который мог бы принести армии еще много пользы.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента