Владимир Карпов. Большая жизнь

   Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания мои очень насторожили Серого. Я постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда выходил покурить или «побрызгать», за мной обязательно шел кто-нибудь из шайки. Я судорожно соображал, искал выхода и в то же время спиной ощущал, что вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на мой счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез.
   Стемнело, как мне показалось, на этот раз быстрее обычного. Я стоял и курил в траншее, никого из блатных рядом не было.
   – Пора, – подумал я и пошел в соседнюю роту.
   Потом я узнал из рассказа взводного, что было дальше.
   …Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.
   – Вы куда, ребята? – вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа.
   – Нас в разведку посылают, – сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник.
   – Куда же вы с мешками в разведку-то? – недоумевал Вукатов и выглянул из-за плащ-накидки, заменявшей дверь.
   Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул:
   – Тебе с нами не по пути, – и ударил прикладом Вукатова по голове. Скомандовал: – Пошли!
   Вся компания по одному перевалила через бруствер.
   Доползли до оврага. Здесь поднялись на ноги. Отдышались, осмотрелись.
   Пригибаясь, пошли по оврагу в сторону немецких позиций.
   Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности.
   Они так всю ночь подсвечивают.
   Властный окрик немца остановил их.
   – Хальт! Хенде хох! – скомандовал невидимый в темноте в кустах немец.
   – Мы к вам! Сдаемся! – негромко, не обычным властным голосом, а как-то просительно блеял Серый.
   – Мы в плен, в плен, – лепетал и Боров, все еще боясь говорить громко.
   – Оружие на землю! Руки вверх! – командовал немец.
   Вся шайка покорно положила винтовки на землю.
   – Три шага вперед, – скомандовали из мрака.
   И все сделали по три шага, отступив от своих винтовок.
   Из мрака появились две темные фигуры с автоматами на груди. Они обошли справа и слева беглецов, которые стояли, вытянув руки вверх.
   – Собрать оружие! – уже четко по-русски, без акцента сказал все тот же голос из мрака. Из темноты появился лейтенант Кузьмичев, у него в руках был автомат, рядом шагали еще двое с винтовками.
   – Ну что, братья-разбойники, – сказал облегченно Кузьмичев, – «рельсы кончились, шпалов нет», так, кажется, поется в вашей песне? Приехали! А ну кругом! – И еще он сказал почти ту же фразу, которую крикнул конвоир, когда забирали в БУР:
   – Если хоть одна б… ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!
   И их повели назад в свои траншеи.
   Как выяснилось потом, Серый ударил бойца Вукатова прикладом хоть и сильно, но все же тот вскоре оклемался, побежал к командиру и доложил, что группа воров пошла сдаваться гитлеровцам.
   Недооценил Серый лейтенанта, приняв его за деревенского вахлака! Кузьмичев быстро сообразил, что надо предпринять. И пока крадучись шли воры по оврагу, лейтенант с группой сержантов напрямую пробежал по нейтральной зоне и встретил их у выхода из оврага. А чтобы не произошла стычка и не было потерь, Кузьмичев придумал маскарад под немца. Затея его прошла удачно.
   Обалдевшие от всего происшедшего, блатники долго не могли прийти в себя, сидя в блиндаже, где их заперли, подперев дверь бревнышком и поставив часового.
   Так неожиданно завершилась затея Серого с побегом. Он вообще всю свою жизнь был в бегах, как сам рассказывал – получал срок, сидел, сколько сам хотел для отдыха, и потом убегал. Он был мастер по побегам. И вот последний в его жизни, самый крупный, групповой, – получился не побег на волю, а побег из жизни.
   Сидя во мраке блиндажа, урки ни о чем не говорили. Каждый понимал – пришел конец. Говорить не о чем. Все знали, что предстоит. В траншее, за дверью произошел разговор командира роты с комиссаром полка и смершевцем. Отчетливо были слышны их слова, да они и не таились.
   – Они здесь? – спросил комиссар.
   – Тут вся компания, – ответил голос ротного Старовойтова. – Будем вести расследование?
   – А зачем? – тоже вопросом ответил комиссар. – Преступление налицо. Они сами сказали, идут сдаваться! Какое еще расследование? Есть на этот счет приказ: перебежчиков, трусов и паникеров расстреливать без суда и следствия. Вот утром и расстреляем перед строем. Чтобы другим неповадно было! Вы, капитан, подготовьте надежных бойцов из старослужащих для приведения приказа в исполнение.
   – Слушаюсь, а где будем, – Старовойтов замялся, придется выполнять такое «деликатное» поручение, – где будем… исполнять?
   – На пути к штабу полка, там у выхода из лощины есть хорошая поляна. На ней и постройте штрафную роту. А я дам распоряжение, чтобы туда вывели подразделения, которые не находятся в первой траншее. Пусть все видят. Мы с предателями миндальничать не станем. Будем расстреливать беспощадно!
   Все произошло так, как приказал комиссар. Пойманных привели на поляну, где буквой «П» стоял строй. Приговоренных поставили лицом к строю в том месте, где у буквы «П» пустота. Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. Гена-Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего особенного не происходит, он был бесцветен как всегда. Егорка-Шкет суетился, даже стоя на месте перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не дурачился. Гаврила-Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея его налилась кровью. Борька-Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и глаза у него запали, покрылись глубокими тенями. Подразделения серой стеной стояли напротив блатных, и в этой однотонной серой стене стоял и я.
   Вышли и встали перед беглецами пятеро солдат – по одному на каждого.
   Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:
   – Заряжай!
   Клацнули затворы.
   Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же я уловил только три слова – расстрелять, привести в исполнение.
   Капитан аккуратно положил приказ в планшетку, зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:
   – По изменникам Родины – огонь!
   Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев…

* * *

   …На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» – и остался в траншее. Только младший лейтенант, с медалью на груди, пошел с бойцами. Костя шел со мной рядом. Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую траншею. Был и я в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в живых из четырех взводов девять человек – те, кто добежал назад в свою траншею. Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», он такое, наверное, видел не раз.
   Но закон есть закон – искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые «шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо другой поддержки.
   Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти предстали пред светлые очи начальства.
   – Вообще-то вы, м…, траншею немцев захватили, но не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем вас туда, – сказал ротный.
   И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал на фронт я, большинство – зэки из лагерей, уголовники, бытовики и политические с малыми сроками. Были в той роте и осужденные по новым причинам: дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах.
   Особенно выделялись три морячка в своей форме, в бескозырках, несмотря на мороз, с распахнутыми бушлатами, чтоб видна была полосатая тельняшка.
   Петр Баранов, Михаил Голубев, Степан Ситников где-то загуляли, отстали от эшелона и вот, как дезертиры, в «шурочке».
   Мне они понравились, я поговорил с ними, посоветовал держаться в бою поближе ко мне.
   Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы.
   В избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Я бросил вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза. Я был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: расстрел, атака, рукопашная, как в болезненном бреду все перемешалось в моей голове. Иногда казалось, что все это происходит не со мной, а вижу я происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от этого страшного сумбура. От двери крикнули:
   – Выходи получать оружие!
   Рота построилась в центре деревни. Командиры были те же – капитан Старовойтов, лейтенант Кузьмичев и другие. Только не было младшего лейтенанта с медалью «За отвагу», он погиб в рукопашной.
   Оружие, как и в первый раз, было грязное. «Может быть, от нашей роты с поля боя собрали», – подумал я.
   – Оружие почистить! Патроны получите на передовой, – сказал лейтенант Кузьмичев, во взвод которого я опять был зачислен.
   Ночью роту подняли командиры.
   – Выходи строиться!
   – С вещами или просто так? – спросили из темноты.
   – В полном боевом! Пойдем на передовую.
   Ротный сказал перед строем:
   – Товарищи, настал час, когда вы сможете доказать свою преданность Родине, искупить грехи, очистить свою совесть и стать полноправными советскими гражданами. Страна вам поверила, дала оружие. Теперь дело за вами. Мы надеемся, вы оправдаете доверие. За проявленное мужество и геройство каждый может быть освобожден из штрафной роты досрочно. Бейте врагов беспощадно – это будет лучшим доказательством вашей преданности! – Он помолчал, спросил: – Вопросы есть?
   – Все понятно.
   Шли сначала лесом, потом полем, за которым уже были видны вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.
   Ветер обдавал тошнотворным сладковатым запахом.
   – Это чем воняет? – спросил Баранов.
   – Трупы, – ответил я.
   – Разве их не убирают?
   – В нейтральной зоне не всегда можно убрать.
   Когда вышли в первую траншею, лейтенант Кузьмичев объявил:
   – Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить местность. В наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой, которая перед нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню Коробкино – ее не видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой. Можно отдыхать, спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два часа. – Он назвал фамилии, кто с кем и в какое время будет дежурить.
   По распределению взводного я попал в паре с Нагорным – человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет пятидесяти, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Он попросил меня:
   – Вы просветите меня, что мы будем делать?
   Я посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.
   – Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. – Мне захотелось испытать напарника, и я добавил: – И посматривать за своими, чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.
   Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь со мной, зашептал:
   – Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос. Вы по уголовной статье?
   Я коротко рассказал о себе.
   – Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас посадили? – спросил я.
   Нагорный печально усмехнулся:
   – За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать… Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде. У меня остались там жена и дочь… Чудесное шаловливое существо. Ей уже пятнадцать лет. В тридцать седьмом было всего десять. Живы ли? Они в Ленинграде. Написал им письмо об отправке на фронт. Не знаю, дойдет ли.
   Очень искренней была его грусть.
   Подошел командир взвода:
   – Послушай, Карпов, ты уже опытный, – когда пойдем в атаку, помоги на левом фланге. Сам знаешь, народ необстрелянный, испугаются пулеметов, залягут, потом не поднять. Помоги, штрафники тебя послушают, ты с ними общий язык найдешь.
   Много ли нужно человеку в беде? Иногда не деньги, не какие-то блага, а сознание, что ты сам кому-то нужен. Вот не помог лейтенант ничем, а сам помощи попросил, а на душе стало легче.
   – Не беспокойся, лейтенант, на левом фланге будет полный порядок!
   – Ну, спасибо тебе.
   Когда начало светать и я уже посчитал, что ночь прошла спокойно, вдруг неожиданно артиллерия гитлеровцев обрушила на наши траншеи лавину снарядов и мин. Вмиг все смешалось в грохоте взрывов. Я упал на дно окопа и заполз в «лисью нору». Понял: немцы обнаружили подготовку к атаке и решили провести артиллерийский налет.
   Ураган бушевал недолго. Когда обстрел прекратился, было уже утро, но в дыму и пыли все еще ничего не было видно.
   Я пошел по развороченной снарядами траншее. За одним из поворотов увидел несколько трупов. Их, видно, убило одним из первых разрывов, когда стояли и о чем-то разговаривали. Полузасыпанные землей и обезображенные взрывом, они превратились в кровавое месиво.
   Штрафную роту, несмотря на артналет и потери, двинули в атаку в назначенное время.
   Я услышал, как ротный Старовойтов доложил по телефону:
   – Шурочка пошла вперед! – А сам зарядил свежую ленту в станковый пулемет и остался в траншее.
   Взводные выпрыгнули на бруствер и кричали:
   – За Родину! Вперед! – Но сами стояли на месте, ждали, пока вся рота вылезет из траншеи и развернется в цепь.
   Рядом со мной бежал Нагорный, он истово провозглашал эти же слова:
   – За Родину! За нашу Родину!
   А с другого бока бежали Костя и моряки. Он перепрыгивал через воронки и старые трупы, не обращая внимания на свист пуль и падающих штрафников – то ли убитых, то ли раненых.
   Я с гулко бьющимся сердцем бежал вперед, невольно ждал удара пули или осколка, помнил и просьбу взводного, наблюдал за левым флангом, покрикивал:
   – Вперед! Вперед, ребята!
   Заметив, как несколько человек залегли от близкого взрыва, метнулся к ним:
   – Встать! Вперед!
   На меня смотрели снизу глаза, полные ужаса, бойцы вжимались в землю, не в силах оторваться от нее. Я понимал: ни разговоры, ни просьбы сейчас не помогут, против животного страха может подействовать лишь еще более сильная встряска.
   – Пристрелю, гады! Встать! Вперед! – грозно крикнул я, наводя винтовку на лежащих.
   Они вскинулись и побежали вперед, глядя уже не на ту смерть, которая летела издали, а на ту, что была рядом, в моих руках.
   Не успели добежать до траншеи врага, как с низкого серого неба хлынул дождь, он обливал разгоряченное тело, прибавил сил. Запах гари взрывов на некоторое время сменил аромат теплой травы.
   – Ура! – кричали штрафники и неслись на торчащие из земли мокрые каски.
   Фашисты торопливо стреляли. Я видел их расширенные от ужаса глаза, дрожащие руки. Штрафники прыгали сверху прямо на головы врагов.
   Рукопашная схватка была короткой – торопливые выстрелы в упор, крики раненых, ругань штрафников, несколько глухих взрывов гранат, брошенных в блиндажи.
   – Вперед! – кричал я. – Не задерживайся в первой траншее! – помнил приказ – взять деревню Коробкино, которая дальше, за этой высотой. Командир взвода выгонял штрафников из блиндажей: кое-кто полез потрошить ранцы убитых гитлеровцев, снимать часы.
   – Вперед, буду стрелять за мародерство! – неистовствовал Кузьмичев.
   Волна атакующих покатилась дальше, ко второй траншее. А в первой, на дне ее, остались лежать втоптанные в грязь в зеленых мундирчиках те, кто несколько минут назад стреляли из пулеметов и автоматов. Вроде бы никто из гитлеровцев не убежал, но из следующей траншеи опять стреляли пулеметы и автоматы, мелькали зеленые, блестящие под дождем каски.
   Вдруг вскрикнул и зашатался Нагорный.
   – Зацепило? – сочувственно спросил я.
   – Кажется, да. Но я пойду вперед. Я могу. – Нагорный держался за грудь рукой, под пальцами на мокрой гимнастерке расплывалось красное пятно. Он побежал вместе со всеми, но постепенно стал отставать. Несколько раз падал, спотыкаясь на ровном месте, но поднимался и шел вперед.
   Оглядываясь, видел Нагорного, очень хотелось помочь ему, однако железный закон атаки – все идут только вперед – не позволял это сделать. Те, кто ранен, помогут друг другу. Живые должны продолжать свой бег навстречу врагу и поскорее убить его, иначе он сразит тебя.
   Нагорный все же дошел до второй траншеи. Здесь на роту обрушился сильный артиллерийский налет. Все бросились на мокрое, скользкое дно, лежали некоторое время, не поднимая головы. Снаряды рвали землю совсем рядом. Кислый запах разопревшей от дождя и пота одежды заполнил траншею, набитую людьми.
   Когда обстрел прекратился, я хотел перевязать Нагорного – тот лежал рядом.
   – Не надо. Бесполезно. – Он смотрел на меня добрыми усталыми глазами. – Это даже к лучшему. Если бы вы знали, как я устал! Я очень боялся, что умру без пули. Без крови. Не сниму с себя обвинения. И вот, слава богу, я убит. Очень прошу сообщить домой, в Ленинград. Пусть знают – я никогда врагом не был. Вот окончательно доказал это. Теперь жене, дочери… легче жить будет… – Нагорный обмяк, рука упала с груди, открыв густо-красное пятно на потемневшей от дождя гимнастерке.
   «С простреленным сердцем шел человек в атаку, – подумал я, – очень дорожил он своим добрым именем; сделал все, чтобы восстановить его»
   Дождь обмывал лицо Нагорного, оно было спокойным и строгим, лишь одна обиженная морщинка пересекала его высокий лоб. Эта морщинка была единственным упреком за несправедливые подозрения и кару соотечественников. Лейтенант сказал мне:
   – Спасибо тебе, вовремя ты поднял левый фланг, а то бы не дошли мы сюда. Уж как один фланг заляжет, и другой далеко не уйдет. Ну что ж, будем закрепляться здесь.
   – Дальше разве не пойдем?
   – Не с кем – немного в роте людей осталось.
   Я оглянулся – на поле лежали под дождем те, кто еще утром составлял штрафную роту. Большинство головой вперед, как срезала на бегу пуля. Я во время атаки не видел, когда падали все эти люди. В атаке я следил за тем, чтобы все бежали вперед, и сам смотрел туда, откуда должна прилететь смерть; кажется, на минуту ослабишь внимание – и она тебя сразит, а когда пристально глядишь ей в глаза – не тронет, минует. Глядя на убитых, я подумал: «Теперь с них судимость снята…»
   Костя и моряки уцелели.
   Роте приказали закрепить занятый рубеж, перейти к обороне. Ночью, во время дежурства в траншее, показалось, что сугроб в нейтральной зоне шевельнулся. Так бывает, когда осветительная ракета опускается вниз: в ее колеблющемся свете и кусты, и тени от них вроде бы покачиваются. Но сейчас не было ракеты.
   Я присмотрелся. Увидел еще несколько движущихся сугробиков. «Что за черт! Неужели от ста граммов?» Я прижался к краю траншеи, вгляделся попристальнее и понял: немцы ползут! Крадутся, одетые в белые костюмы!
   Не отрывая глаз от ползущих, я кинулся к станковому пулемету. Первая мысль – немедленно скомандовать: «В ружье!» или «Открыть огонь по фашистам!» Не будь я боксером, наверное, так и поступил бы. Но ринг приучил меня не поддаваться первому впечатлению, не паниковать, спокойно разобраться в том, что происходит. Пусть на это уйдет несколько секунд, зато потом будешь действовать правильно и решительно.
   Я не поднял тревогу сразу же. Несколько мгновений, пока спешил к пулемету, мне хватило на то, чтобы сообразить: гитлеровцев не так уж много, ползут не по всему фронту, а отдельной группой, значит, это не общее наступление, значит, разведка или хотят снять наше боевое охранение перед атакой более крупных сил. А может, Новый год хотят отметить захватом «языка»?.. Ну, если так, то и кричать не надо. Тут следует сюрприз им приготовить!.. Подбежал к блиндажу, рванул плащ-палатку, хриплым от волнения голосом скомандовал:
   – Моряки, полундра! В ружье! Только тихо. Немцы ползут, человек двадцать. Наверное, разведка. Всем выходить пригнувшись – не показываться. Приготовить гранаты. Огонь по моей команде.
   Я опять поискал и нашел на снежном поле выпуклые бугорки – до них было еще метров шестьдесят. «С такого расстояния не кинутся. И гранаты лежа не добросят, – лихорадочно думал я. – Надо уловить момент, когда в рост встанут, когда ринутся к траншее, лежачих много не набьешь».
   Моряки и солдаты разбегались вправо и влево, присаживаясь на дно траншеи, тревожно поглядывая на меня из-под серых ушанок, сжимая лимонки в голых руках.
   Увидев гранаты, я подумал: «Когда фрицы вскочат, дорога будет каждая доля секунды». Шепотом приказал:
   – Разогнуть усики на гранатах!
   Тихая эта команда пошла по траншее. Солдаты передавали друг другу:
   – Разогнуть усики…
   А призрачные фигуры в белом чем ближе подползали, тем медленнее двигались. Я от перенапряжения мысленно даже звал их: «Ну, давайте, давайте!.. Чего медлите?» Сердце у меня стучало так громко, что невольно подумал: не услышали бы этого стука немцы. Стало жарко. Я расстегнул шинель.
   «Перед броском вперед они должны приостановиться, подождать отставших», – соображал я и тут же увидел, как один из немцев приподнялся, потом разом встали остальные и покатились по глубокому снегу вперед без единого звука, словно ватные.
   – Огонь! – заорал я во всю грудь и метнул гранату.
   Штрафники тоже вскочили со дна траншеи. Замелькали в замахе руки. Торопливо затараторил пулемет Ситникова. Забухали взрывы гранат. Взвизгнули, брызнув в стороны, осколки. Закувыркались, заметались, закричали белые фигурки между огненными и черными всплесками земли.
   – Бей гадов! – кричал я.
   Бросил еще одну гранату, затем вскинул винтовку и стал стрелять. Справа и слева гулко гремели винтовочные выстрелы.
   Радость от того, что все получилось, как было задумано, и особенно вид удирающих врагов, вытолкнули меня из траншеи.
   – Лови их! За мной, ребята!
   Они бежал скачками, проваливаясь в глубокий неутоптанный снег, стреляя на ходу. «Живьем бы, живьем бы взять хоть парочку!» – с азартом думал я, догоняя удирающих. Вот уже совсем рядом один, запаленное дыхание со свистом вырывается из его груди – не дышит, а стонет от перенапряжения: «Ых! Ых!»
   Я схватил немца за плечо. Оно оказалось мягким, рукой прощупывалась вата. «В разведку пошел, а столько понадевал на себя, вояка!» – мысленно упрекнул я его и ударил автоматом по голове. Уже размахнувшись, успел подумать: «Не пробить бы голову, вполсилы надо». Фашист, взмахнув руками, упал в снег. Но сразу вскочил и бросился на меня, стремясь схватить за горло скрюченными, растопыренными пальцами. «Когда же он успел рукавицы сбросить?» – удивился я и привычным приемом, который много раз применял на ринге, отбил в сторону руки немца и так же автоматически влепил ему увесистый хук в челюсть. Немец крякнул и опрокинулся навзничь. Я, будто на ринге, стал отсчитывать про себя: «Раз, два, три… Тьфу, да что я – рехнулся?»
   Окинул взглядом место стычки. Все было кончено. Моряки и Костя нехотя тянули, держа за шиворот, еще двух упирающихся гитлеровцев. Несколько убитых лежали, уткнувшись лицом в снег. Человек шесть мелькали вдали. Баранов бил по ним одиночными, хлесткими на морозе выстрелами.
   – Ушли, язви их в душу! – сказал Петя и прекратил стрельбу.
   Я кивнул на убитых:
   – Собирай их, ребята, и давайте быстро в траншею. Сейчас сабантуй начнется!
   Склонившись к своему пленному, дернул его за рукав:
   – Эй, ауфштеен! Хватит прикидываться, не так уж сильно я тебе врезал. – И честно признался: – Но врезал все-таки от души! Давай, давай, ауфштеен!
   Немец таращил мутные после нокдауна глаза, тряс головой, пытаясь смахнуть одурь, с опаской поглядывал на меня.
   – Пошли, форвертс! – командовал я.
   Пока темно, надо было поспешить с отправкой пленных на НП командира роты. Днем с ними не выбраться. И от обстрела их нужно сберечь.